* * *
Примечательно, что уже 28 июня ЕС, направивший в Югославию миротворческую министерскую «тройку» — Жака Поса, Джани де Микелиса и Ханса Ван ден Брука, — принимает решение заморозить всякую экономическую помощь Югославии. Это было начало политики санкций, диктовавшейся вполне прагматичными и достаточно циничными мотивами: ведь до обстрелов Вуковара и Дубровника артиллерией ЮНА (а именно они выдвигались в качестве ударных аргументов тем самым «мировым сообществом», которое в начале 1990-х всеми, включая Россию, признавалось неким высшим арбитром и которое Кондолиза Райс, помощник нового президента США по национальной безопасности, теперь назвала «иллюзорным») еще оставались месяцы, а угроза санкций уже замаячила на горизонте. Было ясно также, кто станет их жертвой: разумеется, сербы, но никак не хорватские националисты, напротив, правильно истолковавшие значение жеста как выдачу им своеобразной индульгенции на все последующие действия, каковы бы они ни были.
Разумеется, в этих условиях переговоры и не могли привести ни к какому сколько-нибудь значимому результату. А 1 июля ситуацию взорвало убийство Иосипа Рейхл-Кира, молодого шефа полиции в Осиеке (Восточная Славония). Рейхл-Кир отличался умеренными взглядами и вполне искренне стремился к мирному урегулированию споров с сербами. Убийцей его, согласно большинству источников, был не серб, а хорват Антун Гуделя, эмигрант из Австралии; поручение же ему было дано крайним хорватским националистом Вранимиром Главашем, объединившим хорватских экстремистов в тайную армию в районе Осиека. Они ненавидели Кира за его миролюбие, а также — и это, конечно, еще важнее — за то, что он, как им стало известно, собирал на них досье.
Тотчас же весь состав ХДС объявил (по крайней мере, в Восточной Славонии), что мира с сербами быть не может. И это, конечно, дает основание считать убийство Рейхл-Кира продуманной провокацией хорватской стороны, а не поступком экстремиста-одиночки. Сербы ответили тем, что потребовали от Милошевича дать им вооружение. В г. Глина, в 40 км к югу от Загреба, сербские радикалы, «четники», со своей стороны сделали все, чтобы разрушить единство пользовавшейся поддержкой гражданского сербского населения Хорватской Демократической Партии (ХДП). Раздуть же огонь взаимного недоверия было здесь тем легче, что именно в Глине в 1941 году усташи за один день уничтожили 800 сербов, зверски растерзанных и сожженных в местной православной церкви.
Разумеется, в обстановке, сложившейся после убийства Кира, никакого позитивного отклика со стороны краинских сербов не встретило предложение Комиссии Сабора Хорватии о защите и равноправии народов и народностей, о расширении политической и территориальной автономии. По этому предложению сербы в Хорватии являлись суверенным народом со всеми правами, кроме права на отделение. Но это предложение повисло в воздухе: было уже слишком поздно. А последовавшая 1 августа кровавая расправа сил МВД и Сбора народной гвардии над сербами г. Даля положила конец всяким разговорам на эту тему.
К сентябрю 1991 года боевые действия распространились уже почти на всю территорию Хорватии. Контроль сербских сил и самообороны и ЮНА был установлен почти над 40% Хорватии, вследствие чего руководство последней поставило вопрос о сербской агрессии. Оно было поддержано в этом Западом и РФ, не взирая на то, что сербы защищали территорию, на которой проживали сотни лет и которую буквально залили своей кровью в годы Второй мировой войны.
