Как национально и государственно мыслящий патриот Пушкин глубоко проник в душу великого преобразователя России Петра Великого, динамической силой и могучим гением которого

... наша двинулась земля,
Кто придал бодрый бег державный
Корме родного корабля.

В поэме «Медный всадник» не только консервативная неподвижная допетровская Московская Русь, но даже слепая безличная стихийная сила природы уступает титанической воле Петра. В этой поэме мы находим чудную высокохудожественную обрисовку победы Петра над природой.

Из тьмы лесов, из топи блат
Вознесся пышно, горделиво
град Петра, к богатым пристаням которого, стремятся «все флаги».
В гранит оделася Нева,
Мосты повисли над водами,
Темно-зелеными садами
Ее покрылись острова.

Но ярость стихии не может поколебать разумной воли Петра. И когда, спустя сто лет, случилось страшное наводнение, когда из скорбных уст Императора Александра I вырвалось беспомощное признание, что «с Божией стихией Царям не совладеть», Петр Великий не сдается:

В неколебимой вышине
Над возмущенною Невою
Стоит с простертою рукою
Кумир на бронзовом коне.

Только когда обезумевший от страха Евгений, олицетворение совсем другой страшной стихии – безличной и серой человеческой массы – пригрозил Петру: «Ужо, тебе»!, фигура Царя содрогнулась, возгорелась гневом, и доселе неподвижный «Державец полумира» сошел с пьедестала и погнался за Евгением «на звонко скачущем коне». Весьма знаменательно, что Пушкин пророчески предвидел, что эта безличная человеческая масса является самой страшной угрозой, способной пошатнуть даже гранитные устои могущественного Русского государства.

Из века в век по адресу Императорской России, выкованной Петром, неслась эта бессвязная угроза подонков русских и иностранцев: «Ужо тебе»! Именно эти разбушевавшиеся волны революции заставили «Кумира на бронзовом коне» – великую Историческую Россию поникнуть головою перед страшной стихией.

Пушкин всецело стоит на стороне дела Петра Великого – дальновидного творца блистательного Санкт-Петербурга, географическое положение которого превратило Московскую Русь в Императорскую великую державу, с выходом на все моря и океаны. Сочувствуя несчастию Евгения и множеству погибших при наводнении, Пушкин остается на подчинении личных интересов погибших общему благу государства. Восторгаясь государственным гением Петра, Пушкин не пожалел красок для его прославления:

Ужасен он в окрестной мгле!
Какая дума на челе!
Какая сила в нем сокрыта!
А в сем коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
О, мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной,
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы!

Сверхчеловеческой силой и железной волей наделяет Пушкин Петра и в поэме «Полтава». С шекспировской глубиной и ясностью рисует Пушкин образ Петра на мрачном фоне эгоиста Мазепы. То страшный, то обаятельный; то пугающий, то манящий – первый Император Всероссийский проходит, как живой, перед воображением читателя поэмы:

...Выходит Петр. Его глаза
Сияют. Лик его ужасен!
Движенья быстры. Он прекрасен!
Он весь, как Божия гроза.

Да и саму полтавскую победу Пушкин заслуженно величает не иначе как великим историческим днем, величайшим торжеством молодой Императорской России, которая

В бореньях силы напрягая,
Мужала с гением Петра.

Будучи великим знатоком русской души и национальным поэтом и писателем, Пушкин гармонически сочетал в себе и почетное звание «всероссийского человека», он обладал изумительной способностью проникновения в самые сокровенные тайны человеческого духа всех народов мира. Эту исключительную, совершенно уникальную способность всепонимания и перевоплощения в чужие нации Пушкин особенно ярко отразил в своих маленьких трагедиях. В «Скупом рыцаре» он дает неподражаемый общечеловеческий тип скряги, гораздо более глубокий и идейно более сложный, чем родственный ему тип Плюшкина у Гоголя. В трагедии «Моцарт и Сальери» дается глубокий психологический анализ действия зависти на душу Сальери, которому гений Моцарта не давал покоя. Сальери является едва ли не единственным в мировой литературе первообразом художественного воспроизведения завистника. Моцарт как гений никогда никому не завидовал и не замечал своей гениальности, что особенно бесило Сальери. Задумав отравить Моцарта, Сальери говорит:

Как некий херувим,
Он несколько занес нам песен райских,
Чтоб, возмутив бескрылое желанье
В нас, чадах праха, после улететь!
Так улетай же! Чем скорей, тем лучше.

В «Каменном госте» мы встречаем общечеловеческого обольстителя и любовника Дон Жуана – виртуоза в «науке страсти нежной».

Эти маленькие трагедии являются совершенным созданием своеобразного гения Пушкина. Здесь краткость художественного изложения доведена до последних возможных пределов, не причинив вреда ясности и полноте содержания. Здесь наш русский Шекспир, Пушкин, заглянул в сокровенные тайны человеческой души глубже Шекспира и поэтому заслуживает признания быть непревзойденным гением мировой литературы.

Известный литературовед, академик Д.Н. Овсянико-Куликовский, разбирая «Моцарта и Сальери», говорит, что «приходится удивляться, как Пушкин, уменьшая объем художественного произведения по числу страниц, смог сделать его все богаче и богаче по содержанию как совершеннейшее создание его гения». По словам академика Потебни, «сгущение мысли в слове должно быть признано одним из самых истинно гениальных откровений Пушкина как всечеловека».

Сценка из «Фауста» у Пушкина была таким ясным и ярким резюме всего «Фауста», что когда она дошла в немецком переводе до Гете, то он, преклоняясь перед сжатостью мысли в слове, каковой не было у самого Гете, прислал Пушкину в подарок свое перо.

