Имея за собой более девяти веков исторического развития, русская литература завоевала почетное место в пантеоне мировых литературных классиков только в девятнадцатом веке, когда пышным цветом расцвел могучий литературно-художественный гений А.С. Пушкина. В течение всего ХVІІІ века русские писатели и поэты вынуждены были отдавать дань рабского подражания западно-европейским литературным образцам. Русское общество, разбуженное от спячки Петром, перестаралось в своем подражании Западу до потери веры в свои собственные таланты. Не вникая в красоту и величие своего родного языка, высшее русское общество предпочитало «свистеть» по-французски или по-немецки, нежели говорить по-русски, считая русский язык языком крестьян, кухарок, торговок.

Но еще до Пушкина Александр Сергеевич Грибоедов, истинный предтеча Пушкина, уже начал бичевать утратившее свою русскость передовое общество, забывшее «и нравы, и язык, и старину святую». И, слава Богу, ждать долго не пришлось, чтобы рассеять преклонение русского общества перед всем иностранным. На Святой Руси воссияло незакатное солнце самобытной национальной литературы – Пушкин, доказавший, что «все лучшее национально-русское поставить в параллель с лучшим европейским не только можно, но и заслуженно должно». И стал этот данный нам Богом избранник звать русское общество не к подражанию, а к соперничеству с иностранным. Как перед восходом солнца луна теряет свет, так в лучах восходящего солнца – отца нашей самобытной русской литературы, Пушкина, померкли все малые и великие кумиры с рабским подражанием Западу, а наша оригинальная русская литература, поставленная Пушкиным на рельсы реализма и отражения русской действительности, стала дарить человечеству бессмертные литературные памятники. Казалось, будто душа русской нации, в течение веков лишенная возможности развернуться во всю свою ширь и мощь, вышла наконец на широкие просторы свободного и самобытного творчества.

Весьма знаменательно, что Пушкин, как и позже Достоевский, подошел к родному народу не как гордый и высокомерный учитель и наставник, а как равный к равным, с открытой душой, не учить, а учиться у народа веками накопленной мудрости и самобытности народной. Пушкин полюбил Россию всем своим существом, принял ее целиком, без остатка, со всей ее пленительной красотой, трудной и нерадостной историей, с кротостью и смирением, с безудержной удалью и храбростью в деле стояния за Правду Божию.

Всем сердцем и душой полюбил Пушкин и родную русскую речь. Вопреки неразумной близорукости русского общества в должной оценке величия и значения для России нашего красочного, богатого и точного языка, Пушкин уже в раннем детстве впитал в себя вместе с русскими сказками, рассказанными ему няней Ариной Родионовной, родную русскую речь и полюбил ее. Он понял, какое огромное значение этот язык должен иметь в культурном развитии русского народа. Говорят, Пушкин, проживая в селе Михайловском, одетый в костюм простолюдина, посещал базары, народные гуляния и прислушивался к говору своих соотечественников. Когда в произведениях Пушкина наряду с отражением местной русской жизни засияли идеи всемирные, общечеловеческие, когда творчеством Пушкина заинтересовались иностранные литературные классики, тогда и русское общество стало больше уделять внимания русскому языку, способному нашу отечественную литературу сделать классической, общемировой.

В 1820 году Пушкин закончил свою игривую веселую поэму «Руслан и Людмила» и прочел ее Жуковскому, который пришел в неописуемый восторг и подарил Пушкину свой портрет с трогательной надписью: «Победителю ученику от побежденного учителя». Пушкин, еще в лицее прославленный Державиным, получил теперь такую же оценку и от Жуковского. Гении никогда не завидуют один другому. Вот почему и Державин, и Батюшков, и Жуковский искренно порадовались восходящему солнцу русской литературы – Пушкину, а его поэму «Руслан и Людмила» стали считать началом Золотого века в истории развития русской литературы, который закончился только со смертью двух гигантов – Достоевского и Тургенева. Правда, Толстой еще продолжал жить, но, предав Православную веру и Россию, он причинил огромный вред нашему Отечеству. Зато Пушкин оставался верным сыном Православной Церкви до конца своей жизни. Его воспитали в русском духе две славных бабушки – родная бабушка Мария Алексеевна да неграмотная, но умная нянюшка Арина Родионовна. От них Пушкин впервые услышал русские народные сказки, научился молиться и креститься, молитвой и крестом отгоняя от себя всю нечистую силу, упоминаемую в сказках.

В стихотворении «Сон» мы читаем трогательную признательность поэта своей «мамушке», под которой можно подразумевать и бабушку, и няню:

Ах! Умолчу ль о мамушке моей,
О прелести таинственных ночей,
Когда в чепце, в старинном одеяньи
Она, духов молитвой уклоня,
С усердием перекрестит меня
И шепотом рассказывать мне станет
О мертвецах, о подвигах Бовы...

За первые, ранние семена православного воспитания, посеянные в чуткую душу будущего поэта, Пушкин навеки прославил свою няню:

Подруга дней моих суровых,
Голубка дряхлая моя!
Одна в глуши лесов сосновых
Давно, давно ты ждешь меня. («Няне»).

В стихотворении «Зимний вечер» Пушкин опять в трогательных и простых словах обращается к своей милой няне:

Что же ты, моя старушка,
Приумолкла у окна?

В стихотворении «На Родине» в 1835 году поэт вспоминает уже умершую тогда няню:

Вот опальный домик,
Где жил я с бедной нянею моей.
Ты, детскую качая колыбель,
Мой слабый ум напевами пленяла...

