Приобрести книгу в нашем магазине:

http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15603/

В 1930-е гг. советский народ пережил две массированные террори­стические атаки государства «Великий перелом» и «Большой тер­рор». Эти давние определения вполне отвечают масштабам насиль­ственных перемен, инициированных идеократическим государством. Наша задача - сравнить особенности террористической политики ка­рательных органов в отношении крестьянства страны, воплощенной в так называемых массовых операциях. Подобные акции в отноше­нии явных и мнимых врагов режима стали традицией со времен ВЧК и считались большевиками нормой. Никто из руководства не воз­разил Г.Е. Зиновьеву, который в сентябре 1918 г. публично заявил: «Мы должны увлечь за собою 90 милл. из ста населяющих Советскую Россию. С остальными нельзя говорить - их надо уничтожить»^[1]. Не­редкие массовые операции имели место и в нэповский период, охва­тывая арестами в регионах сотни и тысячи людей. Однако с конца 1929 г. массовые операции вновь стали обыденностью, о чем свиде­тельствует карательная статистика всех 30-х годов.

Слом нэпа обозначал наступление прежде всего на самый массо­вый класс собственников - крестьянство, дополненный искоренени­ем нэпманов, а также людей, сохранивших изделия из драгоценных металлов и валюту. При этом принципиальном изменении всей по­литики, включая карательную, государство опиралось на отработан­ный в Гражданскую войну метод повсеместных массовых арестов и осуждений с помощью внесудебных органов. Система внесудебных структур была быстро выстроена в 1918-1920 гг. и заключалась в рас­пространении права арестовывать, вести следствие, заочно судить и исполнять приговоры на все подразделения ВЧК. Так обеспечива­лось прохождение через внесудебную юстицию огромного количе­ства дел, что позволяло проводить политические репрессии гораздо масштабнее и быстрее, чем это делали революционные трибуналы. Среди осужденных в период Гражданской войны количественно преобладали крестьяне: дезертиры и несдатчики продразверстки, повстанцы и «спекулянты», «кулаки» и самогонщики, распростра­нители невыгодных властям слухов/анекдотов и те, кто пытался бе­жать за границу. После 1922 г. система внесудебных органов сжалась, оставшись в центре в виде Коллегии ОГПУ и Особого совещания при ней, а на местах - в виде периодически создаваемых в регионах, по­раженных уголовно-политическим бандитизмом, временных чекист­ских троек с правом внесудебных осуждений и расстрелов. Основ­ным контингентом для этих троек вновь являлись крестьяне, активно участвовавшие в повстанческих и/или грабительских отрядах либо укрывавшие бандитов (в кавычках и без).

«Раскулачивание» понималось чекистами в логике Гражданской войны как новая чистка всего нелояльного элемента в деревне. Начало «Великого перелома» в плане размаха репрессий было не­ожиданностью для органов ОГПУ, которые ни структурно, ни ко­личественно (к 1929 г. насчитывалось 18 тыс. гласных оперативных работников), а также в некоторой степени и идейно не были готовы к войне с крестьянством на уничтожение. При нэпе они работали в режиме фиксации антисоветских проявлений, занимаясь проведе­нием прежде всего осведомительной работы относительно ситуации в деревне и восприятия крестьянством советской политики.

Сельские чекисты прилежно сообщали властям о крайне негатив­ной реакции селян на политику хлебозаготовок и репрессий с конца 1927 г., причем в их среде не было таких радикальных настроений, как в партийном аппарате, где секретарь ЦК ВКП(б) В.М. Молотов на со­вещаниях с партийными вождями регионов в феврале 1930 г. прямо призвал расстреливать и даже топить в реках кулаков: «...Когда меня на ноябрьском пленуме [1929] спрашивали отдельные товарищи, как быть с кулаком, я говорил, если есть подходящая речка - топите. Не везде есть речка, значит, ответ недостаточный. Но отсюда ясно - надо громить... придется нам пострелять»^[2]. Когда руководители ОГПУ по­просили Сталина, чтобы он поручил Молотову выступить 31 января 1930 г. на совещании руководителей Лубянки и полпредов ОГПУ «по вопросу о кулаке», Сталин резко отказал, напомнив чекистам про чи­сто технический характер их занятий и недопустимость превращения «совершенно определенной директивы ЦК о кулаке из предмета про­ведения в жизнь в предмет широкой агитации хотя бы среди актива чекистов. <...> Совещание считаем излишним»^[3].

