ПОСВЯЩЕНИЕ

Русь, звезда, невеста Христова! Ты умерла? нет, родимая, колыбель моя. ты скрылась с глаз наших, мы недостойны видеть лицо твоё, лицо светлое. Ты как город Китеж невидимый, где люди ходят поступью плавною, где беззвучно звучат колокола, где неслышно голуби реют белые - ты утонула, но ты жива! Голубица чистая, святая, тихая, ты жива! Тебе ли сгинуть, тебе ли пропасть, невеста Христова? Не Сама ли Богородица невидимо осеняла тебя Своим покровом! Лёгкая поступь Её касалась трав твоих шелковых. Радовалась Матерь Божия твоею радостью. В скорбях с тобою лила слёзы горькие и молила перед Сыном Своим, чтоб Он послал милость тебе и утешение... И Он благословлял и утешал и низводил на Землю Русскую мир и тишину святую.
Как сгинет, как пропадёт, как исчезнет любовь к тебе твоих святителей, угодников, блаженных и просто людей Божиих? С лона твоего, родимая, молчаливой молитвой поднимаются к небу неисчислимые храмы, обители древние, где покоятся святые твои. Как не истлеют тела их нетленные, не обратятся в землю, в прах, но воскреснут обновленные, при гласе Архангельской трубы, так и ты не умрёшь, не сгинешь. Ты ждешь громового, потрясающего трубного звука, Божьего веления: «Да воскресни!», чтобы встать обновленной, прекрасной сияющей невестою Христа!
Голубым майским вечером поёт скрипка о благоуханном сне, о моём детстве... Голос малиновки пробуждает меня светлым утром. О сияющий мир! Переплетающиеся голоса ветров! Ветер распахивает окна на вышке белой, весёлой дачи, сбегает с крутой лестницы, хлопает входной дверью.
Ветер тоненько распевает в кустах можжевельника, низко в толстых иглах старых сосен, отряхает капли дождя с берёзок, осыпает шуршащие листья, чертит зигзаги и круги в лужах, стоящих возле «чёрного крыльца», ласкает каждую травку, каждый цветок.
Хорошо взобраться на вершину сосны и слушать широкие, плавные песни ветра.
Ветер, это - крылья, могучие крылья земли!
Скрипка поёт о переливах, о тихом говоре речки, лениво плывущей между стенами ив и ольхи...
Скрипка поёт о вихре, проносящемся над бором...
Скрипка печально поёт о первых днях осени, о желтеющих берёзках, о замолкающих птицах.
Скрипка поёт о синих сумерках снежной зимы, о долгих вечерах, о радостном треске дров в пылающих печках, о мерном тиктакании старых, охрипших часов в столовой приветливого дома.
Скрипка поёт о Рождественских звёздах, о летящем беге саней по скрипучему снегу, о ёлке сверкающей.
Скрипка тихо, протяжно поёт о звонах великопостных, мерных, однообразных, о звенящем, весеннем снеге, о полёте тучек белокрылых, о бормотании быстрых ручьёв, о гуле стремительного ледохода.
Скрипка поёт о пасхальных, ликующих колоколах, о розово-белой весне, о майских цветущих берёзках.
Скрипка поёт о сияющих днях, которые ушли и никогда не вернутся.


САД

В нём были сосны угрюмые, тёмно-зелёные. Их корявые, неровные ветви и сучки то, припадая к земле, продирались сквозь мягкий кустарник, то широкими взмахами тянулись к небу. С красных стволов катилась янтарной слезой душистая смола. В жаркие дни она стекала тонкими струйками, и сад наполнялся её благоуханием. И на верхушке каждой старой сосны ютился птичий домик - зелёный скворечник. Берёзы, нежно зеленея, склонялись к соснам, словно ища у них поддержки и опоры. Там и сям поблескивали трепещущими листьями неспокойные осины.
Над деревьями поднимались, как церковный башни, стройные, высокие ели.
И сад каждую минуту, каждое мгновенье менял свой облик...
Стоит он тихий, задумчивый. Спит ли? дремлет? Налетит лёгкий ветер - зашепчет сад, заколышется. Приударит ветер - запоют, как струны, длинные, косматые иглы сосен, простонет берёзка, быстро, быстро залепечут, заговорят осины. И опять тишина. Только малиновки, скворцы да кузнечики поют, заливаются...