Сегодня довольно многие склонны считать тогдашнее упорство краинских сербов ошибкой: ведь, в конечном счете, им пришлось вообще покинуть землю, на которой они проживали в течение почти четырех веков, к тому же предварительно вновь заплатив страшную цену кровью. Но можно ли и впрямь говорить об ошибке? Не думаю. Во-первых, весь ход дальнейших событий, дух крайнего национализма, утвердившийся в Хорватии, позволяют с основанием предположить, что все обещания, выданные, заметим, лишь под давлением сербского сопротивления (как это было и в Приднестровье), с окончанием такого сопротивления были бы благополучно забыты, а во-вторых — и это еще важнее, — мало кто из сербов мог предположить, какой будет эта война. Готовились к одному из многих, сходных с уже пережитыми, внутрибалканскому конфликту, в действительности же столкнулись с принципиально иным. Тим Джадак пишет в этой связи, выражая широко распространенный на Западе взгляд на события сербско-хорватской войны 1991-1992 годов: «ЮНА, а затем армии краинских и боснийских сербов полагали, что они сражаются в одной из традиционных балканских войн. Они упорно отказывались понять, что со времен 1914 года война как таковая получила дополнительное измерение — международное мнение, управляемое телевидением и другими СМИ» ( «The Serbs... », р. 184).
Слово «управляемое» здесь является ключевым. Разумеется, сербы прекрасно понимали роль международного общественного мнения, но вот к чему они действительно оказались совершенно не готовы — так это ни к тому, что оно, утратив даже подобие независимости, будет лишь прикрытием прямой политической, а затем и военной агрессии Запада, ни к тому, что управляться через СМИ международное общественное мнение будет таким образом, как это произошло на деле, а именно: что «цивилизованное сообщество» сознательно закроет глаза на откровенно усташские реминисценции новой Хорватии и столь же откровенно станет смеяться над попытками сербов воззвать к общей памяти о войне против Гитлера. Словом, они оказались не готовы — это и не удивительно, ибо в подобной жесткой форме они с таким новым качеством новой эпохи столкнулись первыми — к тому, что конец ялтинско-потсдамского мира станет означать именно ревизию той самой памяти, к которой они безнадежно взывали. Геополитические замыслы Третьего рейха в их сердцевине, которой являлись Drang nach Osten и строительство Mittel-Europa (Центральной Европы), вновь оказались востребованы, и потому работа западных СМИ целенаправленно была сосредоточена на разрушении всех психологических установок и представлений, способных актуализации подобных замыслов помешать.
Разумеется, в этих условиях потребовался новый объект демонизации, каковым и были выбраны сербы. И чем отчаяннее они стремились напомнить о своих заслугах во Второй (как, впрочем, и Первой) мировой войне, тем более ожесточенному давлению и поношению со стороны Запада подвергались — как раз за то, что, верные алгоритму своего исторического поведения, снова могли встать на пути реализации планов атлантического союза, в который, в полном соответствии с рекомендациями адмирала Мэхена, удалось включить и Германию, наконец-то из соперницы англосаксонского мира превратившуюся в его союзницу.
Разумеется, такого рода пропагандистская работа лишь очень условно опирается на реальные факты. И в данном случае эта истина снова подтвердилась самым убедительным образом, о чем говорит прежде всего то, что начавшаяся именно с событий в Хорватии демонизация Белграда и лично Слободана Милошевича весьма мало соотносилась с реальным ходом событий. Очень многие сербы решительно утверждают, что как раз Белград и Милошевич, в конечном счете, бросили краинских сербов на произвол судьбы.
По словам Шешеля и полковника Милана Миливоевича, председателя Ассоциации ветеранов войны, «парамилитарные отряды» вначале действительно создавались по решению и при поддержке Милошевича, но затем оказались брошены на произвол судьбы. Причиной тому считают начавшиеся примерно в марте 1991 года — или даже еще раньше, в июле 1990 года тайные переговоры Милошевича и Туджмана о разделе Боснии и Герцеговины. Имели ли они место реально?
Начало нового века ознаменовалось решением правительства Хорватии о закрытии в архивах сроком не менее чем на 30 лет нескольких тысяч магнитофонных кассет с записями разговоров покойного президента Франьо Туджмана с различными политиками, в том числе и с Милошевичем. Решение это, принятое в канун запланированного визита в Загреб высоких представителей Гаагского трибунала, вызвало немало комментариев в прессе; вновь возникла версия раздела Боснии и Герцеговины по взаимной договоренности двух президентов. В подкрепление ее ссылаются на то, что среди частично опубликованных материалов есть и такие, которые подтверждают существование договоренностей Милошевича и Туджмана о взаимной поддержке в охране некоторых лиц, именуемых преступниками периода боснийской войны.