Приказ для местных органов ОГПУ был один - от 2 февраля 1930 г., с лимитами на аресты и высылки (не было только лимитов на расстрелы, по крайней мере, официально, хотя о необходимости рас­стрела активных «кулаков» приказ говорил), затем следовали ведом­ственные инструкции, которые упрощали следствие, говорили о зада­чах агентуры и постоянно меняли структуру ОГПУ. В августе 1930 г. председатель ОГПУ В.Р. Менжинский требовал широких репрессий в ответ на повстанческую активность крестьянства и как можно более быстрого рассмотрения дел на тройках: «Не бойтесь размеров опе­рации, важен результат»^[4]. Этот террор сломил крестьянство, которое после 1931 г. уже не предпринимало заметной вооруженной актив­ности. А в 1937 г. население, прошедшее и чистки, и индоктринацию, не оказало какого-либо видимого сопротивления Большому террору, а многие, как и в начале 30-х годов, государственный террор поддер­жали, став его бенефициарами.

В период 1929-1930 гг. немногочисленные чекисты из участко­вых аппаратов и окружных отделов организовывали массовые аре­сты и фабрикацию дел в отношении крестьян «заговорщиков», легко приговаривая к расстрелу только за разговоры против «раскрестьянивания». После первых высылок «раскулаченных» в деревне массово арестовывали всех проявлявших недовольство в связи с репрессиями против зажиточных крестьян, закрытием церквей и преследованием торговцев. Курс на ликвидацию «кулачества» немедленно вылился в социальную чистку деревни от всех несоветских и нелояльных эле­ментов, включая верующих (при этом карательная активность широ­ко задевала и «бывших людей» в городах). Сама операция выглядела для большинства чекистов логичной: основная часть по определению враждебного власти «кулачества» высылается на необжитые терри­тории с конфискацией имущества и принуждением к труду, главы семейств в значительной части отправляются в концлагеря, а активи­сты сопротивления раскрестьяниванию подлежат расстрелу. Органы перестраивались на ходу: для максимально быстрой поставки кон­тингентов на заседания троек при полпредствах ОГПУ создавались особые оперативно-следственные группы из небольшого количества опытных чекистов, которые в неблагонадежных районах организовы­вали массовые аресты нелояльных крестьян. Первая волна коллекти­визации обеспечивалась в основном усилиями партийно-советских активистов, а также милиции; чекисты привлекались при наличии сопротивления, их войска были ядром партийных отрядов, которые подавляли многочисленные крестьянские восстания. Нередко из фи­гурантов крупных дел (на десятки человек) расстреливали более по­ловины, что соответствовало и даже превышало процентную норму для «кулацкой операции» 1937 г. Особенно жестокий удар был нане­сен в 1930 г. по охваченной восстаниями и волнениями Сибири: каж­дый четвертый расстрелянный в СССР оказался сибиряком. Весной 1931 г. новая, более масштабная волна «раскулачивания» использова­ла значительно выросший аппарат чекистов, которые за 1930 г. смог­ли создать в районах институт райуполномоченных ОГПУ, сосредо­точив в руках еще более масштабные учетные материалы и агентуру. Главным карательным подразделением стал Особый отдел ОГПУ: вобрав в себя аппараты Контрразведывательного и Восточного отде­лов, он превратился в центр уничтожения повстанческой активности населения, фабрикуя тысячи дел о «заговорах».

Полученные лимиты на аресты и высылки «кулаков» и их семей постоянно превышались в связи с инициативами чекистов и запро­сами местных властей, шокированных размерами народного сопро­тивления. Есть основания предполагать наличие негласных лимитов на расстрелы особо опасных врагов режима. Спецификой созданных в тот период повсеместных троек был чисто ведомственный их ха­рактер: тройки обычно состояли из полпреда ОГПУ, его заместите­ля и начальника одного из ведущих отделов, а роль прокурора была чисто наблюдательной: он числился не членом тройки, а состоял при ней в качестве уступки требованиям «социалистической законно­сти». Впрочем, несмотря на свое сугубо подчиненное место, прокуро­ры представили наверх данные о вопиющих нарушениях законности и добились в мае 1931 г. запрета выносить расстрельные пригово­ры, что вдвое уменьшило расстрельный итог этого года в сравнении с 1930 г. - 10 тыс. казненных против 20 тыс.

