II.
Рассказ Смоленского мещанина Акима Ивановича Сныткина.
Мне было 16 лет в Двенадцатом Году, а сестра была старше меня и уже замужем. Муж её был очень болен. 3 августа проскакал по Фурштадтской верховой казак и кричал, чтобы все спасались в крепость, что Наполеон на нас идёт. Как услышала это бедная сестра, так просто обомлела. Куда деваться с больным? Да муж велел ей сам оставить его на власть Божью и уходить с детьми, а дети-то были мал мала меньше. Делать было нечего: забрала она их и ушла к матушке и ко мне: «Куда вы, - говорит, - туда и я». Мы жили тогда в своём доме на Свирской, и она недалеко.
Решили мы, что надо идти на архиерейское подворье. Взяли какие были у нас деньги, наложили в узелки, что могли, съестного и пошли. По улицам бежал уж народ: спасались также в церкви, в погреба и подвалы. С подворья которые монахи ушли, которые остались. Они нас приютили, и мы ночевали в келье. На другой день началась пальба. То-то был страх! Мы так испугались, что ушли в Успенский собор, ведь он рядом с архиерейским домом, и мы думали, что там безопаснее.
В соборе была уже тьма народа. Многие стояли пред иконостасом и молились. То и дело приносили больных, увечных детей. А снаряды всё свистали над нами. От их грома тряслись стены собора. Лишь к ночи унялась пальба. Тут в соборе на ночь все остались. На другой день опять загремела канонада. После полудня сестра не вытерпела: «Пойду, - говорит, - проведаю мужа». А до Свирской не близко, под бомбами да ядрами. Долго мы её ждали. К вечеру вернулась она бедная и горько плакала: «Прихожу, - говорит, - домой, а он, мой голубчик, уж отдал Богу душу, весь даже окоченел». И сказывала она, что просила доброго человека помочь ей спрятать тело, чтобы над ним супостаты не наругались. У сестры при дом был сад, а в саду маленький пруд. Они в него и опустили покойника.
Два дня отстаивали Смоленск. Он горел со всех сторон, и везде лежали развалины. На третий день раздалась боевая музыка: Французы вступали в город. Прибежали к нам женщины и рассказывали, что Французы всё грабят. Мы ночевали в храме ещё одну ночь, боясь показаться на улицу. На другой день отворились двери, и вошли несколько военных; один шёл впереди. Видно было, что он начальник, а невзрачный: полный, ростом не велик, лицом бледный, и глаза голубые. На нём была треугольная шляпа. Оглянул он собор сверху донизу и снял шляпу. Увидал, какой храм в славу Господню сооружён, и должно быть, совестно ему стало, что вошёл с покрытою головой. И все другие тоже сняли свои шляпы. Он что-то сказал одному, что шёл за ним, должно быть, переводчик, а тот выслушал и нам говорит: «Это император Наполеон. Он приказывает мне вам сказать, чтобы вы не боялись, что он в городе оставит начальство, и что будут открыты рынки».
Мы поклонились, а они осмотрели собор и ушли. Наполеон приказал поставить стражу к дверям, и ничего не было тронуто в соборе. Как ушли-то они, мы думаем: нельзя же здесь оставаться, выйдем на власть Божью, - и вышли. Приходим на нашу сторонку: дом ваш, слава Богу, стоит цел. Пошли к сестре, и её дом стоит. Мы сейчас в сад, вынули из пруда тело зятя, обмыли его, одели в чистое платье и отнесли к Свирской церкви. Священника нечего было искать после такого погрома: вырыли яму на церковном дворе и похоронили сами покойника.
Неприятели расположились по городским домам, а на первых порах мы жили с ними мирно. Открыли рынки, и офицеры наблюдали за порядком. Все покупали на чистые деньги. Солдаты редко кого обижали, а обидят, ступай к их начальству с жалобой. У нас была хлебная лавка, и я в ней торговал. Пришли раз три молодца и стащили у меня два пуда муки. И тут же по соседству у Жида тоже что-то унесли. Он говорит - пойдём на них жаловаться генералу их. Пошли мы. Он нас принял. У него был переводчик, и мы порассказали всё своё дело. Тут стоял у стола чиновник и записывал. Переводчик сказал, что деньги за наше добро будут нам выданы. Потом я слышал, что деньги точно были выданы сполна Жиду, на его часть и на мою, только он отказался, говорит: «Не получал».
У нас квартировало много Французов, так как дом был у нас просторный. Они отдавали частёхонько своё бельё матери стирать, и платили ей. Пришла тогда к нам молодая женщина, и мать приютила её, Христа ради. Звали её Пелагеей. Она такая пригожая была, Французы-то на неё заглядывались, и она очень их боялась. У нас на чердаке стоял большой короб, и Пелагея пряталась в него на ночь. Раза два они точно её искали, и мы им толковали, что она у нас не ночует: «Нет, мол, Пелагеи?» - «Нет, мусье», ну и уйдут.