Сад улыбался, радовался солнцу, теплу, синему небу. Сиял, переливался в золоте лучей. Облачко на солнце набежало. Сад потускнел. Серьёзный стал, сосредоточенный. Другое, третье плывет облако... А там, откуда ни возьмись, синекрылая туча надвинулась. Посерела яркая зелень берёзок, зашумели широкостволые сосны, покачали острыми верхушками ели, осины забили тревогу. Брызнули первые капли, полился живительный, шумный дождь.
Снова глянуло солнце. Радуга взвилась над садом. Деревья стояли озарённые, трепетные, словно умытые перед днём праздничным.
Сад имел три лица непонятных, таинственных, прекрасных.
Одною стороною он соприкасался с сосновым бором. Там была самая чаща. Кругом темнела хвоя, ноги утопали во влажном, прохладном мху; из него торчали жёсткие кустики брусники да вереска. Пахло прелью, грибами, смолою. Жутко там было. Кусты можжевельника стояли словно чёрные человеки с закрытыми лицами. Может быть, это сама нечисть, духи лесные? А? Может быть, они только на день становятся кустарниками, а по ночам, под месяцем играют, бесятся в своих колких, лохматых кафтанах. А? Надо скорее отсюда бежать, что есть духу!
А бежать страшно, словно кто-то за тобой гонится. Ну, слава Богу, «тайну» пробежала. Чаща поредела. Вот и площадка, скамейки, разлетающиеся лучи дорожек, посыпанные жёлтым песком. Приветливо зашептали берёзы, задышали травы лёгким, сухим ароматом, засмотрели синие, высокие колокольчики. Здесь под старыми листьями, стоит только их разгрести, растут жёлтые грибы-лисички. Видимо их невидимо. Здесь малиновки вьют свои гнезда. Куда ни глянь - зелёное море - ни просвета в поле.
Нарвала букет колокольчиков - и дальше. Вот и вторую часть, «море зелёное» пробежала. Куры закудахтали, щенок затявкал. Послышался плеск воды возле колодца. Мелькнули между деревьями белые стены дачи с зелёною кровлею, с высокою многооконною башней.
Вот и чёрное крыльцо, крытая галерея. Посмотрела, как кухарка Настасья сбивала снежную гору белков в розовой миске. На её вопрос: «Откуда вы барышня-попрыгунья?», ответила: «С заднего участка» - и боковой дорожкой помчалась в «открытый сад».
Обдало меня смешанным запахом душистого горошка, левкоев, гелиотропа, резеды. Нагнулась к только что утром распустившейся белой розе, стряхнула с неё зелёного жука, своей тяжестью мявшего нежные лепестки. Увидела бабочку «чёрная голова» и побежала за ней к крокетной площадке.
«Открытый» сад был весь напоен солнцем. Каждая былинка, каждая травка радовались, ликовали. Свободно, весело ходил здесь ветер. Богородицыны слёзки слегка покачивались... Трава тимофеевка кивала лохматою головою. На грядках зре-ли ещё зелёные ягоды земляники, клубники. Заросли малинника чередовались с гладкими, зелёными лужайками. Вот, наконец, показалась прозрачная железная изгородь, калитка, выходящая в широкое поле.
Здравствуй сияющий, прекрасный Божий мир!
К синему лесу бежали ярко-зелёные, до боли глазам, яркие полосы нивы. Праздные, отдыхающие холмы пестрели под цветами.
Из-за бора смотрели белая колокольня и золотой крест невидимой церкви.
А далеко, далеко, в сизой дали высился туманный, островерхий храм. По ветру доносились зовущие, тихие звоны...
«Папа едет, папа едет!» - крикнула из окна «стеклянной башни» сестра моя, Лида. Её светлые косы трепал предзакатный ветер, бил по лицу концами голубых лент. Через минуту я уже была возле дачи. Взбежала по крутой, деревянной лестнице на второй этаж, на вышку, крепко обняла сестру, и мы стали смотреть на белый путь, бегущий вдоль изгороди сада. Звенели бубенцы... Ближе... Ближе. Загремели колёса таратайки. Кони стали перед калиткой. Взявшись за руки, мы сбежали вниз по лестнице, прыгая для скорости через две ступени, пролетели стрелой песчаную дорожку, навстречу отцу. Он шёл румяный, улыбающийся и нёс большой пакет.