Чекистское господство в тройках, где не было партийных лидеров, позволило чекистам в 1929-1931 гг. долгое время безнаказанно нара­щивать террор. Полпред ОГПУ по Сибкраю Л.М. Заковский в конце зимы - начале весны 1930 г. дал лимит на расстрел каждого десятого из примерно двух тысяч православных священников Сибири. В до­ступной нам переписке Заковского с зампредами ОГПУ нет сведений о переговорах относительно такого лимита; возможно, он сложился благодаря инициативе самого Заковского, но один из руководителей Прокуратуры, обследовавший работу тройки весной 1930 г., расска­зал об этом лимите^[5]. Изъятие активных крестьян, предпринимате­лей, религиозных проповедников и фанатичных верующих, а также казни участников восстаний резко ослабили потенциал сопротивле­ния в сельской местности и дали возможность насадить колхозную систему. Последняя вспышка террористической работы троек при полпредствах ОГПУ, которым в первой половине и середине 1933 г. было позволено снова массово расстреливать, подвела итог под эпо­хой «Великого перелома», после которого общество изменилось принципиально, утратив и крестьянина - самостоятельного работни­ка, и сохранявшийся рыночный уклад.

Что касается 1937 г., то к этому времени «органы» были гораз­до лучше подготовлены и структурно, и кадрово, и политически. К 1937 г. в НКВД было 25 тыс. оперативников, проникнутых нена­вистью к «кулакам» и «бывшим», а в каждом районе имелись вну­шительные репрессивные аппараты, состоявшие из двух-четырех оперработников и трех-пяти фельдъегерей, тоже вооруженных и обязанных помогать с арестами, допросами и расстрела­ми. Средний уровень чекистской вертикали состоял из оперативных секторов (четыре-пять и более на область), где работали как опыт­ные следователи, обученные из ничего фабриковать крупные заговоры повстанческой направленности, так и рядовые чекисты из районов и горотделов, милиционеры, курсанты-пограничники, фельдъегери, мобилизованные чекисты из запаса, благодаря которым более сотни оперсекторов смогли репрессировать сотни тысяч граждан. И ввер­ху находились областные и краевые (республиканские) аппараты НКВД, особенно активно арестовывавшие и быстро осуждавшие массы наиболее нелояльных к власти арестованных, поступавших как из областных городов, так и из оперсекторов, что позволяло «следствию» фабриковать особенно крупные шпионско-диверсионные, террористические и вредительские «организации».

Чекисты благосклонно восприняли поведанную им по большому секрету начальниками управлений идею великой чистки от кула­ков, «бывших» и подозрительных «инонационалов», которая за несколько месяцев долж­на была с помощью чрезвычайных троек превратить в прах всех учтенных врагов: от кулаков и шпионов до ссыль­ных и уголовников. У большинства сотрудников НКВД это вызвало энтузиазм, подогреваемый постоянным поощрением активистов тер­рора. «Кулацкая операция» стала не только самой кровопролитной акцией эпохи Большого террора, но и мотором для проведения всех остальных операций - национальных, а также направленных против уголовного и «социально-вредного элемента». Поскольку Сталин задумывал тройки как орган расправы над широким кругом враж­дебных элементов, включая потенциальных врагов, в эти судилища были включены партийные лидеры (иногда и руководители облис­полкомов) и областные прокуроры. Но это не отменяло принципа главенства начальника УНКВД в составе тройки.

Центр передал этим тройкам огромные полномочия и установил плавающие (как вскоре оказалось) лимиты на истребление нелояль­ной части населения: 60 тыс. на расстрел и 175 тыс. - на заключения в лагеря. И чекисты, и видные партийцы быстро поняли, что наверху организована общесоюзная масштабная кампания, которая требует инициативы и усердия в репрессиях. Поэтому вся номенклатура, по­нимая, что речь идет не только об уничтожении «бывших людей», но и о фактически частичном самоистреблении самой элиты, включи­лась в соревнование по разоблачению врагов во всех сферах, включая властные. Но главной мишенью, кроме бывшей номенкла­туры, оказалось крестьянство, в отношении которого действовали прежние репрессивные критерии: факт «раскулачивания» и бегства из ссылки, антисоветские разговоры, поддержка церкви, плохая ра­бота в колхозе. Значительная часть крестьян была репрессирована в 1937-1938 гг. за неподходящую национальность.