Всепонятность общечеловеческих типов достигла своего совершенства у Пушкина благодаря еще более изумительной его способности к всемирной отзывчивости. Образно выражаясь, Пушкин как бы перевоплощался и проникал в души других народов с помощью какой-то чудодейственной, ему одному свойственной художественной интуиции. Такой силой всемирной отзывчивости, перевоплощения и проникновения в самую сердцевину «особенной стати» каждой нации, каждой народности не отличались даже самые величайшие мировые гении. У Шекспира, например, его итальянцы – те же англичане; его Отелло не имеет местной национальной окраски венецианского мавра и скорее похож на англичанина. Когда же Пушкин силою своей гениальной художественной интуиции проникал в духовную суть других национальностей, то не их заставлял думать и чувствовать по-русски, по-пушкински, а сам как бы перевоплощался в испанца, англичанина, мусульманина, грека или даже древнего египтянина.

Достоевский пишет: «Вспомните «Дон Жуана». Если бы не было надписи Пушкина над этим произведением, вы никогда бы не узнали, что это писал не испанец, а Пушкин. Вспомните «Подражание Корану». Разве тут не чувствуете вы дух Корана и меч его, грозную силу мусульманской веры? А «Египетские ночи»! Разве не переносят вас в древний мир, где вы видите земных богов, презирающих гений народный; богов уединившихся и предающихся фантастическим зверино-чувственным удовольствиям? Возьмите пушкинскую фантастическую обработку «Пир во время чумы»! Разве не слышится здесь гений Англии, дух века реформ, воинственный огонь протестантизма?»

И вот, глубоко вдумываясь в эту всемирную всепонятливость, отзывчивость, перевоплощаемость и проникновение пушкинского гения в дух, в самую суть иных народов, русские и иностранные критики во главе с Достоевским утверждают, что именно в этой всепонятливости, отзывчивости и перевоплощаемости Пушкина в суть духа народов мира и заключался, и выражался в самой высшей степени истинно национальный дух русского народа, постигнутый гением Пушкина и прежде всего максимально в нем самом отразившийся.

Русский национализм – не местный, не узко русский, а общечеловеческий, а поэтому русский православный гений по сущности широты и глубины духа не может успокоиться и удовлетвориться счастьем только своего народа; он неудержимо и совершенно искренно тянется ко всемирному человеческому счастью. Иначе он никак не успокоится. Пушкин постиг, что согласно православной идеологии всеобъемлющая душа русская уразумела, что стать вполне русским – значит быть братом всех людей по Закону Христова Евангелия. Быть русским значит быть «всечеловеком» и уметь изречь окончательное слово об истинном содружестве народов и истинном мире, по которому истосковалась человеческая душа.

Пушкин, по выражению Апполона Григорьева, «наше все», будучи «всероссийским человеком» и гармонически соединив в себе всечеловеческую способность перевоплощаться в гении других народов, пророчески указал, что воспитанный на началах Вселенского Православия русский народ наиболее из всех народов способен вместить в себе идеал всечеловеческого единения, вселенскости и истинного братства народов – не иначе как только по Закону Христова Евангелия.

Говоря об изумительном гармоническом примирении в Пушкине «всероссийского человека» с «всечеловеком», Достоевский вовсе не хочет умалить мировое значение таких гигантов художественного слова, как Шекспир, Сервантес, Шиллер, Гете, Данте, Гомер. Вот глубокомысленные слова Достоевского:

«Всемирная всепонятность и неисследимая глубина мировых типов, созданных Шекспиром, Шиллером и другими гениями на веки веков, не подвергаются сомнению. Не на мировое значение шекспиров и шиллеров хочу я посягнуть, обозначая гениальнейшую способность Пушкина перевоплощаться в гении чужих наций, а желаю лишь в этой способности отметить великое и пророческое для нас указание, что способность эта всецело принадлежит русскому народному гению, а Пушкин делит эту способность со всем народом нашим, являясь только совершеннейшим выразителем этой народной способности в своем художественном творчестве. Нищая земля наша, а в конце концов скажет новое слово миру, ибо, как говорит Тютчев,

Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.

Не экономически, не научно русская душа наиболее способна из всех народов вмещать в себе идею всечеловеческого единения, братской любви; нет, это не экономическая, не научная черта, а нравственная черта русского духа» (речь 8 июня 1880 года).

Каков взгляд Пушкина на воспитательное значение поэзии? В восемнадцатом веке на поэзию смотрели как на легкое развлечение и на поэта – порою, как на шута. Вспомним горемычную долю Василия Кирилловича Тредьяковского, получавшего даже «всемилостивейшие оплеушины», вплоть до избиения палкой, когда не нравились его стихи. А ведь он был на почетном положении придворного поэта. Державин первым оценил значение поэзии более серьезно, ибо он уже «в сердечной простоте беседовал о Боге и истину Царям с улыбкой говорил».

Строго говоря, первый взгляд на воспитательное значение поэзии высказал Карамзин, который в «Московском журнале» за 1792 год писал: «Во всех странах поэзия наставницей людям была, везде сердца людей любовью согревала», а в статье «Что нужно автору?» Карамзин определяет высокое значение поэта: «Питать в себе святое желание всеобщего блага».

Жуковский пошел еще далее и глубже заглянул в назначение поэзии. По его определению, «поэзия – это Бог во святых мечтах земли»; поэзия есть небесной религии сестра земная; поэзия – светильник, Самим Создателем зажженный, чтобы озарять нам путь».

Пушкин, водружая знамя национально-самобытной русской поэзии, окончательно утвердил высокое назначение поэзии: «сердца тревожить»; «восславлять свободу и милость к падшим призывать»; «глаголом жечь сердца людей». По словам Пушкина, роль поэта подобна эху, откликающееся на все звуки общественной и государственной жизни осуждением зла и пороков и с одобрением всего доброго и прекрасного. Поэт – избранник Божий, неудержимо рвущийся в горний мир, а поэтому и поэзия его должна быть согрета возвышенным идеалом и звучать религиозным аккордом. Муза поэта, будучи подчиненной «веленью Божию», возлагает на поэта высочайшую миссию пророка, ответственного только перед Богом.