Раз приказали они мне за собой идти, и привели меня на бойню. Это они по соседним деревням награбили скотины себе на продовольствие. Кроме меня тут ещё человек десять молодых малых было. Заставляли нас бить скотину и кормили хорошо, а по вечерам домой отпускали. Да вот что ещё: убьёшь им быка, и бери себе за труд голову, ноги, кишки. Принесу всё это домой, матушка сварит студень, да им же и продаст.
Употребляли они нас на разные работы. Повстречался им мой двоюродный брат; они ему сейчас: «Алё, марш!» и показывают, чтоб он за ними шёл. Привели его к колодцу и приказали воду качать на обед им, да скотину поить. Качал он день, другой, они его и на ночь домой не отпускают; а его тоска разобрала: умаялся он, опять же знает и дома об нём надумались. А Француз стоит около него с ружьём. Брат приостановился качать и стал ему объяснять, «что отпусти меня, мол, мусье». Уж Бог знает, понял ли тот, нет ли, а показывает что: «Качай, мол». Брат начал его ругать. Француз понял, что он бранится, осерчал и замахнулся на него, а брат его пихнул. Сруб-то у колодца был низенький, Француз попятился, пошатнулся и полетел в колодезь.
У брата-то в первую минуту в глазах потемнело, а как опомнился, так давай Бог ноги, пока никто беды не заметил, и убежал без оглядки домой.
Храмов наших они не уважали: в церкви Иоанна Богослова был у них склад, провиант у них тут лежал, а в тёплом Успенском Соборе больницу устроили. У нашего соседа умерла девочка, и пошли мы её хоронить к церкви Архангела Михаила. Как засыпали мы яму над телом, я заглянул в храм, и вижу - там лошади стоят. А в соборе Успенском и в которых ещё церквах, что не были ограблены, совершалась постоянно служба.
После половины сентября начали съестные припасы подбираться, и стали Французы голодать. Ну, уж тогда мы себе пощады не видали. Что им попадётся под руку, всё их. Мы и сами от голода натерпелись немало и прячем, бывало, от них, что Бог пошлёт. Им было запрещено бродить ночью по городу, так мы, как стемнеет, пойдём по огородам и собираем свеклу да картофель и, что удастся нарыть, то в яму спрячем, да заложим яму досками и прикроем чем-нибудь. По ночам же топили печь и варили свои овощи. Становилось всё труднее: дошло до того, что за пуд ржаной муки платили 17 руб., а пшеничной 27 руб. Под конец целых двенадцать дней ни за какие деньги невозможно было достать в городе хлеба.
Сколько раз Французы нам совали в руку толстые пачки ассигнаций, лишь бы мы им достали хлеба кусок, а мы бы рады, да неоткуда было. А тут уж и овощи-то все вышли: стали Французы есть падаль, да и мы грешные её подбирали.
Опять же сильные пошли холода, неприятели мёрзнут в своих мундиришках, и с нас всю тёплую одежу тащат.
Кто посильней, за себя заступится. Уж и жалость всякая к ним пропала: били их беспощадно, когда они поодиночке ходили.
Много их здесь погибло от холода да от голода. Шёл я раз по улице с товарищем, и видим мы издали: стоит Француз на карауле около дома их начальника, а сам к дереву прислонился. Подошли мы, а он открыл глаза и не моргнёт. Глядь, замёрз сердечный! Ведь мы сами на нищих походили, и говорим: снять бы с него ранец. Сняли, и поделили меж собой его добро. Мне достались: женский платок, хороший такой, - я его матери подарил, - да ещё черепаховая гребёночка, низаная жемчугом. Я её после продал за шесть рублей.
Как вернулся к нам Бонапарт, в конце октября, так его солдатики на живых людей не походили, еле ноги передвигали, а одеты-то были словно на святках: во что попало, в то и кутались. Вслед за ними подошли наши войска и остановились за Днепром. Погостили у нас Французы всего четыре дня, а как вышел ночью последний их полк, так стали раздаваться страшные взрывы: злодеи подорвали стены. Мы словно обезумели от страха, как взлетали на воздух крепостные башни: земля так и стонала, так и колыхалась под нами.
На другое утро вступили в город наши войска. Как увидали мы их, такая была радость, что я этакой другой в жизни не запомню.
III.
Рассказ крестьянки Агафьи Игнатьевой, села Вольши.
