Прослушать аудиоверсию книги можно здесь:

https://akniga.org/zaycev-pavel-zapiski-poymennogo-zhitelya

Еще со школьной скамьи нам известно, что многие виды насекомых очень быстро превращаются из личинок в летающих мотыльков. В том числе и метелук. Крупные личинки его за считанные минуты превращались в порхающих мотыльков. Они всегда появлялись в определенный час и тучами летали над рекой. Мириады нежных желто-белых бабочек величиной чуть меньше болотной стрекозы порхали над водами Мологи и Шексны и по их берегам. Это было впечатляющее зрелище. Тот, кому довелось видеть вылет метелков, легко представит себе красоту этого природного явления…

Над рекой стояла полночная июльская тишина. В белесоватой мгле под куполом ночного неба неярко светили звезды. Лишь отдаленные крики дергачей-ходунов изредка долетали из прибрежных зарослей кустарника. Беловатый парок жидкого тумана прозрачными клиньями стлался по реке. Тишина, казалось, наводила дрему на все окрест. И вдруг на самой середине реки раздавался шумный всплеск. Потом второй, третий… То были удары крупной рыбы, которая чувствовала великое превращение насекомых и на всем протяжении вылета метелка поджидала его, приходя в восторг от скорого чуда, дарующего ей добрую пищу.

И ты стоишь в ожидании у самой реки: скоро, совсем скоро, вот и рыба своим шумом подает знак… И… Вот оно — чудо: среди разгара жаркого лета над рекой вдруг забушует настоящая зима — белые порхающие мотыльки. Они снуют туда-сюда, устраивая промеж себя толчею, и похожи на крупные хлопья снега, повисшего над рекой. “Ши-ши-ши-ши…” — над водой стоял сплошной шипящий гул от взмахов крылышек мотыльков. Не зря про вылет метлицы-поденки местные жители говорили: “Валится метелок”. Он и впрямь словно с неба падал.

Во время вылета метелка любопытно было наблюдать само превращение личинок в мотыльков. Если встать у самой воды с фонарем, будет хорошо видно, как белая личинка карабкается из воды на прибрежную кромку земли и снимает с себя верхнюю оболочку, словно по волшебству оборачиваясь желто-белым мотыльком с двумя нежными крылышками по обеим сторонам своего тельца. Сначала из личинки появлялась головка мотылька с двумя точечками черных глаз; потом на спинке вздувался бугорок, и из него расправлялись крылья, которые тут же начинали двигаться — мотылек как бы помогал себе быстрее освободиться от тяжести младенческих оков.

Освободившись от оболочки, мотылек тут же поднимался с земли и брал направление к реке, где армады его собратьев уже толклись в сумятице брачных танцев. Спариваясь, мотыльки обнимались крылышками, горбились и, часто не в силах удержаться в воздухе, валились на воду, где их тут же хватала прожорливая рыба. Жаль, что шипящее месиво порхающих над водой мотыльков можно было наблюдать недолго. Вскоре весь этот содом прекращался. Живая белизна над рекой пропадала одним разом. Метлица-бабочка умирала мгновенно.

Мертвый метелок плыл вниз по Мологе. Он кашей набивался в тихих заводях за мысами реки, длинными желто-белыми полосами прибивался к береговым заплескам на съедение птицам. Прибрежные нитки берегов реки насколько хватало глаз были покрыты узкой белоснежной полосой: то была кожура личинок и умерших тел метелков. Метелок заполнял собой все. Так заканчивалось одно из бесподобных явлений природы — прекрасное мгновение короткой жизни метелков.

В ночь вылета метелка многие мужики и мальчишки прибрежных деревень не спали, караулили это диковинное зрелище. Среди ночи все выходили из домов на берег реки, всяк за своим делом: одни — чтобы собирать летающих бабочек для рыбалки, другие — поглядеть на природное волшебство.

Издревле наш Северо-Запад славился многими дарами леса. А Молого-Шекснинская пойма была почти что центральной его частью. На ее территории родилось помногу грибов и ягод. Без их запасов, наверное, не жила ни одна семья междуречья.

Ягод было неисчислимо! Малина и земляника, калина и смородина, клюква и морошка, ежевика и черемуха, черника и гонобобель, брусника и костяника местами густо покрывали пойменную землю. Природные условия словно специально были созданы для того, чтобы всюду росли ягоды. Этому способствовало обилие лесов, достаточное количество влаги и большое число солнечных дней в году. Почти каждое лето было теплым и солнечным. Леса, луга, водоемы, грунтовые воды, воздух — все вокруг было естественным, первозданным, не измененным хозяйственной деятельностью человека.

