Военные планы командования вскоре изменились. Оставив высоту не взятой полк, понесший значительные потери, перевели на отдых и переформирование под Одессу. Словно раненные звери, зализывающие раны, они постепенно приходили в себя. На полное переформирование ушло несколько месяцев. Сонная, сырая одесская зима прошла спокойно. А уже в апреле поползли слухи о готовящемся большом наступлении и какой-то новой секретной тактике, которую командование собиралось применить впервые. В мае полк был снова переброшен на юго-западный фронт. Было видно по всему, что готовится очень мощный удар. И вот, наконец, в первой половине июня по всей линии фронта началось знаменитое Брусиловское наступление, ставшее впоследствии самым грандиозным прорывом русской армии.

«Лидушка, сердце мое, здравствуй!

Прости, что долго не писал тебе. События последних месяцев не позволяли мне этого сделать. Огромное по силе и масштабам наступление наших войск, участие в котором принимал и наш полк, потребовали от меня полной отдачи всех своих сил. Если бы вы только могли видеть, как продуманно и дальновидно было спланировано это самое мощное, в современной военной истории, наступление.

Командованием впервые была разработана схема так называемой «огневой завесы».

Возможно, тебе не так интересно будет это знать, но я не могу не рассказать о ней подробно.

Суть ее заключалась в том, что сначала сильным артиллерийским огнем разрушалась передняя линия обороны противника. Далее, когда пехота шла занять первую линию, непрерывный поток снарядов переносился на вторую линию и, как завеса охранял наши наступающие части. После взятия первой линии окопов, подтягивалась артиллерия и, вновь, повторялась та же тактика, чтобы взять и следующую линию. Этим методом удалось на широком фронте прорвать оборону противника и углубиться в его территорию. Все вокруг называют теперь это «Луцким прорывом», в результате которого мы сумели взять громадное количество пленных! Видела бы ты их лица! «О, russisch artileri![1]», только и твердили они, пораженные необычной силой и точностью нашей артиллерии…»

В этом месте своего письма Михаил остановился. Он по-прежнему сомневался, стоило ли ему рассказывать о случае, происшедшем с ним в самом начале наступления. А произошло тогда следующее.

Несмотря на потрясающую во всех смыслах этого слова, работу русской артиллерии, раненные появились сразу после первой атаки. Наступающий всегда, неминуемо, несет потери. И это закон войны.

Закончив работу за своим операционным столом, Михаил тут же услышал просьбу начальника, ассистировать ему по причине большой сложности ранения в брюшную полость. Николай Петрович, очень благородный человек, врач с большим опытом и стажем, был фактически его наставником. Поэтому по возможности, он старался привлекать Михаила к различным видам операций, пополняя, таким образом, его знания в области военно-полевой хирургии.

- Да, да. Уже иду, - охотно откликнулся Михаил, и подошел к соседнему столу. Он уже склонился над телом раненого, чтобы подробнее рассмотреть характер повреждений, как по глазам буквально резанул фрагмент форменных немецких брюк, выглянувший из-под простыни. От неожиданности Михаил отпрянул от стола, и полный недоумения, уставился на своего наставника, - Это что? Немец?

- Возможно, - не обращая внимания на реакцию коллеги, ответил Николай Петрович, и как ни в чем не бывало, продолжил свою работу,

- Ну! Чего встал? Давай к столу!

- Это что же? Немца оперировать? – опешил от недоумения, Московский.

- Какого немца? – будто не понимая смысла вопроса, невзначай бросил в ответ начальник.

- Как какого? Этого! На нем же брюки немецкие. Вы что не видите?

- Брюки? Ну, и что же, что брюки?

- Как вас понимать, Николай Петрович? Объяснитесь, пожалуйста! Будьте любезны! – попросил Михаил.

- Некогда, милейший объясняться! Некогда! – едва заметно повысил голос врач, - Пациента спасать нужно!

- Да какой же это пациент? – не скрывая раздражения, парировал Михаил, - Это же немец. Враг!

Он, было уже, собрался развернуться, и вовсе отойти от операционного стола, но опытный доктор, словно предвидя такой оборот событий, опередил его.

- Куда? Не сметь! – жестко, но по-прежнему выдержано, скомандовал старший коллега, - Быстро назовите мне строку в клятве Гиппократа, которую мы оба с вами давали, где говорится о национальности пациента? Ну? Чего задумались? Помочь или сами справитесь?

Михаил на вдохе, несколько раз подряд открывал свой рот, видимо, пытаясь озвучить, какие-то собственные контр аргументы. Однако, так и не найдя подходящего ответа, медленно, но сделал шаг по направлению к столу.

- Ну, вот и отлично. И впредь попрошу вас помнить об этом всегда! На хирургическом столе лежат только пациенты.