Арина Родионовна вдохнула в чуткую, впечатлительную младенческую душу будущего поэта первые, самые важные в этот период жизни, семена религиозного воспитания в духе Православия. Она, как Ангел Хранитель чистоты детской души Пушкина, послужила живым связующим звеном между мудростью русского народа в его целом и личным гением Пушкина. Глубоко врастая в сущность народной души и извлекая оттуда всю чарующую силу и красоту русской поэтической народной речи, Пушкин претворил ее в перлы своего художественного создания, в ритмы и напевность своего изумительного музыкального языка. Прекрасное знание родной русской речи помогло Пушкину глубоко проникнуть в русскую народную душу и подметить в ней чудные качества – равнодушие к суетным земным благам, тоску по иному, лучшему «Граду Вышнему», неутомимую жажду правды Божией, острое чувство «правды и кривды», широкое любвеобильное сердце, готовое утопить всю мировую скорбь, все общечеловеческое горе, светлый взгляд на жизнь как на данный от Бога дар, примиренное и спокойное отношение к смерти, гармоническое сочетание необыкновенно чуткой совести с цельностью всего нравственного существа.

Постигнув всем существом своим, что правда русского народа в смирении, в преклонении пред неисповедимыми путями Промысла Божия, избранник Божий Пушкин неудержимо рвался ввысь к Небу, в ту заоблачную келью, «в соседство Бога Самого», откуда, по точному выражению Пушкина, он «занес несколько райских песен на землю», отраженных в его творчестве. Благодаря православному гению Пушкина, поэзия его часто звучит религиозным аккордом, восторгом и слезами умиления и благоговейной благодарности Богу за дарованную ему власть над умами читателей и за способность чувствовать «гармонию миров».

Верный сын Православной Церкви, Пушкин и свою музу подчинил «веленью Божию», зовущему поэта в небесные высоты. По словам глубокомысленного истолкователя сущности поэзии Пушкина митрополита Анастасия (Грибановского), Пушкин в минуты поэтического озарения и вдохновения улавливал «сладкие звуки небес», созерцал сияние вечной Божественной красоты и в минуты творчества подлинно молился и радовался своему духовному полету, возносившему его над миром. Пушкин сравнивал свое поэтическое призвание с пророческим служением («Пророк»). По мудрому заключению Пушкина, поэт должен быть оружием воли Божией («Исполнись волею Моей»!) и силою своего вдохновения «глаголом жечь сердца людей». При таком высоком взгляде на призвание поэта как пророка, Пушкин на первое место ставил художественную правду и потом – красоту. Эту особенность пушкинской поэзии подметил большой ценитель и знаток нашего поэта французский писатель Проспер Мериме: «Западные поэты больше заботятся об эффектах, остроумии и блеске, а правдоподобие берут в придачу. У Пушкина – наоборот, правда кладется в основу, а красота приходит сама собой». По словам вдумчивых иностранных критиков, «русские поэты, когда творят, то не пьют, а причащаются от истоков разлитой в мире Божественной красоты, и не красоту ищут, а правду по дорожкам, усеянным красотой».

Живя в селе Михайловском, Пушкин подогрел там свою Православную веру благодаря общению с братией Святогорского монастыря, среди которой особенно выделялся святостью своей жизни монах-подвижник и настоятель обители игумен Иона. Чуткий ум Пушкина уразумел, что монашество есть высший идеал православной русской души. Под сводами Святогорской обители Пушкин задумал написать «самый зрелый плод своего творчества» – трагедию «Борис Годунов», хотя тогда ему было всего лишь 25 лет. Всю силу своего могучего гения вложил Пушкин в образ «смиренного, величавого Пимена, создав образ которого, поэт сам «пленился его духовной красотой». Никогда еще в нашей литературе так выпукло и правдиво не изображался православный подвижник-монах. Недаром Достоевский заметил, что о пушкинском Пимене можно написать целые темы.

Как истинно религиозный и церковный человек Пушкин аккуратно посещал Святогорский монастырь, не пропускал ни одной всенощной, любил православное Богослужение, знал наизусть почти все молитвы, из которых особенно пришлись ему по сердцу молитва Господня и молитва Ефрема Сирина (Господи и Владыко живота моего). Переложение этих молитв на стихи стяжало Пушкину почетное звание великого и вдохновенного певца покаяния. Услаждая себя чтением Святого Евангелия на церковнославянском языке, Пушкин мечтал обучать своих детей этому языку. Как истинно сознательный и убежденный православный христианин, Пушкин утверждал, что Христианство есть самая великая духовная и политическая основа человеческого общества и что заслуги нашей Церкви и православного духовенства в истории русского народа огромны.

К сожалению, у многих, даже благосклонно настроенных по отношению к Пушкину читателей, запечатлелся не этот подлинный, православный великий поэт, а только легкий его силуэт как беспечного лицеиста, молодого повесы, зачинщика школьных проказ, с вечной улыбкой на устах, все смешное встречавшего своей хохотуньей эпиграммой. Но даже этот образ Пушкина обаятелен и дорог нам. Да, Пушкин – незрелый и импульсивный, прыткий и неугомонный мальчик, а позже как молодой человек действительно был таким, каким изобразил он себя в восьмой главе «Евгения Онегина». Однако не долго оставался Пушкин таким, каким остался его герой Онегин. За внешней оболочкой неистощимого юмора и остроумия Пушкина постоянно проявлялась бездонная глубина его проницательности не только в русскую, но и в общечеловеческую душу.

У Пушкина в молодости был период нравственного падения, но чуткая душа поэта нашла в себе силы преодолеть пороки и выйти победительницей из этого болота бурной легкомысленной молодости. Об этом свидетельствует стихотворение «Возрождение» (1819):

Художник варвар кистью сонной
Картину гения чернит
И свой рисунок беззаконный
На ней бессмысленно чертит.
Но краски чуждые с летами
Спадают ветхой чешуей –
Созданье гения пред нами
Выходит с прежней красотой.
Так исчезают заблужденья
С измученной души моей,
И возникают в ней виденья
Первоначальных чистых дней.