Черная и красная смородина любит, чтобы рядом росли ольха, ива, черемуха и дуб. Ольшаник вперемежку с ивой и черемухой создавал на территории поймы непроходимые чащобы. Летом это напоминало своеобразные северные джунгли. В такие чащобы из-за буйной листвы местами даже не мог проникнуть солнечный свет. Но черной смородины росло там в изобилии. Пойдешь, бывало, в последний месяц лета в ближний лес, нырнешь с открытого поля в кромку ольшаника, черемухи и ивняка, раздвинешь кусты — да так и замрешь, очарованный. На раскидистом смородинном кусте широкой лапчатой листвы подчас оказывалось меньше, чем черно-смолянистых ягод. Шагнешь чуть в сторону, оглядишься по сторонам — совсем рядом, окруженный крапивой, красуется еще один смородинный собрат еще раскидистее и плодовитее первого.

С тех пор как люди поселились в пойме и до последних дней ее существования нередко бывало, что к веткам смородинных кустов, которые росли в ольшаниках большими колониями, рука человека не прикасалась по многу лет подряд. В таких местах ягоды склевывались птицами, но большая их часть, созрев, падала на землю и сгнивала. Ягоды черной смородины сидели на ветках не в одиночку, а гнездились целыми гирляндами, свисали к земле, словно крымский виноград. Бывало, обери ягоды только с одного куста — и добрая банка варенья будет стоять в голбце для чайной прихоти в зимнее время. Только вот варенье в прежние времена жители поймы почти не варили. Тогда не было столько сахара, как теперь. Чай пили не внакладку, а вприкуску, да еще и с оглядкой. С маленьким кусочком сахара выпивали его по целому самовару. Да и так-то бывало не в каждой крестьянской семье. Кто собирал в лесу черную смородину, тот ее сушил, а зимой пек с ней пшеничные пироги или заваривал ягоды кипятком и пил вместо чая, это считалось пользительным, как лекарство.

Красная смородина росла в пойме обособленно от черной. Она чаще встречалась в ивняке, на склонах оврагов, в низинах покосных лугов, по берегам озер, малых речушек и ручьев. Этот вид смородины тоже был плодовит. Ягоды были бордового цвета, кисловато-сладкие. Деревенская детвора любила красную смородину. В середине августа ягоды всегда заманивали ребят своей прелестью в кустарники. Дети лакомились теми ягодами не хуже, чем пряниками, наедаясь до отвала. Выберутся из смородинных кустов на поляны и лужайки перемазанные ягодой словно красной краской — лицо красно, руки красны…

Красную смородину никто из местных жителей не заготовлял. Ценная ягода из года в год вырастала, созревала и опадала на землю.

На лесных полянах тут и там были разбросаны приземистые стебельки земляники и костяники, на них ярко-красными пятнышками рдели сочные плоды. Эти ягоды служили лакомством лишь для одних тетеревиных да куропаточных выводков.

Высокие, стройные рябины осенью маячили гирляндами оранжевых ягод по кромкам лесов. В январские морозы и февральские метели горьковатой ягодой охотно кормились тетерева-шипуны. Им ее хватало вдоволь.

В плодовитости рябине не уступала и калина. По окрайкам покосных лугов и хлебных полей раскидистые кусты калины стояли словно девы, разряженные в бордово-красные наряды. Ягоды калины свежими не ели — они горькие. Набрав ягод не меньше меры, пойменские бабы засыпали их в глиняные пивные корчаги и ставили в жарко натопленную печь парить и томить. Ягоды хранили в тех же корчагах, в которых и парили, под полом — в голбецах. Брали их, когда надо к трапезе. Знаменитым третьим или четвертым блюдом, подаваемым хозяйкой к столу в завершение завтрака, обеда или ужина, было налитое в блюдо топленное в печи молоко с добавкой объемистого черпака пареной калины. Дети зимой то и дело просили у матерей или бабушек положить им пареной калиночки и разбавить ее коровьим молоком.

В кустарниках ивняка у покосных лугов, по отлогим берегам рек и ручьев, возле овражистых мест росло много ежевики. То была черная с синевато-оливковым оттенком ягода с приятным вкусом. По форме и размеру ежевика напоминала теперешнюю садовую малину. Ее было много по обоим берегам Мологи и Шексны. А на Борисоглебском острове природа словно специально отвела место для ежевики. Среди стволов ивового краснотала и черемухи стебли ежевики, как пружинистые кольца из проволоки, обвивали кустарник у самой земли жгутами длинных зеленых стеблей, выползали с травянистых лужаек прямо к реке на прибрежный песок. На вьющихся ежевичных стеблях в центре каждого лепестка-звездочки виднелась полувершковая ягода. Ежевику никто из жителей поймы не заготавливал, вся она из года в год пропадала.

