Новый миропорядок, который на наших глазах устанавливается после распада СССР и которому, по-видимому, надлежит определять облик планеты по крайней мере в первых десятилетиях XXI века, по ряду принципиальных положений глубоко отличен от того, что был доминирующим во второй половине XX века. Тот, уходящий миропорядок стал итогом Второй мировой войны; именно это и было, кроме определения послевоенных границ, главным содержанием «Ялты и Потсдама», подтвержденным Заключительным актом Хельсинки 1975 года — так, во всяком случае, предполагалось замыслом СССР, главного инициатора Хельсинского совещания. В правовом смысле он основывался на фундаментальном понятии государства-нации как субъекта международного права, в идеологическом — на признании полной равноправности таких субъектов, вытекающей именно из их суверенитета, а не соответствия каким-либо и где-либо установленным критериям «цивилизованности» и «демократичности». Рузумеется, послевоенный порядок, явившийся результатом победы антигитлеровской коалиции, по определению не мог даже косвенно намекать на «неполноценность» и какую-то исходную «порчу» целых народов, а также на возможность карательных международных операций против них.
Правовое оформление эти принципы получили в Уставе ООН, и пока существовал СССР, они, с теми или иными отклонениями, регулировали жизнь международного сообщества и формировали соответствующее общественное мнение. Однако с резким ослаблением Советского Союза в горбачевскую эпоху, а затем и его исчезновением зашаталось и обрушилось все здание послевоенного международного регулирования.
Теперь только Запад, а еще точнее, одно государство, США, единолично устанавливая критерии добра и зла, разделяет страны и народы на «чистых» и «нечистых», «овец» и «козлищ», направляя первых в рай «цивилизованного сообщества», а вторых — в ад. И это даже в буквальном смысле слова, что может засвидетельствовать каждый, кто видел изуродованные пытками трупы в Гагринских ущельях, обугленные Бендеры и, особенно, ввергнутые в новый цикл многовековых распрей Балканы.
То, что произошло за истекшее десятилетие с Югословией и в Югославии, подвело черту не только под «Ялтой и Потсдамом», но и под «Хельсинки». Н. Нарочницкая справедливо отметила в своем докладе на III Международной конференции «Россия и Центральная Европа в новых геополитических реальностях» (Москва, 10-11 сентября 1999 года): «Агрессия против Югославии — суверенного государства, основателя ООН и участника Заключительного акта Хельсинки, совершенная под надуманным предлогом, завершила целую эпоху в международных отношениях XX века, которую еще вспомнят с сожалением».
Правда, на конференции речь шла, главным образом, об агрессии США в Косово, но эта агрессия стала лишь кульминацией десятилетнего процесса. Притом — не только событий, происходивших на протяжении этих лет в самой бывшей СФРЮ, но также и тех, что совершались в то же самое время на просторах бывшего СССР. С той лишь разницей, что вмешательство внешних сил в конфликты на постсоветском пространстве все же было опосредованным, и это по определению исключало как прямое применение ими военной силы, так и наиболее разрушительных экономических санкций. И сколько бы ни была ныне зависимой от Запада сама РФ, сколь бы ни было, по большей части, неадекватно ее поведение в конфликтных зонах, все же даже вялых ее поползновений было довольно, чтобы остаточной тенью своего величия прикрыть тяготеющие к ней народы от самого худшего.
А каким может быть это худшее, воочию увидела Югославия, ставшая объектом давления и террора со стороны новых структур международного управления в еще большей мере, нежели Ирак, избавленный, по крайней мере, от кровавых междоусобиц и прямой оккупации. Суть же нового миропорядка состоит в появлении всевластных и мощных надгосударственных структур, выполняющих функции не столько регулирования международных отношений, как то предполагалось Заключительным актом Хельсинки, сколько управления и господства. Сеть транснационального чиновничества бесчисленных международных структур и организаций, их уполномоченных представителей, которых никто из народов, чьими судьбами они теперь самовластно распоряжаются, не выбирал, быстро трансформируется в инструмент обслуживания транснациональной олигархии — того, что Н. Рокфеллер в свое время с вызовом определил как «сверхнациональную власть интеллектуальной элиты и банкиров».
В международно-правовом смысле становление такой власти означает не только «конец Ялты и Потсдама», но и открытие эпохи пост-Хельсинки, что делает особенно бессмысленными выборочные, ad hoc, апелляции Запада к Заключительному акту, в особенности же к пресловутой гуманитарной «третьей корзине». Положение о правах человека откровенно превратилось в руках Запада в инструмент реализации его и только его геостратегических и финансово-экономических интересов. Нарушение прав человека толкуется исключительно в связи с последними и чем дальше, тем больше приобретает прямо-таки устрашающий смысл, как обвинение в ереси, звучащее из уст инквизитора: свирепая кара должна последовать неотвратимо. Югославия познала это в полной мере.