И Бога глас ко мне воззвал:
Восстань, пророк, и виждь и внемли,
Исполнись волею Моей,
И обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».

Поэт Майков в своем стихотворении «Перечитывая Пушкина» писал о его стихах, что они земное преображают в небесное:

Не здешними мне кажутся их звуки,
Как бы влиясь в его бессмертный стих,
Земное все – восторги, страсти, муки
В небесное преображалось в них.

Пушкинская поэзия – это прекрасное отражение внутренней гармонии равномерно развитых духовных сил поэта. Из внутренней гармонии и целостности душевной организации Пушкина вытекает бодрящий свет и жизнерадостный подход поэта к людям и природе.

Проникая в высший идеальный мир художественной интуицией своего сердца, Пушкин дорожил и всеми видимыми красотами Божьего мира. Пушкин уловил золотую середину между религиозными, мистическими порывами ввысь, к Небу и реалистическим изображением красоты и величия действительной жизни и природы на земле.

Пушкину чужды были какие-то «мысленные подобия и соответствия в природе» «поэтов»-символистов. Поэт прекрасной действительности, Пушкин старался показать, что земные цветы хороши сами по себе, как мы их воспринимаем, с их лепестками, благоуханием и разнообразием красок и оттенков. Не были чужды пушкинской поэзии и маленькие житейские радости, и он призывает всех поэтов, которые или впали в мистицизм, или слишком погрузились в материализм, к здоровому национальному чувству и жертвенному служению народу, в благоухающие вечной красотой сады классической поэзии, где можно отдохнуть, освободившись от «суетного света».

В течение всего XIX века с легкой руки Пушкина лучшие поэты находили для своего вдохновения материал и темы в истоках вечной поэтической красоты, разлитой во всем мире, бившей ключом из самых недр народной души, и изображали эту красоту в своем творчестве, оставаясь верными заветам пушкинской поэзии.

К великому прискорбию, более поздние поэты не удержались на высоте пушкинской эстетики и обратили поэзию в служанку социальных и партийных идей. Отвергнув пушкинские заветы, поэты нового времени отказались от эстетической и самодовлеющей ценности художественной формы в поэзии. Они превратили врожденную человеческую элементарную эстетику в чудовищно уродливую форму.

Символисты школы Брюсова стали проповедывать «Юному поэту»: не живи настоящим. Только грядущее – область поэта. Никому не сочувствуй. Самого себя полюби беспредельно. Поклоняйся искусству безрассудно, бесцельно. Вместо волевого начала и жертвенного служения ближнему символисты стали воспевать «больные души, спящие в гробу усталости своей» (Минский) или «спящие на дне между подводных стеблей (Бальмонт). На смену пушкинской солнечной жизнерадостности, сладости здорового бытия, послышались призывы к смерти, напуганности жизнью, к воспеванию страха перед жизнью, скуки, ничтожества, полного бессилия любить и молиться.

В так называемом «футуризме» еще больше подверглась русская классическая поэзия страшному глумлению и унижению. Маяковский, Игорь Северянин и другие гордились тем, что они дали «пощечину общественному вкусу и буржуазной эстетике, а сами провозгласили заумный язык с произвольно выдуманными словами, засоряя прекрасный, пушкинский язык русского народа несусветным хламом. Однако, подобная «поэзия» пришлась не ко двору русскому народу, воспитанному на возвышенной эстетике Пушкина. Уже давно наблюдается поворот современной литературы к заветам Пушкина.

Сквозь гнет чудовищной цензуры всходят свежие ростки тайных духовных запросов. Давно уже поняли проснувшиеся от кошмарного дурмана «пролетарской поэзии» новые поэты и писатели, что литературное творчество не может развиваться в узких рамках партийной цензуры и следовать готовому шаблону, по которому можно делать только фабричные изделия.

Скованный жестокой партийной цензурой, литературный гений русского народа не только жил, но все время рвался на волю. На фоне пресмыкающихся перед жестоким режимом советских писателей и поэтов все ярче выделялись писатели – защитники заветов свободного творчества, выступавшие за подлинное литературное творчество, без безбожной идеологии.

Этот постоянный конфликт противоположных направлений литературной мысли внушает нам надежды на грядущий взлет и проявление возрожденного свободного литературного гения в возрожденной России. Хочется верить, что будущие поэты и писатели, воодушевленные славным прошлым Исторической России, чувствуя над собой духовное и эстетическое величие Пушкина выведут русскую литературу на новый широкий и свободный путь дальнейшего процветания и совершенства.

Величайшим из людей смерть кладет начало их бессмертию. Смерть явилась началом бессмертия и для Пушкина, ибо истинный гений не знает закона давности и забвения. Пушкин живет в каждом из нас. На нем исполнилось его же собственное предсказание, что весь он не умрет; к нему не зарастет народная тропа; слава его вознесется выше Александрийского столпа.

Каждый великий народ имеет своего представителя в литературном пантеоне мировых гениев художественного слова. Такого великого человека Провидение послало нам в лице Пушкина.

Как великан духа по своей всеобъемлющей силе дарования, по благоухающей красоте поэзии, по богатству, гибкости и выразительности его державного языка и по тонкому чувству меры и гармонии, Пушкин возвышается над всеми нашими последующими поэтами и писателями. Вслед за ним русские люди увидели целый ряд гигантов литературно-художественного слова, и «к нам, еще так недавно робко учившимся у европейцев, пришли, как мы говорим, эти самые европейцы за словом утешения и надежды» (Лев Шестов).

