Новая беседа. - Яша и Ведьма. – Матрёша. - Басня Крылова. - Что такое молитва?

Прошло несколько дней. Степаша видимо поправлялся, и с помощью палки ходил даже и по улице; вся деревня радовалась, на него глядя.
Письмо к Елизавете Петровне было отправлено, но Михаил Васильевич никому о нём не сказал ни слова, и хотел выждать ответа. Он даже Степашу боялся обнадёжить, не имея наверных оснований.
Степаше очень хотелось поехать к матери и бабушке, чтобы обрадовать их своим излечением, но Михаил Васильевич всё откладывал этот счастливый день; он знал, что крестьяне вообще мало радуются на медленное выздоровление, они в него верят, когда человек совсем вылечится, и болезни и помину не остается. Поэтому ему хотелось, чтобы Степаша более укрепился и твёрже ходил.
- Не беспокойся, голубчик, - говорил он мальчику, - вот как ты бросишь палку, мы за маменькой и спосылаем, велим сказать: «Степаша, дескать, зовёт пирожка покушать»; а велим мы Василисе знатный пирог на радостях испечь, ребят пригласим и сделаем пир на весь мир.
Мальчик весело улыбался; отрадно звучали у него и в ушах, и в сердце ласковые слова учителя.
Как-то вечером оба они сидели, по обыкновению, на своём пороге, когда Антипка, Никитка, Федя, Гриша, Абрашка, Антошка и много других ребят пришли к ним и уселись, кто как мог. Сенокос был кончен, других спешных работ покуда ещё не было, хотя все хлеба и поспевали, но за жнитво ещё никто не принимался, и ребята были свободны. Пришли ещё: Феня да Катя с годовым братом на руках, Саша, Анка и Паша, дочь священника; точно они все сговорились, потому что давно у учителя не было такой большой компании.
- Расскажи нам сказку, дедушка, - сказала Феня, - или что Божественное, или что другое, мы давно-таки тебя не слушали, а знашь - хочется.
- Пожалуй, ребята, пожалуй, с радостью; я чай, вы все на сенокосе потрудились, значит, есть за что и потешить, побаловать. Что же мне вам рассказать?
- Я, дедушка, знашь, люблю больше сказки про волков да медведей, - отозвался Гриша.
- А я, как ребята дрались, - заметил Антошка.
- Вишь, выдумали, - покачивая головой, сказал Антип. - Они ничего-таки дельного не разумеют - что толку и рассказывать им, всё только бы про драку...
- Они ребята ещё малые, так их и винить не надо, - отвечал Михаил Васильевич. - Подрастут, Бог даст, и разуму прибудет. Вот я сперва им расскажу что-нибудь, а там и вам что другое, поразумнее. Ну, слушайте ж, мелкий народ, сказка про вас.

У одного барина был большой фруктовый сад; в этом саду росли и яблоки, и вишни, и всякие ягоды. За садом ходил садовник Антип Дмитрич, и была у него помощница - злая-презлая собака, по прозванию - Ведьма. Ведьма привязана была днём на цепи, а ночью цепь большим кольцом ходила по длинной верёвке, так что собака караулила весь сад из одного конца в другой, и никто-таки к саду и подходить не смел.
Сад был по горе, около самой деревни, только за плетнём, даже и забора не было.
Барин был страстный охотник до своих растений, и каждый кусточек, каждое деревце было у него на счету. Правду сказать, что всё было выписное, так что немалого труда стоило за каждым наладить уход, добиться плода; зато он больше самого садовника нянчился с ними и целые дни проводил в саду.
Крестьянские ребятишки не смели даже в сад и заглянуть; они, во-первых, Ведьмы все очень боялись, а потом и барина боялись. Он с ними никогда не разговаривал, даже никогда не отвечал на их поклоны, так что они и кланяться ему перестали.
Между ними был мальчик Яша, такой боец, что держись только. Он на всё был ловок, на всё первый. Ему всё бывало нипочём. Он даже и Ведьмы не боялся. Соберёт в подол какие после обеда останутся бараньи косточки или корки хлеба и бегом пустится к плетню, влезет на него так проворно, сядет верхом, свистнет Ведьму, и всё, что принёс в подоле, перед ней вывалит. Понимается, Ведьма за это кусаться не кинется, а так-таки и подберёт всё до последней крошки и, если спасибо не скажет, так разве только от того, что собака тварь безгласная и говорить не может.
Таким манером сдружилась Ведьма с Яшкой; чуть она его голос услышит, бросится сейчас к плетню, даже передними лапами в него упрётся, заглядывает на приятеля и весело машет хвостом. А Яша, свесившись совсем с плетня, поглаживает её по шее и чешет за ушами, приговаривая ласковые слова. У садовника было два сына: Ванька и Сенька. Они были ребята дрянные, всё Ведьмой травили прохожих; и хотя собака была на цепи, но они умели так её разозлить, что она без памяти кидалась, лаяла, подчас визжала, сама не зная чего, если только кому случалось пройти близко плетня. Они сами Ведьмы не боялись, затем, что Ведьма их знала; им поручал садовник отнести собаке когда костей, когда хлеба, когда одной воды в чашке, и этому Ведьма была рада - всё лучше, чем с голода умереть, только никто никогда не видывал, чтобы они её приласкали, всё же обходились они с ней, как с собакой. Уж такие были негодные мальчишки, что им даже не было её жаль; а бедная собака, почти всегда голодная, привязанная на цепи, стерегла неусыпно чужие яблоки, до которых ей самой и дела не было.