Если же говорить о России, то для нее «конец Ялты и Потсдама» означал возвращение к эпохе «до Тегерана». Депутат Госдумы первого и второго созывов С. Н. Бабурин напомнил на уже упоминавшейся Московской конференции: «До Тегеранской конференции 1943 года США и Великобритания, представлявшие, по сути, тогда всю европейско-атлантическую цивилизацию, рассматривали СССР лишь как союзника по войне.
Начиная с Тегеранской конференции, и особенно это проявилось в период Ялты и Потсдама, им пришлось исходить из того, что и в вопросах послевоенной организации и устройства мира наша страна не может не быть равноправным партнером» ( «Национальные интересы», Москва, N 4/5, 1999 год, с. 4).
События в Косово сделали уже совершенно очевидной для всех утрату Россией роли не только сверхдержавы, но даже и великой державы регионального, европейского масштаба. Наглядной предстала ее не просто экономическая и политическая, но, что еще важнее, глубокая психологическая зависимость от Запада, резче всего сказавшаяся в унизительном положении российского миротворческого контингента в составе КФОР международных сил ООН в Косове. А то, что оно создалось уже после знаменитого броска российских десантников из Тузлы в Приштину, на краткий миг ожившего воспоминания о канувшей в Лету великой стране, лишь довело до логического конца тенденции, формировавшиеся на протяжении десяти лет. Суть их — превращение российских контингентов в составе сил ООН во вспомогательные части НАТО, обслуживающие цели Альянса, к формированию которых Россия как держава не имеет ровным счетом никакого отношения и реализация которых подрывает ее собственные позиции в мире — даже там, где закрепленные за ней историей плацдармы влияния были на диво прочны и устойчивы.
Именно это произошло в Югославии, именно это продемонстрировал уже российский миротворческий контингент в Боснии, и потому особенно нелепы все попытки журналистов, да нередко и самих наших солдат говорить о «новой встрече на Эльбе».
Так, летом 1997 года «Литературная газета» (06 августа 1997 года), поместив посвященную российским миротворцам статью Валентина Запевалова, сопроводила ее фотографией с напыщенной подписью: «Лето 1997 г. Босния-Герцеговина. Внуки тех, кто когда-то так же стоял плечо к плечу на Эльбе, восстанавливают, охраняют сегодня мир на Балканах. Американо-российское братство по оружию». Сам Запевалов рисовал не менее патетическую картину: «1387 российских солдат и офицеров участвуют в первой (давалось, видимо, понять, что не в последней — К. М.) крупной интернациональной миротворческой миссии. А дважды в неделю — вот уж действительно братья по оружию — патрулируют регион вокруг Тузлы».
Эти розовые иллюзии (или, может быть, сознательное выдавание желаемого за действительное?) были особенно смехотворны на фоне того, о чем «Вашингтон пост» откровенно повествовала еще в феврале того же 1997 года, поведав об интенсивных занятиях, проводимых американскими военнослужащими с «мусульманскими бойцами».
А еще двумя годами раньше, осенью 1995 года, «Телеграф Интернейшнл» писала: «Клинтон произносил свои тирады против отмены эмбарго на поставку вооружения (сербам — К. М.) как раз тогда, когда, как это стало теперь известно, США тайно сбрасывали с самолетов на парашютах боевое снаряжение для мусульман, а американские военные советники тайно обучали мусульманскую и хорватскую армии». Один из таких учеников позже, в беседе с корреспондентом «Вашингтон пост», небезосновательно — что и показало Косово — уповая на подобную помощь и поддержку, угрожал в новой войне «довести до конца решение сербского вопроса» (курсив мой — К. М.).
Лексика эта настолько специфична и узнаваема, настолько явно отзывается Третьим рейхом, что особо зловещий и циничный смысл получает новая «встреча на Эльбе», когда Россия теперь сотрудничает с США в переустройстве Балкан по картам и схемам, намеченным еще в эпоху Drang nach Osten. События в Югославии, особенно после Косово, ярче всего на сегодняшний день показали, до какой степени гитлеровская политика в Восточной Европе была лишь частным, конкретным вариантом общезападного проекта, к реализации которого возвращаются вновь и вновь с завидной настойчивостью.