Так глубоко запали в душу поэта семена религиозного воспитания, полученного им от двух ангелов хранителей: бабушки Марии Алексеевны и нянюшки Арины Родионовны.

Не только в процессе нравственного возрождения, но и после он всегда помнил этот «длинный свиток» своих прегрешений. В стихотворении «Воспоминание» (1828) поэт писал:

Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток –
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.

Правда и то, что, подражая в молодости бесстыдным авторам Парни и Вольтеру, Пушкин написал несколько недостойных сочинений, но позже он с мучительным стыдом и омерзением назвал их «звуками безумства, лени и страстей».

Пушкин мог погибнуть и как человек, и как поэт, но его спасли драгоценные семена, посеянные в детстве в его чуткую душу.

Некоторые критики допускают, что в душе поэта жило некое «юродство» в смысле притворной порочности, в подражание притворной порочности у Байрона, о которой знал Пушкин. Возможно, что Пушкин не хотел казаться «святошей» среди своих плохих товарищей, чтобы они не издевались над ним, а посему он не хотел казаться лучше других и выделяться среди легкомысленных друзей.

Конечно, чувствительный, пылкий, с абиссинской кровью, поэт временами был «зол на весь мир», и тогда он писал язвительные эпиграммы на врагов своих. Но это мальчишеское творчество, как небо от земли, отличается от действительно озлобленного кощунства закоренелых безбожников, к которым враги Пушкина причисляют и его. По словам Ходасевича, шуточно-добродушные «стрелы Пушкина не были язвительными и глубоко не ранили». И хотя за этим поэтом «с пылом африканских страстей и гнался грех алчный по пятам», но с каждым годом умственной зрелости, здравого смысла и нравственной чуткости у Пушкина его начинало тянуть все больше в горний, идеальный мир, к небесным высотам, к прославлению всего великого и прекрасного в русской действительности.

Глубоко обоснованное и авторитетное оправдание религиозной и нравственной жизни Пушкина мы находим у наших видных иерархов Православной Церкви. Довольно строгую, но объективную критику личности Пушкина дает архиепископ Херсонский Никанор: «Пушкин, особенно любимый сын Отца Небесного, всецело пребывал в доме Отца Небесного во дни своего чистого, невинного детства. С удалением из дома отеческого в лицей Пушкин удалился и из дома Отца Небесного и начал расточать природные дары Отца Небесного на служение похоти плотской, похоти очес, да гордыни житейской. Измученный легкомысленной светской жизнью, Пушкин решил исправиться. И полились тогда возвышенные создания его поэзии. Безумный расточитель и блудный сын, Пушкин вернулся в обитель Отца Небесного, главой поник и горько зарыдал. И стал он проклинать поступки преступной юности своей, когда «бывало, лире я моей / вверял изнеженные звуки / безумства, лени и страстей». Однако грех тянул его на старую греховную стезю к погибели. Но Провидению угодно было спасти и исторгнуть великую душу от конечного растерзания. Любимый сын Отца Небесного умер христианином, примирившись со Христом и Церковью».

По словам митрополита Антония, христианский моралист Пушкин, стремившийся к нравственному совершенству, горько оплакивавший свои падения, всегда заботился о жизненной правде. Падения его не шли дальше романтических увлечений его героя Онегина. Такого рода падения в совести других людей часто не оставляют глубоких следов раскаяния, а нередко даже вызывают у них хвастливые воспоминания своего бывшего молодечества. Пушкин сделался жертвой укоренившегося на Руси европейского предрассудка, унаследованного от эпохи рыцарства, защищать честь дуэлью. Однако Господь сподобил его предсмертного покаяния и Причащения, ибо ведал сердцеведец Господь, что не так думал кончить свою земную жизнь поэт, судя по его стихотворению «Монастырь на Казбеке», которое оканчивалось словами: «Туда б, в заоблачную келью, / в соседство Бога скрыться мне».

Митрополит Анастасий в своем труде «Пушкин в его отношении к религии и Православной Церкви» говорит, что если бы можно было разложить наш внутренний мир на составные части, то в этой сложной психологической ткани мы нашли бы много золотых нитей, которые были вплетены в нее пушкинским гением и составляют неотъемлемую часть нашего духовного существа.

На вершинах своего творчества Пушкин подлинно был религиозен. Его творчество опиралось не только на художественную, но и нравственную правду. Но иногда, спускаясь с горних высот творчества и погружаясь в заботы «суетного дня», поэт утрачивал свой дар вдохновения и духовного прозрения. Его обескрыленный ум, в юности отравленный ядом безумного вольнодумства, не мог тогда осмыслить и понять сложные загадки мирового бытия.

Выходу Пушкина на истинный путь препятствовали и «африканских страстей пыл», и враждебная критика, и разногласия с правительством Александра I, и даже иногда неважное материальное положение. Отсюда становится понятным, почему его светлый гений в минуты раздражения как бы затмевался и его лира начинала издавать диссонирующие звуки, превращаясь в язвительные политические памфлеты, жгучие эпиграммы и кощунственные стихи, за которые так крепко ухватились все тенденциозно настроенные враги России, желая унизить Пушкина и без всякого основания записать его в свои единомышленники и чуть ли не в безбожники и революционеры.

Но не таков подлинный и сложный духовный облик Пушкина как глубоко нравственного человека. Редко кто из русских и мировых классиков так глубоко сознавал и чувствовал грани, отделяющие добро от зла; редко кто мог так возвышать добродетель и порицать пороки с такою ясностью и точностью, как Пушкин.