В середине мая, когда листья на деревьях были еще не больше пятачка, зацветала черемуха. Посмотришь, бывало, на ближний желто-зеленый лес и в кромках зубчатых лесных полос увидишь во всех местах стройную, как украинский кипарис, черемуху в белом наряде. Цвела черемуха густо. Нежные лепестки сплошь закрывали листву, издали кроны казались окутанными белым покрывалом. Проходило больше десяти недель, прежде чем созревали смолистые ягоды.

Многие старожилы поймы заготавливали ягоду на зиму — сушили ее. Отвар из ягод черемухи использовали ка лечебное снадобье при желудочных заболеваниях. И, говорят, это помогало.

Известная в те времена русская песня “В саду ягодка малинка призакрытая росла…” словами не подходила к нашей малине. В междуречье малина росла не в садах и не прикрытая, а в лесах — открытая. Малинник заполнял многие лесные вырубки, кустился в канавах, ползуче разрастался в кустарниках между луговых и хлебных полей. Пойменная ягодка малинка была крупная, сочная, душистая. Малины заготовляли много. Ее сушили, клали в кипяток вместо чая и пили, изгоняя простуду.

Повсеместно в пойме не росли лишь черника, гонобобель, клюква и морошка. Эти ягоды — спутники хвойных лесов. Такие леса преобладали на северо-западе поймы — к Весьегонску и Яне. Янские и весьегонские жители любили в старину печь пироги с черничной и гонобоблевой начинкой. Если говорить о клюкве, то она много столетий славила Весьегонск и Яну далеко за пределами Молого-Шекснинской поймы.

В старину тамошние мужики плели под клюкву специальные лубяные корзины из тонкой деревянной щепы-дранки. В эти корзины клюквы убиралось по полтора-два пуда. До революции корзины и мешки с весьегонской и янской клюквой по дешевой цене скупали через своих посредников у жителей тех мест пронырливые новгородские и псковские, рыбинские и мологские, устюжинские и весьегонские купцы. Цены на клюкву устанавливали не те, кто ее собирал, а те, кто ею торговал. За двухпудовую корзину клюквы тот, кто ее собирал, мог получить монету на два калача и одну жесткую конфету-ледяшку, обернутую в морщистую бумагу. И это для сборщиков клюквы считалось тогда доходом.

Часть весьегонских земель не ушла под воду рукотворного моря, лес на этих землях продолжает существовать вместе со своей спутницей клюквой. Весьегонские жители и ныне охотно собирают клюкву и сдают государству. Так что былая слава весьегонской клюквы пока не померкла. А вот янской клюквы не стало. Весь янский лес, который тысячелетиями стоял почти в центре Молого-Шекснинской поймы, в 1936 — 1940 годах был вырублен, а весной сорок первого оставшиеся после того леса пни скрылись под волнами Рыбинского водохранилища.

Пожалуй, редко встретишь человека, по крайней мере русского, который не любил бы полакомиться хорошо приготовленными грибами. В пойменных местах грибов росло множество. Редкая семья не запасала их на зиму. В пищевой рацион местных жителей входило девять видов грибов: белые, подосиновики, подберезовики, маслята, моховики — эти породы сушили; рыжики, грузди, серухи и волнухи солили. Остальные грибы, такие, как шампиньоны, лисички, сморчки, опята, сухарки, даже и не считались съедобными.

В каждой крестьянской семье были хорошие условия для сушки грибов. На жестяной противень, а то и просто на деревянную доску тонким слоем клали прямые стебли ржаной соломы, на нее накладывали грибы-сушеники и сажали в натопленную русскую печь. Пока они сушились, в избе стоял грибной аромат. Солили грибы в осиновых кадках, которые на зиму убирали в голбецы. Грибные солянки, пшеничные пироги с сушеными грибами, соленые рыжики и грузди, серухи либо волнухи со сметаной почти всегда украшали праздничные и будничные столы пойменцев.

В пору грибного сезона многие семьи на три-четыре дня отрывались от полевых работ, бросали дела по дому и на лошадях уезжали в лес за грибами, кто за какими хотел. Так в грибной сезон поступали во многих междуреченских деревнях не только в пору ведения единоличного хозяйства, но и позже, при колхозах. Правление колхоза выделяло специальные дни для сбора грибов. Такое решение было разумным и вполне себя оправдывало.

Приехав в лес за грибами целой семьей, крестьяне распрягали лошадей, чтоб они покормились лесной травой, и тут же неподалеку начинали собирать грибы — они были кругом. На подводу ставили по две-три гуменные корзины, которыми во время молотьбы носили мякину. Корзины за несколько часов доверху заполнялись грибами. Из лесу домой грибники шли пешком — грибов было так много, что у лошади выступал пот на спине.

Много белых грибов росло в дубовых рощах. Под дубьем они были низкорослые, упругие, с темно-бурыми шляпками, на корню в них редко заводились черви. Возле отдельных дубов белые грибы росли ежегодно.