Наше село верстах в 15 от Смоленска. Как прошёл слух, что идёт на нас Француз, наш барин Николай Иванович Браген приказал крестьянам вырыть на всякий случай ямы в лесу и спрятать в них своё добро. Так и сделали. Прикрыли ямы досками, а доски посыпали мусором, да землёй, и приставили к ним сторожей. Скотина тоже паслась в этом самом лесу.
Вот раз, как теперь помню, - были все крестьяне на гумне, и я тут же при матери. Вдруг прибежал барин и кричит: «Уходите! Француз подходит!» Уж кто его об этом известил, - не знаю, а велел он нам уходить и сам уехал. Все бросились на село и живо заложили телеги. Ведь всё уж было припрятано, разве какая оставалась малость, ту взяли с собой.
Мне было тогда девять годочков, не смыслила я ещё, что Господь горе посылает, а любо мне, что такая идёт суматоха на селе. Бегаю я под шумок со двора на двор, и со мной мальчишка помоложе ещё меня, сын соседа. Забежали мы в пустую избу, - все из неё уж выбрались, - да и подыми там драку, да вдруг и спохватились о своих. Глядь, а уж на улице-то никого, хоть шаром покати: все убрались. А лес-то далеко, мы в него и не хаживали, пожалуй, и дороги не найдём. Как быть? Побежали по улице, озираемся во все стороны, и вдруг видим: к нам навстречу Французы, все верховые. Не вспомнили мы себя от страха; так и думали, что нас съедят. Бросились мы назад в избу и прижались в угол.
Немножко погодя, Французы шасть в дверь, и прямо к нам. Да видят, что мы ни живы, ни мертвы, и стали нам что-то говорить по-своему, по голове нас гладят, - покуражить нас хотели. А мы потупились - и не взглянем на них. Ушли они, а там двое вернулись и принесли нам каши в горшке, да хлебушка, - должно быть, тут же где в избе взяли, а нам не до еды. Побились они с нами, да видят: ничего не поделают, - махнули рукой и были таковы.
Долго ли мы тут просидели, не знаю, а как услыхали, что всё на селе притихло, заглянули в окно, - видим, ушли наши Французы. Мы сейчас вон из избы, бросились в конопли, да туда и спрятались. Вплоть до вечера там пролежали. А как стало темнеть – слышим: знакомые голоса нас выкликают. Мы выскочили из коноплей: моя мать, да отец того мальчишки пришли нас искать. Они нескоро нас хватились, а как уж доехали, видят нас нет, подумали, что какая с нами беда приключилась, и пошли нас отыскивать. Как мы им обрадовались, да и они-то нам, а тут спохватились да пинками нас угостили: «Ещё вас, - говорят, - негодяев, высечь бы надо».
Вернулись мы с ними в лес. Там кое-как жилось. Соберём хвороста, разведём огонь, и готовим себе поесть из провизии, что с собой привезли. Спали вповалку под телегами. Были у нас Французы раза три в лесу и, что могли, всё обобрали, а грех сказать, чтоб они обижали нас побоями или как-нибудь. Были у вас две девки, смазливые такие, и очень их боялись. Раз видим мы: идут к нам Французы; молодые бабы, куда могли, попрятались, а девки-то не успели, и что ж они придумали? Живо повязали они головы платками, словно бабы, да лежали тут грудные дети, а девки и взяли по ребёнку на руки, себе в оборону. Французы прямо к ним, а они кланяются им и показывают на детей: ради их, мол, не губите нас. И Французы ничего: поласкали ребят, а девок не тронули.
Как побыли они у нас третий-то раз, да всё обшарили хорошенько, так уж ничего не осталось, разве провизия, что в ямах, уцелела. Вот и говорят наши мужики: «Что ж мы в лесу-то будем жить? Всё обобрано, уж и стеречь здесь нечего; вернёмся домой, холода настали, хоть под кровом будем».
Вернулись, и пришлось нам житьё плохое: ни коровки, ни курицы во всём селе не осталось. Раз пришли к нам шесть человек Французов: худые, оборванные, жаль смотреть. Ходят по избам, шарят, да взять-то нечего. Вдруг прискакали два казака; увидали их и крикнули: «Бейте их!» Был у нас мужик, тоже крещёный, а жалости не знал. Схватил он дубину и бросился на Французов. И он их бьёт, и казаки бьют. Пятерых тут же положил, а шестой как повалился на улице, долго ещё стонал, бедный. Как вздумаю я о нём, так сердце заноет. Опять же всё я помню, как Французы хотели нас кашей накормить. Они добрые ребята. А что они грабили, так им и Бог простит; Бонапарт-то их сюда привёл, а сам выеденного яйца им не припас. Так как же быть-то? Ведь голод не тётка.
А мужик-то, что бил у нас Французов, на селе и года после того не прожил: его Господь наказал.
IV.
Рассказ Татьяны Андреевой бывшей крепостной.