В гоголевском смехе, в огромном пророческом дыхании Достоевского кроются все семена, из которых наша художественная литература постепенно разрослась в огромное дерево познания русско-мировой человеческой души. Но ведь и Гоголь, и Достоевский в свою очередь выросли из Пушкина как из общего корня, и ни один из них не мог существовать без Пушкина. И Гоголь, и Достоевский в своей интуитивной философии проникли в самые глубинные и сокровенные тайны человеческой души, в которые никто еще не дерзнул заглянуть так глубоко. Однако нерушимая гармония Пушкина у них теряется в непримиримых конфликтах болезненных разногласий и трагических контрастов, несмотря на красочный и блистательный юмор Гоголя; несмотря на ясновидящую интуицию Достоевского, ни тот, ни другой не могли подняться к вершинам пушкинской мудрости, где нет ни страха жизни, ни ужаса смерти, а царит равновесие и спокойное созерцание жизни и смерти, нашедшее примирение в стоическом мужестве да в христианском смирении поэта.

Как истинное солнце самобытной русской литературы Пушкин рано освободился от всех литературных кумиров Запада, показавшихся нашему гению слишком высокопарными, неестественными и чуждыми его художественному вкусу.

Правда, Пушкин одно время увлекался британскою музою Байрона; но даже во дни самого пылкого увлечения не был слепым рабским подражателем. Мрачная, сильная поэзия Байрона в молодости очень захватывала Пушкина и послужила переходной ступенью от его веселых игривых грез лицейского творчества к мудрым думам о смысле жизни, о вечных законах человеческого духа. Байронические мотивы мировой скорби нашли некоторые отклики в сердце поэта и вызвали желание отдать известную дань подражания Байрону своими созвучными аккордами, ибо это настроение не было чуждо мятущейся душе Пушкина, начавшей тяготиться великосветской бурной жизнью, «мишурой» роскошной обстановки без внутреннего содержания жизни. Очутившись на Кавказе, созерцая грандиозную панораму вечно покрытого снегами Кавказа, со знойными долинами, с вольной жизнью дерзких и храбрых горцев, Пушкин начал художественно перевоплощать и изображать эту новую для него и очаровавшую его жизнь. В музыкальных его стихах зазвучали новые напевы. Вошедший в душу Пушкина могучий гений Байрона, преисполнейший гнева и печали, хорошо изученный Пушкиным на Кавказе, где он занялся серьезным изучением английского языка, заставил Пушкина глубже заглянуть в свою душу, в свой сокровенный мир. И двадцатилетний юноша-поэт в 1821 году в письме к Чаадаеву признается, как ему противна стала теперь великосветская жизнь в столице и как теперь, наслаждаясь в уединении красотой природы, он познал радость тихого труда; жажду размышлений и в объятиях свободы вознаграждает «мятежной мудростью утраченные годы, дабы в просвещении стать с веком наравне».

Конечно, Пушкин не мог отдаться всецело увлечению Байроном. Их разделяла глубокая борозда не столько умозрительных и эстетических противоречий, сколько эмоционально-нравственные различия. Если Байрон, будучи слишком мятежным, не мог сделаться свободным, то слишком свободный Пушкин не мог сделаться мятежным.

Байрон – воплощение позы, притворства. Пушкин – воплощение естественности и классической простоты. Если Байрон притворяется, что презирает жизнь, то Пушкин радуется и благословляет ее. Пушкин не может быть космолитом байроновского склада; он убежденный и просвещенный русский человек – патриот, преклоняющийся перед своим государственным правовым порядком, певец русской славы, давший достойный отпор всем хулителям и «клеветникам России». Пушкин взял от Байрона только то, что было великим и вечным у него. Что же касается беспочвенной хандры и напускного негативизма Байрона, то они были отвергнуты жизнерадостным Пушкиным, который хандру считал хуже холеры, ибо она убивает душу.

Вот почему Пушкин не любил и своих байронических героев – от Кавказского пленника до Евгения Онегина – этих родоначальников, «зачинателей» длинной галереи «лишних людей», которыми так изобиловала наша отечественная литература XIX века.

Борис Львович Бразоль в своей глубоко продуманной статье «Байронизм Пушкина», желая доказать, почему духовно растущий Пушкин не мог долго оставаться с Байроном, пишет: «В беспрестанных поисках новых мировых и умственных путей расцветший гений Пушкина таинственно впитал в себя и в непостижимом синтезе примирил в себе вдохновение всемирных поэтов. Изучая всемирное литературное сокровище гигантов художественного слова, наш баян Земли Русской в каждом из них улавливал дотоле неосознанную новую черту своего «я», тончайшую нить-паутинку, соединяющую его с бесконечным космосом мироздания. Вот и у Байрона он взял не все, а только то, что нашел великим и вечным.

Светлое и радостное миросозерцание Пушкина, с его мудрым подходом к мировым проблемам, тяготившим общечеловеческую совесть, как воздух, необходимо было во дни как раз начавшегося снижения европейской культуры. Накануне шопенгауэровского философского пессимизма, экономического материализма Маркса, флоберовского эстетического нигилизма, толстовского буддийского квиэтизма или всеобщего покоя и мятежного анархизма Ницше, когда по морщинистому лицу дряхлой старушки Европы быстро прокатились волны черной меланхолии, разочарования в старых идеалах; когда люди утратили Божественный дар здорового наслаждения радостью бытия – на Святой Руси воссиял наш Пушкин, из всех мировых властителей дум человечества единственный избежавший эпидемию развивавшейся в мире тлетворной тоски. Это пушкинские бодрые, полные золотых грез стихи-песни стали звучать радостным аккордом на мрачном фоне заунывных мелодий западного декадентства, провозгласившего, что будто бы смысл и радость жизни и жизненная правда не обязательны для поэзии. Это он, наш солнечный, жизнерадостный Пушкин, чуждый духу унылой праздности и всеобщего разочарования в старых идеалах, стал согревать мятущиеся души человечества драгоценным богатством радости, света, изящества, благородной простоты, щедро рассыпал словесные перлы своего несравненного державного языка» (Бразоль).