В некоторых местах вековые коренастые дубы росли промеж собой нечасто, и во время сенокоса вокруг каждого дуба выкашивалась трава, как метелкой подметалось. После этого дубы возвышались над молодой завязью отавы, как огромные темно-зеленые монументы на большой и старательно прибранной площади города. Глянешь в просветы между дубами — и казалось, что молодая отава травянистого предосеннего луга похожа на новую сверкающую бархатную скатерть.

В конце июля или в августе подойдешь иной раз к какому-нибудь плодовитому на грибы дубу и в нескольких саженях от его корявого ствола и выпученных на поверхности корней залюбуешься увиденным зрелищем. Вокруг — бурые кругляшки-шляпки белых грибов одинаковых фасонов, но разных размеров, словно кем-то рассыпанные да плененные повзрослевшей травой-отавой. Под дубом белый гриб стоял так же крепко, как и сам дуб-исполин. Обойдешь, бывало, в августовское утречко три-четыре плодовитых на грибы дуба и не успеешь оглянуться — корзинка уже полна.

Дубы в пойме были примечательны еще и тем, что в них нередко жили дикие пчелы. В больших деревьях с толщиной ствола у земли этак около двух мужицких обхватов от времени иногда сгнивала сердцевина, из-за чего в середине образовывались вместительные дупла. В них птицы часто вили гнезда. Находили там убежище и дикие пчелы.

Прежде мужики говорили, что гнездовья пчел нетрудно найти, если внимательно проследить за пчелой, когда она собирала мед с какого-либо растения. Набрав нектара или пыльцы для построения сот в улье, пчела к месту своего гнездования обычно летит по прямой линии. По направлению этих полетов люди в прежние времена и распознавали пчелиные гнезда.

В далеком прошлом многие занимались специальным поиском меда от диких пчел, так называемым бортничеством. Но в последнее столетие существования поймы сбор меда от диких пчел не служил для жителей тех мест постоянным промыслом, а носил лишь эпизодический характер.

Случалось, что, найдя пчелиное гнездо, люди вынимали из него по полтора-два пуда чистого меда, а иногда и больше. Диких пчел искали по осени, а найдя не зорили их улья, а забирали домой. Для этого дуб срубали или спиливали под самый корень, осторожно валили его на землю и так же осторожно выпиливали место гнездования пчел. А потом клали выпиленный дубовый кряж на подводу и вместе с пчелами увозили в деревню. Там устанавливали ту дубовую колоду в огородах, и пчелы жили в дупле всю зиму. По весне из дубового дупла их пересаживали в колоды-домики. Так жители поймы одомашнивали диких пчел, размножали их. А пчелы служили людям, принося целебную сладость.

Мой отец многие годы держал пять колод-ульев, где у нас жили пчелы, которых он развел от диких пчел. Чтобы пчелам было тепло зимой и они не вымерзали, отец сделал даже для них специальный мшаник — приземистый деревянный сруб из толстых бревен с прокладкой в пазах сруба лесного мха. Поверх сруба была сделана пологая крыша. Ее покрывали ржаной соломой. Была в том срубе специальная дверь — в нее вносили колоды-домики с ульями. Ни один из ульев в том мшанике зимой не погибал…

В старину столица волжских бурлаков Рыбная слобода, позднее город Рыбинск, расположенный при впадении Шексны в Волгу, была важным торговым центром России. Молого-Шекснинская пойма находилась рядом с Рыбинском, и тогдашнее купечество охотно покупало по дешевой цене у мологских и шекснинских мужиков продукты земледелия и животноводства, дары лесов и водоемов. Но хлебом пойма торговала не так широко, как сеном. Небольшие хлебные поля в основном рассчитывались на то, чтобы собственным хлебом прокормиться самим да заплатить подати.

Основной зерновой культурой в междуречье являлась яровая пшеница, урожаи которой по тем временам нередко были высокими. Мужики говорили: “Нынче пшеница уродилась сам-тридцать”. Это означало, что посеянный пуд пшеницы давал урожай в тридцать пудов. Рожь сеяли редко — боялись, что она вымокнет в водополицу. Сеяли также овес и ячмень. Ячмень шел для варки пива, а овес в основном для корма скоту, особенно лошадям.

Производство хлеба для прежнего крестьянина без лошади было немыслимо. До широкого применения машин в сельском хозяйстве Молого-Шекснинская пойма не дожила, и все полевые работы производились руками людей да силою лошади.