История этих переговоров изобилует детективными подробностями. И хотя до сих пор никто не доказал вполне достоверно их реальность, есть основания думать, что такие переговоры о разделе были — коль скоро, повторяю, они имели место, — одной из причин невнятных действий ЮНА, положение которой на территории Хорватии резко и стремительно ухудшалось. 22 июля 1991 года на заседании Президиума СФРЮ в расширенном составе было принято Заявление о неприменении силы для разрешения разгорающегося конфликта. Хорватия, однако, оговорила принятие Заявления безусловным возвращением ЮНА в гарнизоны, но и этого хорватскому руководству показалось мало. И на пресс-конференции Франьо Туджман сделал, можно прямо сказать, подстрекательское заявление: «Население должно быть готово, возможно, и к всеобщей войне за оборону Хорватии». Оно резко контрастировало со словами Милошевича: « Сербия не воюет», и этих слов до сих пор не могут простить ему многие краинские и боснийские сербы, считая, что именно они развязали руки хорватской стороне.
20 августа 1991 года хорватские отряды территориальной обороны блокировали два небольших гарнизона ЮНА в Вуковаре. В их действиях активное участие принимали военизированные группировки ( «парамилитарные отряды») Добросава Параги, которого даже западные журналисты именовали неонацистом и в отряды которого, по большей части, вливались прибывающие из-за рубежа усташи. 21 августа председатель кризисного штаба Восточной Славонии и Бараньи Владимир Шеке оповестил общественность, что югославская армия лишается снабжения электроэнергией, водой и продовольствием. Международное общественное мнение безмолвствовало, на что позже в беседе с итальянскими журналистами Ратко Младич, в 1991 году командующий 9 корпуса ЮНА в Книне, указал как на вопиющее проявление политики двойных стандартов. 25 августа казармы были блокированы и в Сплите, а 27 августа Белград обратился в Министерский Совет ЕС с просьбой повлиять на хорватские власти с тем, чтобы они прекратили террор против сербов. Просьба осталась без ответа.
В сложившейся ситуации сербам оставалось действовать самостоятельно, и 24 сентября 1991 года части ЮНА (390 БМП с резервистами, 400 танков и 280 других моторизованных единиц) через плодородную равнину, окружающую Вуковар, двинулись на город. Этот день и можно считать началом войны, хотя сама операция началась 3 сентября (командовал генерал Панич). Она имела специфический характер: не было ни одного крупного сражения, однако в течение двух месяцев город обстреливался из сотен орудий различного калибра, с самолетов, а также с военных судов, бросивших якорь на Дунае. Гражданское население — и сербы, и хорваты — пряталось по подвалам.
И лишь после того, как город был разрушен, танки и пехота двинулись вперед, почти не встречая сопротивления: соотношение атакующих и обороняющихся было 30 или даже 50 к 1, в зависимости от направления атаки. Означало ли это, что Хорватия, так тщательно готовившаяся к войне и так хорошо вооружаемая, оказалась к ней не готова? Многие беженцы из Вуковара утверждали иное: по их словам, Туджман сознательно, в целях пропаганды, пожертвовал городом, в котором погибли 2300 человек и тысячи были ранены, и около 60 тысяч стали беженцами. Версия представляется слишком уж циничной и хитроумной, однако начавшаяся война предлагала и не такие загадки.
Еще более непонятным было поведение сербской стороны. Она немало проиграла в пропагандистском плане при осаде Вуковара — осаду нельзя не признать жестокой; более того — в начале октября ЮНА начала обстрел знаменитого Дубровника, города-памятника, охраняемого ЮНЕСКО и излюбленного места отдыха немецких туристов. Особой стратегической необходимости в этом не было, зато реакция западного общественного мнения была предсказуема и, хотя обстрел вовсе не имел массированного и регулярного характера{1}, не замедлила последовать. При этом, разумеется, был полностью проигнорирован тот, упоминавшийся даже в западной печати факт, что хорваты преднамеренно размещали снайперов на крепостных стенах, окружающих историческую часть города, чтобы провоцировать сербов на шокирующий мировую общественность обстрел именно этой части. Тем временем в Краине господствовал хорватский террор: Госпич (здесь было убито около 80 сербов — притом гражданских лиц), Дарувар, Карловац, Вировитица, Сисак, Огулин — все эти точки на карте уже осенью 1991 года окрасились кровью сербов, и сотни тысяч их бежали от репрессий, воскрешавших самые страшные страницы Второй мировой войны. Но об этом западные СМИ молчали, тогда как антисербская истерия нарастала.