Конечно, Пушкин не был ангелом во плоти. Спускаясь с горних высот своего поэтического вдохновения, Пушкин был в жизни простым человеком, и ничто человеческое ему не было чуждо, особенно в годы юношеской беспечной и веселой жизни. Но справедливость требует отметить, что даже в минуты обыкновенной жизни в глубине своего духа Пушкин таил здоровые ростки благородства как святое святых его светлой души. Боясь прослыть «святошей» или ханжой и лицемером среди легкомысленных товарищей, Пушкин надевал на себя личину показного легковерия, дабы скрыть свои подлинные нравственно здоровые переживания, которыми он, по какому-то целомудренному внутреннему чувству, не хотел делиться с товарищами. Казалось, Пушкин домогался того, чтобы другие люди думали о нем хуже, чем он есть на самом деле, стараясь скрыть «высокий ум под легким покрывалом шалости безумной». Жалкими потугами являются старания врагов представить Пушкина безбожником, когда подсовывают неискушенному читателю стишки, которых он или никогда не писал, или, если написал, то выбросил их из сокровищницы своего возвышенного творчества, проникнутого духом Православия.

Не будучи глубоко верующим, разве мог бы Пушкин создать своего «Пророка» и нарисовать картину перерождения обыкновенного человека в орудие Божественной воли, с религиозным вдохновением и озарением начавшего «глаголом жечь сердца людей»? Не сам ли автор «Пророка» был именно этим Божиим избранником, подчинившим свою музу «веленью Божию» как верховному для истинного поэта авторитету. Пророческое вдохновение зовет Пушкина ввысь, в «соседство Бога», откуда он «занес на землю несколько райских песен». Пушкин смотрел на грехи как на «одержимость», как на закон «тела», вступающего в борьбу с законом «ума». Под влиянием чтения Свяого Евангелия Пушкин почувствовал неотразимую потребность в Божественной помощи для своего озарения, вдохновения и духовного перерождения. Помощь эта от Бога явилась:

И Бога глас к нему воззвал:
Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею Моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей.

Поэт А.Н. Майков, читая Пушкина, уловил в его поэзии преображение всего земного в небесное:

Как бы влиясь в его бессмертный стих,
Земное все – восторги, страсти, муки –
В небесное преобразилось в них.

Пушкинская поэзия – это пламенное служение триединому идеалу вечной истины, добра и красоты. Всепрощающая христианская любовь Пушкина не только к ближнему, но даже к его личным врагам и глубокая вера в Бога особенно ярко вспыхнула в сердце поэта на смертном одре, озарив ему путь в вечную жизнь и сделав его неумирающим духовным образцом и наставником для грядущих поколений. Кончина Пушкина – это венец его славной жизни: в день смерти совершилось его рождение в бессмертие не только на Небе, но и на земле. Во дни его праведной кончины смолкли все враги, завидовавшие его растущей славе. Вся Россия и высшее общество только теперь оценили и полюбили Пушкина как никогда раньше, оправдав слова самого поэта, вложенные в уста его героя Бориса Годунова: «Они любить умеют только мертвых». О Пушкине заговорили как об исключительном, единственном и чрезвычайном явлении в русской и мировой литературе.

Умер Пушкин глубоко верующим православным христианином. Священник, исповедывавший и причащавший Александра Сергеевича, выйдя из комнаты умирающего, со слезами сказал: «Я стар. Для себя желаю такого конца, который он имел, с изумительным благоговением и смирением исполнив свой долг христианина перед его праведной кончиной».

На третий день после дуэли догорал последний елей в его сердце. Умирающий поэт сказал: «Смерть идет! Перекрестите меня»! «Отходит», – тихо шепнул стоявший у смертного одра умирающего Даль доктору Арендту. Пушкин, подавая руку Далю, проговорил: «Ну, подымай! Пойдем! Пойдем! Да выше, выше! Ну, пойдем»! В самый момент разлучения души с телом умирающий промолвил: «Кончена жизнь». Несколько спустя, повторил: «Жизнь кончена». И, осенив себя крестным знамением, произнес: «Господи, Иисусе Христе»!

Никто не заметил последнего вздоха его. Так тихо, так спокойно оставила бессмертная душа бренное тело поэта. Все молча стояли над ним, не шевелясь, не смея нарушить великого таинства смерти. Отцу покойного, Сергею Львовичу Пушкину, писал потом Жуковский: «Все обратили внимание на особенное выражение лица почившего. Это не был ни сон, ни покой. Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу. Нет. Какая-то глубокая, важная, удивительная мысль разлилась на его лице в нечто похожее на видение, на какое-то полное, удовлетворенное знание. Так и хотелось сказать: «Что видишь, друг?» Очевидно, очищенная и просветленная душа поэта, отделившись от своей бренной телесной оболочки, оставила на лице покойного свою печать – печать видения и ведения чего-то нового, не земного...»

Глубокой, безысходной скорбью отозвалась безвременная смерть Пушкина в сердцах русского народа. Находившийся в это время за границей Гоголь, узнав о смерти любимого поэта, воскликнул: «Моя жизнь, мое высшее наслаждение умерло с ним. Когда я творил, я всегда видел пред собой Пушкина. Ничто мне были все толки; мне дорого было его вечное и непреложное слово. Ничего не писал я без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы он не являлся в то время очам моим... О, Пушкин! Пушкин!.. Какой прекрасный сон удалось мне видеть в жизни! И как печально мое пробуждение»!

Тютчев на кончину Пушкина написал «29 января 1837»:

И сею кровью благородной
Ты жажду чести утолил –
И, осененный, опочил
Хоругвью горести народной.
Вражду твою пусть Тот рассудит,
Кто слышит пролитую кровь...
Тебя ж, как первую любовь,
России сердце не забудет!