Все пойменцы сеяли зерновые из лукошка. Лукошко по форме походило на кухонную кастрюлю с двумя петлями-ручками по бокам. Оно изготовлялось из дерева, было прочным, легким, и в него убиралось до пуда зерна. За ручки-петли к лукошку вместо лямки привязывалось домашнее полотенце. В старину в некоторых местах России, в том числе и среди жителей Молого-Шекснинской поймы, существовало поверье: якобы домашнее полотенце, привязанное к лукошку на время сева, приносило людям богатый урожай. Это поверье просуществовало до исчезновения лукошка с крестьянских полей. Когда люди заканчивали сев, полотенце снималось с лукошка и, как божественный знак, хранилось в укромном месте до следующей посевной. Но привязывать полотенце к лукошку было необходимо скорее не в силу поверья, а для удобства. Ведь носить по полю полное лукошко зерна на тоненькой веревочке сеяльщику оказывалось не под силу. Нужен был крепкий, толстый и мягкий жгут, чтобы от такой ноши не резало плечо. Полотенце для этого очень подходило.

Сеять зерно требовалось так: повесив через плечо на живот лукошко с зерном, брать из него рукой горсть и, сделав умеренный шаг одной ногой вперед с одновременным поворотом слегка влево, ударить всей горстью зерен о стенку лукошка; зерно при ударе отскакивало и веером рассыпалось по пашне; затем бралась вторая горсть зерна, второй шаг — теперь уже с поворотом направо — и снова удар горстью зерна по деревянной стенке, и опять зерно веером рассыпалось по земле. Сеяльщик, делая шаг вперед, одновременно выбрасывал из лукошка горсть зерна; делал снова шаг и тут же выбрасывал вторую горсть. От этого все зерно ударялось о наружную стенку лукошка — обечайку — с одинаковой силой и равномерно рассыпалось по вспаханной земле.

Сеяльщик со стороны казался похожим на гуся, который ковыляет по зеленой лужайке: он шел по бурой земле вспаханного поля, переваливаясь из стороны в сторону. В такт его шагам с поля доносилось “вжи… вжи… вжи…” — ритмичные удары хлебных зерен о наружную стенку лукошка.

Шаг за шагом идет по мякоти хлебного поля человек. Утопает ногами, обутыми в лапти и онучи, по самую щиколотку в рыхлую, вспаханную землю. Сноровисто выбрасывает хлебное зерно из лукошка — горсть за горстью, горсть за горстью… Сутулясь и горбясь под тяжестью хлебной ноши, обтирая с лица соленый пот, застилающий глаза, он идет и идет, проходя нередко за день десятки верст. Сколько сотен, тысяч, миллионов верст было пройдено сеяльщиками по полям одной только Молого-Шекснинской поймы!

Раньше хорошо знали цену хлебу, умели уважать его и беречь. Не забуду, как мой отец, не такой уж шибко строгий, однажды крепко выпорол меня, тринадцатилетнего подростка, за то, что как-то я бросил в раскрытое окно куском в своего товарища Ваньку, потому что тот дразнил меня. После порки я больше недели не мог сидеть…

Большинство зерновых на своих полях жители Молого-Шекснинской поймы сжинали серпами. Ручными косами косили только овес, вику с овсом, горох и клевер. В прошлые времена из всех орудий сельскохозяйственного производства серп для крестьянина был важнейшим. В старину про серп бытовала загадка: “Маленький, горбатенький, все поле обскакал”.

Жали больше женщины. С утра, как только высыхала роса, они выходили на жнивье и работали до позднего вечера. С запекшимися от солнечного зноя и летнего ветра губами, с руками до крови исколотыми грубой стерней и соломой, русские крестьянки горбились на ржаных и пшеничных полях, жадно, с любовью срезая серпами захваты длинных стеблей со спелыми колосьями хлеба. Тогда нередко было, что рядом со жницей-матерью в тени уложенных в суслон хлебных снопов в мокрых пеленках барахтался ее грудной ребенок. На полях в старину, случалось, и рожали.

В период уборки хлебов жители поймы отказывали себе в отдыхе, а нередко и в еде, особенно в вёдреные дни, когда светило солнце. Жнитво в пойме проходило две-три недели. Перед молотьбой все главные зерновые сушились в ригах, где устраивались печи. Печь затапливалась в риге, снопы с зерном подвешивались на колосники-жерди под крышей над печью и сутки сушились. Бывало, возьмешь в руки пшеничный колосок из снопа, высушенного в риге, чуть потрешь его в руке, и все зернышки до единого выкрашивались из колоса.

Рядом с ригами строились крытые тока-навесы со специальным полом: земля под ними покрывалась жидкой глиной, которая засыхала и становилась твердой, как асфальт на дороге. Те крытые тока крепко помогали пойменным крестьянам. Под крытым током на таком глиняном полу молоти когда захочешь — хоть в проливные осенние дожди, хоть в снежные вьюги в начале зимы. Но жители поймы управлялись с молотьбой до вывалки первого снега. Все хлебные снопы заранее привозились с полей под навесы токов, укладывались в скирды, а перед молотьбой сушились в ригах. В хлеборобском деле пойменцы исстари руководствовались правилом: кончил дело — гуляй смело. Но мологжане и шекснинцы гуляли нечасто — только по праздникам. Весной, летом, осенью им для работы и световой день был короток.