Репрессивные акции и начала, и второй половины 30-х годов шли по нарастающей, в рамках советской кампанейщины, колоссально превышая первоначальные лимиты на высылки и казни, имея свои периоды приливов и отливов. В начале 1930 г. приказ ОГПУ^[6] предписывал по основным сельскохозяйственным районам страны арестовать и осудить на тройках от 49 до 60 тыс., сослать - от 129 до 154 тыс. крестьянских семей (в среднем по четыре-пять человек на семейство). Предполагалось, таким образом, репрессировать пример­но 750 тыс. человек, но без учета чисток населения остальных, менее производительных зерновых районов. Также сильнейший удар с по­мощью внесудебных репрессий был обрушен на «социально-вредный элемент», особенно в 1933 г. Характерны в этот период усилия чекистов и мили­ции по чистке села от инвалидов, умственно отсталых, пьяниц, бездельников и прочих маргиналов, признанных негодными для колхозной жизни. Что касается атаки на номенклатуру, то она тогда сосредоточилась на изгнании и репрессировании недостаточно усердной в проведении грабительских хлебозаготовок и карательных акций низовой части партийно-советского аппарата.

Операции же 1937-1938 гг. оказались качественно более бес­пощадными и опустошительными в сравнении с террором 1929- 1933 гг., унеся за менее чем полтора года более 700 тыс. жизней только расстрелянных, что почти в 15 раз превышало расстрельный уровень прежней карательной акции, сломавшей хребет советско­му крестьянству. И если главным репрессивным форматом начала 30-х годов была ссылка (правда, сопровождавшаяся массовой смер­тностью - до 600 тыс. умерших в ссылке из 1,8 млн высланных), то Большой террор означал гибель примерно 900 тыс. человек от рас­стрелов, смертности в дезорганизованных наплывом арестантов ме­стах заключения, а также в результате эпидемии самоубийств.

Сходство двух рассматриваемых операций очень велико, за ис­ключением феномена «национальных операций» 1937-1938 гг., где процент расстрелянных в общей массе осужденных оказался намного выше, чем при проведении «кулацкой операции». Сходным в обеих операциях были как организация постановоч­ных политических судебных процессов, так и процесс чистки самого партаппарата. Очень характерна закрытость от партии самого факта работы троек и в начале 30-х, и в конце 30-х годов.

Самой большой из террористических акций межвоенного периода стала «кулацкая операция» 1937-1938 гг., прямая наследница эпохи внесудебных троек «Великого перелома». Причем и «раскулачива­ние», и «кулацкая операция», хотя и разнесенные по времени, стали моторами для сопутствующих террористических операций: в начале 30-х годов, помимо крестьян, массово арестовывались «социально­вредные элементы», активные верующие, «бывшие люди», держате­ли валютных ценностей, представители старой интеллигенции, жи­тели пограничных районов; в конце 30-х годов точно так же вихрь репрессий уничтожал сотни тысяч «инонационалов», маргиналов, уголовников, обрекал на вечную ссылку живших у границ поляков, корейцев и др. Политика «Великого перелома» оказала огромное воз­действие на зависимые от СССР Монголию и Туву, которые испы­тали опустошающий натиск на сельское хозяйство и уничтожение части номенклатуры; в 1937-1938 гг. эти страны пережили сильней­ший террористический удар, причем тогда в МНР процент репресси­рованных оказался в разы выше, нежели в СССР.

Операции ОГПУ-НКВД 30-х годов проводились в глубокой тай­не и являлись концентрированным выражением конспиративной сути коммунистической политики, в которой за лозунгами о «Вели­ком переломе», ликвидации кулака как класса или о единении обще­ства вокруг партии и ее вождя скрывалось намерение произвести террористическое переформатирование социума в соответствии с большевистской утопией. И наиболее пострадавшим слоем совет­ского общества стало крестьянское большинство, со временем пре­вратившееся в зависимых от деспотического государства бесправ­ных наемных работников. Главным антигероем для власти и в 1929, и в 1937 г. был «кулак», борьба именно с ним была центральной в де­ятельности «органов».

Чекисты ликвидировали «кулака» и как класс, и как личность - вместе с семьей, отнимая и имущество, и право жительства в при­вычном месте, а нередко - и жизнь. Массовые операции начинались с террористических атак на крестьянство, которые сразу, по логике эскалации террора и советской кампанейщины, распространялись и на соседние «вредные» страты, также превращая их в маргинализи­рованную пыль, и выходили за пределы национальных границ. Мож­но видеть растянутость первой антикулацкой операции на три этапа (1929-1930, 1931 и 1933 г.) с относительными перерывами на вес­ну-лето 1930 г. и в течение 1932 г., когда государство сделало маневр отступления (при этом ОГПУ сопровождало все «хозяйственно-по­литические кампании», включая ежегодные посевные и уборочные, массовыми арестами с непременной фабрикацией повстанческих за­говоров). В мае 1932 г. произошла отмена третьей массовой депор­тации коллективизируемого крестьянства. Но менее чем через год у чекистов возникла идея поистине великой чистки городов и сел от «социально-чуждого элемента» - депортации двух миллионов чело­век (то есть в масштабе 1930-1931 гг., но с упором на высылки из го­родов, где скопилась масса бежавших от голода и террора крестьян). Но власти, увидев ограниченность своих ресурсов, выслали в 1933 г. «только» 270 тыс. человек, в т. ч. 130 тыс. - в Западную Сибирь. Этот эпизод 1933 г. - редкий пример антикампанейщины, когда первона­чальные чекистские предложения выслать два миллиона были резко сокращены. Но в 1937 г. чекистские идеи о миллионных масштабах стремительных чисток были реализованы.