А.А. Краевский в прибавлении к «Русскому Инвалиду» за 1837 год написал: «Солнце нашей поэзии закатилось во цвете лет. Всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, всякое русское сердце будет растерзано. Неужели в самом деле у нас нет уже Пушкина – нашей радости, нашей народной славы? К этой мысли нельзя привыкнуть. 1837 года, 29 января, 2 часа, 45 минут по полудни».

Роковой выстрел, «свинцом смертельным поэту сердце растерзавший», всколыхнул и разбудил спящую совесть лучших представителей русского общества. Этот выстрел поднял на Святой Руси священное знамя пушкинской лирики, эпоса и драмы и был дружно подхвачен достойными продолжателями литературного дела Пушкина на Руси –писателями и поэтами сороковых и шестидесятых годов XIX века.

Смерть овладела только телом Пушкина, душа же его бессмертная не только отошла ко Господу, но и живет среди нас, как он сам предсказал:

Нет, весь я не умру: душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит,
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.

В Пушкине мы должны видеть прообраз грядущего воскресения нашей полоненной, но не сдавшейся врагу России. Россия возродится, если она твердыми ногами станет на почву здоровой пушкинской поэзии, основанной на его мудрости, смирении и жертвенном подчинении личного блага государственному. На фундаменте православной церковности и национальной русскости стояла вся творческая жизнь Пушкина. Пушкин умел сочетать в себе законное стремление к личной свободе и счастью с уважением порядка, жертвенности и дисциплины, российского законодательства и преданности лучшим традициям и государственным основам Исторической России. Пушкин для нас не только символ здоровой и мудрой государственности, но и яркая путеводная звезда, указующая нам верный путь в обетованную Русскую Землю. Есть у нас Пушкин; есть у нас величайшая русская культура. Будет у нас снова и Святая Православная Русь!

Пушкин был вдумчивый национальный русский патриот. Он мудро и всецело проникся консервативной идеологией на все основные и важнейшие исторические вопросы и поражал современников глубиной мысли в высказывании своих политических взглядов. По словам великого польского поэта Адама Мицкевича, в вопросах внешней и отечественной политики Пушкин производил впечатление опытного в государственных делах человека.

Преданный сын России, Пушкин смело и авторитетно опровергал все лживые и предвзятые взгляды, касающиеся его Родины. Это он написал «отрицателю России» Чаадаеву, нападавшему в своем «Философском письме» на Православие и самобытность России: «Клянусь вам честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории моих предков – такой, какую нам дал Бог».

Достойную отповедь дал Пушкин и автору сочинения «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищеву, назвав его представителем полупросвещенного невежества, презирающего славное прошлое России. Возмущаясь описанием у Радищева русской избы в слишком сгущенных мрачных красках, Пушкин с восторгом отзывается о духовных качествах простого народа: «Взгляните на русского крестьянина! Есть ли рабское унижение в его поступи и речи? Смелость, смышленость, проворство и ловкость у него удивительные! В России нет человека, у которого не было бы своей избы, собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях».

Дельвиг, друг Пушкина с лицейских лет, пишет: «Гениальный по уму, младенец по сердцу, великан по духу, малое дитя Пушкин целиком принадлежал России и никогда не опьянялся революционным хмелем». Хотя в молодости волновали его «вольнолюбивые мечты», но Пушкин по свойствам своего характера не мог увлечься революционными принципами декабристов. Это хорошо знали его друзья, будущие декабристы, поэтому они не нашли даже возможным посвятить поэта в тайну их безумного заговора. Презирая всякий безумный бунт и революцию, Пушкин писал Жуковскому: «Какой бы ни был мой политический образ мыслей, я храню его про себя и не намерен противоречить общему порядку необходимости».

По словам Тырковой-Вильямс, автора капитального труда «Жизнь Пушкина», у нашего поэта не было двойной морали, применяющей разные мерки к разным классам общества. В стихотворении «Вольность» (1817) Пушкин, воспевая свободу, выносит одинаково суровый приговор всем – и пренебрегающим законом Монархам, обращающим свою власть в жестокую тиранию, и их врагам, подымающим руку на Монархов. Таких революционеров Пушкин считает «стыдом и ужасом» наших дней. Разоблачая ложь и обман французской революции, Пушкин устами А. Шенье, казненного во дни этой революции, выражает свое отвращение ко всякого рода революционным проявлениям в таких словах:

…Закон,
На вольность опершись, провозгласил равенство.
И мы воскликнули: блаженство!
О, горе! О, безумный сон! Над нами
Единый властвует топор.
Мы свергнули Царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари.
О, ужас! О, позор!

Напрасно преступники революционеры стараются из Пушкина сделать себе единомышленника. Если Пушкин не хотел простить французской революции за умученного молодого поэта Шенье, то разве простил бы он «русским» революционерам истребление многих миллионов русских людей всех классов и состояний, начиная от Царя и кончая самыми бедными крестьянами. Весьма знаменательно, что Пушкин, как бы провидя грядущую кровавую революцию на Руси, пророчески предостерегал нас от этого ужаса в «Капитанской дочке»: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный».

Враг всякого произвола, революции, анархии, «безумного бунта», Пушкин верил только в разумную эволюцию в государстве для блага всего народа в целом. Вечный религиозно-нравственный закон должен быть для всех выше всего. В стихотворении «Вольность» Пушкин говорит:

Владыки! Вам венец и трон
Дает Закон, а не природа;
Стоите выше вы народа,
Но вечный выше вас Закон.
И горе, горе племенам,
Где дремлет он [Закон] неосторожно,
Где иль народу, иль Царям
Законом властвовать возможно!

Призывая владык мира показывать пример добросовестного исполнения вечного закона, Пушкин говорит:

Склонитесь первые главой
Под сень надежную Закона,
И станут вечной стражей трона
Народов вольность и покой.