Последнее слово Николай Петрович выделил особо, и почти сразу подключил Михаила к операции, которую не прерывал все это время ни на секунду.

Учитывая огромное число раненых военнопленных, подобных пациентов затем у Михаила было очень много. Не сразу, но постепенно ему, действительно, удалось избавиться от чувства ненависти к врагу, а себе оставить лишь профессиональное хладнокровие, и осознание врачебного долга.

Однако писать об этом жене и родителям он не стал, вспоминая о том, как нелегко далось ему самому, это преодоление.

Закончить начатое письмо Михаилу удалось лишь через несколько дней.

«Наверное, я уже утомил тебя, милая, своими рассказами о войне? Но, о чем, же еще я могу тебе написать? За эти месяцы я настолько свыкся с самим существованием войны, что порой мне кажется, что я уже начинаю забывать о мирной жизни. Это не хорошо. Война подобна сумасшествию! И с ней нужно, как можно скорее, покончить! Это понимают все: и солдаты, и офицеры. Особенно заметна эта усталость в солдатах, которые, зачастую, заживо гниют в окопах. Многие из них все чаще ропщут на свою тяжкую долю. И я прекрасно понимаю их. Чувство долга перед отечеством не сможет вечно испытывать их терпение.

Вдобавок, тревожные слухи о грядущей революции, которые стали приходить из столицы, все сильнее беспокоят многих. В солдатской среде начали появляться довольно странные листовки с призывами к окончанию войны, что само по себе не плохо. Но разве можем мы сейчас бросить фронт, и отправиться по домам, когда в окопах напротив, по-прежнему, находится враг, который продолжает стрелять и убивать?

Я долго думал, прежде чем написать тебе об этом. Но буквально на днях получил скорбное известие. В госпитале от крупозного воспаления легких скончался мой товарищ Сергей Зарецкий. Тот самый Серж, с которым мы поменялись местами. Говорят, он долго пытался излечиться сам, как ему казалось от простуды. Бедный, горделивый Серж! Какая нелепая смерть постигла его на этой войне вдали от передовой! Как видишь, не стоит переживать из-за моей ежедневной близости со смертью. Она находит каждого там, где это уготовано ему судьбой.

Если б ты только знала, как я хотел бы сейчас окончания этого кровавого действа, но вынужден вместе со своими товарищами оставаться на своем посту. Божьей милостью, надеюсь, вскоре все разрешится нашей победой! Непременно, только победой! Верьте мне! Еще немного, и Германия, еще более уставшая от войны, будет повержена. Все мы это чувствуем, и живем этой надеждой! А еще, я живу надеждой на то, что уже совсем скоро я вернусь домой, и больше ни за что не выпущу тебя из своих объятий, любовь моя!»

Это было его последним письмом, отправленным с фронта. Война для Михаила закончилась значительно раньше, чем он сам того ожидал. Уже осенью с острым плевритом он был срочно отправлен с передовой в тыловой госпиталь в Вятку, где по выздоровлению был оставлен для работы в штате врачей.

Здесь же застала его и Февральская революция, которая совпала с другим, прискорбным для семьи Московских событием. Буквально, за день до отречения государя, скончался глава рода отец Николай. Отслужив накануне вечернюю службу в своем храме, он мирно упокоился в своей постели, так и не проснувшись следующим, трагическим для страны утром.

Потому, полученный удар оказался для Михаила двойным. В его воспоминаниях мгновенно ожили слова деда о разлучении царя с народом, и последующих страшных испытаниях. Все чаще стал возникать образ молчаливого колокола, неистово раскачивающегося в вышине. «Да, да. Действительно. Почему же молчат колокола именно в тот момент, когда тревожный набат, казалось, обязан был разбудить, опьяненную революционным опиумом страну!» С этой мыслью он часто засыпал и просыпался в те смутные дни. Однако далеко не все воспринимали это ключевое событие российской истории так же, как он.

Свержение царя стало большим событием, практически, для всех слоев общества, подтверждением чему явился подъем в общественно-политической жизни страны. Все вокруг бурно обсуждали последние новости и предполагали самые разные последствия. Но, при этом, практически никто не говорил о дальнейшей судьбе отрекшегося государя.

В те дни Михаилу казалась, по меньшей мере, странной, эта необъяснимая уверенность большинства в том, что скоро все само собой войдет в нормальные рамки. Что престол займет, или брат царя Михаил, или кто-либо другой из ближайших родственников дома Романовых. Правда были и те, что предполагали возможность образования парламента для управления страной. Но все они мгновенно забыли о Николае! Забыли о государе, в честь которого, еще совсем недавно, раздирая глотки, усердно пытались перекричать друг друга, воспевая «Боже царя храни!»

