Картина событий весны-лета 1999 года внешне столь же проста, сколь сложна и запутана она в Боснии; да и три месяца это не три года. И тем не менее, по своим масштабам, по своим последствиям — и непосредственным, и опосредованным — они превзошли все локальные войны, происходившие в мире после 1945 года, включая даже войны в Корее, Вьетнаме и Афганистане. Ибо те были пробой сил между блоками, не ломавшей ни основных принципов и рамок послевоенного миропорядка, ни созданных по решению наций основных структур его поддержания — прежде всего ООН и СБ.
Уход СССР из истории и последовавшая за ним самоликвидация России в качестве великой державы, ее общий упадок, а в особенности ослабление ее мироустрояющей воли создали качественно новую ситуацию, что сказалось уже в Боснии. Заостряя (но отнюдь не искажая существа дела), можно даже сказать, что уже в Боснии Россия продемонстрировала готовность не только отказаться от притязаний на самостоятельную, а тем более главную роль, но и просто-напросто обслуживать интересы единственной оставшейся в мире сверхдержавы. Разумеется, без боснийского пролога не стала бы возможной и косовская драма и последовавшая за ней решительная ломка всей прежней системы международных отношений, с основополагающими для нее понятием государства-нации и принципом невмешательства в суверенные дела этих государств-наций, которые-то — а не какой-то ареопаг избранных, закрытый элитный клуб — в прежнем понимании и образовывали все вместе международное сообщество. Сегодня, после балканских войн конца ХХ века, само содержание этого понятия, особенно когда к нему добавляют, притом все чаще, словечко «цивилизованное», меняется до неузнаваемости. Не только в обиходной речи, но и в словаре политиков оно начинает обозначать именно западный альянс, охотно отождествляющий себя с мощью США.
Именно в таком духе высказался один из высокопоставленных чиновников вашингтонской администрации, бывший посол США в СССР Т. Пикеринг: «Когда мы говорим о международном сообществе, мы подразумеваем страны восьмерки». Но, с учетом двусмысленной роли России в этой самой восьмерке, все прекрасно понимают, что речь идет о семерке.
Это — новый взлет евро — (или, с учетом роли США) вестоцентризма, как казалось после двух мировых войн уже отжившего свой век. Однако историческая капитуляция СССР в эпоху Горбачева, готовность нынешней РФ не оспаривать тезис о тождественности западных и общечеловеческих ценностей привели к новой бурной экспансии притязаний Запада на роль единственного смыслообразующего лица мировой истории. А утверждение им себя в этой роли требует особой решительности и жесткости в ломке всего, что соотносится с областью национально-исторических преданий как самой мощной основой чьих-либо попыток строить свою собственную национальную идентичность.
Тут «семеркой» осуществляется даже своего рода педагогика. Русским, например, хорошо известно, какому давлению подвергается их собственная национальная память, в поддержании, а тем более, оживлении которой постоянно видят угрозу «фашизма», «великодержавного шовинизма» и «имперских притязаний» — последнее, конечно, особенно опасно для стратегов Pax Americana.
Строуб Тэлботт, выступая в Стэнфордском университете, прямо предложил русским скорректировать их историческую память таким образом, чтобы минимизировать в ней воспоминания о противостоянии России с Западом. Тогда-то и прозвучала циничная, хотя и облеченная в благостную форму дружеского совета рекомендация: «Вам следует уделять меньше внимания образу Александра Невского, побеждающего шведских рыцарей в битве на льду…»
Даже еще и сегодня, хочется думать, каждому школьнику в России известно, что на льду Чудского озера русский князь разбил рыцарей Тевтонского ордена. Их натиск на Восток открыто брал за образец Гитлер. А потому естественно возникает вопрос: неужели советник Клинтона, имеющий репутацию знатока России, столь невежествен? Либо же в такой форме русским давалось понять, что им следует поменьше вспоминать о многовековой угрозе Drang nach Osten? Показательно ведь, что текст выступления Тэлботта был распространен под названием «Какая Россия нужна Америке».