Неисчерпаемый океан правды и мудрости русской, таящийся в неувядаемом творчестве Пушкина, едва ли будет когда-либо изучен и понят во всей полноте и глубине. В Пушкина мы постепенно врастаем, или вернее, дорастаем и так далеки от того, чтобы перерасти его. Возможно, Пушкин навеки останется неразгаданным до конца сфинксом, ибо слишком рано он ушел от нас. За три месяца до смерти Пушкин писал своему другу: «Душа моя расширилась. Я чувствую, что теперь могу творить». Но как жестока судьба! В это время уже была отлита пуля, которая скоро смертельно ранит нашего избранника, успевшего оставить нам сокровище художественного слова, которое вечно будет волновать культурное человечество. В неразгаданности Пушкина до конца навеки осталась своеобразная свежесть и привлекательная сила чудесной личности поэта.

А как высоко ценили Пушкина и его бесподобную музу при жизни Пушкина те благородные представители русского общества, которые способны были понимать его и сорадоваться ему в его успехах!

Император Николай Павлович величал Пушкина самым замечательным и самым умнейшим человеком России.

Литературный критик Аполлон Григорьев в восторге восклицал: «Пушкин – наше все»!

Жуковский, заметив однажды, как Гоголь жадно вслушивается в речи Пушкина, сказал ему: «Ты прекрасно делаешь, записывая, что говорит Пушкин. Каждое слово его драгоценно».

Французский посол при Русском Императорском Дворе Барант, человек тонкой культуры, восхищался огромными познаниями Пушкина в Священном Писании и особенно в Евангелии.

В 1832 году Гоголь писал: «Пушкин – это образ русского человека, каким он может явиться в своем развитии через двести лет. В Пушкине русская природа, душа, язык, характер отразились в такой же чистоте и красоте, в какой отражаются ландшафты на выпуклой поверхности оптического стекла».

Критик Белинский в Пушкине и в самом его бытии чувствовал элементы какой-то непреложной правды и высшей справедливости.

Достоевский указал, что наиболее ярким показателем глубокой мудрости Пушкина нужно считать изумительное свойство поэта вмещать в себе и художественно воплощать в произведениях дух каждого народа и индивидуальные черты быта каждой нации. Достоевский преклоняется перед всечеловеческим кругозором Пушкина, с помощью которого поэт запечатлевал и истолковывал самые сокровенные чаяния человеческого сердца, самые тайные движения души.

На Пушкине сбылось вещее предсказание Тютчева, что его, «как первую любовь, России сердце не забудет». Пушкин живет в нас не только первой любовью, но и последней надеждой, ибо он для нас не только вдохновенный певец величия исторической России, но и залог грядущего возрождения России.

Пушкин – истинный прообраз России исторической и России грядущей, возрожденной. В судьбе Пушкина имеется некоторая параллель с судьбой России – Пушкин принял смерть от иностранца, хотя фактически в его гибели не менее виновато и русское общество, которое отравило последние мгновения поэта своими сплетнями и «коварным шопотом бесчувственных невежд»; смерть овладела только телом поэта, бессмертная душа его не только отошла ко Господу, но и живет среди нас, как сам он предсказал:

Нет, весь я не умру: душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит,
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.

В Пушкине мы должны видеть прообраз будущего преодоления смерти нашей полоненной, но не сдавшейся врагу духовно России. Она воскреснет, если станет на твердую почву Пушкинской мудрости и русской правды, основанной на смирении и жертвенности, на незыблемом фундаменте православной церковности и национальной русскости.

Пушкин для нас не только символ мудрой русской государственности, но и путеводная звезда в Обетованную Землю Русскую.

Пушкин – не только один из лучших и великих сынов России, которых у нас было много. Пушкин есть истинный отец возрожденной русской культуры. Напрасно беспокоятся некоторые россияне, что будто бы называя Пушкина отцом русской православной культуры, мы унижаем святого и равноапостольного князя Владимира, который был отцом православной церковности и национальной русскости, на которых и покоится истинная русская культура. Но ведь и в истории домостроительства спасения рода человеческого говорится не только об отцах, но и о праотцах. Вот и у нас есть основание успокоить напрасно беспокоящихся об унижении великого Крестителя Руси, называя Пушкина отцом возрождения русской культуры. Если мы проследим историю развития русской культуры, то увидим, что русское общество однажды согрешило великим грехом перед Родиной, потеряв русскость и самобытность русской культуры, основоположником которой был св. князь Владимир. Весь ХVІІІ век был веком слепого рабского подражания Западу, изменой и отказом русского общества от своей исконной и подлинной культуры, основоположником которой был св. князь Владимир. Вспомним, как истинный предтеча Пушкина Грибоедов обличал русское общество, что оно забыло «и нравы, и язык, и старину святую»; что в русском обществе ни звука русского, ни лица русского не встретишь, и что русское общество трудно было «даже крепкою вожжей удержать от тошноты по стороне чужой»; он умолял устами Чацкого не свистеть по-французски и не лаять по-немецки, а «хоть у китайцев бы нам несколько занять премудрого незнанья иноземцев» и перестать пресмыкаться перед всем иностранным, оставляя, в забвении православную русскую культуру Владимира Святого. Потребовался могучий гений Пушкина, чтобы указать снова русскому обществу на величие русского языка и русской культуры и доказать, что «все русское старое, лучшее не только можно, но и должно поставить в параллель с лучшим европейским».

Вот почему, преклоняясь перед нашим истинным духовным отцом святым Владимиром, «Красным Солнышком», величая его праотцем и патриархом нашей православной русской культуры, мы почитаем за долг величать и наше незакатное солнце земли русской – Пушкина не только одним из лучших и великих сыновей России, но и истинным отцом возрожденной им русской культуры, чуть было не погасшей во дни слепого и рабского подражания Западу.