Вскоре тема, ушедшего с трона царя, казалось, окончательно исчезла из политической жизни. Было создано временное правительство Керенского, и подавляющее большинство ждало выборов учредительного собрания. Но при этом никто не хотел замечать тех ужасных процессов, которые, словно метастазы раковой опухоли, начали стремительно разрушать некогда могущественную империю.

В уездных городах все чаще стали возникать попытки устроить широкие уличные шествия. Михаил тоже оказался однажды свидетелем такой демонстрации в Вятке. Кучка ораторов из левых партий выступала тогда среди масс демонстрантов, состоявших в большинстве из солдат. Их выступления он оценил для себя лишь в качестве утопических обещаний, и не более. Чувствовалось, что ораторы всеми силами пытались создать искусственные настроения у слушателей, но получалось это у них крайне слабо. Потому демонстрация прошла тогда вполне мирно.

Наибольшее оживление царило в те дни в солдатской массе, которая постоянно шумела и орала какие-то новые, очень агрессивные по своему настроению песни. Их, оторванных от родных мест и своих близких, переживших в большинстве своем ужасы войны, больше всего интересовала перемена политической власти. Ибо им грезились конец войны и возвращение в родные места. Особенно привлекали солдат, конечно, лозунги большевиков, обещавших немедленный мир, изъятие земли у помещиков и передачи ее, безвозмездно, крестьянам.

Левые политические партии хорошо учли настроение солдатской массы и двинули своих агитаторов в гущу мобилизованных, где под ружьем в этот период были миллионы.

Выступления большевистских ораторов, Михаил все чаще заставал именно там, где была солдатская масса: на вокзалах, где всегда толпились военные, в вагонах поездов, на рынках и даже в госпиталях. Ораторы призывали солдат не идти на фронт, чтобы кончить таким образом войну. Под влиянием большевистской агитации в армии начала стремительно падать дисциплина. Всех, кто считал нужным продолжать войну, солдатская масса начала называть врагами народа.

Окончательно ситуация вышла из-под контроля после Октябрьского переворота. В то время, несмотря на революционные волнения в столице, воинские части не распускались, но дисциплина в них ухудшалась с каждым днем.

****

Холодный сырой воздух промозглого осеннего утра бесцеремонно лез под шинель, заставляя тело, то и дело, нервно содрогаться.

Широкими шагами, изо всех сил стараясь сохранять свою, неизменно прямую осанку, Михаил вошел в расположение резервного батальона. Следом за ним, слегка прихрамывая, едва поспевал пожилой фельдшер, который периодически подбрасывал на своем плече увесистую медицинскую сумку.

- Эй, голубчик! – окликнул Михаил первого попавшегося солдата, - Где тут у вас медпункт?

Солдат, даже не думая приветствовать офицера, что-то, нехотя, буркнул в ответ, показал жестом в сторону казарм и, не спеша, побрел своим путем.

- Ну, и порядочки!? Каково, Игнатичь? – возмутился Михаил, обращаясь к фельдшеру.

- Вы бы полегче тут, Михал Андреич! – посоветовал в ответ фельдшер, - Революция нынче. Эти не посмотрят, что фронтовик вы. Это ж резервный батальон. Большинство из них пороха даже не нюхали, а вот винтовками своими стращать они ой, как горазды! Как же! Вояки!

- Ну, как бы там ни было, а приказ нам с тобой исполнять нужно. Революция революцией, а медицинское освидетельствование провести необходимо, - принимая все более озабоченный вид, ответил Михаил.

Уже на входе в казарму в глаза бросился крайне неопрятный внешний вид солдат, которые вяло о чем-то говорили между собой, и полностью игнорировали появление военврача. Михаил хотел было призвать к порядку, распоясавшихся бойцов, но вспомнив слова фельдшера, с трудом, но все же промолчал. Зайдя внутрь помещения, он почти натолкнулся на фельдфебеля, который поприветствовал его, и представился по форме.

- Ну, вот. Хотя бы одного военного мы уже нашли, - здороваясь, заметил Михаил, - Мы к вам на освидетельствование прибыли. Постройте, любезный, ваше подразделение.

В ответ фельдфебель, виновато закашлялся, и качнул головой.

- Построить, говорите? Это вряд ли?

- Что это значит? – откровенно удивился Михаил.

- Да, не пойдут они строиться, господин доктор! Не указ мы им больше!

- Да, что ж, это такое! Армия это или….

Не дослушав доктора, фельдфебель, словно подкрепляя свои слова примером, громко скомандовал: «Выходи строиться на плацу для медицинского освидетельствования!»

Однако никто из находящихся поблизости солдат не сделал и шагу в направлении плаца. А один из них с самым наглым выражением на лице заявил:

- А чего это нам на плац ради этого выходить? Пущай в медпункт идут. Все равно там осматривать будут. Так мы туда и подойдем!