Вторая кулацкая операция шла по нарастающей в 1937 г. и с высо­кими темпами в течение почти всего 1938 г., сопровождаясь фабрика­цией крупных заговорщицких организаций. Цифры потерь двух эпох террора оказались сопоставимы. В 1929 г. органами ОГПУ арестова­но 207 тыс. (осуждены ОГПУ - 52 тыс.), в 1930 - 379 тыс., включая 223 тыс. крестьян (осуждены ОГПУ - 208 тыс. из всех арестованных), в 1931 - 479 тыс. (осуждены ОГПУ - 209 тыс.), в 1932 - 410 тыс. (осуждено ОГПУ - 142 тыс., включая 84 тыс. из состава «сельской контрреволюции»), в 1933 - 505 тыс. (осуждены ОГПУ - 240 тыс.)^[7]. Следовательно всего репрессировано 1млн. 980 тыс. человек, из которых осуждены ОГПУ - 851 тыс., включая до 60 тыс. расстрелянных.

В итоге, из 1,8 млн «раскулаченных» и сосланных погибли до 600 тыс., а из двух миллионов арестованных ОГПУ периода 1929- 1933 гг. - 60 тыс. оказались расстреляны и не менее 100 тыс. погибли в лагерях (в основном - бывшие крестьяне). Следовательно в опера­циях ОГПУ 1929-1933 гг. погибло не менее 700 тыс. сельского на­селения, только смерть большинства жертв была медленной. Зато во второй антикрестьянской операции смерть осужденных оказалась быстрой: из 1,7 млн репрессированных в 1937-1938 гг. расстреляно свыше 700 тыс., а из осужденных к заключению погибла большая часть из-за крайне высокой лагерной смертности в первой половине 40-х годов.

Ссылка была основой карательной политики ОГПУ в начале 30-х годов и второстепенным форматом для эпохи Большого террора, когда она носила характер большей частью национальных депорта­ций, однако смертность таких ссыльных была высокой и, например, для корейцев, означала потерю в 1937-1939 гг. очень значительной части населения. Опыт операций 1929-1938 гг. был использован в депортациях и массовых арестах населения присоединенных терри­торий 1939-1941 гг., когда пострадали сотни тысяч крестьян запад­ных областей Украины и Белоруссии, Молдавии, государств Балтии, которые также переселялись с конфискацией основной части имуще­ства и частым отправлением в лагеря глав семейств. Следствием обе­их операций было огромное раздувание системы принудительного труда.

Органы ОГПУ-НКВД в ходе антикрестьянской политики резко набирали численность и повышали свои карательные возможности; рос и агентурный аппарат госбезопасности. Для НКВД эпоха Боль­шого террора означала как резкий рост численности и авторитета во властных структурах, так и значительные кадровые потери, особен­но в руководящем звене. Добавим сюда повышение значения такой специфической прослойки как исполнители смертных приговоров, многие из которых после увольнения из НКВД мигрировали в пар­тийно-советскую и хозяйственную номенклатуру низового и средне­го уровня с понятными последствиями для состояния общественной морали.

Впоследствии «органы», ставшие еще более могущественными и многочисленными, имели все возможности для повторения карательных ударов 30-х годов, располагая разветвленными учетными картотеками и многочисленной агентурой. Однако основные чистки были признаны до­статочными, и карательный потенциал МГБ-МВД оставался пре­имущественно лишь потенциалом, однако вполне достаточным для дисциплинирования социума, устрашенного как памятью о терроре начала и второй половины 30-х годов, так и весьма масштабными чистками военного и послевоенного периодов.

Алексей Тепляков,

кандидат исторических наук,

доцент кафедры философии и гуманитарных наук Новосибирского государственного университета экономики и управления

(г. Новосибирск)