- Папа, у тебя конфеты там, коврижки мои любимые, шоколад? - любопытствовала я.
- Да подожди, - останавливала меня сестра.
- Там на террасе разверну и покажу тебе, егоза, - ответил отец.
На крыльце мать взяла пакет и развернула. Ах, олень! Настоящий, словно живой, коричневый, из сладкого теста. И тигр! У, какой сердитый! А дальше коробка с конфетами, перевязанная розовою ленточкою. Ленточка-то пойдёт коту Барсику на шею.
- Мне олень, - сказала сестра.
- Нет мне, - запротестовала я, и мы заспорили.
- Лидушенька старшая, и ей надо уступить оленя, - рассудил нас отец.
Лида осталась довольна, а я надулась.
- У-у! Старшая, вот несчастье, всегда надо уступать.
Но и тигр оказался превосходным. Совсем как кот Барсик, только сладкий был и пах ванилью.
Когда мать до дна опустошила пакет, то на столе оказалась груда всевозможных коробочек пёстрых, с цветочками, глянцевых.
- Ну, у нас к празднику, кажется, сладостей будет вдоволь, - сказала мать.
Ужинали на террасе.
- Благодать здесь, Елизавета Ивановна, - говорил отец, обращаясь к матери и поглядывая на заходящее, алое солнышко. - В городе пыль, смрад. Да! А здесь благодать.
Завечерело. Лёгкий, тонкий месяц встал над чёрной верхушкой сосны. Соловей щёлкнул... замолчал. Залился переливною, серебряною трелью.
На дорожках легли узорные, тёмно-синие тени. Деревья, травы, цветы повеяли вечерним влажным дыханием. Сад благоухал...
Тайны неба сошли на землю. Весь сад стал тайною. Берёзки выпрямились, подняли верхушки к небу, ища взорами бледные звёзды. Осины перестали трепетать. С неба лилась голубая река, проникала сквозь травы до самой земли, до самой чёрной, тёплой земли.
Тёмные окна дачи осветились мерцающим, слабым сиянием: горничная Маша затеплила перед образами лампады.
Сад слушал, напряжённо, чутко песню маленькой, серой птички. Из зала вылетали иные звуки, плавные, тихие, прекрасные, от которых сладостно было и плакать хотелось: это мать играла на рояле.
Соловей словно вздохнул и кончил песню.
Сад замер.
Троицын День
Луч скользнул ко мне на подушку, коснулся век моих золотою стрелою.
- С добрым утром, милый луч.
- Здравствуй! Я принёс тебе весть из небесного мира. Сегодня праздник Отца, и Сына и Святого Духа.
О, какое ликование, там в голубой вышине. Всеблагой посылает и на землю нам сегодня отблеск рая.
- Сегодня наш праздник, праздник всей земной жизни, - зашептала ветка берёзы, воткнутая над моим изголовьем.
- Сегодня праздник всех цветов и трав, - пролепетал букет, стоявший на подоконнике и вздрогнул от порыва набежавшего ветра.
- Сегодня Троицын День, - сказала я себе. - Сегодня великий Троицын День!
Сестрицына кровать стояла уже пустая. Надо и мне скорей одеваться. Пуговки на туфлях никак не могла застегнуть и побежала на кухню, чтобы горничная Маша мне помогла одеться. К чёрному крыльцу подошла молочница Матрёна, покачивая коричневыми крынками, покрытыми полотняными тряпками.
Только сейчас я заметила у неё на руке корзину, полную свежих, тёмно-голубых незабудок. Я вынула несколько плотно сложенных букетов, в венце ландышевых листьев, и стала нюхать свежий, водяной запах цветов.
- Барышня хорошая, барышня пригожая, подай Христа ради копеечку!
Я оглянулась. Сзади меня стояла юродивая, сгорбленная, сухая, как говорили, столетняя Хорошка. Звала её так вся деревня, все дачники. Звали так за то, что она всех называла ласковыми, пригожими, хорошими.