Конечно, весь процесс «на западном рубеже», как мы уже могли видеть, в целом также развивается по той же схеме, а в Приднестровье уже оказались «отмыты» и геополитические притязания одной из стран гитлеровской оси. Однако в Югославии прямая связь «конца Ялты и Потсдама» с гитлеровскими планами на Балканах была явлена в формах особо масштабных и впечатляющих.
Авиация НАТО бомбит Белград 5 апреля 1999 года, почти в точности, с разницей лишь в сутки, повторяя гитлеровскую операцию «Кара» 6 апреля 1941 года. И вновь единым строем, только на сей раз предводительствуемые США, выступают против сербов Германия, хорваты, боснийские мусульмане, албанцы и венгры, при благожелательном нейтралитете Румынии и Болгарии. Такое не объясняется простым совпадением, игрой исторических случайностей. Равно как и специфическое отношение «цивилизованного сообщества» к сербам, убийство которых вообще перестало считаться преступлением, как это было и для гитлеровцев во время Второй мировой войны, не объяснишь радением о «правах человека». Руководитель Центра по изучению современного балканского кризиса института славяноведения РАН, доктор исторических наук Е. Ю. Гуськова пишет: «Согласно данным экспертов ООН, на Балканах в последних войнах было совершено самое маленькое 55 тысяч военных преступлений. Из них большинство над сербами в Хорватии». Но «до сих пор ни одному хорвату или мусульманину не предъявлены обвинения в преступлениях против сербов» (Предисловие к: Лиляна Булатович. «Генерал Младич: военный преступник?» М., 1998, с. 6).
Большая часть западных СМИ, в особенности электронных, вообще ничего не сообщала о насилиях, совершавшихся по отношению к сербам; была ли то война в Хорватии, Боснии или Косове, сербы неизменно рисовались патологическими насильниками и убийцами, с едва ли не генетически запрограммированной склонностью к зверствам. Показательна в этом отношении книга англичанина Тима Джадака, корреспондента журнала «Экономист» и газеты «Таймс», в годы новых балканских войн находившегося в Югославии.
В отличие от большинства своих коллег, Джадак делает хотя бы слабые попытки быть объективным и, по крайней мере, упоминает и о зверствах, чинившихся по отношению к сербам в войнах последнего десятилетия, и о страшном терроре хорватских и мусульманских усташей периода Второй мировой войны. Но как он это делает!
Абсолютно мотивированный, как мы увидим ниже, страх сербов перед новым пришествием усташей он иронически описывает как проявление застарелого невроза. Только представим на минуту, какова была бы реакция «цивилизованного сообщества», коль скоро кто-нибудь бы вздумал так иронизировать по поводу еврейского невроза, связанного с той же эпохой.
А вот по отношению к сербам оказался допустимым почти непристойно-гаерский тон, которым отличались многие западные репортажи с Балкан. Зубоскальство ( «им повсюду мерещатся усташи!») соединялось с фарисейски-инквизиторскими копаниями в сербской национальной психологии, с целью доказать, что усташи в общем-то ни при чем, поскольку «преступные наклонности» этого народа коренятся гораздо глубже. В качестве подтверждения такого тезиса Джадак предъявляет не более не менее, как поэму национального классика Пйтра Пйтровича Негоша «Горный венец», до сих пор изучаемую в сербских и черногорских школах.
Пйтр Пйтрович Негош — светский и духовный правитель независимой Черногории (в сан митрополита был рукоположен в России), а его знаменитая поэма, увидевшая свет в 1847 году, была посвящена событиям двухвековой давности и касалась такой больной проблемы национальной истории, как отношения сербов, сохранивших православную веру и сербскую идентичность, с «потурченами» — соплеменниками, принявшими ислам и, в соответствии с законами Османской империи, получившими ряд социальных привилегий. Разумеется, отношения эти были далеки от идиллических, отмечены множеством взаимных жестокостей, что, естественно, нашло отражение в поэме. У нас в стране «Горный венец» известен мало, но некое представление об атмосфере этой братоубийственной розни русский читатель может составить по аналогии с «Гайдамаками» Тараса Шевченко, где, например, отец убивает своих окатоличенных малолетних сыновей.
Надо ли читать мораль поэту по поводу изображенной им исторической трагедии? И кто вообще имеет право на это? Оказывается, когда речь идет о сербах, то не только читается такая мораль, но дается понять, что сербам, если они хотят быть принятыми в «цивилизованное сообщество», следует вообще исключить Негоша из числа изучаемых в школе классиков. «Можно ли представить себе, — риторически вопрошает автор, — чтобы, например, в Германии могла быть приемлемой сегодня побуждающая к убийству евреев и сожжению синагог поэзия, каковы бы ни были ее литературные достоинства?» (Tim Judack, «Serbs», New Haven-London, 1997; р. 78).