Однако до тех пор, пока Россия прикрыта ракетно-ядерным щитом, по отношению к ней педагогика погружения в амнезию может осуществляться лишь средствами информационного и политического, но не прямого военного давления. С Югославией дело обстояло иначе; а для того, чтобы показать, что в мире Нового мирового порядка никто, кроме избранных, не имеет права как на национальные интересы, так и на национальные священные предания, чтобы атаковать самый этот принцип самоценной и самостоятельной жизни народов, трудно было бы найти территорию, сравнимую по полноте его воплощения с Косово.
«Во всей европейской истории — признает, например, не слишком благосклонный к сербам Т. Джадак, — невозможно обнаружить ничего сравнимого с воздействием Косово на сербскую национальную психику». Ценное признание: стало быть, даже и Ронсевальское ущелье, где пал со своим войском храбрый Роланд, не может быть поставлено в этом плане рядом с Косово. Во всяком случае, современному европейцу такой накал чувств кажется едва ли не «дурным тоном», особенно недопустимым потому, что со священным трепетом хранить предание шестисотлетней давности позволяют себе и без того раздражающие их сербы, тем самым посягающие на уникальное право избранных самовластно распоряжаться историей, стоять у «шарнира времени», как выражался Гитлер. И это желание повелевать временем получило во время военной операции НАТО в Косово весьма конкретное, как мы увидим ниже, воплощение.
Что же до русских (по сознанию) людей, то еще сравнительно недавно они, казалось бы, могли хорошо понимать сербов уже хотя бы по аналогии с собственными чувствами к Севастополю и всей связанной с ним древней Корсуни (Крыму), а также к Куликову полю. Однако легкость, с какой современная Россия рассталась с Севастополем, Крымом, Приднестровьем, позволяет заключить, что и в ней самой матрица священных преданий сильно повреждена, если не вовсе разрушена, и что нынешние россияне перенесут утрату Куликова поля — паче чаяния если бы такое случилось — более безболезненно, нежели то представлялось еще совсем недавно.
Это сделало одиночество сербов в их попытках отстоять свое право на Косово особенно трагическим — еще и потому, что Сербия пыталась, пусть и бессознательно, пусть и не вся нация, отстоять здесь не только свое, но именно общечеловеческое право на историю.
«Пять веков сербским девушкам в Черногории и Герцеговине запрещалось украшать себя цветами и надевать на голову любой другой платок, кроме черного. Мужчины обвязывали свои шапочки черными лентами и под гусли рассказывали о косовской трагедии…»
И уже тогда эта приверженность к священному преданию, более того — само притязание на обладание таковым, вызывало острую неприязнь хорватов и мусульман, прекрасно понимавших, о чем именно идет здесь речь.
В романе Драшковича «Нож» один из мусульманских усташей с издевкой говорит главе вырезаемой на Рождество огромной сербской семьи: «Ну, конечно, известно уж, что вы мученики, страдальцы еще со времен Косово!.. «
Именно эту усташскую усмешку над мученичеством переняли западные СМИ, ей подражали в тоне своего освещения событий; да и иные из отечественных публицистов отнюдь не отставали от них. Так, например, летом 1999 года, в разгар натовской агрессии, в «Независимой газете» была дважды опубликована статья Алексея Собченко «История, которая убивает», в которой автор, грубо и с нарочитым вызовом по отношению к самому понятию «священной земли» препарируя историю, стремился доказать, что источником и первопричиной трагедии Косово является упорная приверженность сербов к «мифу».
Что до «мифов», то мне казалось, что Шлиман уже давно убедил всех в необходимости осторожного обращения с ними. За ними нередко стоит реальность, и если мы еще не располагаем абсолютными доказательствами ее достоверности (а возможны ли они вообще в науках неточных, когда и точные не всегда располагают ими?{1}), то это еще не повод для пренебрежительного обращения с основополагающими национальными преданиями. Их всегда не очень много у каждого народа, как не много и связанных с ними мест. Но именно эта их единичность, исключительность и обязывает к особо бережному обращению с ними.