В саду была яблоня, на которой виднелись семь только яблочков. Барин всякий день около неё так и похаживал, заглядывая на плоды. Яблоня в первый ещё год принесла плод. Он говорил Антону:
- Знаешь ли ты, Антон, что таких яблоков ни у кого-таки во всём нашем краю нет! Уже пятый год, что я выписал эту яблоню из чужих  краёв, и вот Бог благословил первым плодом. Они будут совсем сквозные, как янтарные, все чёрные семечки насквозь будут видны, и вкусом должны быть отменные, и запах - тоже.
Барин расхваливал, а у Ваньки да у Сеньки слюнки текли.
Яблочки стали поспевать: на той сторонке, которая была к солнцу, они становились совсем сквозные и такие светленькие, точно стеклянные.
- Теперь уж и недолго ждать, - сказал барин, проходя мимо, - ещё денёк, другой, тёплый как сегодня, и мои яблочки поспеют.
На другой день после этого рано утром приходит барин в сад, хвать-похвать - а яблоков нет... Он обходит кругом дерева, ищет на земле, не сшибло ли за ночь ветром, нет как нет...
- Антон! - кричит барин. - А Антон! Где же мои наливные яблоки?
- Батюшка, - отвечает садовник, - и духом не знаю, должны быть на дереве...
- Да чего же ты смотрел? – рассердившись, закричал на него барин. - Я и знать ничего не хочу, а чтоб сейчас ко мне привели виноватого! Слышишь ты? Или я тебя со двора сгоню. Ну, чего стоишь? Пошёл вон, убирайся...
У барина глаза были такие страшные, что Антон обмер и, вытянувшись в струнку, пикнуть не смел.
И барин, неутешный, что яблоки его пропали, пошёл скорыми шагами домой и заперся у себя в горнице, а дорогой стукал с досады палкой обо что ни попало.
Надо правду сказать, можно было и рассердиться; как, человек пять лет ждал своих яблоков, яблоки родились, яблоки созрели, и вдруг нелёгкая сунула кого-то яблоки украсть. Антона так и ошеломили бариновы слова, да ему и самому яблоков было до смерти жаль. Он стоял в раздумье, рассуждая, кто же мог их украсть? И злость его брала. Тут сунься ему на глаза Ведьма, он схватил метлу и кинулся бить бедную, бить так, что, поджав хвост, безвинная собака едва-едва успела спрятаться в свою конуру.
- Проклятая! Ты чего глядела? - крикнул на неё с досадой садовник и издали пустил в конуру метлой. - Да Ведьма была уже в защите, и метла ударилась о плетень, не задев её даже и слегка.
Антон не знал, на что ему решиться, где искать вора? Вдруг ему пришла мысль, что Яшка один Ведьму не боялся, что он один её прикармливал.
- Так вот оно что, - подумал он, - вот я его... Некому больше... Сейчас к барину сведу и розгами проучим, чтобы и вперёд не смел баловать.
Он отправился к вдове Анне, матери Яши, в избу.
- Где, - говорит, - твой негодяй?
- Кого ты, Митрич, ругаешь? Мне не в догад, - отвечала мать Яши.
- Кого? Известно кого, Яшку. Он у нас в саду яблоки украл.
- Не слыхала и не видала, родимый. Да так ли?
- Я ж у тебя спрашиваю, где Яшка?
- Никак в огороде, дай, я за ним сбегаю, он и сам за себя ответит. Он у меня не робкого десятка, да и не дурак, слава те Богу; только не греши, Митрич, а наперёд узнай - так ли.
Анна через две минуты воротилась с сыном. Смелый мальчик шёл без страха и, взглянув на садовника, сказал твёрдо:
- Я ваших яблоков не крал, да и в сад дороги не знаю.
- Ты лжёшь... Некому, кроме тебя... Признавайся...
- Я ж тебе говорю, не крал, так не крал.
- Зачем же ты Ведьму прикармливал?
- Затем, что всякую собаку люблю.
- Пойдем к барину - вот ужо он тебя.
- Не пойду, - отвечал решительно Яшка, тряхнув курчавой головёнкой. - Видишь, выдумал барином стращать.
- Коли волей не пойдёшь, так я тебя силой потащу.
- Да что ты, дядюшка, на меня взъелся, в самом деле? Говорят тебе, я ваших яблоков даже и не видал - и баста.
- Лжешь ты, негодяй! Вот высекут, так скажешь, небось, правду.
- Ты чего ругаешься? А как я скажу, что ты их украл да съел, что ты лжёшь, что ты негодяй? А! Это не по нутру?.. Ну, и мне не по нутру...
Мать Яшки не могла не рассмеяться - так мальчик был находчив.
- Ладно, ладно, а всё пойдём к барину; на тебя на одного можно подумать, ни один человек мимо Ведьмы не пройдёт.