Я родилась у Елизара Григорьича Колпинского, а было у него имение в Духовском уезде, село Данильево. Мне было четыре года, когда барин подарил меня Сматинскому купцу Ивану Демьянычу Грекову. Ведь купцам запрещено было крепостных держать, так записали меня на имя здешнего помещика Ракузова.
Иван Демьяныч торговал виноградными винами, и было у него богатое заведение здесь, на большой улице. Сам он занимался торговлей, а тёща его, Пелагея Семёновна, домашним хозяйством заведовала. Я ей прислуживала. В тот год, как пришёл Француз, мне минуло девять лет.
Стали тогда толковать, что вот идёт, идёт! А губернатор всех куражил, что не допустят, мол, его. Иван Демьянович и говорит своей матушке: «Толкуй там, что не допустят, а бережёного Бог бережёт. Не убраться ли нам по добру, по здорову?» А она ему говорит: «Уезжайте с Богом, и детей с собой заберите, а я здесь останусь добро ваше сберегать».
Велел хозяин всё укладывать и уехал в Рязань с женой и детками.
Как спустили мы их со двора, начали всё прибирать в доме. Что в землю закапывали, что в погреба уносили. В тот же вечер поднялась страшная суматоха в городе, казак повестил, что Бонапарт уж близёхонько, а мы всё убрать ещё не успели. На другой день поднялись мы ранёхонько. Как теперь помню: стоят у нас на дворе сундуки и винные бочонки, и снуём мы все из дома в погреб, как вдруг словно гром ударил, и полетела бомба. Так мы и присели. Как опомнились маленько, хозяйка говорит: «Живей! А то не успеем!» Принялись мы опять за дело. Приказали мне нести в погреб оловянные тарелки. Прибежала я с ними, и только что хочу спуститься с лестницы, просвистела у меня пуля мимо уха, я крикнула и полетела в погреб.
Подняли меня. Порядком я ушиблась, да этого не почуяла сгоряча: не до того было. Уж после разглядела синяки по всему телу. Пошла опять работа своим порядком, а над головами всё свищут снаряды, и загорелся город в разных местах, страсть! Вдруг видим мы: со двора потянулись телеги с ранеными, и выбежали мы их посмотреть. Где они проехали, остался по улице кровавый след, а они, сердечные, стонут. Которые говорят: «Сжальтесь, предайте нас концу!» А которые просят, Христа ради, испить. Сердце просто повернулось, глядя на них. Хозяйка наша скупа была, а уж тут ничего не пожалела; заплакала и крикнула: «Откупоривайте бочки! Разносите вино! Кто сколько хочет, пусть пьёт на здоровье». Остановились телеги, а мы стали живо разносить воду и вино раненым и солдатам, что их везли.
Становилось от часу не легче. Летели на нас чёрные ядра и бомбы, что вороны. Хозяйка говорит: «Нет, своя голова дороже. Чего не успели убрать - так и быть, а надо уходить отсюда». Стали мы одеваться: приказали мне надеть три рубашки одну на другую, да два платья, а в руки мы взяли что съестного было.
Пошли мы прямо к Днепровским воротам отслужить напутственный молебен. Входим в церковь, а она полнёшенька народом. Все тоже с узелками, да с кузовочками, в путь собрались да тоже пришли за молебном. Ждали священника - отца Никифора. Уж он был старичок, пришёл он, облачился, и начался молебен. Все стояли на коленях. Вдруг посыпались снаряды, и ядро ударило в соседний дом, так что в голове зазвенело. Отец Никифор вошёл в алтарь, вынес из него золотой крест и говорит: «Именем Божиим и Пресвятой Его Матери благословляю вас, православные, на счастливый путь. Идите». Все зарыдали, поклонились перед образом и ушли.
В этот год всего народилось видимо-невидимо. На мосту продавали яблоки, а уж в этот день не до продажи было. Купцы разошлись, и яблоки рассыпаны по мосту. Мы и набрали себе в подолы. Перебрались через гору, и видим: лежат рядами раненые. Молят: «Православные! Дайте душу отвести, в горле пересохло». Мы им отдали все наши яблоки; и так они, бедные, им обрадовались.
В нашей губернии уж стали крестьяне вооружаться на супостата: отзовутся, мол, волку овечьи слёзки. В иное село придём, а оттуда уж мужички выбираются в лес, всё добро своё увозят и скотину угоняют. Мы питались именем Божиим. У хозяйки были деньги, а она их таила. Проведают, говорит, что они у меня есть, так, может, в такое время и головы не снести.