Тем более странными и непоследовательными выглядели действия руководства Югославии. Добыв победу под Вуковаром такой дорогой ценой (город пал 20 ноября 1991 года, и вернувшиеся в Белград части ЮНА прошли под специально сооруженной в честь этого тримфальной аркой, многие получили награды и повышения), оно уже 23 ноября согласилось с планом Сайруса Вэнса, уполномоченного представителя ООН. План Вэнса предусматривал вывод ЮНА из Хорватии, возвращение беженцев, создание полиции на мультиэтнической основе и разоружение краинских сербов. Три последних условия, в сложившейся ситуации, были абсолютно невыполнимы; что же до первого, то Белград приступил к его исполнению. Это вызвало крайне негативную реакцию краинских сербов, которую Милошевич проигнорировал. И хотя поставки оружия из Сербии в Краину через Боснию продолжались, в целом краинские сербы оказались предоставлены своей участи.
* * *
Мотивы такого решения сложны и до сих пор интерпретируются по-разному. Ясно, однако, что помимо нарастающего давления Запада и предполагаемых закулисных игр с Туджманом, немалую роль сыграли тяжелые процессы, развивавшиеся в югославской армии. Победа под Вуковаром, овладение полуостровом Превлака, господствующим над стратегически важной Которской бухтой, — все это был фасад, за которым царили хаос, внутренние распри и, что самое печальное и самое непривычное для сербов, отсутствие высокого боевого духа. Сколь бы ни было неприятно говорить об этом, но истину отрицать невозможно, особенно когда речь идет о вещах, во всеуслышание и с большим прискорбием уже признанных самими югославскими военными и политиками высокого ранга.
Увы, сербские (то есть не краинские и не боснийские) сербы не хотели воевать. Борис Йович, председатель Президиума Югославии, в дни начала войны констатировал: «Ключевым условием и для ведения мирных переговоров и для ведения войны — этих двух параллельных процессов — является исполнение в стране воинской повинности. Мы хотели для начала призвать около пяти тысяч. Но ответ был ужасающим: призыв оказался выполненным на двадцать пять процентов. Мучительно говорить об этом... »
Резко увеличилась эмиграция молодежи (притом даже из самой Краины, а затем из Боснии) с целью избежать призыва, практиковались и другие, самые причудливые формы уклонения, притом даже и среди краинской и боснийской сербской молодежи. Разумеется, это не ускользнуло от пристального взора «богов войны», оценивавших возможный потенциал югославского сопротивления. И, после согласия Милошевича на вывод ЮНА из Хорватии и размещение здесь «голубых касок», он был сочтен достаточно слабым для того, чтобы начать форсированную подготовку к признанию Словении, Хорватии, а затем БиГ и Македонии, то есть к закреплению фактического расчленения СФРЮ де-юре. Дипломатическая активность на этом направлении достигает температуры кипения, и при этом интересы сербов игнорируются уже самым грубым и откровенным образом.
Еще 23 октября 1991 года на Конференции по Югославии, проходившей в Гааге, ее председатель, министр иностранных дел Великобритании лорд Каррингтон представил новый проект ЕС о будущем югославском государстве, в котором было исключено ранее принятое положение о действии специального статуса конкретно для сербов в Хорватии. И это — несмотря на то, что руководство Югославии представило факты политики геноцида, проводимой хорватскими властями по отношению к сербскому населению. А уже 29 октября министры иностранных дел стран ЕС в Брюсселе объявили о решении ввести экономические санкции, если Сербия до 4 ноября не примет предложение лорда Каррингтона. Санкции и были введены 7 ноября 1991 года, одновременно с совещанием НАТО в Риме, на котором был создан Совет НАТО по сотрудничеству со странами Восточной Европы. СССР присоединился к санкциям в части эмбарго на поставки вооружений.