- Чего, Яшенька, иди к барину, он на то и барин, чтобы дельно рассудить. Ты яблоков не крал, значит, и бояться нечего.
- Я и не боюсь, барин не волк, - сказал Яша, взглянув с сердцем на садовника, - пожалуй, пойдём.
Они вошли на барское крыльцо. Барин к ним вышел.
- Так ты украл у меня яблоки? - спросил он, наскочив на Яшу.
- Нет, - сказал решительно мальчик.
- Правду ли ты говоришь?
- Как Бог свят - правду.
Спокойный его вид и взгляд обезоружили барина.
- Зачем же ты его привёл? - спросил он у садовника с сердцем.
- А затем, что он всё лето Ведьму прикармливал.
- А! Так вот оно что! Правда ли это?
- Правда.
- А зачем же ты её прикармливал?
- Затем, чтоб она у вас с голоду не околела; всякую тварь жаль.
- А яблоки были вкусны? - спросил барин мягким голосом, чтобы сбить мальчика. - Сладки что ли, или кислы?
- Когда бы я их съел - сейчас бы ответил... А у меня сегодня не то что яблоков, и маковой росинки во рту ещё не было.
Барин рукой махнул и ушёл в горницы. Потом воротился и опять-таки крикнул садовнику:
- А виноватого мне найди, слышишь? Дураки эдакие, не знают, как я этих яблоков пять лет ждал! Эй, ты! Мальчик! Погоди маленько, - обратился он к уходящему Яше. - У тебя рожица молодецкая, да и поклепали тебя напрасно.
- Ещё стращал, что высекут, - сказал Яша, кивнув головой на садовника. - Ещё обругал меня негодяем... Прости, Господи. Таким зверем кинулся!.. Что твоя Ведьма!
Барин вынул из кошелька двугривенный и, отдавая Яше, прибавил:
- Вот тебе на орехи за обиду. Смотри, и вперёд крепко стой за правду, и она за тебя постоит. Вот я, как на тебя взглянул, сейчас увидел по глазам, что ты не виноват. Ну, теперь иди с Богом.
Яша поклонился и пошёл домой.
Рассказав всё подробно матери, он прибавил:
- Да кто же это яблоки украл? Чудо, право! Кому бы, кажется? Наши ребята ни один в сад не пойдёт!
- Должно быть, кто-нибудь из ихних же, - отвечала мать.
- Вот кабы мне их поймать, воров-то... То-то бы хорошо, - сказал Яша, задумываясь.
Надо сказать, что в саду такая была пропасть яблоков, что если десяток, другой за ночь и унести, нельзя было бы этого заметить. Вся беда вышла из-за того, что пропали яблоки с такой яблони, которая в первый год была с плодом, и которых всего счётом было семь.
Антон погоревал, погоревал, видит, яблоки как в воду канули, делать нечего, стал помаленьку про них забывать. Сам барин сперва пошумел, покричал, и тем и кончилось; он был добрый барин, только его больно этими наливными яблоками из себя вывели.
Прошло несколько дней, а Яша всё себе надумывается.
- Если раз украли, пойдут красть и в другой; оно же и с рук сошло. Дай, я покараулю вместе с Ведьмой, сяду за конуру, тут места много - авось и поймаем.
Вот наш смельчак, не сказав никому ни слова, лёг спать в сенях. А только ночь пришла, он потихоньку выбрался на двор. Светлый месяц точно серебряным серпом выглядывал из-за лёгких, как дым облачков. Ночь была не тёмная, и не светлая. Яша подошел к плетню:
- Ведьма! Ведьма! - сказал мальчик тихим голосом.
Цепь Ведьмы зазвучала, и добрая собака тотчас же бросилась навстречу приятелю.
Яша духом перескочил через плетень и сел за конуру в высокой траве. Ведьма улеглась у него в ногах и ласково лизала его руки.
Тишь была совершенная, ни один листочек не шевелился. Небо, усеянное звёздами, точно богатейший шатёр с серебряными узорами, раскинуто было над головой. Было тепло, как днём, и яблочным запахом так и обдавало.
Яша глядел кругом себя и всё думал:
- Вот, Ведьма, кабы нам, да укараулить - то-то были бы мы рады!
Но всё было тихо, спокойно. Только разве кое-где хрустнет сухая ветка, или летучая мышка промелькнёт перед самыми глазами.
Наконец, петухи запели по дворам и стали перекликаться каждый на свой лад, а Яша всё сидел да ждал, сон даже стал его клонить.
- Нет, - думает, - посижу ещё, коли кому надо воровать, так вот оно удобное-то время.
Посидел мальчик ещё с час и, как мальчик с твёрдой волей, не заснул.
Месяц чуть-чуть светил и всё ниже опускался; вдруг Яша видит: что-то вдали шевелится; он притаил дыхание, лёг в траву и, тихонько раздвигая её руками, стал глядеть пристальнее. Ясно было, что кто-то пробирался между яблонями, но разглядеть было невозможно кто: человек ли, собака ли, свинья ли, или кто другой...