Мельниц в пойме почти не было. Водяных мельниц не строили из-за поемности земли весенней водой, а ветряные сооружались редко, да и те маломощные. Поэтому молоть зерно приходилось на мельницах в “горских” селах и деревнях. По осени и в начале зимы к тем мельницам съезжалось так много мукомольных подвод, что часто случались завалы на помол зерна. Отправляясь на мельницы, междуреченские мужики всегда брали с собой харчи для себя и для лошадей. Просидит мужик двое суток, дожидаясь своей очереди, все харчи съест, и лошадь его все сено и овес умнет, а до помола еще далеко.

Пойменные мужики норовили ездить на мельницы раз в год, все больше осенью. Мельничные подводы навьючивали зерном так, что иной раз лошадям было не под силу ввозить их в гору. Тогда мужики сами впрягались или помогали лошадям сбоку.

Привезенного с мельницы воза муки крестьянской семье обычно хватало на всю зиму. Два раза в году ездили на мельницы только большесемейные крестьяне. За помол платили мукой и деньгами. Во время коллективизации всех мельников в “горских” деревнях раскулачили, но их убогие кустарные мельницы продолжали молоть зерно до самого исчезновения поймы.

Каждый житель поймы с детства приучался к труду, познавал не столь уж мудреные истины крестьянской жизни. Мой отец часто говорил: “Человек то и поживет, что он поработает”. Отец всю свою жизнь работал без выходных дней, не знал, что такое отпуск, дом отдыха или санаторий. Ему было затруднительно объяснить, почему пожилым людям, выработавшим свой трудовой ресурс, выдавали пенсию. Он не понимал, почему физически маломощным пожилым людям нужны государственные пособия, когда в их семьях есть молодые люди, которым по законам самой природы положено содержать старых нетрудоспособных родственников. Так прежде жили все русские земледельцы, чьи шершавые и загрубелые от работы мозолистые руки обрабатывали необозримые поля, выращивали хлеб…

Как только спадал весенний лив воды, отец каждое утро вставал с постели чуть свет, запрягал кобылу Маруську в плуг и ехал в поле пахать до завтрака. Из семерых детей я в семье был старшим. Мои руки впервые ухватились за плуг в борозде поля, за косу — на сенокосе. А было мне тогда всего тринадцать лет. В то время пахота и косьба являлись самыми тяжелыми во всем крестьянском труде. Помню, отец сказал мне тогда:

— Ну что же, Павлуша, надо учиться пахать землю плугом, тебе уже четырнадцатый год…

И утром следующего дня я зашагал рядом с отцом с хутора на пашню. Впереди нас шла лошадь, запряженная в лучок плуга. Поваленный набок плуг тащился за ней, расчерчивая землю полозом и ручкой двумя змейками-полосками. Мы шли молча. Отец держал в руках вожжи, правил лошадью и изредка бросал взгляд по сторонам узкой дорожки. В то утро весна бурно вступала в свои права. Пахучим хмелем пьянила растаявшая влага.

Начатое для распашки поле находилось невдалеке от хутора, и мы с отцом вскоре пришли к темно-бурому лоскуту земли. После короткого отцовского объяснения я ухватился за ручки плуга. От понуканья лошадь тронулась. Но, впервые взявшись за плуг, мои почти детские руки не могли удержать его в полевой борозде ровно и крепко. Плуг вильнул в сторону и вырвался. От такой промашки, оттого, что не умею по-крестьянски норовить плугом, я застыдился, почувствовал краску на лице. Отец был рядом. Он крикнул лошади: “Тпру-у-у!” — та остановилась. Попятив вожжами назад, вставив плуг в то место, где я начал пахать, отец сказал:

— Ты, милый сын, за ручки плуга не держись так, чтобы тебе самому не упасть, а старайся править плугом вот так…

И отец прорезал плугом пару саженей. Я трунил сбоку, любуясь, как широкий изгиб плужного отвала клал на себя кромку прошлогоднего поля, перевернутую ленту бурой земли.

— Тпру-у-у! — снова крикнул отец.

Лошадь опять остановилась, а отец спросил меня:

— Ты видел, как сплавщики леса сошат сохой землю по реке, когда останавливают гонку?

— Да.

— Так вот учти: плуг — это почти та же соха сплавщиков леса. Если ту соху держать отлого, то она в землю не войдет, сошить не будет, и от этого канат от гонки, привязанный к сохе, не натянется и гонка не остановится. Если же соху держать круто, она от натяжения каната сразу же влезет глубоко в землю, и тогда соху не удержать — ее вырвет из рук сгонщика, и опять гонка не остановится. Сгонщики леса сохой норовят. Так же и плугом в борозде поля надо норовить — пускать его в землю не мелко и не глубоко. А ну попробуй еще раз.