Как и Запад, он проигнорировал принцип по крайней мере равной ответственности, а также конкретную сложность ситуации и то, что не далее как 3 ноября хорватские военизированные группировки разорили 18 беззащитных сербских сел на территории Западной Славонии, учинив показательную этническую чистку. Среди убитых было пятеро детей в возрасте до 5 лет. И хотя формально СССР еще существовал (этой его призрачной жизни оставался ровно месяц), было ясно, что как фактор международной силы он уже прекратил свое бытие. Разумеется, «концерт мировых держав» делал отсюда свои выводы. Позже Альфред Шерман, бывший советник Маргарет Тэтчер, создавший вместе с нею Центр политических исследований в Лондоне, говоря о возникновении антисербского фронта, объединившего англосаксонские страны, Германию и ислам, констатировал: «Была бы, как раньше, сильна и авторитетна Россия, никогда бы Германия не посмела раньше всех признать независимость Хорватии и Словении. После этого шага Бонна и началась война... »
Ну, во-первых, война, как мы видели, началась раньше, а во-вторых, несмотря на верность этого утверждения по сути, оно несколько сгущает краски в том, что касается персональной ответственности Германии. Да, последняя не скрывала своих целей и напористо поддерживала своего былого союзника, Хорватию (за что удостоилась от Туджмана звания «респектабельной военной силы»); но что заставляло другие западные державы идти у нее на поводу? Разумеется, осознание единства фундаментальных целей в пост-ялтинском мире и незначимость чьих-то там воспоминаний о том, кто и по какую линию фронта находился во Второй мировой войне, — всей этой «лирики», столь ничтожной в глазах серьезных людей, «богов войны». Самоуничтожение СССР/России в качестве великой державы лишь окончательно развязало им руки. Случайность ли, что еще в августе 1991 года (опять удивительная синхронность), то есть еще даже до Вуковара и Дубровника, события в которых стали формальным поводом к антисербской истории и введению санкций, произошло событие, о котором Жерар Бодсон пишет: «Без тени сомнения можно присудить награды за несознательность и безответственность участникам 14 Конференции Европейской демократической унии, собравшей в Париже в августе 1991 года лидеров демократических, либеральных и консервативных партий Европы, глав правительств, министров и представителей Хорватии, Словении и Боснии и Герцеговины, которые без колебаний высказались за независимость этих трех югославских республик».
Между прочим, это респектабельное собрание имело свою мрачную, откровенно фашистскую «тень», певшую вполне в унисон с Европейской демократической унией. Вот только если на поверхности сербов клеймили нацистами, то в подполье (не слишком, впрочем, потаенном), призывая добровольцев помочь Хорватии (генерал Младич оценивает их численность примерно в 13 тысяч), сражающейся с «безобразным чудовищем сербо-коммунизма», откровенно отсылались к прецеденту борьбы иностранных добровольцев СС против Красной армии.
Пункт вербовки размещался в интегристской{1} церкви Сент-Никола де Шардонне в Париже, тесно сотрудничавшей с парижским хорватским приходом, вокруг которого группировалось немало бывших усташей. Листовки, распространявшиеся при поддержке в том числе и Национального фронта Ле Пена, были достаточно красноречивы: «Товарищ! Во имя защиты тысячелетней идентичности мужественного хорватского народа мы призываем тебя влиться в ряды национальных сил, объединившихся в армию европейских добровольцев. Подобно твоим немецким, австрийским, бретонским, итальянским, венгерским, словацким, словенским... товарищам, помоги нам в начавшейся героической борьбе. Как это делали вчера твои ровесники на равнинах Украины или Белоруссии, в болотах Померании или песках Курляндии (курсив мой — К. М.), в свой черед сразись во имя спасения европейского гения и культуры».
Вспомним, как бурно реагировало несколько лет спустя европейское, да и французское общественное мнение на антисемитские выпады того же Ле Пена, для которого оказался закрыт доступ в Страсбург. А вот в случае Сербии, несмотря на откровенные отсылки апологетов Хорватии к прецеденту СС — по никем еще не отмененному вердикту Нюрнбергского трибунала, преступной организации, — Франция промолчала.