Будучи противником крепостного права и осуждая его, Пушкин был в то же самое время и противником всякого насилия и бунтарства для устранения крепостного права. В своем стихотворении «Деревня» (1819) поэт выражает надежду, что освобождение крестьян произойдет не насилием со стороны народа, а по свободной воле Царя:

Увижу ль я, друзья, народ неугнетенный

И рабство, падшее по манию Царя?

В 1861 году исполнилось пожелание поэта. Именно по мановению руки Царя крепостное крестьянство сделалось свободным. Но как бы теперь страдал Пушкин, увидев, что не крепостное право, а полное бесправие и небывалое в мире рабство сковало наш народ под диктатурой нового ига, худшего ордынского.

Защитив Пушкина от обвинений чуть ли не в большевизме, перейдем теперь к самому главному – к изложению отличительных достоинств литературно-художественного творчества Пушкина.

Гений Пушкина прежде всего поражает нас разнообразием литературных форм, которыми пользовался поэт и писатель в своем творчестве – от сказки до трагедии включительно. Пушкин был одинаково велик и в эпосе, и в лирике, и в драме. Редко кто из поэтов так легко и свободно владел стихом, который лился у него и легко, и естественно неистощимой и благодатной симфонией.

Давай мне мысль, какую хочешь.
Ее с конца я завострю,
Летучей рифмой оперю.

Конечно, приходилось и Пушкину переживать трудности творчества и затруднения в подыскивании нужных слов и выражений. Когда он писал свою «Полтаву», он хотел одним словом выразить внезапность начавшегося полтавского боя. Во время прогулки с друзьями он шел задумчивым, сосредоточенным и вдруг воскликнул: «Нашел! Нашел»! На вопрос удивленных друзей, Пушкин радостно ответил:

«Слово нашел!.. И грянул бой, полтавский бой»!

Легкость владения стихом сливается у Пушкина с поразительной многогранностью в оттенках поэтической красоты. В его поэзии гармонически сливаются в своеобразную пушкинскую живую струю и величавая мощь стихов Державина, и пленительная сладость стихов Жуковского, и краткость народных выражений Крылова, и пластичность стихов Батюшкова. Кроме того, у Пушкина всегда чувствуется художественная мера, поразительная способность сказать все, но без единого лишнего слова. Его стихи, выражаясь словами самого же Пушкина, «Горели и текли, как поцелуи молодые; все в неге, в пламенной любви, как закипевшего аи струи и брызги золотые».

В минуты творческого вдохновения Пушкин даже мыслил музыкально, чаруя слух наш дивной музыкой его граненых рифм, пленяя воображение наше и волнуя душу нашу этой своеобразной и изумительной музыкальностью. По словам литературных критиков, хотя у Лермонтова огненные стихи были ярче, думы Тютчева глубже, лирика Фета тоньше, проза Льва Толстого, уступая классической ясности Пушкина, отличалась более жизненным богатством, однако Пушкин всех их перещеголял широтой размаха, силою ума и равновесием в одаренности. Ни у одного из русских поэтов не было в стихах столько таинственной магии, неуловимых магнитных токов, исходящих из человека, как это мы чувствуем в стихах Пушкина.

Проспер Мэриме, переведший на французский язык «Цыган», «Пиковую даму», «Пророка», писал, что образы, созданные Пушкиным, всегда полны правды и жизненности; эти образы скорее намечены, чем развиты, и что все это исполнено с истинным эллинским вкусом древнегреческих классических писателей.

Выражаясь образно, язык Пушкина как бы высечен из дотоле бесформенной, драгоценной мраморной глыбы устной народной речи, которую Пушкин претворил в перл создания, в ритмы и напевы своего неувядаемого стиха. По красоте и силе логики его язык приравнивается к древнегреческому языку Гомера. По всеобъемлющей мощи художественного дарования, по благоухающей красоте, гибкости и выразительности нет в мире языка, равного языку Пушкина.

Выдающийся знаток и глубокий ценитель пушкинского творчества митрополит Анастасий сравнивает поэзию Пушкина с «царской одеждой, блистающей чистым золотом и самоцветными камнями русского народного духа. Благовонная поэзия у Пушкина лилась через край, как благовонное масло из переполненного сосуда».

По словам Белинского «античная пластика, строгая простота сочетались у Пушкина с игрой романтической рифмы, и все акустическое богатство, вся сила русского языка явились у Пушкина в удивительной полноте. Язык его нежен, сладостен и мягок, как ропот волны; тягуч и густ, как смола; ярок, как молния; прозрачен и чист, как кристалл; душист и благовонен, как весна; крепок и могуч, как удар меча в руке богатыря»

По словам ценителя Пушкина Б.Л. Бразоля, «пушкинский язык, как червонное золото, пленяет наш слух, радует наше сердце и волнует наше воображение то женственной грацией и негой, то алмазной твердостью и мощью, то кристальной ясностью и чистотой».

Истинное величие творчества Пушкина замечается не только во всеобъемлющей полноте, исключительной глубине, неувядаемой свежести и изумительной красоте его творчества, но и в самой сущности единственного в своем роде гения Пушкина. Пушкин неудержимо зовет ввысь, к Небу, в заоблачную келью, «в соседство Бога Самого», откуда Пушкин «занес несколько райских песен на землю», которые постоянно волнуют и согревают душу читателя. Его восторг и слезы умиления часто сопровождаются благоговейной благодарностью Богу за дарованную ему «власть над умами читателей и способность ощущать гармонию миров».