- Так вот оно что, - думает мальчик. - Ведьма, - сказал он тихо, - а Ведьма, ты что молчишь? Знать, знакомый... Ты на всякого зверя кинулась бы беспременно!
Погодя немного - Яша увидел, что приближаются прямо к плетню, но в эту минуту месяц спрятался за густое облако, и стало совсем темно.
- Экая досада, - подумал мальчик.
Между тем он услышал шаги и даже голоса.
- Ого-го. Да это никак Ванька да Сенька, - смекнул Яша, прислушиваясь и навостря уши. - И то они! Ах, вы разбойники! А меня чуть из-за вас да не высекли... Как же мне быть?.. Погожу маленько, что дальше будет, уж я вас отсель не выпущу.
Ванька и Сенька - это были действительно они - подошли к яблоне и стали её трясти; слышно было, как яблоки падали. Мальчики ощупью искали по земле.
- Ишь, какая темень! Пожалуй, что ни одного и не найдёшь, - сказал один из шалунов.
- Куда, чорт, спрятался месяц? - отвечал другой.
- Погодим крохотку, опять выглянет, а то - тряси её, или нет, толку будет мало. Сколько у тебя в подоле?
- Чего сколько? Всего три.
- Ну, и у меня четыре, пойдём домой, пожалуй, что и полно; завтра больше наберём.
И мальчики хотели выбраться на дорогу, как Яша, выскочив из-за конуры, крикнул им вслед самым толстым, самым страшным голосом, каким только мог:
- О-го-го, ого-го, - и сам тотчас же спрятался за куст.
Ведьма, почуяв тревогу, с лаем бросилась за ним.
Ребята так испугались, что, выпустив из рук рубашонки, растеряли все яблоки и бегом кинулись на дорогу. А Яша продолжал во всё-таки своё горло кричать:
- Ого-го, ого-го.
Они бежали без памяти, задыхаясь от испуга. Месяц осветил в эту минуту сад, и дорогу можно было видеть. Яша же, пробираясь между кустами и деревьями, провожал их своим диким криком издали, чтобы они его не узнали, до самой избы Антона. Услышав на дворе шум, Антон выскочил им на встречу.
- Что там? - спросил он.
- Никак, леший нас догоняет, - отвечал Ванька.
- Да куда чорт вас носил в эту пору? - спрашивал Антон мальчиков, пока они, дрожа от страха, взбирались на полати.
- Ого-го, - продолжал неистово голосить на дворе Яшка.
- Кто там кричит? - спросил Антон, высунув голову в дверь.
- Иль не видишь, дядюшка, что чорт с рогами, - отвечал Яшка, помирая со смеху и вскочив в избу. - А где воришки-то? Теперь, небось, запираться нельзя: сам видел, как они яблоню трясли... Своими глазами видел... Вздуй-ка лучину...
- Что ты, перекрестись, какие воришки? - спрашивал с испугом Антон.
Всё это происходило в потёмках, и Ванька с Сенькой на полатях сидели ни живы, ни мертвы.
- Ты вздуй только огонька, - продолжал Яшка, - мы до них доберёмся, найду, небось, оно хошь и ночью, а меня не обманешь, своими таки глазами видел.
Нечего делать, пришлось зажечь свечку и со срамом Ваньку и Сеньку стащить с полатей.
Антон так рассердился, что чуть было их не поколотил.
- Не тронь, дяденька, а завтра только к барину сведи; вперёд красть чужое добро не будут, а других не заподозрят... Я теперь от них не отстану; покуда прощай, я спать хочу, - сказал Яша и ушёл к себе домой.
В эту ночь, со страху видно, Ванька и Сенька крепко занемогли. Разболелись у них животы и поднялась страшная рвота, почти что до утра они глаз-таки сомкнуть не могли, да и жутко было у них на душе, уж не то, что страшно барина, а стыд-то какой! Шутка ли, в каком грехе поймали, в воровстве? За одну ночь они так в лице переменились, точно их наизнанку выворотило. Губы посинели, глаза впали, просто жалость смотреть.
Когда Антон поутру привёл их к барину, сперва барин очень рассердился, но видя, что на них лица нет, ему стало их жаль.
- Ну, Бог с ними, - сказал он, - я их прощаю. Пусть же вчерашний страх и самая болезнь послужит им вместо наказания. Будете ли помнить эту всю беду? - спросил он мальчиков.
- Будем, - отвечали они сквозь слёзы.
- И не будете воровать яблоков?
- Никогда-таки не будем.
- Ну, позовите ж ко мне Яшку, я его хочу наградить, он воришек отыскал.
Ваньку с Сенькой Антон увёл, а Яшку позвали.
- Чего ты хочешь? - спросил у него барин. - Проси у меня.
- Как чего?
- Да так, что вздумаешь попроси, я всё тебе дам за то, что ты умно распорядился и виноватых отыскал.
- Коли будет твоя милость, - отвечал застенчиво мальчик, опуская глаза в землю, - спусти Ведьму с цепи. Жаль мне её, что всё она привязана...
- Изволь, я ж её тебе и подарю, а для саду заведу другую собаку. Идём, я сейчас же велю снять с неё цепь.