Наш единственный неподражаемый Пушкин оставил нам непреложный завет духовного обновления России. Этот драгоценный завет, как бесконечно далекая, но близкая нашему сердцу, надежная лучезарная звезда, освещает нам верный путь в Обетованную, временно полоненную, но не сдавшуюся врагам Великую Историческую Россию:

Ты, Солнце Святое, гори!
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари,
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце! Да скроется тьма!

Род Пушкиных ведет свое начало от Григория Пушки, который жил в конце ХІV и в начале ХV века. Предки Пушкина сначала жили в Новгороде, а при Иване Грозном переселились в Москву, и при первых трех царях Дома Романовых занимали ряд важных должностей. О своих предках поэт Пушкин писал:

Они и в войске, и в совете...
Служили доблестно Царям.

В Царствование Алексея Михайловича в Москве проживал ближайший предок Пушкина – Петр Петрович Пушкин. У него было несколько сыновей. От старшего сына Александра родился Лев Александрович, будущий дедушка поэта. У Льва Александровича родился сын Сергей Львович – отец поэта Пушкина.

Очень интересно проследить родословную поэта по материнской линии. По матери Пушкин происходил от арапа Петра Великого, генерала Абрама Петровича Ганнибала. Откуда же взялась такая фамилия у прадедушки Пушкина? Фамилию Ганнибала или Аннибала носил знаменитый карфагенский полководец – завоеватель Испании, живший в Африке в третьем веке до Рождества Христова. Как попал в Россию абиссинец-эфиоп, ставший прадедушкой Пушкина?

А вышло это вот как. В Константинополе у турецкого султана в качестве заложника одного африканского князька жил мальчик эфиоп, лет восьми, по имени Ибрагим (Абрам). Русский посланник в Константинополе купил у султана этого мальчика и послал его в подарок Петру Великому. Заметив, что Ибрагим умный мальчик, Петр Великий полюбил его, крестил его в православную веру, и сам стал крестным отцом при его крещении и назвал его по отчеству Петровичем, а фамилию дал ему Ганнибал. Своего крестника Абрама Петровича Ганнибала Петр приказал воспитывать при Дворе. Когда ему исполнилось 18 лет, Петр послал его во Францию учиться на инженера. По возвращении его из Франции, Петр произвел его в чин инженера-поручика и определил в самый почетный Преображенский полк. Когда Петр Великий умер, при дворе вошел в силу граф Бирон, который при Императрице Анне Иоанновне сделался настоящим диктатором России. Ганнибал, в венах которого текла горячая африканская кровь, поссорился с Бироном, и тот сослал его в Сибирь «измерять Китайскую стену».

При дочери Петра Елизавете Петровне Ганнибал вернулся в Петербург и два раза был женат. От этого брака у него родился сын Осип Абрамович Ганнибал, который женился на дочери тамбовского офицера Марии Алексеевне, происходившей от отдаленного рода Петра Петровича Пушкина. У Осипа Абрамовича и его супруги Марии Алексеевны родилась дочь Надежда Осиповна, не очень черная, но довольно темная, с прекрасной наружностью очаровательной креолки. Надежду Осиповну выдали замуж за Сергея Львовича Пушкина – отца будущего поэта. Александр Сергеевич Пушкин родился 26 мая (6 июня) 1799 года. Весьма знаменательно, что Пушкин родился в сердце России – Москве в двунадесятый праздник Вознесения Господня и этим как бы нарочито предназначался быть сердцем православной русской культуры, которую он вознес до небес.

Всю биографию Пушкина можно разделить на пять периодов.

1. Детство Пушкина, до поступления в лицей (1799-1811).

В детстве Саша не предвещал ничего особенного. Неповоротливый, неуклюжий и нелюдимый, он избегал играть с товарищами. Когда мать начинала ругать его за что-нибудь, он убегал к бабушке и прятался у нее в огромной рабочей корзине, и уж тут никто его не беспокоил.

Золотое детство прошло у Пушкина без ласки и внимания родителей. Но Бог послал ему двух ангелов-хранителей – бабушку Марию Алексеевну и нянюшку Арину Родионовну, заронивших в его впечатлительную душу глубокие семена Православия и величия родной русской речи. Что же касается неудачно подобранных гувернеров и гувернанток, не понимавших и не ценивших развивающегося незаурядного, с острым умом и богатым воображением будущего поэта, то от них он не научился ничему полезному для души.

Из иностранных языков Пушкин изучил в совершенстве один французский язык. По-английски он плохо учился, а немецким совсем не хотел заниматься. На русском языке ему преподавали Закон Божий, русскую грамматику, историю и географию. К счастью, в доме отца Пушкина часто собирались Карамзин, Жуковский, Батюшков и другие писатели. Любознательный мальчик внимательно прислушивался к их разговору на литературные темы и с детства развивал свой литературно-художественный вкус. Лето проводил Пушкин в селе Захарьеве, недалеко от Москвы, в обществе нянюшки, освежая в своей памяти еще в раннем детстве рассказанные ему русские сказки и слушая песни молодежи в деревне.

2. Лицейский период (1811-1817). Двенадцати лет Пушкин поступил в только что открывшийся Царско-Сельский лицей. Шестилетнее пребывание в лицее было счастливым временем для Пушкина. Учился Пушкин неважно. Несмотря на блестящие природные способности, он окончил лицей по второму разряду.

Уже в лицее, по словам Пушкина, его стала «посещать Муза», богиня поэтического вдохновения и творчества, это явление Музы он вспоминал позже, в восьмой главе «Евгения Онегина»:

Весной, при кликах лебединых
Близ вод, сиявших в тишине,
Являться Муза стала мне.
Моя студенческая келья
Вдруг озарилась: Муза в ней
Открыла пир младых затей,
Воспела детские веселья,
И славу нашей старины,
И сердца трепетные сны.
И свет ее с улыбкой встретил;
Успех нас первый окрылил;
Старик Державин нас заметил
И, в гроб сходя, благословил.