Показательно в статье Собченко и другое: он, целиком адресуя свои упреки сербам, словно бы напрочь забыл о существовании в мире государства, которое целиком утвердилось на предании многотысячелетней давности — Израиля. В его адрес — никаких укоров, хотя Израиль пригрозил Палестине военной акцией (в случае провозглашения независимости, в соответствии с достигнутыми ранее договоренностями, 4 мая 1999 года) в самый разгар антисербской карательной операции в Косово — без всякого ущерба не только для своей безопасности, но и для своих позиций в «клубе избранных». Это ли не пример селекции народов?
С учетом сказанного, не будет преувеличением отметить, что технотронная война в Косово преследовала историософские и даже магические цели не в меньшей степени, нежели политические и стратегические. В сущности, здесь, средствами новейших технологий, пытались реализовать ту же цель, осуществить которую ритуализованными и, на первый взгляд, бесцельными зверствами стремились и усташи, чьи устрашающие спектакли чаще всего вовсе не имели целью нечто конкретное — получение признания и т. д. Речь, помимо «чишченья» (термин, появившийся в официальных документах НХГ и обозначавший этническую чистку), шла о другом — о том, чтобы духовно сломить нацию, лишив ее и посмертной жизни, ибо черный оккультизм исходит из того, что опаснее всего для него бытие в мире — хотя бы и по ту сторону жизни — не погашенной героической энергии человека ли, народа. Такое же погашение стремились осуществить и в Косово, где экран компьютера соперничал с живой памятью поколений и где стремились доказать, что она может быть так же легко стерта и так же легко заменена другой картинкой, как это происходит на дисплее.
Сложившаяся здесь ситуация, само напряжение между двумя уровнями реальности — высшей реальностью священного предания и прагматической действительностью, накал межэтнических и сопряженных с ними межконфессиональных противоречий — делали в глазах технологов войн ХХI века это древнее поле битвы идеальной лабораторией для подобного эксперимента.
* * *
Сегодня невероятно трудно восстановить подлинную картину событий того дня, 15 июня 1389 года (28 июня по новому стилю), дня Св. Витта, в Сербии, именуемого Видовдан, когда произошла битва, в своем тигле выплавившая сербское национальное самосознание в его известном всей последующей истории виде. О ней сложено столько легенд, спето столько песен, написано столько стихов — а ведь именно их воспринимал от рождения каждый сербский ребенок, — что под этими напластованиями грозит исчезнуть и то немногое из наследия подлинных исторических свидетельств, что дошло до нас.
Ниспровергатели «мифа о Косово» вовсю пользуются этим, утверждая, что нам и доныне неизвестно даже самое главное: победой, как гласит ряд исторических документов, или поражением, как то утвердила в национальном сознании сербов легенда, окончилась битва. Да и в сербском стане, продолжают они, не было единства, его раздирали противоречия и соперничество вождей, что относится и к зятьям самого князя Лазаря. В хронике инока Пахомия, повествующей о событиях на Косовом поле, есть такой эпизод: накануне дня битвы князь Лазарь просит подать ему золотой кубок с вином и, подняв его, говорит о трех воеводах, готовых предать его и перейти на сторону турок, называя их имена. Нетрудно увидеть здесь реминисценции Тайной Вечери, что придает грядущей гибели Лазаря на поле боя черты мученичества за веру. В еще большей мере отсвет такого мученичества озаряет его последний завет, последнее наставление сербам:
«Царствие земное скоропреходяще, но Царствие Небесное вечно».
Но на Западе никогда не считали князя Лазаря и его воинов мучениками за христианскую веру, а потому не особенно интересовались всей этой историей, довольствуясь слухами. Видимо, опираясь на них, французский хронист Филипп Мезьер написал о полном разгроме турецкого султана где-то в районе Албании, что весьма мало соотносилось с реальной картиной событий. Очевидно, за доказательства разгрома турецкого войска было принято известие о гибели султана Мурада, убитого Милошем Обиличем, — одним из тех воевод, которых князь Лазарь несправедливо подозревал в измене.