Яшка не верил ушам; когда они пришли к конуре, и по приказанию барина Ведьму отвязали, мальчик так и бросился её обнимать, да и собака чуяла, кто был её благодетель, она около него и вилась, и прыгала.
С тех самых пор о пропаже яблоков в селе и помину нет, и никто лучше сада не стережёт, как Ванька да Сенька сами. А Ведьма предобрая стала собака у доброго своего хозяина Яши, она и злилась от того только, что её дразнили.
- Вот вам и сказке конец. Что, ребята, хороша ли? - спросил Михаил Васильевич слушателей.
Надо сказать, что во время рассказа дети выражали своё удовольствие беспрестанным смехом, особенно когда Михаил Васильевич, передразнивая Яшу, кричал диким голосом:
- Ого-го.
- Знатная сказка, - сказал Гриша, - славно ты, дедушка, рассказываешь.
- Только всё ты больше про парнишек, а мы бы послушали про девушек, - заметила скромно Феня.
- Оно и правда; я тебе, Феня, обещаю, у меня есть славная сказка про Матрёшу, - отвечал учитель, - которую я вам когда-нибудь и расскажу.
- Да когда же это будет? - спросили девочки в один голос.
- Сегодня, дедушка, обещал нам что-нибудь рассказать... - заметил Антошка.
- Значит, мы первые на очереди, - продолжал Никишка.
- Не спорьте, ребята, я никого не обижу. Девочкам ещё я ни разу ничего не рассказывал, поэтому, по справедливости, начну с них, да вы не печальтесь, сказку про Матрёшу и мальчикам можно послушать, Матрёша была девка лихая, за любого парнишку постоит.
- Ну, так рассказывай, рассказывай, мы все послушаем, - отвечало несколько голосов вместе.
- Григорью, пожалуй, сказка про Матрёшу лучше другой придётся по душе. Вот сами увидите; слушайте ж:

У крестьянина Зиновья все девочки родились; вот и горюет мужик: «Какое, - говорит, - будет моё житьё без работника? Под старость, кто мне будет помогать, как свои руки устанут?». А жена его, Катерина, ему, бывало, отвечает: «Полно, хозяин, печалиться, нам Бог даёт детей, значит, не наша воля, а Его. Он вернее нашего знает, что лучше». Старшая девочка у них была Аграфена, вторая Матрёша, третья Софья, да ещё две маленькие, Маша да Даша. Всех бойче была Матрёша; ей минуло пятнадцать лет, а на вид другой подумал бы, что она совсем невеста: высокая, румяная, и такая ловкая и сильная, что другой и парнишка да с ней не справится.
Дров ли наколоть, телегу ли запречь, воз сена ли навалить - она не хуже мужика справлялась, а уж жать, молотить, просто была мастерица; у неё работа так и кипела. Станет жать со старшей сестрой на одной полосе, и так-таки и уйдёт вперёд, только и видно, как её серп серебристо мелькает, и золотые колосья гнутся и валятся под проворными руками, а там, смотришь, пять снопов зараз на плечах тащит.
И всё это так весело, домой идёт с громкой песнею, на всё-таки поле её голос разливался.
- Ну, уж Матрёша, - говорили добрые люди на селе, - это благодать, а не девка. Золотые руки.
И нравом Матрёша была пресчастливая, всегда весела - а никогда без дела... Её глаза всё видят: надо ли лучины припасти, или за водою с вёдрами сбегать, или Машин сарафанишко починить, или посуду перемыть, она никому слова не скажет, а посмотришь, всё дело скорёхонько переделала и выбежала сама за ворота, с товарками поболтать да посмеяться.
Где Матрёша, там и веселье. И дома-то в длинные осенние вечера никто лучше Матрёны не сумеет наладить весёлую беседу, никто складнее её сказки не расскажет.
Увидит Матрёша, что отец задумался, знать забота на уме, она бух ему в ноги и своим серебряным голоском на всю избу затянет песню:

Чем тебя я огорчила,
Ты скажи, любезный мой?

или какую другую весёленькую, да потом приударит плясовую, сама руки под бока, голову нагнёт на сторонку, плечиками пожимает, руками разводит, или точно пава, тихо по полу плывёт. Отец поневоле скажет:
- Экой бесёнок, эта Матрёша, - а самому любо.
Матреша умела и отцу угодить, и матери потрафить, и сёстрам помочь; она и с соседями не вздорила, со всею роднёю в ладу жила, и все-то её любили за её добрую и беспечальную душу, за золотые руки, за весёлый нрав.
Она умела услужить каждому, и ей за то отказу не было, коли что случалось попросить у других. Даже многие завидовали. Придёт праздник, на ней голубые бусы, или поясок красный, или серёжки новенькие; спросят:
- Матрёша! Откуда такая обнова?
А она засмеётся и отвечает:
- Добрый человек гостинец из города привёз.
Даже её мать родимая и та говорила:
- Никак про нашу Матрёну пословица сложилась, что, дескать, ласковый телёнок двух маток сосёт.
Матрёшин родимый дедушка жил у сына, и души в Матрёне не чаял. Старик был хворый, худенький, и почти что с печи не сходил. Был он стар и болезнен – главное, ногами - ходить совсем не мог.