Шли мы долго, - до Тверской губернии, и остановились во Ржеве. Тут наняла Пелагея Семёновна подвал и всё Лазаря пела, со своими денежками не расставалась, а меня посылала милостыню собирать. Ведь надо было милостыней прокормить целые четыре души, да я сама пятая. Хожу, бывало, по городу, так что и ноги все обобью и чего, чего не наговорю: «Христа ради! Сироты, мол, сироты круглые остались, в Смоленске разорены». Надают мне одёжи и денег, и как я принесу хозяйке, она всё спрячет, и ступай снова здорово, не то чтобы вздохнуть дала.
Как узнала моя мать, бедная, что Смоленск разорён, так она себя не вспомнила от страха. И у господ даже не спросилась, а ушла тайком меня проведать. Приходит в наш Смоленский дом, и видит: окна отворены, и сидят под окнами какие-то молодки, и тесто в булки складывают, в печь сажать. Стала, было, мать их спрашивать, где хозяева, - а они на неё смотрят и заговорили по-своему: оказалось, это французские мамзели. Объясняет им мать, что у неё здесь детка была, а они показывают, что такой здесь нет. Горько она, родимая, заплакала и пошла отыскивать кого-нибудь из знакомых соседей. Ей сказали, что уехал хозяин с женой и детьми, а там ушла его тёща и нас четверых с собой увела. А живы ли мы все остались, про то никто не знал.
А наша хозяйка списалась с зятьком, и тот прислал ей письмо под Николу. Писал уж он из Смоленска, вернулся туда, лишь узнал, что Француз ушёл. Как брали город, так хозяйский дом уцелел; а как гнали супостата, так Бонапарт злодей велел нашу крепость подорвать; тогда и дом Грековых дотла сгорел.
Переехали и мы опять в Смоленск. Уж Иван Демьяныч квартиру там нанял; а весной, говорит, надо будет обстроиться. А как он обстроился, того не знаю, потому что оглянулся на меня тогда Господь Бог. Помещик Ракузов, на чьё имя я была записана, узнал, что житьё-то мне плохое, и говорит Ивану Демьянычу: «Ты, - говорит, - брат, девчонку-то совсем извёл, и я её возьму у тебя». Уж как он с ним за меня расчёлся, об этом я не знаю, а только что взял он меня. И только что я к нему перешла, отпустил он меня в Духовский уезд мать проведать. То-то была радость что ей, что мне! А хозяин уж без меня обстроился.
V.
Рассказ степенного гражданина Кузьмы Егоровича Шматикова.
Собрали у нас ополчение; две наши армии подошли уже к Смоленску: одна с одной, другая с другой стороны; а наше начальство всё уверяло, что город не в опасности, что бояться нам нечего; и жили мы спустя рукава. У моей матери был свой дом на Свирской улице, за крепостною стеной; а нас было четверо детей. Мне шёл одиннадцатый год.
Отошла всенощная в субботу, с 3 на 4 августа, и расходились все по домом. Вдруг слышим мы крик на улице; выбежали за ворота и видим: скачет казак. Как поравнялся он с нами, мы разобрали, что он кричал: «Уходите в крепость! Спасайтесь! Бонапарт подходит!» Так мы и обмерли. Матушка завязала наскоро в узелки, что можно было захватить из наших вещей, забрала нас всех; и ушли мы в город, к знакомому. Было уже поздно. Уложили нас; и мы, дети, скоро заснули, а старшим-то было, я чай, не до сна. На другой день, часу в десятом загремела пальба: Французы атаковали королевскую крепость. Мы просто света невзвидели. Матушка говорит: «Верней перебраться на ту сторону, за Днепр, благо есть к кому». А за Днепром жила её мать. Пришли мы к ней. Сначала туда не залетали снаряды, и мы провели у бабушки спокойную ночь. Поутру вошли мы в садик и там уселись, да вдруг бомба разразилась в нескольких шагах от нас. Мы крикнули и бросились опрометью в погреб.
Не могу рассказать, в каком мы страхе были: ведь мы до тех пор и не понимали, как это будут город брать. Ну, положим, мы были дети, и около нас все женщины. Да иные мужчины не умнее нас рассуждали; они думали, что армии пойдут одна на другую кулачным боем. Многие взобрались на деревья, чтобы на это посмотреть; да как посылались снаряды и стали разбивать крепостные зубцы, тогда поняли, что значит бомбардировать город.
Пальба становилась всё страшнее, а мы всё сидели в погребе. Наконец, матушка решилась оставить совсем Смоленск. Очень мне памятно, как мы перебирались через Покровскую гору. Младшие мои братья очень утомились и шли с трудом с матушкой и мной. Вдруг какой-то генерал крикнул: «Посадить детей на фуры!» Несколько солдат подбежали к нам, взяли нас на руки, посадили на фуры и сказали: «Так Великий Князь приказал». Мы переехали на фурах через гору, а потом пустились пешком и дошли до села Мощинки, вёрст 15 от Смоленска. Уже многие несчастные туда спаслись.