Впрочем, все эти психологические нюансы абсолютно второстепенны по сравнению с главным. Главное же заключалось в том, что начавшееся после крушения «Ялты-Потсдама» строительство нового миропорядка востребовало в качестве органического элемента этого строительства не только немецкие планы Первой и Второй мировых войн (в их восточной части, разумеется), но и доведенную Третьим рейхом до наиболее чудовищного выражения, но исторически также присущую Западу как целому политическую практику создания стран — и даже народов-изгоев. Наряду с Ираком, Югославия оказалась полем огромного эксперимента по отработке технологии конструирования таких изгоев.
Предав свою многовековую роль, которая, в международном плане, как раз и состояла в недопущении подобной политики как универсальной, более того, присоединившись к санкциям и против Ирака, и против Югославии, Россия выпустила из бутылки джинна, жертвой которого, возможно, падет и сама, коль скоро ее перестанет надежно прикрывать ядерный щит. Тогда же, в начале 1990-х годов, она своим решением окончательно открыла путь к переходу всего разворачивавшегося на Балканах процесса в новое качество.
9 ноября 1991 года, то есть буквально на следующий день после введения санкций, Президиум СФРЮ предпринял отчаянную попытку предотвратить неизбежное и направил Совету Безопасности ООН письмо, в котором просил о немедленном направлении миротворческих сил ООН в Хорватию. 27 ноября Совет Безопасности принял резолюцию N 721 о необходимости такого направления, но уже 1 декабря, на совещании стран «шестерки» в Венеции, еще до формального признания отделяющихся республик, было объявлено, что «Югославия в прежнем виде больше не существует». 2 декабря Совет министров ЕС решил, что экономические санкции будут применены только в отношении Сербии и Черногории, и тем самым свой полный смысл раскрыло принятое 19 ноября (напомню, это день падения Вуковара) решение Совета Министров ЗЕС о направлении кораблей Франции, Великобритании и Италии в Адриатическое море. Их функцией теперь становилось обеспечение непроницаемости блокады очередной «страны-изгоя».
Запад сделал свой выбор. И уже 5 декабря Хорватский Сабор отозвал Степана Месича из Президиума СФРЮ. По этому поводу Месич произнес исторические слова: «Спасибо за оказанное мне доверие бороться за интересы Хорватии на том участке, который был мне поручен. Думаю, я выполнил задание — Югославии больше нет» ( «Hronologia krize ugoslovenske drziave // Raspad Yugoslavije produzetak ili kraj agoniae». — Beograd, 1991, Русский перевод опубликован в книге «Югославия в огне. Документы, факты, комментарии», М., 1992).
Германия официальное заявление о признании независимости Слвоении и Хорватии сделала в декабре 1991 года, и тогда же, 17 декабря, на заседании министров иностранных дел стран-членов ЕС, была принята Декларация о признании независимости тех югославских республик, которые выдвигают такое требование.
В ответ на это 19 декабря 1991 года население Краины провозгласило Республику Сербская Краина (РСК). Скупщина Краины приняла постановление, согласно которому на территории РСК должна была действовать Конституция Югославии; и поскольку такое самоопределение краинских сербов произошло еще до формального признания Хорватии, никаких оснований считать сепаратистами именно их и только их не было. Как не было таких оснований и в аналогичных ситуациях на советском, а затем постсоветском пространстве. Однако и в данном случае права меньшинства оказались попранными.
25 января 1992 года Рубикон был перейден: Хорватия и Словения получили признание ЕС, Германия же признала их еще 23 декабря 1991 года. Об этом роковом шаге в сентябре 1995 года, после окончательного падения СФРЮ, немецкий политик Петер Глоц писал в журнале «Дас Нойе Гезельшафт»: «Неоспорим факт, что первым агрессивным фактом в бывшей Югославии явилась сецессия, и особенным грехом стало признание шовинистической Хорватии без международных гарантий автономии для хорватских сербов... Не надо забывать также, что бомбардировке Вуковара сербами, которая считается началом военных действий на Балканах, предшествовало зверское убийство хорватами в этом городе свыше тысячи мирных сербов».