Матрёша с ним нянчилась как с малым ребёнком. Подхватит его на руки и через всю избу перенесёт и за стол посадит, приговаривая:
- Я, как маленькая была, ты меня, дедушка, с рук не спускал, теперь пришла моя пора. Ничего, справимся. Чего и весу-то в тебе? С гусиное перо.
И правду надо сказать, носила она его на руках так легко, что весело и смешно было смотреть. Даже один раз она до бани его донесла. Поди-ка, много ли парнишек, таких силачей, найдёшь?
Случилось как-то раз Матрёне дома сидеть с маленькими сёстрами и стариком дедушкой, все прочие разбрелись: кто на гумно, кто в луга, а отец на пчельник ушёл. Дело было под вечер, а пора рабочая; народ домой ещё не возвращался, и тихо было в деревне, только на дворе у Зиновия блеяла овца; она накануне ножку зашибла, так в стадо её и не погнали, а оставили дома. Вдруг бежит Маша со двора.
- Матрёша, - кричит, - овца в колодец прыгнула.
- Как в колодец? - спрашивает сестра.
- Поди, сама погляди.
Матреша выбежала, видит, действительно - овца барахтается в воде; колодец хоть и не очень глубок, а всё же сажени четыре, рукой не достанешь.
- Ах-ти, что делать? - думает девушка. - Жаль овцы, а никого-то дома нет. Эй! Ребята, - крикнула она второпях на улицу, - бегите сюда, да скорей, пожалуйста!..
Собрался народ всё не крупный; известно, кто в деревне в рабочую пору дома сидит - одна мелочь.
- Беда, - говорит Матрёша, - беда приключилась, ребятушки, голубчики, помогите! Я вот на бадью верхом сяду, а вы осторожно спустите меня в колодец, надо овцу вытащить - не погибать же ей, бедной!
Она говорит, а у самой сердце тук, тук, точно молотком в ушах стучит. Между тем овца кричит без памяти, чует, что дело плохо, человек не поможет, так и пропала она, бедная.
Не очень-то пригоже девке верхом на бадье в колодец спускаться, да делать было нечего; Матрёша при мужиках сама бы постыдилась, да и нашёлся бы, наверно, кто другой на её место, а тут откладывать было некогда, дорога была каждая минута.
Вот она, как могла, удобнее утыкала свой сарафан, мигом захватила привязанную бадью, влезла на неё так же проворно и, держась правой рукой за верёвку, кричала: «Опускайте, ребята, опускайте», а левой осторожно себя отталкивала от стенок. Ребят, никак человек двенадцать, тихо опускали цепь. Холодно показалось Матрёне, да ей было не до того; она видит, что уж недалеко, вот и овца... вот и вода.
Тут ей, бедной, немало было хлопот: во-первых, овца была пребольшая, а во-вторых, преглупая, как и все овцы, не только Матрёше не помогала, а напротив - совалась, как угорелая; с большим трудом смелая девочка взвалила её, наконец, к себе на колена. Надо помнить, что правою рукою она держалась за верёвку, и потому могла действовать только левою; а между тем ноги её коченели от холодной колодезной воды. Тогда ребятишки стали их обеих подымать кверху.
С криком и шумом, наконец, вытащили, и в ту самую минуту, как голова Матрёши показалась из колодца, на двор вошли её отец и мать. Сперва они испугались, а потом чрезвычайно обрадовались, когда узнали, в чём было дело, и весело им было, что проворная дочка так дельно распорядилась, не жалея себя, ради бедной погибающей твари. Они помогли ей спустить с колен овцу, да и самой оправиться, и ласково приговаривали:
- Спасибо, Матрёша, за овечку, и Бог велит жалеть скотину. Она, сердечная, сколько годов нас одевала. Только не озябла ли ты сама?
- Ничего, - отвечала весело Матрёша, - точно в погребу побывала: оно холодно-то холодно, а впрочем, ничего.
Другой раз дело было зимою. Зиновий собирался в лес за дровами. Только что установился путь. Дорога была как бархатная. Снегу выпало много, дня три морозило, и точно серебряным пушистым ковром устлало землю на бесконечную даль.
Крестьяне крепко дорожат первым санным путём, как вы сами знаете.
Зиновий говорит жене:
- Надо бы, Катя, два воза дров вырубить зараз. Теперь легохонько их привезти, а после, пожалуй, пойдут снега, да ухабы...
- Батюшка, возьми меня с собою, - прервала его Матрёша. - Ты знаешь, я не хуже другого дров нарублю; я теперь к большому топору приноровилась и расколю какое хошь полено в щепу, значит, и с вырубкой слажу.
- Пожалуй, пойдём, - отвечал отец.
На другой же день заложили двое дровень. Матрёша надела шубу, на неё суконный кафтан, опоясалась кушаком, заткнула за пояс топор, окутала потеплее голову и надела кожаные тёплые рукавицы; то есть снарядилась, как следует, и ранним утром, как только занялась заря, они с отцом выехали за околицу.
Обе лошади шли бодро, погода была славная. Все деревья и кусты, покрытые инеем, стояли точно в тёплых шапках, кое-где только вороны гнездились по верхушкам, и точно лебяжий пух сыпался мохнатыми хлопьями со всех сторон.