Правда, о победе в далматинский город Трогир сообщил и союзник Лазаря, боснийский король Твартко I, торопясь приписать ее себе. Первое же письменное сообщение о битве на Косовом поле было сделано через 12 дней после нее одним русским монахом, находившимся неподалеку от Константинополя. Он сообщил о гибели султана Мурада, но ничего не писал о победе или поражении. Вряд ли этой разноголосице стоит удивляться: последствия таких событий проявляются не на следующий день, даже если они и проявляются очень быстро. Так было и в данном случае; и то, что сербы потерпели сокрушительное поражение, потеряв и свое — одно время самое могущественное на Балканах — королевство, и независимость, ясно хотя бы из того факта, что по достижении совершеннолетия сыном князя Лазаря, Стефаном, что произошло уже после битвы на Косовом поле, он как вассал должен был явиться со своим войском в Стамбул, на службу к сыну Мурада, султану Баязиду.
Так что в главном, как это чаще всего и бывает с масштабными преданиями такого рода, легенда говорила правду, даже в самом простом ее смысле как достоверности. Но и в высшем смысле — как сообщения о некой сокровенной сути события — она тоже говорила правду, давая ключ к той малопонятной западному сознанию загадке, какой является священная память о проигранной битве или войне. Память о Косово печаловалась о мертвых и разгроме и славила духовную готовность выйти на бой в условиях, когда на реальную, земную победу рассчитывать и не приходится, и весь смысл сражения в том-то и заключается, чтобы передать грядущим поколениям священный огонь не сломленного духа — богатство абсолютно реальное, а не туманный мистический символ.
В русской традиции ближайшую аналогию являет, пожалуй, Евпатий Коловрат, после полного разгрома Рязани поспешивший вслед за батыевым войском, чтобы пасть в заведомо безнадежном и, с точки зрения прагматиков, совершенно бессмысленном бою. Но вот хан Батый, в реализме и прагматизме которого вряд ли можно сомневаться, похоже, понял высший духовный смысл поединка. И, как знать, воздавая почести павшему воину, о чем повествует легенда, не ощутил ли он впервые дуновение той силы, что явит себя на Куликовом поле{1}.
Без понимания этой стороны событий лета 1389 года невозможно понять и смысл событий весны — лета 1999 года, когда небольшая и уже десять лет терзаемая страна решилась бросить вызов мощнейшей в мире военной машине НАТО.
Что же до событий 1389 года, то епископ Николай Велимирович, сравнивая их с падением Константинополя, подчеркивает, что, несмотря на бесспорную катастрофичность последнего для восточно-христианского мира, в высшем смысле его нельзя сравнивать с битвой на Косовом поле. Потому что здесь была именно битва, а византийцы, не вполне справедливо утверждает Велимирович, отсиживались за стенами, надеясь на чудо, а когда первые турецкие отряды проникли в город, и армию, и горожан охватила паника, при которой не могло быть и речи о каком-либо активном сопротивлении. Не то на Косовом поле. «Как умершие бывают убраны в новые и дорогие одежды, так в лучшие свои платья оделась армия сербов. Блистательное шествие со всех границ империи двигалась, овеянное честью и славой, на Косово поле. Осененная хоругвями и иконами своих семейных святых (именуемыми «Слава») с песнями и кликами, с песнями и радостью армия устремилась к месту ее казни.
Разве это не напоминает нам первые группы христиан, которые точно так же шли под меч, или на костер, или на арену с дикими зверями?…» ( «Kosovo», Serbian Orthodox Diocese of Western America, Alhambra, California, 2000).
Добавлю: а разве это не напоминает нам, современникам и почти очевидцам Косово-99 (эпоха телевидения позволяет и такое), поющие и танцующие толпы людей со знаком мишени на сердце, собиравшиеся в ночи бомбардировок на площадях и мостах? Вот ведь к каким глубинам восходит этот казавшийся многим столь странным и вызывавший насмешки — увы, даже и в России — тип поведения. Действительно, Сербия — это Косово, это память о Косово, без которой нация станет другой, о чем и напомнил Слободан Милошевич 24 апреля 1987 года в своей речи на Косовом поле, которую теперь столь часто вменяют ему в вину даже и отечественные политологи, усматривая в ней призыв к войне и едва ли не источник всех нынешних бед, обрушившихся на сербов.