Коварство этого приема, вводящего в историю Сербии никакого к ней отношения не имеющую, но предельно криминализующую ее в глазах западного общественного мнения тему Холокоста, очевидно. Но также очевидна, при сколько-нибудь внимательном рассмотрении, его недобросовестность. Разумеется, в Германии очень тщательно относятся к теме Холокоста, что не мешает, однако, чтить Карла Великого, методом этнических чисток, выражаясь современным языком, освободившего от славян земли будущей Померании, Пруссии и берега Эльбы, славянской Лабы. А для самих евреев, как, впрочем, и для христиан священной книгой остается Ветхий Завет, который — если подходить к нему с той же меркой — с его рекомендациями истреблять «каждого мочащегося к стене» (то есть даже младенцев мужского пола) при вхождении евреев в Землю Обетованную остается непревзойденным пособием по проведению этнических чисток.
Следуя предложенной логике, следовало бы объявить неприемлемым и все, перечисленное выше, но, разумеется, об этом и речи нет. Как справедливо заметил другой англичанин, так и назвавший свою работу, посвященную проблеме этой вопиющей предвзятости: «Сербия — исключение из всех правил» ( «Serbia — The Exception to all the Rules»).
«Исключением» она является до такой степени, что Джадак, выражая, несомненно, основную ориентацию западного общественного мнения, находит возможным, говоря о сербах, ставших жертвами не только этнических чисток, учиненных хорватами и мусульманами, но и экономических санкций, высказать прямо-таки чудовищный взгляд на вещи: «Равным образом, сербов тоже терзали хорваты и мусульмане, но после множества преступлений, совершенных сербскими группами, было невозможно донести до общественного мнения это послание. На международном уровне тот факт, что дети страдали и могли умереть в Белграде потому, что там больше не было лекарств от лейкемии, произвел мало впечатления (курсив мой — К. М.) на фоне того, что сотни детей умирали в Сараево от сербских ракет» (соч. цит., с. 282).
По сути, перед нами не только факт селекции страдающих детей, но и прямое утверждение Западом своего права на равнодушие к страданиям «неправильного» народа — а этого, в общем-то, никто не позволял себе делать, по крайней мере вслух, даже и по отношению к немецким детям в годы Второй мировой войны. Налицо явная мутация бывших до сих пор обязательными норм поведения, которую можно считать психологической составляющей той глобальной мутации послевоенного миропорядка, о которой речь шла выше и которая стала результатом «конца Ялты и Потсдама». Несомненно, решиться сказать так можно было лишь в твердой уверенности, что общественность не будет шокирована — и она, действительно, не была шокирована.
Более того, напрашивается весьма обоснованный вывод, что именно крах СССР и «конец Ялты и Потсдама» позволили наконец-то общественному мнению Запада заговорить на более органичном для него языке права на господство, права быть одновременно «предназначенными человечеству судьей, присяжными заседателями и исполнителем приговора в одном лице», как пишет политолог Артур Шлезингер о своей родине, США. Наконец, удовлетворить свои затаенные желания и комплексы, в ряду которых склонность к дегуманизации сербов и стремление увидеть Сербию вообще исчезнувшей с карты Европы, исторически играли далеко не последнюю роль.
Устойчивая неприязнь к этому народу заявляет о себе еще в английской энциклопедии 1664 года, где он характеризуется как «грубый и неотесанный, к тому же все пьяницы; люди здесь так лживы, что доверять им можно с большой осторожностью». Великие французские энциклопедисты (1765 год) объявили, что эта страна не имеет «ни культуры, ни денег», и насчитали здесь «едва ли тысячу христиан» — великолепные древние православные монастыри, видимо, в счет не шли. Позже император Франц-Иосиф выскажет откровенное желание, чтобы Сербия вообще перестала существовать. А в 1915 году увидит свет доклад Фонда Карнеги, посвященный Балканским войнам и, в частности, теме восстания албанцев в Косове (1913-1914), откровенно демонизировавший сербов.
Корни такой крепкой неприязни, а также столь устойчиво преемственной политики Запада в этом регионе (за немногими исключениями, о которых речь впереди) уходят в глубокое прошлое. В своем выступлении на Московской конференции директор Института истории Сербской академии наук Славенко Терзич напомнил о том, что исторически Сербия всегда была точкой, где лицом к лицу сходились «Рим» и ненавистная ему «Византия», западно-христианская и восточно-христианская цивилизации. «Стратегия США и НАТО по отношению к Юго-Восточной Европе до крайности схожа со стратегией, проводившейся Австро-Венгрией в XIX и в начале XX века. И в то время, и теперь явные стремления к захвату чужих территорий и нарушение основных принципов международного права маскируются разговорами о преследовании, якобы, высших цивилизационных и культурных целей».