Ходила она по-старинному, в домотканом сером сарафане. На жилистой, худой шее носила нитку полинявших, выцветших бус. Рассказывала, как она крепостной была.
- Красавица была я и... и! В хороводах первая плясунья, первая запевала, - шамкала столетняя.
Я не успела попросить Машу застегнуть пуговицы и побежала на террасу, шлёпая туфлями и крича: «Мама, мама, Матрёша принесла сливок к трубочкам и в-о-о-т какой ворох незабудок. И Хорошка пришла, копеечку просит».
- Что ты такая растрёпанная, Веруша? Туфли теряешь. Право, тебе надо скорей гувернантку найти, а то ты совсем разбаловалась. Не забудь, что тебе уже восьмой год пошёл, - заметила мне мать.
Я поцеловала маму, поздравила с праздником и подумала:
- Гувернантку надо найти. Неприятно! Верно, она не позволит мне лазить по деревьям, носиться что есть духу по полю, бегать одной за грибами в берёзовый перелесок. Плохо!
Мать привела меня в порядок, и пошли мы весь дом украшать незабудками. Ставили их в вазы, клали веночками на хрустальные блюда. Комнаты стали ещё светлее, радостнее. Словно цветы внесли с собой ласковый цвет неба.
В доме носилось с ветром благоухание берёзок, расставленных вдоль стен, у дверей, на чёрном крыльце, на террасе.
За утренним кофе я с гордостью поглядывала на сестру. Какая же она сегодня нарядная, красивая! Волосы распущены. А бантики сидят на плечах словно вот-вот готовые вспорхнуть белые бабочки.
На своё накрахмаленное, лёгкое платьице в кружевах я смотрела со страхом. Сегодня надо будет везде осторожно ходить и сквозь чащу не продираться; а то кружева разорву, и достанется же мне тогда на орехи.
Звякнули бубенцы: таратайка подъехала к калитке. Поедем в церковь, за пять вёрст от дачи.
Я сошла в сад. На дорожках, по краям поблескивали лужи от вчерашнего дождя. С криком, с щёлканьем купались в них молодые скворушки. Пионы и розы сегодня особенно сильно пахли. На травах дрожали блёстки росы - «слёзы чистые Богородицы», как говорила мне няня, умершая в прошлом году.
Скворцы поднялись, сели на сосну и скрылись в своем зелёном домике.
«По великим праздникам солнышко радуется, играет», - вспомнила я свою няню.
- Нет, на солнце не взглянуть, - подумала я, жмурясь от благодатных, ласковых лучей.
Пошла поздороваться с любимой берёзкой, растущей возле дачи. Она была самая красивая среди своих белостволых подружек, кудрявая, ровная. Отец холил её, обрезал сухие сучки, кустарник вокруг вырубал. В её ногах росла мягкая, шёлковая трава. Сегодня стояла она с высоко поднятой верхушкой, прекрасная, стройная.
Отец, мать и сестра уже пошли по дорожке. Скорей, надо поспеть за ними. Догнала, взяла маму за руку и на одной ноге допрыгала до таратайки. Папа передал мне такой же, как Лиде, букет белых роз. Сегодня в церкви все будут стоять с цветами. Хорошо!
Бойко понеслись кони по чёрной колее накатанной дороги. Громыхнул мостик через тихую речку. Вон станция железной дороги, а вот и знакомый большой храм с тёмно-золотым куполом. Стала таратайка под липою, в тени. Мы пересекли лужайку и через боковые двери вошли в храм. Запах цветов, трав ладана обдал тёплою волною. Дачники, бабы мужики, дети, стояли торжественные, нарядные. А девушки-то! Загляденье! Яркие, шуршащие новыми ситцами! В руках цветы и сами как цветы полевые. Хотелось по сторонам глядеть, любоваться, - да знаю: нельзя.
Поставила меня мать против малого алтаря вместе с другими детьми, а сама стала в сторонку. Бывало, подойдёт ко мне за службою, то поправит бант, то скажет, чтобы я перекрестилась, то разрешит мне посидеть на приступочке, возле клироса.