Наконец, они въехали в чащу, своротили в просеку и тихо подвигались вперёд. Матрёша ехала первая.
- Стой! - крикнул ей отец. - Вот тут и есть. Лесок дровяной, рубить не жаль. Принимайся за работу.
Матрёша остановила свою добрую Косматку и соскочила с дровень. Лошади с дровнями остались на просеке.
Она пошла с дороги налево, а отец направо. Работа кипела. Из-под её топора так деревца и валились, она таскала их по снегу и сваливала в кучу. Пройдя немного подальше, Матрёша приостановилась в чаще, выбирая, которое ещё дерево было бы лучше вырубить, как увидала, что шагах в десяти пробирается не то лисица, не то собака.
Она стала глядеть пристальнее. Зверь подходил ближе; но, как казалось, не думал на неё нападать. Это был большущий рыжий волк.
- Ах, ты, леший! - подумала Матрёша; она нисколько не струсила, хотя сейчас узнала волка по смелому взгляду, злой роже и острым ушам.
Волк, не сводя с неё глаз, поворотил в ту сторону, где стояли лошади с дровнями. Матрёша смекнула, что он, пожалуй, кинется на них, и, не теряя ни минуты времени, подняла руки, замахала ими и что ни есть мочи гикнула ему вслед.
Волк остановился, сперва осмотрелся, а там как будто ему стыдно стало, что девка его испугала, он прямо поворотил к ней. Матрёша видит, дело плохо.
- Батюшка! Иди сюда, - кричала она, - иди скорей, - а сама, схватив топор в руки, приготовилась волка встретить.
Волк, перескакивая по кочкам, бежал прямо на неё. Она подпустила его очень близко, и когда он был в одном шагу, не больше, Матрёша ударила его топором вскользь по морде; волк так и взвился. Топор выскользнул из рук Матрёши, но и тут она не потеряла присутствия духа. Видя, что волк, разинув рот, кинулся прямо к её плечу, она отскочила и, сжав свой левый кулак, почти полруки сунула ему прямо в рот, толкая в горло, а правою схватила его крепко за ухо. Волк в это время попал невзначай между двух пней, и, неповоротливый от природы, он никак не мог освободиться от сильной девушки, которая крепко его душила, загибая ему голову назад.
- Батюшка! Беги, беги, Бога ради! - продолжала кричать Матрёша.
Она чувствовала, что у неё сил не доставало бороться с разозлившимся животным, тем более, что он, не поддаваясь, старался выбиться из своей засады, что было у него сил, и кусал её руку, прокусывая кафтан и шубу. Оба они стояли на том, кто кого сломит; Матрёша наваливалась всею своею тяжестью на волка, и этим только спасалась сама. Оплошай она одну минуту, худо бы ей было, он её совсем бы изгрыз.
- Матрёша, что с тобой? - вскрикнуть Зиновий, подбегая с испугом к усталой девушке. Он тотчас же замахнулся топором и с размаха, прежде чем Матрёша успела откликнуться или оглянуться, он перерубил волку шею, так, что тот мёртвый покатился на землю.
- Экая оказия! Откуда взялся этот волк? - спросил отец с испугом.
- Слава Богу, что ты вовремя подоспел, - говорила Матрёша. Лицо её как зарево горело.
- Искусал он тебя, что ли?
- Нет, батюшка, я больше напугалась. Сначала-то, знаешь, ничего, сама на него гикнула. Ну, а уж после, как вижу, что он вот тут, под самым боком, а глаза так и сверкают, сердце ёкнуло...
- Да покажи ты руку! И как тебя угораздило ему всю руку в рот сунуть?
- Это я нарочно: вижу, он лезет кусаться. Да и сама, правду сказать, не запомню, как это было? Видишь, какие клыки-то! - говорила со смехом бесстрашная девушка, толкая ногой окровавленную голову убитого волка. - Попадись я ему на зубок, так и поминай, как звали, а шея была близёхонько к его волчьей роже. Он уж вот где был, проклятый, - продолжала она, указывая близь левого уха.
- А какой же ты у меня храбрец, Матрёша! - продолжал отец, поворачивая волка. – Погляди, какой большущий - сказать, что девка с ним одна справилась, пожалуй, никто на селе не поверит.
- Какое же одна? - отвечала скромно Матрёша. - Когда бы не ты, и не твой топор, что бы тогда было? Пожалуй, бабушка бы надвое сказала. Одолевал, окаянный, ах, как одолевал. Правая-то моя рука, вцепившись ему в ухо, совсем замерла. Да и теперь не отдохну, так вот вся кровь во мне ходуном ходит.
- Снимай шубу, поглядим, что рука? - продолжал отец.
Матрёша в один миг разделась, но суконный кафтан и шуба её спасли, а кисть руки была глубоко в горле у волка, и он её кусать не мог. Кое-где были небольшие царапины.