К ночи улеглись кто где попало: в избах, на сенниках, в сараях. На другой же день с утра слышим мы, что загремели пушки; да скоро умолкли: наши отступали. Глядим издали на Смоленск, молимся и плачем. Горевали, разумеется, старшие, а мы уж глядя на них. Вдруг поднялся крик на улице: «Неприятели!» Толпа оборванных Французов показалась на селе. Бежать было некуда. Они на нас нагрянули и бросились грабить. Обобрали они всё, что пришельцы с собой принесли, у нас отняли наши узелки и стащили, что могли, из изб. Они уже тогда начинали голодать, и многие убегали из рядов армии и пробавлялись грабежом. Так они нас напугали, что лишь они только убрались, мы решились вернуться в Смоленск, благо замолкла пальба. Дошли мы к вечеру; и в глазах у нас потемнело, когда мы взглянули на город: там горит, там лежат груды развалин. Мы остановились у знакомого. Он нам сказал, что наш дом и дом бабушки уцелели.
Пока Наполеон не потянулся по Московской дороге, мы не возвращались к себе. Он оставил в городе военный отряд и чиновников, чтобы чинить суд и расправу. Они никого не обижали, всё брали на деньги. Около Смоленской Божией Матери стояла, как и теперь, булочная, и толпились они тут, бывало, около лавки. Наберут калачей да бубликов, и за всё платят.
Квартировали они в обывательских домах. У вас дом был большой, и стояло человек шестьдесят со своею военною музыкой. Что ни день был им смотр. Сначала-то жили мы с ними в «ладу; принесут они бывало ведро или какую другую посуду, и показывают, чтоб им накачать воды; принесёшь им, и они дадут за труд кусок говядины или медных денег. А как подобралась вся провизия, что у них, что у нас, как опустели рынки, да подошли холода, уж тут плохо нам стало: что под руку им попадётся - всё стащат, съестное ли, тёплую ли одёжу; уж мы свою провизию от них прятали. Если что, бывало, состряпать - матушка пойдёт к добрым людям, где квартирантов не было, да там и приготовит. У нас было за печкой местечко около стены, тёмное и узкое такое, что только ребёнок мог туда пролезть; так мы там свою провизию берегли; мы даже дома ничего не ели; а захватишь что, да побежишь в огород.
29 октября Наполеон возвратился в Смоленск. За ним вошли его полки оборванные, босые: кто прикрывался поповскою ризой, кто женскою юбкой, кто шалью. Страшно было на них взглянуть. Он им обещал, что в Смоленске приготовлены ночлег и провиант, и они уже через силу сюда добрались - думали, сердечные, что хоть здесь отдохнут. При входе в город, всё место от Московской заставы до Днепра было уставлено фурами, пушками и всем добром, что награбили в Москве. Везде валялись ручное оружие, маленькие и большие сундуки. Между ними бродили Французы что тени какие. Иные тут же падали от устали да голода - и умирали. То разведут они костры погреться, сядут около них; а который уж по слабости упадёт головой в огонь, да уж и не встанет.
Наши войска гнали Французскую армию и остановились за Днепром. Наполеон взорвал Кремль в Москве; знали, что он не пощадит и Смоленска: наши и ждали, что будет? А жители-то города, как вступила неприятельская армия, попрятались в погреба и в подвалы; многие тоже ушли за Днепр к своим. И мы туда же. Помню, подходим к Днепру и видим: на том берегу два Француза, должно быть, отстали от своих, и пробуют палкой, крепок ли лёд на реке. Наши казаки на них гикнули; а они, горемычные, бросились бежать по льду, да кажется, недалеко ушли...
Наполеон пробыл в Смоленске три дня; и как ушёл, оставил тут маршала своего Нея; а Ней подвёл подкопы под крепостные стены, а сам убрался поскорей до взрыва.
Мы за Днепром приютились в бане, и ночевали на палатях. В ночь с 4 на 5 ноября, часу во втором, раздался вдруг гром, да такой что мы все с палатей слетели и выбежали на двор: думали света преставление. А казаки говорят: «Это он, злодей, взорвал стены». Потом стали греметь взрыв за взрывом, и одиннадцать крепостных башен да королевский бастион взлетели на воздух, и во многих местах загорелся опять город. Погибло много наших; да, сказывали, тысячи две больных и раненых неприятелей. Ней не мог их увезти с собой.
Утром, которых из наших Господь сохранил, вышли из своих нор и видят, что бродят Французы среди развалин. Они не ушли за своими и грабили наше последнее добро. Не вспомнил себя народ, остервенился и ринулся на неприятелей. Их бросали в огонь, или в Днепр с высоты берегов. Они, несчастные, кричат, и наши кричат, а пожар всё разгорается. Просто ад кромешный кипел на улицах.