Баюкала и уносила ввысь, заволакивала синим ладаном долгая, торжественная служба. Выходила с сестрой на лужайку подышать свежим воздухом. Тут-то можно было всласть наглядеться на нарядных девушек, на блестящие смазанные сапоги крестьян, на неуклюжих, забавных деревенских ребятишек, светловолосых, краснощёких!
Весело, быстро зазвенели певучие колокола, голосами низкими высокими, переливчатыми. Отбили последние удары. Прокатилось по полям, по лесам многократное эхо. Загудел народ и стал выходить из храма... И опять покатилась таратайка по зелёным, гладким лугам, мягко стуча колёсами о ровную дорогу. Проехали бор, березник, блеснула тихая река, открылось поле. Показался любимый белый дом с зелёной кровлей, с высокой башней, с бесконечными скворешниками свежего, сияющего сада.
Дома застали мы гостей, приехавших из города. Нас встретили сухощавый, живой русский немец и жена его, полная блондинка. Лида до обеда всё переговаривалась через забор с соседками - девочками её возраста, двенадцати-тринадцати лет. Я в этом году ещё не успела ни с кем познакомиться и возилась с тремя щенками моей любимой собаки Белки. Нежности к ним у меня не было границ. Целовала их глупые, пушистые мордочки, учила из блюдечка пить молоко, меняла им подстилку - сено, прикрытое рогожей.
Долго тянулся скучный и обильный обед. Подали, наконец, давно ожидаемые мною трубочки, лежавшие вокруг горы сбитых сливок.
- Мы пойдём часа через два купаться, - сказала мать, - а оттуда, с речки, можно и на обрыв пройти.
- Вот раздолье-то! С песчаного обрыва можно скатываться вниз, - подумала я. И с грустью вспомнила: «Нет, нельзя! Платье-то праздничное».
Обед кончился. Поблагодарила маму и спустилась в сад. Там, под ёлками, в холодке, гамак растянут. Хорошо в нём лежать и качаться, воображая, что ты по морю плывешь, по широкому, широкому морю, о котором мне Лида читала. А ещё лучше простые качели. Качаешься - сердце замирает. Ух! Так бы в небо и улетала!
Пришла Лида, легла с книгою в гамак, а я тихонько на качелях покачиваюсь. Из-под ёлок холодком веет. Тишина стоит неподвижная. Легко, блаженно.
- Лида, почитай!
- Всё равно, не поймёшь, ты маленькая. Эта книга для взрослых детей. Видишь, написано: «Для старшего возраста».
- Ну, почитай.
- Отстань.
- Ах, здравствуйте! - На дорожке появилась Белка, а за нею, переваливаясь, её потомство. - Ну, давайте качаться!
Посадила я Белку к себе на колени, прижала к груди трёх белых пушков - и мы закачались. Собака сначала беспокойно смотрела то на землю, то на своих детёнышей, а потом примирилась со своею участью, почувствовала себя спокойно и стала облизывать пахнущие молоком, тёплые мордочки щенят.
- Барышни, купаться! - звала нас горничная Маша.
Отец, мать и гости уже дожидались нас у калитки. Пошли вдоль нивы узкою тропою. Нежная повилика завивалась по сухим былинкам, пахла миндалём, закручивала тоненькие усики. Из зелёной ржи глянул первый василёк. Хрусталём рассыпались жаворонки в синем, прозрачном воздухе.
- Любимые мои птички, - заметил отец.
У-у! - раздался дальний голос поезда. И на горе, над тёмными верхушками елей поднялось серое облачко дымящего паровоза. Тропинка привела в деревню. Вот закопчённая кузница, гумно, запах жилья, дыма. Послышалось пение. Из боковой улицы показались девушки, несущие разукрашенную лентами, тряпками молодую берёзку.

Благослови, Троица,
Богородица,
Нам в лес идти
Венок сплести
Берёзовый.

Так пели девушки.
- Они сегодня будут в речку венки бросать. Чей поплывёт, не потонет, та в этом году замуж выйдет, - объяснила мне мать.
Ветер играл девичьими лентами, вплетёнными в русые косы, качал молодую берёзку и доносил последние слова:
Совьём венки,
Бросим на воду.
«Ой дид-Ладо, берёзка моя», - повторила мама тягучий припев.