Один из идеологов этого направления, Беньямин Калай, подчеркивал «невозможность сосуществования (курсив мой — К. М.) духовного мира Юго-Восточной и Западной Европы», а баварский историк Якоб Фалмерер в своих трудах призывал к решительной расправе с «наследниками Византии».
Параметры такого уничтожения, а также его геополитические цели, не мудрствуя лукаво, обозначали военные. Так, начальник Австро-Венгерского Генерального Штаба, генерал Бек, в меморандуме, датированном декабрем 1915 года, подчеркивал, что «стратегический ключ к Балканам находится скорее в Косово и Македонии, чем в Константинополе. Кто будет владеть этими областями, обеспечит себе военно-политическое превосходство и в Юго-Восточной Европе». Турки, напоминал он, овладели Балканами после битвы на Косовом поле (1389), а не после падения Константинополя (1453). Вот почему, настаивал Бек, в орбите Австро-Венгрии должны быть удержаны Косово и Македония — «даже ценой большой войны»; однако для достижения этих стратегических целей следует вывести из игры фактор сербской силы.
Меморандум Бека, написанный в начале XX века, как видим, во многом является ключом к событиям, развернувшимся на Балканах в последнее его десятилетие. Достаточно взглянуть на размещение сил НАТО после лета 1999 года, чтобы убедиться в этом. И хотя нити процесса теперь сходятся не к Австро-Венгрии, цель его остается той же. Терзич справедливо определяет ее как стремление создать в Юго-Восточной Европе давно запланированную систему маленьких государств-сателлитов, располагающих одинаковыми силами и испытывающих постоянное недоверие к своим соседям. Как говорят американцы, без «локальной силы регионального масштаба», каковой здесь исторически являлась Сербия, ставшая не только не нужной, но и — со своей устойчивой «византийской» и пророссийской ориентацией — даже опасной, едва лишь в качестве глобальной цели Запада вновь обозначилось продвижение на Восток.
Исторически отношение западных держав к Сербии/Югославии всегда было прагматичным и циничным. В годы Первой мировой войны, когда Англия и Франция увидели в ней сильного союзника по борьбе против Германии, Австро-Венгрии и Турции, в Европе, на очень короткий срок, воцарился настоящий культ сербов, чью доблесть воспевали и чьи воинские подвиги прославляли.
После «Версаля» в качестве противовеса поверженной, но по-прежнему опасной Германии было создано (1918) крупное балканское Королевство сербов, хорватов и словенцев, в пользу которого были принесены в жертву — временно, как показало будущее — и цели создания независимой Македонии. По мере того, как грозовые тучи вновь начинали сгущаться над Европой, дипломатические игры вокруг Югославии интенсифицировались. Гитлер добивался, по крайней мере, невмешательства «сербской силы» в его действия и в 1941 году, перед нападением на СССР, предложил Белграду пакт о нейтралитете. Но, подписанный в марте 1941 года, он в считанные дни был аннулирован народным восстанием, участники которого вышли на улицы югославской столицы под лозунгами: «Боле рат него пакт!» Боле гроб него роб!» ( «Лучше сразиться, чем с пактом смириться!», «Лучше лежать в гробу, нежели быть рабу!»).
Тогда-то, в апреле 1941 года, и последовала операция «Кара» — страшная бомбардировка Белграда. Одна из бомб попала в зоопарк, и хищники разбежались по городу, зловеще символизируя то, что вскоре должно было обрушиться на маленькую бесстрашную страну. Факт этот произвел огромное впечатление на Уинстона Черчилля, который, выражая свое восхищение сербами (опять Европа, нуждаясь в них, снимала перед ними шляпу!), комментируя разрыв Югославии с Трехсторонним пактом и восстание 26-27 марта 1941 года, заявил: «Ранним утром этого дня югославская нация обрела свою душу... Патриотическое движение рождается из гнева доблестной и воинственной расы при виде того, как слабыми правителями и грязными интригами стран Оси предается их страна».