«Прежде всего хочу сказать вам, товарищи, что вы останетесь здесь. Это ваша страна, это ваши дома, ваши поля и сады, ваши воспоминания. И вы не покинете ваши земли лишь потому, что жизнь здесь тяжела, потому что вас гнетут несправедливость и унижение. Такая слабость никогда не была присуща сербам и черногорцам… Вы останетесь здесь — как во имя предков, так и во имя потомков… Югославия не существует без Косово! Югославия и Сербия не намерены отдавать Косово».
Что же здесь предосудительного? Называлась проблема — реальная и очень острая, глава страны брал на себя обязательства сохранить ее целостность, а неалбанскому меньшинству обещал, как и требовалось от него по долгу, защиту от произвола и насилия — причем здесь война? О войне в это время заговорили совсем в другом месте — там, откуда она спустя 12 лет и пришла. «Нью-Йорк Таймс» 1 ноября 1987 года поместила большую статью об этническом насилии в Косово, куда откровеннее и резче, чем Милошевич, рассказав о погромах, которым уже тогда подвергались здесь сербы. Албанцы не скрывали и своей дальней цели — создания Великой Албании: «Этнические албанцы, — писала газета, — являются самым быстро растущим сегментом населения в Югославии, и вскоре они могут занять третье место после сербов и хорватов. Цель албанских националистов, как заявил один из них в интервью, заключается в том, чтобы этническая Албания включала в себя западную Македонию, южную Черногорию, части южной Сербии, Косово и собственно Албанию. Это включало бы в себя солидные части республик, ныне составляющих южную половину Югославии. Основной плацдарм для столкновений — область под названием Косово, высокое плато, окруженное горами, по размеру меньше, чем штат Нью-Джерси. Этнические албанцы составляют более 85 процентов населения края в 1,7 миллиона человек. Остальные — сербы и черногорцы. С непрекращающимся бегством славян из охваченного насилием Косово, провинция становится тем, чего и добивались албанские националисты в течение последних лет (это особенно усилилось после кровавых выступлений албанцев в 1981 году в Приштине), а именно: этнически чистой албанской областью (курсив мой — К. М.)… Нынешний уровень насилия, как сказал журналист из Косово, растет, перекрывая рекорды прошедших семи лет».
За исключением небольших неточностей (уже в 1981 году сербы составляли всего 9% от общей численности населения края, а кроме сербов и черногорцев, здесь проживали и другие национальные меньшинства, прежде всего, цыгане), нарисованная картина была достаточно полной, как и верным был прогноз. Показательно слово «плацдарм», да и инициаторами тотальной этнической чистки предстают вовсе не сербы. Так имел ли право Милошевич в этих условиях действовать иначе, нежели он действовал? «Нью-Йорк Таймс» образца 1999 года, ставшая одним из рупоров натовской пропаганды, считает, что сербы все равно не имели права сопротивляться, а журнал «Ньюсуик» от 5 апреля 1999 года назвал Милошевича «громилой албанцев», тем самым подтвердив принципиальную установку клуба избранных, отождествляемого с международным сообществом, на селекцию народов и дозированное наделение их правами, в зависимости от степени их лояльности к «клубу» и общей их полезности — или бесполезности — для него.
Сербы были сочтены нелояльными и бесполезными, и именно по этой, а не по какой-либо другой причине чистка Косово, начатая албанскими националистами, была продолжена под прикрытием НАТО. За прецедентами такого рода надо обращаться, по крайней мере, в эпоху Второй мировой войны (не говоря уже о более далеких временах истребления североамериканских индейцев, и, тем паче, Конкисты). Специфический же привкус всей этой операции придало то, что для осуществления ее ведущий военный блок Запада вступил в открытый союз с террористами и гангстерами, основной источник доходов которых составляет торговля наркотиками.
Более подробный рассказ об этом впереди, а сейчас хотелось бы вкратце остановиться на той части истории вопроса, в силу которой колыбель сербской государственности, священная земля сербов уже в ХIХ веке оказалась в большей своей части заселенной албанцами. И на том, как сложилась эта взаимная вражда двух народов, вожди которых плечом к плечу стояли на Косовом поле против общего врага (в их ряду — предок национального албанского героя Скандербега, Иоанн Кастриота, серб по происхождению). |