В религиозно-нравственном укладе личности Пушкина есть одно ему только свойственное удивительное равновесие, исключительное спокойствие и неистощимая солнечная жизнерадостность, которыми, согласно греческой мифологии, обладали только боги на Олимпе. По толкованию Бразоля, пушкинское равновесие и спокойствие – не броня бездушного эгоизма, не змеиная мудрость Гете как плод его отвлеченных выкладок логического мышления; это – не холодное олимпийское спокойствие. Это – внутренняя душевная тишина и та солнечность души, которая ставит нашего поэта выше таких гигантов художественного слова, как Гомер, Дантэ и Шекспир. Пушкин подходит к центральным проблемам человеческой жизни со стоическим мужеством, но согретым христианским смирением, душевной тишиной, пламенем любви и всепрощения. В то время как пытливый ум человеческий с незапамятных времен запутался в двух противоположных идеях и мировых загадках между законами или тайнами жизни и смерти; в то время, как другого гиганта художественного слова Л. Толстого идея смерти приводила в состояние исступленного ужаса, Пушкина мысль о смерти совершенно не пугала и разрешалась в его сознании мягким примирительным аккордом. «Как древний эллин, влюбленный в сверкающую лазурь моря, в беспредельное сияние неба, в мраморных богинь, купающихся в полуденных лучах аттического солнца, Пушкин, – говорит Бразоль, – один из всех поэтов нашего времени преодолел страх смерти, несмотря на то, что от колыбели и до могилы Пушкин ясно сознавал, что за ним неотступно следует тень смерти».

Своим православным духом Пушкин преклонился пред неисповедимыми путями Промысла Божия и в этом нашел свое безграничное спокойствие и безграничное всепрощение. Для Пушкина

Прав судьбы закон...
Благословен и день забот.
Благословен и тьмы приход.

В этих строках весь Пушкин, умственно и духовно созревший, прошедший через горнило тяжких дум, житейских испытаний и горестных забот, закаливший свой гений в медленном огне глубокого размышления; но, конечно, не юных дней Пушкин, когда им правил «страстей единый произвол», когда он был безотчетлив и не в меру весел, как «молодого дня за рощей первое сиянье».

Пушкин поражает нас своей исключительной по силе и размаху неистощимой солнечной жизнерадостностью. Когда по морщинистому лицу дряхлой старушки Европы, разочарованной в старых и не нашедшей еще новых идеалов и путей жизни, прокатилась черная меланхолия и безысходная тоска, которую гениальный Байрон подхватил и, как погребальный заунывный звон колокола, художественно отразил в своем творчестве, в это время Пушкин, отдавший Байрону известную долю подражания в молодости, стал на реальную бытовую русскую почву и стал согревать нас своей музой торжествующей радости жизни и сладости бытия:

Умножайте шум и радость! Пойте песни в добрый час!..
Да здравствует солнце! Да скроется тьма!

Вот те светлые аккорды, которыми начала вдохновлять и согревать нас жизнерадостная муза гениального художника слова и мысли!

Конечно, Пушкину не чужды были и аккорды грусти, но они, как малые капли воды, растворялись в океане его солнечной, неистощимой жизнерадостности. Как бы предчувствуя скорую кончину, Пушкин думал о смерти при созерцании таких вещей, которые казалось бы больше должны были внушать ему мысли о жизни:

Гляжу ль на дуб уединенный,
Я мыслю: патриарх лесов
Переживет мой век забвенный,
Коль пережил он век отцов.
Младенца ль милого ласкаю,
Уже я думаю: прости!
Тебе я место уступаю:
Мне время тлеть, тебе – цвести!

И вдруг после такой грусти снова вспыхивает врожденное Пушкину пламя торжествующей солнечной жизнерадостности:

И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять!

У Пушкина даже грустный пейзаж осени с тихо падающими и шуршащими листьями как-то растворяется в светлом аккорде: унылая пора осени превращается в прощальную красоту «очей очарованья», со светлым дыханием ветерка, с первыми утренними морозами, с которыми Пушкин как бы снова расцветал. Даже в самых тяжелых переживаниях у Пушкина торжествовала солнечная радость. Она заливала светом сладость бытия и вызывала жажду деятельности.

Но не хочу, о други, умирать!
Я жить хочу, чтобы мыслить и страдать!..
И, может быть, на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.

Весьма отрадно отметить, что иностранные литературные критики ставят в особую заслугу Пушкину подчинение его поэтической эстетики художественной правде. Эту особенность подметил Проспер Мериме: «Западные поэты всегда заботятся больше об эффектах, остроумии, блеске и красоте в своем творчестве, а правдоподобие берут в придачу. У Пушкина наоборот, правда ставится на первое место и кладется в основу творчества, а красота у него как-то приходит сама собой». По словам иностранных критиков, русские поэты «не пьют, а причащаются от истоков разлитой в мире поэтической красоты и подобно Пушкину, поставив художественную правду на первое место, ищут эту правду по дорожкам, усеянным красотой».

Пушкин – национальный русский поэт и писатель. Там, где он касается русской действительности, поистине: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет». Не даром Белинский назвал роман «Евгений Онегин» «энциклопедией русской жизни». Особенно много бытовых черт изображает Пушкин в жизни семьи Лариных. Они

Хранили в жизни мирной
Привычки милой старины.
У них на масленице жирной
Водились русские блины.
Два раза в год они говели,
Любили круглые качели.
Им квас, как воздух, был потребен,
И за столом у них гостям
Носили блюда по чинам».
Пушкин подметил даже надпись на могиле Ларина:
Господний раб и бригадир
Под камнем сим вкушает мир.

Пушкин – часть нашей духовной жизни. Он является духовно присутствующим членом каждой русской семьи. Он идет рядом с каждым русским человеком всю его жизнь, начиная со школьного возраста. По словам Гоголя, у Пушкина «природа, русский язык, русский характер, заветы милой старины отразились в той же чистоте, в такой же очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла».