Я снова взялся за ручки плуга. На этот раз ухватился покрепче.

— Н-но-о-о, милая! — крикнул отец.

Деревянный лучок впереди плуга заерзал, и плуг от натяжения лошади сначала медленно, а потом быстрее пошел вперед. Меня закачало. Руки юлили из стороны в сторону. Я старался удержать плуг. Твердая опора уходила из-под ног — шагать за плугом мешала борозда, я вихлял всем телом. Но плуг все-таки шел за лошадью. Он то углублялся и натужно шипел, словно сердясь на землю, то выходил кверху и тогда убавлял ярость.

— Стой! — крикнул отец.

Я остановил лошадь. Глубоко дыша, почувствовал под рубахой теплоту. Повернулся назад, глянул на кривые ломти земли, только что перепаханной мной, на отца, идущего ко мне.

— Так не годится. Смотри, что напахал: где глубоко, где мелко. Надо ровнее, — тихо промолвил отец.

Он вынул из холщовых штанов кисет с табаком-самосадом, скрутил самокрутку, закурил и, присев возле плуга на корточки, сказал:

— На сегодня с тебя хватит. А теперь ступай домой и склади в поленницу по стенке сарая все колотые дрова.

Я долго стоял возле борозды, вспаханной под управлением отца. А он, покурив, тронул за вожжи лошадь, повернул ее обратно и начал пахать с того места, откуда начинались мои кривули. Я смотрел ему вслед и видел, как он, будто бы не тужась, играючи шел за лошадью, держа в крепких руках плуг, показавшийся мне таким тяжелым и упрямым. Майский день щедро разливал по лугам и полям истому. Я стоял и любовался работой отца. Управляя плугом и лошадью, он дошел до конца поля, повернул назад и, воткнув в землю острие плужного лемеха, снова, теперь уже скрывшись за лошадью, двинулся по новой борозде мне навстречу. Я глянул по сторонам. На других лоскутах земли тоже пахали. Глядя на пашущих мужиков, я тоже захотел научиться делать великое крестьянское дело — пахать плугом землю так же, как это умел мой отец.

Через два дня отец снова позвал меня на пашню. Три попытки и на этот раз закончились для меня огрехами. Тащась за лошадью, плуг упорно не слушался мальчишечьих рук. Меня брала досада.

— Ничего, — ласково успокаивал отец, пряча усмешку в посиневшие от табачного дыма усы, — помучаешься и научишься…

Много было сделано мною попыток научиться пахать землю. Но только через два года я полностью овладел главным инструментом тогдашнего земледелия. В пятнадцать с половиной лет я уже мог пахать землю и управляться с плугом наравне с отцом. Про меня и на своем Ножевском хуторе, и в деревне Новинки-Скородумово начали говорить:

— Вона у Зайцевых-та Павлуха-та уж пашет…

Это была высокая похвала, признание полноценности парня, его повзросления. Девки на вечерних гуляньях нередко язвили какому-нибудь подростку-мальчишке, который хотел поиграть с ними ради забавы:

— Вперед научись плугом землю пахать, а потом за мою косу хватайся!..

Огромное водохранилище у города Рыбинска, именуемое морем, по своему возрасту еще совсем младенец. Ан сколько уже новых поколений на свет народилось! И мало кто из пришедших и уже выросших в этом мире знает, как это море появилось у Рыбинска. Разве что такие вот старики, как я, жившие на плодородных землях, захороненных под водой, могут еще рассказать о том страшном, трагическом для жителей поймы времени, когда было принято решение о затоплении их малой родины.

В 1935 году Совнарком принял решение о строительстве гидроузла на Верхней Волге. Это был первый проект по освоению волжских гидроресурсов для нужд народного хозяйства. Вначале плотину и электростанцию планировалось построить под Ярославлем, у села Норское. Но изыскательские работы показали: грунт у Норского для строительства не подходит. Более того, в случае строительства сооружений у Норского потребовалось бы затопить и сам Рыбинск. А ведь это уже тогда был большой промышленный город. Пришлось гидростроителям пересмотреть свои планы, найти более подходящее место. Начали искать. Было решено шлюзовую плотину для прохода речного транспорта соорудить на Волге, в Переборах, а гидроэлектростанцию отнести в устье Шексны. Место для строительства оказалось подходящим. Специально созданная организация Волгострой пять лет вела строительство гидроузла возле Рыбинска.