На счастье Французов, наше войско вошло об эту пору в город и ввезли икону Божией Матери, что взяли с собой, когда Наполеон овладел Смоленском. В одну минуту разнеслась по городу весть, что Заступница вернулась к нам, и что будут служить ей молебен на площади. Тут забыли всякую злобу: было уж не до Французов, и народ хлынул на площадь, все опустились на колени и зарыдали. Не слыхать даже было слов молитвы... Да не рассказать, что тогда было.
Наша армия пошла вслед за Наполеоном. От него отстало бездна Французов, и стали они бродить по окрестностям и грабить. В самом Смоленске их оказалось тысячи две. Перекусить-то им нечего, мороз стоит сильный, вот и бросались они всюду за поживой. Мало того, что грабили они окрестности да дома, что в городе уцелели, а то что ещё выдумали: стоит где пустая избушка, они в неё войдут, разложат огонь среди пола, сядут и греются; а как уж огонь разгорится - уйдут. Уж тут народ на них восстал, и били их без жалости: ведь всякий заступался за себя, да за своих. Был у нас сосед, мещанин - Василий Фокич. Он жил с сыном, и силач был, да и сын-то в него. И не перечтёшь, сколько они неприятелей истребили. Заберутся куда непрошеные гости, да станут наших забижать, лишь бы только недалеко от Василья Фокича; кто-нибудь до него добежит, и он сейчас явится с тесаком, а сын-то с жердью, и тут же расправа. Он вдвоём с сыном не побоялись бы человек на двадцать пойти.
До сих пор мучит меня совесть, как я вспомню, что со мной случилось. Привыкли мы, дети, видеть как бьют несчастных, и жалость даже в нас притупилась. Вот раз иду я по улице с другим мальчиком, тоже моих лет, и видим мы Француза. Большой стоял холод: у бедного зуб на зуб не попадал. Одна нога у него в башмаке, а другая совсем босая. Подал он нам тряпку и стал объяснять, чтобы мы ему ногу обернули, потому что у самого-то руки от стужи окоченели. Не пожалели мы о нём, да ещё на беду лежали тут прутья. Мы их схватили да и погнали его перед собой.
Да, слава Богу, это недолго продолжалось; к нам скорёхонько вернулась полиция, и завёлся опять порядок. На рынки стали привозить хлеб, а Французов разослали по разным городам.
VI.
Рассказ солдата Осипа Антонова.
Доживаю я восемьдесят шестой год. После Француза в рекруты попал, на Турку ходил, и мало ли что на моём веку было. Многое я перезабыл, а Французский год помню. Были мы тогда крепостными Марии Фёдоровны Аршеневской, деревни Большая Наготь, в 12 верстах от Смоленска; а семейства у меня только и было что отец, да двое дядей. Как прошел слух, что идёт на нас Бонапарт, барыня уехала, а мы стали своё добро в землю закапывать. Этим годом такой был урожай, какого я уж и не запомню. Молотили мы наскоро рожь, насыпали в ящики, и их тоже закапывали.
Приказано нам было от начальства сухари готовить для армии и доставлять в города. Послали меня в Рославль с сухарями, а Рославль-то от нас целых сто двадцать вёрст. Сдал я сухари, а у меня ещё телегу с лошадью взяли: всю заготовленную провизию надо было дальше доставлять, а лошадей не хватало, так и брали, у кого попало.
Ну, пришлось мне пешком плестись домой. Дело-то было в самое Преображение. Отошёл я вёрст двадцать, и вижу: ко мне навстречу целая тьма военных, и мундиры не наши. Значит, Французы. Очень я сробел; около дороги стоял лес; я до него и добежал и спрятался за берёзку. Французы меня увидали, и двое подошли ко мне. Лепечут что-то по своему: «Бон! Бон!» А я им показываю, что ничего у меня нет. Они меня по плечу потрепали, и махнули рукой, чтоб я шёл, куда хочу.
Как убрались они, я себе и думаю: нет уж, большой дорогой не пойду; хорошо, что Господь спас, а в другой раз, может, они меня живого из рук не выпустят. И пошёл я где лесом, где ржами; увижу деревушку - туда. Дадут мне Христовым именем что перекусить, - отдохну, и опять в путь.