Бесстрашная дерзость Югославии сыграла огромную роль в дальнейшем ходе Второй мировой войны, о чем Европе, а уже тем более России никогда не следовало бы забывать: фашистская Германия вследствие начала «Кары» оказалась вынуждена отложить план Барбаросса с 16 мая на 22 июня, а впоследствии должна была держать здесь 37 дивизий, которые не могла отвести даже под Сталинград. Но Югославия и дорого заплатила за эту дерзость — не только бомбежками, скорым и неотвратимым поражением и последовавшей за ним гитлеровской оккупацией, но и, самое страшное, детонированной ею гражданской войной, жестокой междоусобицей, продолжением которой явились и события 1990-х годов. Стремясь, для достижения своих геостратегических целей, к демонизации сербов, Запад настойчиво отрицает такую связь. Однако не зная, хотя бы вкратце, о том, что происходило на Балканах в середине века, невозможно с достаточной мерой объективности судить и о том, что произошло в его конце.
* * *
Югославия капитулировала 17 апреля 1941 года, но уже 10 апреля от нее отложилась Независимое Хорватское государство, руководимое лидером фашистской организации усташей, «поглавником» Анте Павеличем. Возложив на сербов и их упрямство ответственность за обрушившиеся на Югославию несчастья, НХГ, в состав которого вошла и Босния, заключило военный союз с Гитлером и Муссолини, с которыми и разделило Югославию. Раздел этот, конечно, был марионеточным, так как бал правила, разумеется, Германия, за ней шла Италия, которой уже 17 мая 1941 года Павелич оказался вынужден уступить большую часть Далмации. Свои права предъявила и другая союзница Гитлера — Венгрия, завладевшая Баранией и частью Словении. Остальная часть Словении была разделена между Германией и Италией. Это не помешало усташам воевать в составе гитлеровских войск, в том числе и под Сталинградом, но самое главное — они получили карт-бланш на расправу с сербами, которой воспользовались вполне, своими изощренными и ритуализованными зверствами подчас шокируя даже немцев, не говоря уже об итальянцах.
Стоит заметить здесь, что, вопреки довольно распространенному заблуждению, усташами были не только хорваты, но и боснийские мусульмане (именно они изображены в знаменитом романе Вука Драшковича «Нож»), в НХГ именовавшиеся «цветом хорватской нации». Объяснение этому лежит в самой доктрине хорватского фашизма, корни же сербско-хорватского конфликта уходят очень глубоко в историю, к той разделительной линии между Западной и Восточной Римской империей, которая получила имя «линии Феодосия» и которую, например, авторы вышедшей в 1997 году в Берлине книги «От войны до войны» Вальтер фон Гольдендах и Ханс-Рюдигер Минод считают едва ли не первопричиной всех балканских бед.
Действительно, линия эта всегда кровоточила, а кроме того, что особенно важно, она рассекла живое тело только начинавших закрепляться на Балканах славян, так что «протохорваты» оказались по западную ее сторону, а «протосербы» — по восточную. С дальнейшим расхождением частей распавшейся великой Pax Romana, а в особенности — по мере конфессионального оформления этого расхождения, «латинская» и «византийская» части некогда единого этноса начинают сталкиваться все более непримиримо — так же как Рим, теперь католический, и православный Константинополь, которому, в качестве центра православного мира, наследовала Москва.
Латинизация исходно славянского богослужения по западную сторону «линии Феодосия» осуществлялось методами очень жестокими (вплоть до клеймения раскаленным железом и пожизненного заточения священников, продолжавших служить на славянском языке). Однако различия касались не только богослужения. Хорватия все больше тяготела к Западной Европе — и в привычках внешней жизни, и в политическом укладе своих городов, эталоном для которых являлись итальянские города, управляемые местной знатью; Сербия оставалась страной крестьян-воинов, чьим политическим идеалом являлись богопомазанные цари, подобные Стефану Первовенчанному и Душану Сильному.
Это общецивилизационное расхождение, по линии которого произошло размежевание двух формирующихся этносов, психологически имело гораздо большее значение, чем даже различие вероисповеданий. Сколь бы ни было велико значение православия для сербской идентичности, история свидетельствует: Стефан Первовенчанный получил свою корону из рук Папы Гонория III, перед которым ходатайствовал о том старший брат Стефана, великий сербский святой царевич Савва. В этом первый король сербов ничуть не отличался от первого короля хорватов, Томислава. Такова была политическая система средневековой Европы, в которой обеспечить свою легитимность сербское государство могло лишь по благословению Папы, и св. Савва, как видим, легко пошел на это из соображений национально-государственной целесообразности. Но это была чистая прагматика, за которой не стояло никакой мистики «Европы», болезненного желания отождествиться с ней, снедавшего хорватов и являвшегося несущей структурой их национальной ментальности.