О последнем, однако, все предпочитали не вспоминать — все, включая, к сожалению, и Россию, которая, напрочь позабыв об усташской дивизии на собственных просторах, со своим признанием опередила даже США. Ее поведение было столь же алогично, сколь логичным было поведение Германии — последняя столбила свое место в новом мировом порядке, кроившемся не без ее старых лекал. Но на что рассчитывала Россия, с рвением, достойным лучшего применения, буквально взрывая созданные трудами прежних поколений свои весьма прочные позиции на Балканах? Ведь даже о признании Македонии (провозгласившей свою независимость 21 ноября 1991 года), с которым не спешил Запад, опасавшийся осложнений с Грецией, его, театрально прижимая руку к сердцу, просил президент Ельцин. Просил политик, отказавший в законном праве на самоопределение народам Абхазии, Южной Осетии, Приднестровья. И просил, заметим, глава государства, руководители которого вообще-то традиционно понимали исключительное, известное еще с древности и подтвержденное событиями в Косово геостратегическое значение македонского плацдарма.
Римляне, напоминал в свое время австрийский генерал Бек, для того, чтобы завладеть Балканами, прежде всего начали войну в Македонии. Косово показало, что и здесь Рах Americana следует по стопам Рах Romana. И президенту России следовало бы тревожиться за судьбу своей страны в условиях бурной экспансии «Четвертого Рима», а не споспешествовать его утверждению. Разумеется, абсурдная эта линия поведения России в балканском вопросе мотивировалась заботами о стабильности и мире в регионе. Но воспринимать подобную аргументацию всерьез было затруднительно даже тогда, когда всем разрушительным последствиям такого курса международного сообщества, ревностно поддержанного Россией, еще только предстояло развернуться в полной мере.
Уже сам по себе тот факт, что Хорватия получила международное признание, совершенно не урегулировав вопрос о краинских сербах и не контролируя около 1/3 обозначенной как своя территории, создавал крайне неустойчивую ситуацию, которая никак не обещала прочного мира.
Железнодорожная линия Загреб-Сплит оказалась перерезанной надвое; движение по автостраде Загреб-Сплит также прекратилось, в Задаре и Шибенике, двух больших городах на Адриатическом побережье, из-за незатухающих военных действий спорадически нарушалось водоснабжение. Стремясь вернуть Краину под свой контроль, хорватское руководство на протяжении 1992-1993 годов продолжало вести военные действия малой интенсивности. Зимой и ранней весной 1993 года сербские позиции были атакованы по линии Задар — Белград — Бенковац. Затем последовал обмен артиллерийскими ударами в зоне Бенковац — Масленица — Обровац. В марте на линии огня оказались деревни окрестности Скрадина (Чиста Мала, Чиста Велика, Морполача и Братисковцы). Расстояние между сербскими и хорватскими позициями порою составляло не более 50-100 м. В сентябре 1993 года хорватские силы атаковали так называемый Медакский карман — группу деревень на адриатическом побережье к северу от Задара. 17 сентября контроль над этой территорией был передан «голубым каскам», но до того она была полностью «очищена» от сербов — беспомощного гражданского населения, не оказавшего никакого сопротивления. Все дома были сожжены, скот вырезан, сельскохозяйственный инвентарь разграблен или безнадежно испорчен, колодцы отравлены — а это, последнее, считается особо тяжелым военным преступлением. В октябре наблюдатели ООН составили целый доклад о событиях в районе Медака, но и до сих пор по изложенным фактам бдительным Гаагским трибуналом не возбуждено ни одного уголовного дела; и не Хорватии, а новой Югославии было отказано в членстве ООН.
А если «окончательное решение» проблемы краинских сербов по усташскому образцу оказалось отложенным на три года, то это отнюдь не по причине доброй воли Хорватии или ее покровителей. Речь шла о выжидании более благоприятной ситуации, каковая и создалась вследствие гражданской войны теперь уже на территории Боснии и Герцеговины.
|