Как национальный поэт Пушкин постиг истинную причину трагедии русского интеллигента – этого несчастного страдальца, желающего своему народу блага, но исторически оторванного от народа и не понимающего истинных чаяний родного народа. Эти интеллигенты, мечтатели о «мировой гармонии духа», общечеловеческом счастьи, на деле оказались неудачниками не только в создании счастья народа, но и виновниками своего собственного несчастья.

Уже в одной из первых поэм «Цыганы» в лице Алеко Пушкин рисует типичного интеллигента-неудачника, тоскующего о потерянной кем-то и где-то правде, которую он никак не может найти и страдает поэтому глубоко и искренно. Эту правду Алеко ищет среди людей без закона и цивилизации и пристает к цыганскому табору. Дикая женщина Земфира кажется ему той, которая может избавить его от тоски и дать ему счастливую жизнь среди этих детей природы – цыган. И что же в результате? При первом же столкновении с условиями новой жизни Алеко, разочарованный в жизни русского общества, сразу же обагряет свои руки кровью и вместо «мировой гармонии» вносит диссонанс и нарушает счастливую жизнь свободных цыган. Гордый, самоуверенный, считающий себя неотразимым красавцем, Алеко даже не подумал о том, что у Земфиры уже есть цыган, которого она любит. Алеко убивает соперника. На это цыгане говорят ему:

Оставь нас, гордый человек!
Мы дики, нет у нас законов.
Мы не терзаем, не казним!

Итак, гордый человек! Вот причина неудачи идеалиста, русского мечтателя. Смирись, гордый человек! Вот в чем правда. Вот отправная точка и разумное начало для искателей «мировой гармонии духа», своего личного счастья и блага народного. Вся трагедия русского интеллигента и мечтателя в том, что он ищет потерянную правду вне себя, а она внутри него! «Смирись, гордый человек! Подчини себя самому себе! Овладей собой! Спустись с высоты сознания своего мнимого превосходства перед родным народом! Сломи свою гордыню и потрудись на ниве нелицемерного служения своему народу. Тогда и народ твой поймет тебя, уверует в тебя и пойдет за тобою, и ты узришь правду» (из Пушкинской речи Достоевского).

Еще яснее и глубже решается вопрос о неудачнике-интеллигенте в романе Пушкина «Евгений Онегин». Онегин – страдалец и вздыхатель по мировому идеалу, хранил в себе «дух святого недовольства», искренно мечтал о всемирном счастье людей. А что вышло? От хандры, мучительной тоски по мировому идеалу этот «благожелатель», подобно Алеко, тоже проливает кровь невинную и убивает Ленского на дуэли.

Желая окончательно развенчать этот народившийся на Руси тип интеллигента-неудачника, Пушкин выводит положительный тип, обретавшийся в недрах народных, чуждый всякой наносной лжи. Это – идеальная русская женщина Татьяна Ларина. Твердо, обеими ногами стоит она на своей родной почве, уразумевшая правду русскую и общечеловеческую. Эту правду как залог личного и общечеловеческого блага Татьяна высказывает в конце романа.

Манера зазнавшегося русского интеллигента, привыкшего на все смотреть сверху вниз, помешала Онегину понять и оценить духовную красоту скромной Тани. Эту красоту не понял Онегин ни при первой встрече в деревне, ни при последней встрече в Петербурге, когда Татьяна только внешне стала знатной дамой, а в душе оставалась прежней Таней.

«Если бы в тот момент, когда Онегин только знакомился с Таней, прибыл бы из Англии Чайльд Гарольд или сам лорд Байрон и, заметив робкую красоту и прелесть Тани, указал бы на нее Онегину, конечно, тогда бы он обратил на нее внимание, ибо у этих мировых страдальцев, вздыхающих о вселенском счастье и мировой гармонии духа, часто бывает много лакейства духовного» (Достоевский). Но этого не случилось. Онегин не понял Татьяну. Он дал ей «отеческое» наставление: «Учитесь властвовать собой! Не всякий вас, как я, поймет», и снова отправился странствовать в поисках идеала, с мировой тоской в сердце своем и с пролитой на руках кровью в глупой дуэли с Ленским.

Но русская душой Татьяна хорошо поняла Онегина. Посетив его пустой дом, посмотрев его книги, она подумала: «Уж не пародия ли он?» Когда же она стала знатной дамой и Онегин обратил на нее внимание потому только, что ей кланяется теперь весь высший свет, она увидела все его тщеславие. Только теперь он увидел, что проглядел свое счастье, которое «было так близко, так возможно». Татьяна ясно увидела, что он любит не ее, а какую-то мечту; да и сам он – какая-то фантазия, былинка, колеблемая ветром, без всякой твердой почвы под ногами.

По замыслу Пушкина, Татьяна – идеальная русская женщина, олицетворение долга. Осознав всё душой и сердцем, что она умерла для личного счастья, Татьяна не растерялась, не пришла в отчаяние. Она живет воспоминаниями светлого детства, родного дома, деревни, «где нынче крест и тень ветвей над бедной нянею моей».

Татьяна нашла личное счастье в верности нравственному долгу:

Я вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана
И буду век ему верна.

Эти слова Татьяна сказала Онегину как идеальная женщина, всем существом своим уразумевшая, что правда русская в смирении, в подчинении личного счастья общему благу и долгу.

На примере своей героини Пушкин показал нам, – говорит Достоевский, – что «не в европейской цивилизации Пушкин видит русскую правду, а в духе народном, воспитанном на началах Христовой Правды». Смирись, гордый интеллигент с пошатнувшейся, а то и совсем забытой верой в Бога! Врачу, исцелися сам! Усмири себя и станешь свободным, как никогда и не воображал себе! Тогда ты начнешь великое дело! Поймешь народ и святую правду его. Ибо тот, кто сам злобен и горд, не может мечтать о мировой гармонии духа.