Данную особенность уже после Второй мировой отметил хорватский политик эпохи Тито, Душан Биланджич: «Знаете, чем обычный хорват отличается от обычного серба? Убеждением, что он не проживет, если его страна не будет представлять собой часть Европы и мира. Меньше пяти миллионов хорватов живет в самой Хорватии, более трех миллионов — в диаспоре. Поэтому сон, идефикс хорвата — войти в Европу. В Сербии тенденции изоляционизма куда более сильны, там уже 200 лет сражаются сторонники проевропейских и антиевропейских тенденций. У сербов другой менталитет, они не ищут исторических попутчиков».
Эта особенность хорватского национального сознания оформилась уже в XVI веке, когда Балканы (за исключением Черногории) оказались поделены между Австро-Венгрией и Турцией и когда Вена, дабы защитить себя от постоянно угрожавших ей нападений турок, создала (1578) хорошо укрепленную оборонительную полосу протяженностью около 1000 км и шириной от 30 до 100 км (так называемую Vojna Krajina), идущую от Лики на Адриатическом побережье в Далмации на север и восток, через Словению и Венгрию, вплоть до устья Дуная, и фактически прекратившую свое существование лишь в 1881 году. Хорватия оказалась разделенной этой «стеной» на две части: гражданскую, управляемую национальным духовенством и нобилями (знатью), и военную, управляемую из Вены. Последняя расселила на территории Краины сербов, уже имевших репутацию отличных воинов; это было некое подобие балканских казаков — вольные хлебопашцы, за свою воинскую службу получавшие земельный надел и податные льготы, что, естественно, вызывало раздражение хорватского крестьянства. Так что довольно быстро первоначальный смысл, который хорваты «Мирной Краины», то есть граждански управляемой части своей страны, вложили в лестное для себя самообозначение Antemuralem Chrstianitatis (буквально — передовая, предстенная часть христианской цивилизации), подразумевая противостояние Европы туркам, заменился другим: противостояния «наследникам Византии».
Не зная об этом тяжелом историческом наследии в сербско-хорватских отношениях, нельзя по-настоящему понять и природу усташского хорватского национализма, который заявил о себе уже в конце XIX века и более всего был связан с именем Анте Старчевича (1823-1896). Французский историк Жерар Бодсон так характеризует его: «Он — творец хорватской национальной доктрины и мечты о создании Хорватии — могущественнейшего государства на Балканах. Это хорватское государство должно стоять на двух главных принципах: на союзе с Австро-Венгрией и на антисербском расизме. Старчевичу мы обязаны фантастической идеей, согласно которой хорваты — иранского происхождения, следовательно, «арийцы». Он первым написал, что единственное лекарство от сербов — «топором по шее», и для «этой нечистой расы каждый есть судья и экзекутор, как для бешеной собаки... » ( «Генерал Младич... », соч. цит., с. 101).
Между прочим, и сегодня в Дубровнике есть улица Анте Старчевича, и никого ни в Хорватии, ни на Западе, столь ревностно отыскивающем в Сербии признаки «фашизма», это не смущает. Старчевичу же принадлежит и провозглашение боснийских мусульман наичистейшей частью хорватской расы, которая уже сама по себе, согласно этой доктрине, «является самой древней и самой чистой частью элиты Европы». Как видим, кровь в этой доктрине ставилась намного выше конфессии, что делает особенно позорным сотрудничество Ватикана с усташами. Для последних же лозунг окатоличивания сербов и зверские приемы такого окатоличивания были лишь формой — на мой взгляд, выбранной не без сознательного черного, циничного юмора, — реализации гораздо более глубокой и застарелой сербофобии. Только из глубин этой давней неутолимой ненависти могли родиться дикие слова усташской песни, которые приводит Драшкович в «Ноже»:
«Мы, усташи, не пьем вина,
Кровью сербов чаша полна».
Мир «Ялты и Потсдама» предполагал, что с этим покончено навсегда, хотя самому Анте Павеличу, как и множеству усташей, удалось эмигрировать и обосноваться в Латинской Америке, где они и продолжили разработку доктрины «хорватства» ( «hrvatstvo»), которой, как показало будущее, предстояло быть востребованной вновь. Новое рождение государства Югославия, на сей раз в форме СФРЮ, целиком явилось следствием победы антигитлеровской коалиции, в которую сербы внесли огромный вклад. Югославия была в числе государств-учредителей ООН, а с 1948 года опять на 41 год стала баловнем Запада как буфер между блоками и фрондирующая по отношению к СССР страна. С приближением конца последнего пробил час и для Югославии. Для нее, как и для Советского Союза, переломным стал 1989 год — год падения Берлинской стены, «бархатных революций» в Восточной Европе и роковой «встречи на Мальте». Синхронность событий будет удивительной и далее, и ее не объяснишь одними лишь случайными совпадениями.