Фельдфебель взглядом указал Михаилу на царящую атмосферу, махнул рукой, и быстрым шагом покинул казарму. Врачам ничего не оставалось делать, как молча пройти в помещение медицинского пункта.

Обычная, казалось, работа по выбраковке негодных к дальнейшей военной службе, шла в этот день необыкновенно тяжело. Чувствовалось желание солдат всеми правдами и неправдами получить заветное медицинское заключение для демобилизации.

Отъявленных симулянтов Михаил распознавал легко, чем необыкновенно злил их. Не стесняясь в выражениях, пренебрегая не только субординацией, но и простыми правилами общения, они обливали врачей самой грязной бранью, и грозили расправой.

Однако наиболее острый момент произошел, когда в помещение медпункта вошел совершенно развязанный солдат с виду, больше походивший на уголовника, нежели на военного. Он бесцеремонно, без приглашения сел на стул, стоявший около стола, и закинул ногу на ногу.

- Ну, шо дохтор? Надеюсь, «ваньку» мы валять тут не будем? Короче, так! Давай! Пиши мне эту свою бумажонку, и делу конец!

- Встать! – едва сдерживая себя, окрикнул наглеца Михаил.

- Тю, тю, тю! – ухмыльнулся солдат, - Какие мы страшные! Ишь, ты! Грудь у него в крестах, видишь ли! А я вот сейчас тебе еще один крестик смастрячу! Последний! Хошь?!

Солдат вытянул свою худую жилистую шею по направлению к Михаилу, и медленно вынул из-за спины револьвер. Он протянул руку вперед так, что дуло револьвера почти уперлось Московскому в лоб.

- Ну, так как? – злорадно кривляясь, продолжил дебошир, - Так оно понятнее будет, али как?

- Ты, что, антихрист! Совсем совесть потерял! – послышался за спиной Михаила голос фельдшера, - А, ну брось цацку! Не то у меня у самого рука не дрогнет! – и фельдшер резким броском руки выхватил из своей сумки увесистый ланцет.

- Спокойно, Игнатичь! – пристально глядя в глаза солдату, приказал Михаил. Он выдержал необходимую паузу и, не вставая со своего места, как можно более спокойным тоном, произнес, - Он сейчас уберет свой револьвер, и выйдет вон. Видали мы таких, и не раз.

Молчаливая дуэль, глаза в глаза длилась еще некоторое время. Как вспоминал затем Михаил, страха тогда у него не было вовсе. Вместо этого вспомнились глаза волка, вышедшего на него однажды на охоте, совершенно внезапно. Это был именно тот момент, когда Михаил начал перезаряжать свое ружье, и оказался совершенно беззащитным перед коварным хищником.

- Главное не показать свой испуг! – вспомнились тогда слова отца, большого любителя охоты, который с юных лет водил его с собой в лес, и научил прекрасно стрелять, - Испугался – считай, пропал! – часто повторял он, - Зверь это чувствует! Запомни это! Он будет испытывать тебя до тех пор, пока не поймет, что ты сильнее его. А побежишь, то непременно догонит, и разорвет в клочья!

Вот и в этот раз, подобно дикому хищнику, грозя оскалом своих желтых зубов, солдат испытывал на стойкость, сидящего напротив него молодого врача, грудь которого, несмотря на возраст, украшали два боевых ордена.

Наконец, дебошир не выдержал. Его зрачки резко сузились, а правый глаз нервно задергался. Пытаясь сохранять на лице свою кривую ухмылку, солдат медленно вернул револьвер за пояс и облокотился на спинку стула.

- Да на черта она мне сдалась, эта твоя писулька!? Революция нынче! Скоро и так все по домам пойдем! А я покамест и тут посидеть могу. А че? Сухо, да тепло. И кормят, опять же.

Солдат, продолжая оставаться в своем хамском образе, нарочито медленно поднялся со стула, и вразвалку вышел из кабинета, громко хлопнув за собой дверью.

- Мать честная! – воскликнул Игнатичь, - Да что ж такое тут творится-то, а?

- Революция, уважаемый, - растягивая натянутые мышцы шеи, ответил Михаил, - Вы же сами накануне сказали, что у них это революцией называется.

- Да, какая же это, к черту, революция! – возмутился пожилой фельдшер – Как по мне, так это полная анархия!

- Да, да. Именно так, - задумчиво согласился Михаил, а через мгновение громко крикнул, - Следующий!

Следующий солдат, следующий пациент….

И совсем скоро, следующий, из ряда вон выходящий случай, который произошел с ним в небольшом городке под названием Бугульма в двухстах семидесяти километрах от Казани.