Стали сказывать по дороге, что было под Смоленском большое сражение, и что Смоленск взят. Иду я и думаю: как бы непрошенные гости до нашей Наготи не добрались. Прихожу: а Наготь вся выгорела; стоят одни чёрные столбы, да уголья дымятся, и ни души не видать. Замерло у меня сердце, и поплакал я, признаться. Думаю: должно быть, мужички недалеко; и бросился в лес. Стоял он не больше версты от деревни. Так и есть. Все туда забрались. И сказывают мне, что пришли к ним вдруг Французы, и стали всюду заглядывать. Видят ульи у одного мужика; и захотелось им медку. Сами, должно быть, с ним не обращались, не знают, как его достать. У наших-то не спросили; да вздумали сдуру подложить огня под ульи, чтобы пчёл выгнать. Тут на беду поднялся ветер, занялся плетень, и вспыхнуло всё село. Наши, что могли, повыхватали из изб, да бежали в лес, и Французы тоже сробели и убрались.
Хорошо ещё, что этим временем наша скотина была в поле. Загнали её в лес, и стали со дня на день перебиваться. Хлеб, что у нас в ямах был насыпан, мы не трогали; а пойдём маленько, бывало, нажнём, который ещё в поле стоял, и смелем его; у нас в лесу были два жернова. Как смололи, - разложим огонь и напечём себе лепёшек. Опять же в этот год не на один хлеб, а на всё был неслыханный урожай, и яблок было у нас вволю.
С самого-то начала после взятия Смоленска явились к нам два Французские начальника и жили в господской усадьбе, так как она не сгорела, и не позволяли они своим грабить. Усадьба-то от леса не больше была как в версте; и лишь бывало увидим мы издали Французов, сейчас человека два пустятся к усадьбе бежать. Поклонишься начальникам-то их, объяснишь им, что «Мусье, мол, мы боимся, что твои не бон», и показываешь им на лес. И они тотчас пойдут за нами и не позволят своим грабить.
Они, вишь, хотели, на первых порах, в ладах с нами жить, и приказал Бонапарт скупать хлеб в Смоленской губернии, а не то чтоб его отымали. А у нас восстали многие деревни: «С чего это, - говорят,- взял супостат, что мы будем ему провиант поставлять?..» Да как, бывало, покажутся Французы, так на них выйдут с вилами, да с топорами. В иных сёлах сами помещики водили крестьян на врага. Неподалёку от нас было село Бердилово, помещика Павла Ивановича Энгельгардта. Так он тоже со своими мужиками на Француза ходил. Что себя, что соседей, от них отстаивал. Да на беду схватили его в одной стычке неприятели. Крестьяне как ни пытались за него заступиться, - не удалось. Видно, у него на роду было написано, что погибнет он от вражьей руки. Отвезли его в Смоленск. Там Бонапарт свою полицию оставил; и начальник-то тамошний уговаривал Павла Ивановича, чтоб он к ним на службу поступил. А Павел Иванович говорил: «Это, - говорит, - дело несбыточное, потому: я служу своему Царю, Православному». Они отвели его, супостаты, в крепостной вал, да там его и расстреляли. Все об нём жалели. Царство ему небесное! Добрый был барин.
Плохо пришлось Французам; купить-то хлеба негде, а грабить-то не всегда удавалось. Прислали казаков в наш уезд, и зорко они наблюдали за непрошеными гостями. Придут, бывало, Французы куда на гумно, и насыпят себе хлеба в телегу, а казаки их увидят и уж не выпустят живыми из рук. Раз была у нас на селе кровавая стычка; много Французов пало, да наших два казака. А было их, казаков-то, пять родных братьев. Трое, что остались в живых, вырыли яму в поле и похоронили убитых. Стали их землей засыпать и говорят: «Царство вам небесное, братцы, а мы за вас расплатимся». И точно расплатились. В тот же день пришло опять шесть человек Французов. Казаки их загнали в сторожку, что стояла неподалеку от усадьбы, да воткнули соломы на пики, зажгли её и бросили на крышу, а она была тоже соломенная. Как загорелась сторожка, Французы-то хотели вылезти, а они их пиками. Так и сожгли их. Вот и крещёные, а какой грех на душу взяли, что безо всякой жалости истязали их, сердечных.
Как наступили большие холода, вернулись мы на село и жили на господском гумне. Затопим овин, да около его и греемся. Уж мы в это время Французов не боялись. Видели, что им несдобровать. Придут, бывало, худые, испитые, и всё оглядываются, - казаков боялись. Ещё мы же иной раз сунем какой-нибудь кусок бедняжкам, - та же милостыня.
В начале ноября очистили Смоленск, а там уж и гнали их вплоть до нашей границы. Господа скоро к нам вернулись и нас отстроили. У нас добрые были господа. Я уж давно от них отошёл, а до сих пор их на молитве поминаю.
Публикация подготовлена к переизданию М.А. Бирюковой и А.Н. Стрижевым, к 130-летию со дня кончины Е.В. Новосильцевой.
© Copyright: Библио-Бюро Стрижева-Бирюковой, 2015 |