Вот чёрные бани - конец деревни. Дорога круто повернула и спустилась с песчаной горки. Открылись луга заливные, запахло цветами, что цветут мелкими, как бисер, звёздочками. Если долго их нюхаешь - голова кружится. Запахло пряно, сладко. Заискрилась речка, поросшая ольхою, дохнула свежестью. Поднялись над водою жёлтые кувшинки, глянули из травы голубые глаза незабудок, залетали над камышами синие стрекозы. Шу-шу-шу-шу, - зашелестела, зашептала белая пена запруды возле мельницы. На другом берегу плескался, нырял целый выводок утят с белой, солидною уткою. Гоготали гуси. На них забавно тявкал шершавый, серый щенок.
Отец с гостем пошли в купальню соседа, так как нашу затопило и накренило на бок недавним ливнем, а мать, белокурая дама, сестра и я стали купаться прямо с пологого берега.
Хорошо было бегать по тёплой, мягкой траве, качаться на ольховых ветках и с размаху бросаться в воду. Старалась поймать быстрых, увёртливых жуков-плавунцов, захватить в горсть одну рыбёшку из многочисленной стаи, набирала ракушек с лилово-розовым внутренним перламутром. После купанья шла свежая, бодрая по зелёному лугу, пробежала скрипучий мост с кое-где прогнившими брёвнами, с радостью заметила белый склон песчаного обрыва. Наконец, дорога поднялась круто на песок и привела нас в сосновый бор, шумящий над тихою рекою.
Плавно, торжественно, низко распевал ветер в вековом лесу. Стояли сосны, прямые, как мачты, сильные, упругие. Ползучий мох взбирался по стволам, распластывался по земле. Пауки заплетали ветви серебряными, блестящими нитями. С крутого берега сбегали вниз к реке пушистые ели с светло-зелёными молодыми лапками. Краснели маленькие, душистые шишки. Над самой водою склонились берёзы, колыхались белыми отражениями в её зелёной глубине, ветка закачалась, сучок хрустнул - с одной вершины на другую прыгнула пугливая белка. На дорогу выползли как змеи чёрные, толстые корни. Рои мошек золотились в столбе солнечного света, с трудом пробивающегося сквозь тёмную чащу.
Над мхами подымались маленькие, крестообразные ёлочки, сухие хвощи, мягкие, тонкие молодые сосенки. И не было конца и края леса. Оборвалась дорога вниз. Поредели деревья. Открылась опушка - за нею встала шепчущая стена стройного березняка. И другой аромат дохнул в лицо, аромат вечно меняющейся свежей жизни листьев.
Сегодня ваш праздник, милые берёзки. Сегодня стоите вы нарядные, чинные, словно девушки за обедней.
А за березняком снова поднялись кудрявые ели и вековые сосны. Опять пахнуло вереском, лёгкою прелью, смолою.
- Пора домой, - сказала мать.
- Какой сегодня прекрасный, длинный, весёлый день, - подумала я, подходя к даче по дорожке, окаймлённой резедой.
Перед вечером пришли к Лиде её подружки-соседки. Они долго о чём-то шушукались, потом сестра позвала меня и спросила:
- Ты помнишь пьесу, что мы разучивали потихоньку в дубовой беседке?
- Ещё бы.
- Знаешь, после каких слов должна сказать: «А я для своей куклы подушечку сшила»?
- Конечно.
- Только молчи и никому не говори, попросим Машу принести на террасу четыре лампы: разыграем пьесу.
Я была в восторге. Смотрела, как сестра выводила большими печатными буквами на голубом листе бумаги: «Именинный пирог. Детская пьеса в одном действии».
Плакат был торжественно прилеплен у входа на террасу. Маша принесла четыре зажжённых лампы. Ей было сказано, что в конце пьесы её дернут за фартук, и она подаст на стол сладкий пирог, заготовленный к вечернему чаю, и тотчас же задёрнет холщовый занавес террасы, которая должна была изобразить сцену, а зрителям вынесены были стулья в сад.
Я с замиранием сердца ждала своей фразы. Наконец, сестра меня толкнула под столом ногою, и я неустрашимо произнесла, держа в руках иголку и тряпочку, набитую ватой: «А я для своей куклы подушечку сшила».