Среди веселых лицейских стихов, превратившихся в лирическое воспоминание и исповедь недостатков и пороков юного поэта, пожинавшего сладкие на вкус, но горькие по существу плоды его порочной наследственности и плохого семейного воспитания, были у него и грустные стихи под влиянием элегий Жуковского. Смешно читать, как веселый, жизнерадостный лицеист пишет об «увядшем сердце» и о «слезах страданья», отдавая дань подражаний литературному вкусу того времени, когда сентиментализм Карамзина и романтизм Жуковского были в моде.

Уже при переходе на старший курс в 1815 году на лицейском акте Пушкин читал свое стихотворение «Воспоминание в Царском Селе» – с таким подъемом, что присутствовавший на акте поэт Державин со слезами на глазах бросился обнимать Пушкина. По другой вариации, когда Пушкин, стоя в двух шагах от Державина, дошел до слов:

Державин и Петров героям песнь бряцали
Струнами громозвучных лир,

его отроческий голос зазвенел, сердце забилось с упоительным восторгом. Он дочитал и убежал. Державин в восхищении хотел обнять Пушкина. Его искали, но не нашли.

Пушкин очень любил свой лицей, всегда вспоминал его с восторгом. В 1825 году поэт писал:

Все те же мы; нам целый мир – чужбина.
Отечество нам – Царское Село.

По окончании лицея в 1817 году Пушкин устроился на службу чиновником в министерство Иностранных дел. В Петербурге началась у него веселая, полная бурных и разнообразных развлечений жизнь. Соединяя служебные обязанности чиновника с непрерывными увеселениями, Пушкин так переутомил себя, что два раза был при смерти. Вращаясь в кругу либеральных гвардейских офицеров, устроивших позднее «восстание декабристов», Пушкин сам ни в какие политические кружки не вступал.

В 1817 году Пушкин начал писать свою веселую, игривую поэму «Руслан и Людмила», которую закончил в 1820 году. Выход в свет этой поэмы принято считать началом Золотого века в русской литературе. Поэт Жуковский признал автора этой поэмы самым великим русским поэтом. Батюшков тоже, почувствовав превосходство над собою Пушкина, воскликнул в восторге: «Злодей! Как он стал писать»!

3. Третий период – Пушкин на юге (1820-1824).

Не была еще напечатана поэма «Руслан и Людмила», когда над ее автором разразилась страшная гроза. За колкие насмешки над высокопоставленными лицами Пушкина хотели сослать в Сибирь... Но благодаря заступничеству Жуковского да директора лицея Энгельгардта Пушкину смягчили наказание, сослав его на юг России. Эта ссылка оказалось скорее наградой для поэта. Путешествие по чудным местам Крыма, Кавказа, Бессарабии помогло впечатлительному и гениальному художнику слова впитать в свою душу красоты этих мест, которые и нашли почетное место в его творчестве. На юге, имея много свободного времени, Пушкин погрузился в чтение и восполнял недостатки поверхностного образования в лицее. Дабы прочесть в оригинале Байрона, Пушкин хорошо изучил английский язык, которым раньше мало интересовался. Проведя целых четыре года на юге, Пушкин был переведен ближе к столице – в родное село Михайловское, где он попал в объятия своей нянюшки Арины Родионовны. Кажется, при этой встрече между ними произошел не особо лестный, но добродушно-остроумный обмен «комплиментами». На замечание Пушкина: «Как ты, нянюшка, постарела!» – Находчивая и умная Арина Родионовна ответила: «А как вы-то, барин, подурнели»!

4. Село Михайловское и «Новый Пушкин» (1824-1830).

Пребывание в селе Михайловском для Пушкина оказалось наиболее плодотворным для его литературной деятельности и полного расцвета его гения. Поистине, не было бы счастья, да несчастье помогло. Лишенный всяких развлечений, в любимом селе, где тишь да гладь, да Божья благодать, Пушкин засел, как никогда раньше, за чтение книг, которые ему присылал его брат. В долгие зимние вечера Пушкин все еще продолжал услаждать себя слушанием русских народных сказок в красочном и умелом изложении Арины Родионовны. Только теперь Пушкин оценил истинное значение этого народного устного сокровища. В письме брату своему Льву Сергеевичу Пушкин сообщал: «До обеда пишу записки; после обеда езжу верхом; вечером слушаю сказки и тем восполняю и вознаграждаю недостатки своего проклятого воспитания в лицее. Что за прелесть эти сказки! Каждая из них есть поэма»!

Только теперь Пушкин всем сердцем и умом уразумел все величие, богатство и очарование народного устного творчества наших славных предков и всю красоту русской народной речи, которая должна быть положена во главу угла художественного слова. В костюме простого крестьянина посещая базары, народные гуляния, как бы припав ухом к родной земле и прислушиваясь к меткой и сильной речи простого народа, с глубоким благоговением впитывал в себя Пушкин это сокровище, облекая его потом в высокохудожественную литературную форму.

В Михайловском Пушкин погрузился в чтение Шекспира в оригинале. Изучив Шекспира, он задумал написать трагедию «Борис Годунов» в духе шекспировских трагедий... За два года пребывания в селе Михайловском Пушкин написал «Бориса Годунова», несколько глав «Евгения Онегина», закончил поэму «Цыганы», начал писать «Арапа Петра Великого» и создал много стихотворений.

Наконец, Пушкину изрядно надоело сидеть в глуши, хотя и любимого им села Михайловского. Поэт в начале 1826 года обратился к Императору Николаю Павловичу с просьбой разрешить ему вернуться в Петербург. Государь в это время был в Москве и пригласил Пушкина к себе. Из откровенного разговора выяснилось, что у Пушкина теперь осталось только одно искреннее желание – быть полезным любезному своему Отечеству и Государю.