С 1937 по 1940 год на всей территории Молого-Шекснинской поймы вырубался крупный лес, обезвреживались могильники и кладбища, шла активная подготовка жителей поймы к переселению на новые места. Подавляющее большинство переселили в 1938 — 1939 годах. К весне сорокового всем, кто еще оставался в пойме, уже не разрешили по весне пахать землю и сеять хлеб. В начале лета моего отца Ивана Зайцева заставили разобрать на своем Ножевском хуторе все частные постройки: избу, скотный двор, сенной сарай, хлебный амбар. Пришло время навсегда покинуть обжитое место.

В то время меня в родных местах уже не было. В 1939 году я попал по возрасту под новый правительственный указ, омолаживавший Красную Армию. Меня увезли на Дальний Восток. Как наша семья переезжала на новое место, я узнал из писем родных.

Отец с болью ломал постройки. Потом валил их в Мологу, сплачивая из бревен большой плот. Плот получился не очень прочным. На плоту вместе с родителями было шестеро моих сестер одна другой меньше. Тут же лошадь, корова, овцы. Так они, горемычные, плыли сначала по Мологе, потом по Волге. В нескольких верстах от Рыбинска плот потерпел аварию. В ту ночь вверх по Волге буксирный пароход тянул караван барж. Одна баржа задела родительский плот. Сразу стало ясно: авария серьезная, надо было приставать к берегу. Только на восьмой день отец причалил свой плот возле Норского, под Ярославлем…

Оглядываясь на прошедшее, как назвать это великое переселение? Насилием? Конечно, разве легко покинуть насиженные места, родной кров. Но люди понимали, что иного им не дано, и повиновались обстоятельствам. Многие жители поймы переселились тогда к Рыбинску, в его окрестности, на Скомороховскую гору, к Слицу за Волгу, образовав возле города большой поселок Веретье, построились в деревнях Гладкое, Макарово, в других близлежащих сельских районах. Немало междуреченских семей расселилось на берегах Волги между Рыбинском и Ярославлем. Часть пойменных крестьянских хозяйств была обустроена в “горских” деревнях, примыкавших к правобережью Мологи и не затопленных теперешним водохранилищем. Шекснинцы во время переселения образовали новые деревни в Пошехонье-Володарском и Рыбинском районах. Словом, за три года до начала Великой Отечественной войны началось и все три года продолжалось великое переселение людей из Молого-Шекснинской поймы. Переселение тяжелое, болезненное, оставившее по себе печальную память и вписавшее не лучшую страницу в нашу историю.

За три года было снесено пятьсот сорок деревень и хуторов, десятки больших красивых сел и даже несколько городков. Тысячи крестьян навсегда распрощались с благодатными уголками земли, где они привольно и безбедно жили, где остались похороненными несметные природные богатства.

До одури намаявшись за время переселения, люди только начали с огромными трудностями и лишениями обустраиваться, как вдруг… Не успев даже прислушаться к шуму деревьев и пению птиц, зрелые мужики-переселенцы из поймы в конце июня — начале июля 1941 года ушли сражаться с фашистскими завоевателями. Где недостроенные, а где не до конца обихоженные мужицкими руками хозяйства остались на баб, стариков, детей. Основное большинство их так и не дождались своих работников и кормильцев с войны. Почти все они, защищая родину, полегли на полях сражений.

…Мой отец к зиме сорокового года, поднатужась, успел собрать дом и скотный двор. Он вступил в тамошний колхоз имени Калинина и по-прежнему, как и в пойме, начал крестьянить. Весной сорок первого он, как и другие колхозники, возил на поля навоз, сеял хлеб, садил картошку. Известие о войне его ошеломило. Ему в ту пору было сорок четыре года. Отец собрался на фронт. Но на фронт его взяли не сразу. Он был избран председателем колхоза, и на него полагалась броня. Воевать его призвали зимой сорок третьего, а весной того же года он погиб под Ленинградом. Так и закончилась жизнь моего отца Ивана Зайцева, уроженца старинной мологской деревни Новинки-Скородумово.

…Весной 1941 года как по взмаху волшебной палочки близ Рыбинска появилось почти настоящее море. Молога и Шексна по своему обыкновению разлились, затопляя все вокруг. Этих вешних вод ждали, к их приходу подготовились на совесть. Паводковая вода оказалась взаперти, разливаться ей было некуда. Словно в ковшик попала она в приготовленное пространство, оказалась запертой двумя построенными к этому времени плотинами: волжской в Переборах, шекснинской возле Рыбинска. Так весенний паводок 1941 года оказался последним паводком в Молого-Шекснинской пойме. Он навсегда затопил ее землю — около двух тысяч квадратных километров благодатной, хорошо плодоносившей земли, богатых лесных угодий, травяных лугов… Прекратилась жизнь природы, которая так истово бурлила и кипела, так обильно родила свои богатства и так щедро отдавала их людям. Мощный живительный родник в центре русского Северо-Запада погиб.