Пьеса, кажется, прошла успешно, так как артисты получили громкие рукоплескания. За ужином я еле сидела от овладевшей мною дремоты. Не дождавшись вечернего чая с сладким пирогом, я заснула на диване. В полусне чувствовала, как меня кто-то нёс, раздевал и укладывал в постель.


ПРИЯТЕЛИ

Как-то раз, в начале июля, собирала я подосинники возле глухого деревянного забора, выходящего на соседнюю дачу. Из прошлогодней листвы выглядывали красные, бархатные шапочки грибов. Камушек упал ко мне сверху в корзинку, ударил в крепки подосинник. Откуда? Кто это может быть? Сосед-няя дача в этом году пустовала: та, что стояла за глухим забором. Там уже давно крокетная площадка поросла густой травой. Заглянула в щёлку забора и увидела загорелого, темноволосого мальчика. Он высоко подбрасывал кругляки и ловил их в синий шёлковый картузик. Вот несколько опять упало в наш сад. Мальчик вскарабкался на ветку осины и глянул за забор. Увидев меня, спросил:
- Как тебя зовут?
- Вера. А тебя?
- Меня? Александр или Шура Рюмин - это всё равно.
- Где же ты живёшь?
- Да через одну дачу от вашей. У меня есть кольца, трапеция, лестницы. Я хорошо делаю гимнастику. А мой папа охотник. У нас есть ружьё и чудесный понтер. Тебе сколько лет?
- Семь.
- А мне через два месяца будет восемь. Видишь, какой я большой. Я часто прихожу сюда играть. В нашем заборе я отодвигаю одну доску и через щель пролезаю сюда. У меня есть велосипед на трёх колесах. Бы-ыстрый. Я на нём катаюсь каждый день. А ты любишь кататься на велосипеде?
- Я бы любила, да у меня его нет. Мне ни папа, ни мама не дарят велосипеда.
- Ну, потому что ты девочка: вполне понятно. Приходи ко мне, и ты покатаешься всласть.
- Прощай, а то меня ждут к чаю. Я непременно попрошу маму, чтобы она отпустила меня к тебе в гости...
С этого дня мы стали друзьями, целые дни проводили вместе. Шура, или как его звали дома - Шурик, познакомил меня со своими приятелями: Колей, синеглазым красивым мальчиком, и Всеволодом, маленьким, худеньким шалуном. Мы играли в городки, в чижика, в крокет, в серсо. То изображали разносчиков зелени. Собирали корешки, заячью капусту, травку, похожую на укроп. Клали наш товар на доски-лотки и кричали: «Разная зелень, коренья, огурцы, капуста цветная».
«Заправские дачные разносчики», - говорили про нас взрослые.
А то собирали всевозможные коробки от конфет, лепили из глины крендели и предлагали: «Разные кондитерские товары: конфеты, шоколад, монпансье, пастила, крендели Выборские, наисвежайшие!».
Разыскивали жестянки, ржавые гвозди и, громыхая ими и подражая старику лудовщику, ходившему по дачам, кричали: «Чинить - паять ванны, умывальники, вёдра, кастрюли починять!»
Катаясь на велосипеде, изображали паровоз: расставляли флажки - станции, дудели в железный рожок. Я не хуже мальчиков научилась вертеться на трапеции, изворачиваться на кольцах, лазить по морским узлам. Маме пришлось сшить для меня гимнастический костюм: матроску и синие штанишки.
Любо было изображать скачки и носиться дикими конями по пустующей полосе. А то выступали «тройкой князя Оболенского», которая иногда проезжала мимо нашей дачи на станции. Пристяжные отклоняли головы в сторону. Коренник выстукивал каблуками тяжёлую рысь. Кучер, большей частью Шурик, только показывал кнут - и тройка неслась вихрем.
Высоко запускали бумажного змея, строили из песка замки, запруды, укрепления, рвы, куда напускали воду, устраивали сторожевые каменные башни, гроты, копали колодцы, обложенные глиной, насаживали аллеи из маленьких ёлочек, вырытых с корнем. Высокие мхи изображали леса непроходимые. Одним словом, радостям и удовольствиям не было границ.

© Copyright: Библио-Бюро Стрижева-Бирюковой, 2017