По данным Е. Ю. Гуськовой, опирающейся на оценки Штаба верховного командования СФРЮ, с конца 1989 года «управление событиями в Югославии осуществлял уже преимущественно иностранный фактор». Все дальнейшие «гуманитарные» обоснования конструировались ad hoc, к тому же даже без тени намека хоть на какую-либо объективность.
Разумеется, речь не идет о планомерной и гладкой реализации «заговора»; но в том, что сильное государство на Балканах, к тому же имеющее одну из самых сильных армий в Европе, стало в пост-ялтинском мире излишним, сходится большинство писавших о балканских событиях последнего десятилетия XX века, независимо от их собственного отношения к отдельным участникам этих событий. Главное было запустить процесс, а там уже зашевелились все скелеты, которых так много накопилось в балканском шкафу. Те, кто запускали этот процесс, безусловно, знали об их существовании — ведь событиям-то предстояло развернуться «на Балканах... на третьем адовом дне, где человеческой надежде только снится спокойствие, такое недостижимое». Так писал югославский (македонский) писатель Славко Яневский, представляя советскому читателю свой известный роман-трилогию «Миракли». Писал в один из ноябрьских дней 1989 года, когда часы истории уже начали отсчитывать последние месяцы жизни и СССР, и СФРЮ. Скоро, очень скоро фантастические реалии его романа, где действуют живые мертвецы, хранящие память обо всем, что приключилось с ними за четырнадцать веков, снова обретут плоть.
Балканы — хрестоматийно известное, заповедное место преданий о таких мертвецах, и, наверное, только здесь могло произойти событие, которое описывает в своей книге Тим Джадак, когда группа театральных деятелей организовала, уже в разгар трагедии распада, своеобразный хэппенинг в Белграде. По его улицам прошелся актер, загримированный под Тито, и люди обращались к нему как к реальному, живому персонажу: кто-то падал на колени, другие плакали и говорили, что будь жив маршал, ничего подобного не случилось бы с Югославией, третьи упрекали его. У вокзала аккордеонист, приветствуя процессию, заиграл популярную мелодию времен Тито. Сами участники акции были ошеломлены и даже испуганы, увидев до какой степени прошлое никогда не умирает на Балканах.
Итак, на Западе прекрасно знали, пар в каком котле начинают нагнетать. Именно поэтому у истоков процесса (и здесь тоже можно говорить о полной аналогии с тем, что происходило в СССР) Запад остерегался полного распада Югославии. По крайней мере, США, Англия и Франция первоначально выступали за сохранение ее целостности, стремясь лишь к разрыхлению и такому ослаблению федерации, которые создали бы ниши для проникновения сюда элементов внешнего управления. Это представлялось делом тем более легким, что — опять-таки, как и в СССР, — «штурм и натиск» демократии, попытки стремительного и директивного внедрения парламентаризма европейского образца на деле обернулись подъемом региональных националистических движений, руководимых лидерами авторитарного типа.
Исключением явились разве что Словения и Македония. Что же до Хорватии и Боснии и Герцеговины (а именно здесь сразу и развернулись войны), то их национализм сразу же оказался окрашен в узнаваемые усташские цвета. Отрицать это, как делает большинство (к счастью, не все) западных исследователей и наблюдателей, — значит сознательно игнорировать очевидные исторические факты. К сожалению, приходится сделать обоснованный вывод, что, по большей части, СМИ выполняли задачу идеологического и информационного обеспечения политики, целью которой, после периода колебаний, а в особенности в связи с уже очевидным крахом СССР, теперь являлся демонтаж Югославии. А поскольку таковой, конечно же, был невозможен без выведения из игры Сербии, союзники выбирались в полном соответствии с известной рекомендацией Генри Киссинджера в «Дипломатии»: «Америке потребуются партнеры в деле сохранения равновесия в ряде регионов мира, и этих партнеров не всегда придется выбирать исходя из одних лишь моральных соображений».
Что и говорить, Франьо Туджман, поднявший над Загребом шахматный флаг усташского НХГ, и лидер боснийских мусульман Алия Изетбегович, в свое время отбывавший наказание за участие в военных действиях на стороне немцев, автор фундаменталистской «Исламской декларации», разумеется, были выбраны в качестве таковых отнюдь не «из моральных соображений». |