Почувствовав глубокую искренность в словах гениального поэта, Государь сказал: «Мы ссориться не будем. Я сам буду твоим цензором». Выйдя из кабинета вместе с поэтом, Государь представил его присутствовавшим: «Господа, вот вам новый Пушкин»! В тот же день вечером на балу у французского посла Государь обратился к графу Блудову, будущему президенту Академии наук: «Знаешь, я нынче долго говорил с умнейшим человеком России». На вопрос Блудова: «Кто он?» Государь ответил: «Это был Пушкин».

Живя в Москве, Пушкин прочитал друзьям рукопись трагедии «Борис Годунов». Сначала все слушали тихо, спокойно. Когда же Пушкин дошел до сцены разговора летописца Пимена с Григорием, сцена эта всех ошеломила, казалось, будто сам летописец Нестор поднялся из могилы и говорит устами Пимена о посещении Кириллова монастыря Иоанном Грозным, где монахи этого монастыря молились за Царя: «Да ниспошлет Господь покой его душе, страждущей и бурной», все присутствовавшие как будто потеряли свою память. Кого бросило в жар, кого – в озноб... Кончилось чтение. Все смотрели друг на друга долго, потом бросились к Пушкину и начали его обнимать и целовать. Присутствовавший на этом собрании польский поэт Мицкевич воскликнул: «Ты будешь Шекспиром, если позволит судьба»! Не судьба, а благоволение Господне к Его избраннику помогло Пушкину в некотором отношении стать выше Шекспира.

Конец этого периода в жизни Пушкина (1827-1830 годы) принес поэту много душевных бурь. И хотя слава его уже гремела на всю Россию, в страшное уныние и депрессию впал Пушкин от пережитых прежде потрясений и интриг со стороны завистливых врагов. В день своего рождения, 26 мая 1828 года, Пушкин написал:

Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
И тут же сам ответил на этот вопрос безнадежно и грустно:
Цели нет передо мною,
Пусто сердце, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.

Когда митрополит Филарет, любивший Пушкина, прочел эти полные отчаяния стихи, он ответил поэту:

Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога нам дана.

Растроганный своим «духовным врачом», как он называл митрополита Филарета, Пушкин с глубоким покаянным подъемом стал каяться в своих прегрешениях и явил себя истинным христианином в одном из чудеснейших своих стихотворений, как бы отвечая Митрополиту:

В часы забав иль праздной скуки,
Бывало, лире я моей
Вверял изнеженные звуки
Безумства, лени и страстей.
Но и тогда струны лукавой
Невольно звон я прерывал,
Когда твой голос величавый
Меня внезапно поражал.
Я лил потоки слез нежданных,
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей.
И ныне с высоты духовной
Мне руку простираешь ты,
И силой кроткой и любовной
Смиряешь буйные мечты.
Твоим огнем душа палима
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе серафима
В священном ужасе поэт.

Проходит некоторое время, и Пушкин снова впадает в уныние, граничащее с отчаянием. В стихотворении «Три ключа» поэт объясняет, что усладу жизни может дать ему «не ключ юности» и не «кастальский ключ» поэтических вдохновений, а только «последний ключ – холодный ключ забвенья». Временами стремительно пробуждалось вдохновение, и тогда он спешил творить и удивительно скоро, в три дня, написал свою знаменитую поэму «Полтава».

Побывав еще раз на Кавказе, Пушкин решил положить начало семейной жизни. Он делает предложение первой красавице – Наталии Николаевне Гончаровой, к которой уже давно был неравнодушен. Но родители ее отказывают ему, ссылаясь на молодость дочери. В 1830 году принимается второе предложение. Будучи женихом, Пушкин уезжает по делам в имение отца, село Болдино, чтобы осмотреть его и вернуться к невесте. Но и тут ему не повезло. По случаю эпидемии холеры везде был поставлен карантин, и поэту пришлось прожить всю осень в Болдине. Находясь в веселом и бодром настроении, Пушкин создает там «Моцарта и Сальери», «Дон Жуана» и «Повести Белкина», а также несколько стихотворений, навеянных осенью в деревне «Осень», «Бесы»; там же кончает роман «Евгений Онегин» и только в декабре возвращается в Москву к своей невесте... 18-го февраля 1831 года в Вознесенской церкви состоялось бракосочетание Пушкина с Наталией Гончаровой.

5. Пятый период – семейная жизнь и кончина поэта (1831-1837).

Пушкин с женой переехал в Петербург. Жуковский вызывает Пушкина на соревнование: кто лучше напишет сказку. Пушкин соглашается и, припомнив рассказанные ему Ариной Родионовной сказки, пишет «Сказку о Царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне Лебеди», получает пальму первенства и с увлечением пишет сказки «О рыбаке и рыбке» (1831), «О мертвой Царевне и семи богатырях» и «О золотом петушке» – за три года до смерти. Таким образом, впитав с раннего детства русские сказки, Пушкин сказками и закончил свое литературное творчество.

В последние годы жизни у Пушкина с особенной силой развивается религиозное чувство. Присутствуя на погребении матери в Святогорском монастыре в 1836 году, Пушкин покупает и себе могилу.

В 1836 году, в октябре, Пушкин последний раз присутствует на годовом празднике в лицее. Он начал читать стихотворение и так был растроган, глядя на своих товарищей, что не мог кончить чтение, слезы брызнули из его глаз, и стихотворение было дочитано одним из его товарищей.

В Петербурге уже давно раздражал Пушкина усердный поклонник его жены, приемный сын голландского посланника барона Геккера, блестящий молодой офицер-кавалергард, барон Жорж Дантес. 27 января 1837 года состоялась дуэль, и барон смертельно ранил Пушкина, а 29 января 1837 года отошла ко Господу светлая, примиренная душа великого избранника Русской Земли Александра Сергеевича Пушкина.