Несмотря на это происшествие, Зиновий и Матрёша опять, как ни в чём не бывало, принялись за работу, пока не нарубили своих двух возов дров; только Матрёше всё мерещилось, что никак другой волк пробирается, и она невольно кругом озиралась и оглядывалась. Но всё было благополучно, и не прошло часу, они сложили на дровни дрова, увязали их как следует, а Матрёше на воз взвалили и волка.
- Шкурка пригодится, - говорил Зиновий, - да и на селе весело похвастать таким добром. Дрова дровами, волк волком, а девка удалая сама по себе; пусть же знают, что моя Матрёша нигде не плошает, - думал он сам про себя.
Когда, возвратившись домой, пришлось похвастать гостинцем, то отец с дочерью насилу замёрзшего волка с воза стащили, и всё семейство с любопытством бросилось его рассматривать; не прошло и получаса, как вся деревня сбежалась подивиться на ди-ковинку. Старик, дедушка Матрёши, выглядывая из оконца и видя, что народ толпился вокруг волка, сказал со смехом:
- Что, ребята, смотрите на волка? Ну, волк как волк; вы лучше на девку поглядите, которая с волком справилась, вот она диковинка-то где!
- Правда, что Матрёне Зиновьевне и честь и слава, - отвечали мужики, и низко ей кланялись.
С тех самых пор на Матрёшу все-таки в селе с особенным почтением смотрели, и прослыла она бесстрашной, так что не раз Катерина говаривала мужу:
- Помнишь, хозяин, ты всё тужил, что Бог нам сына не даёт. Погляди, Матрёне какой почёт! Знать, всё село видит, что она у нас девка недюжинная; поди-ка, поищи другую как она, ан и нет!
- Ну, девушки, - продолжал Михаил Васильевич, обращаясь к слушательницам, - а что вы скажете мне о Матрёше, как вам кажется мой рассказ?
- Дедушка, ты правду, что ли, рассказывал? - спросил у него Гриша.
- Конечно, правду. Мои сказки не то, что про Бову Королевича, или про Илью Муромца, вот это чистые сказки, значит, всё ложь; а что я вам рассказываю, то взято из нашей вседневной жизни, и может служить примером. Я про Матрёшу рассказал для того, чтобы наши Высоковские девочки такие же были бесстрашные и удалые.
- Ну, уж этому не бывать! - заметил Федя.
- А от чего бы так? - спросила обиженная Феня. - Разве мы не люди? Ты один, небось, храбрец!..
- Ну, мне с волком не случалось, и за овцой тоже спускаться в колодец не случалось, -  сказала Паша, - а всё же я ничего не боюсь, и ночью куда хотите пойду - хошь на кладбище...
- Так и должно, Паша; кого на кладбище бояться? Мёртвые разве могут кого напугать? Мёртвый всё равно, что вот это полено: да он же и в землю зарыт, чего же его бояться?
- А как же говорят, что они по ночам по кладбищу ходят? - спросил Антип.
- Эх, Антип, да кто же их видел?
- Вот и тятенька говорит, что это всё пустяки, - прервала его Паша, дочь священника.
- А вот у меня, - сказала Катя, - так бабушка с того света пришла... Ей Богу, пришла.
- Первое, Катя, не божись, это дурно и грешно, а во-вторых, ты нам только расскажи, как это было и давно ли?
- А вот года два, я как теперь помню, уж я была не маленькая.
- Что же она с кладбища домой воротилась?
- Нет! Её на кладбище и не носили; она померла, её и положили как следует под образа, и свечки затеплили. Она полежала, полежала, да и встала... и говорит: «Что вы, ребятушки, я хочу ещё пожить!» Вот с самых с тех пор опять здорова и живёт. А совсем была мёртвая, как надо.
- Знаешь, Катя, что это значит? Что она и не думала умирать. Верно, с ней был обморок; помните, вот как с Антошей, когда его товарищи, купаясь, чуть-чуть не уморили. Ведь и его можно было бы тогда положить под образа. Он и глазами не глядел, и был бледен, как мертвец.
- Нет, дедушка, все говорят, что бабушка взаправду с того света пришла.
- Послушай, Катя, верь ты моему слову, потому что я за грех считаю обмануть хоть кого из детей, а вас сидит здесь целая куча. Я же даю вам моё честное слово, когда человек умрёт, то есть когда его душа отделится от тела, она в него назад не придёт, всё это бабьи сказки. Я не браню того, кто тебе это рассказывал. Виноваты ли те, которые ни чему не учились, ничего не читали, что они верят во все эти пустяки? Они не виноваты, они первых себя обманывают. Вот хоть бы твоя бабушка: она, пожалуй, сама верит, что её душа с того света воротилась.
- Она никогда-таки про это не рассказывает. Даже я один раз у неё спросила, так она мне ответила: «Не спрашивай, - говорит, - Катя, об этом грешно говорить». Вот уж я и молчу.
- Видно, бабушка твоя честная и хорошая женщина, она лгать не хочет, а сама и не знает, что обморок со всеми людьми может случиться, что тут нет ничего удивительного. Она же, верно, и не помнит, что с нею такое было, а её все уверяют, что она с того света назад пришла; пожалуй, она и верит, и от этого себя первую обманывает.
- Дедушка, теперь наша очередь, расскажи нам что-нибудь дельное, - сказал Антип, - как ты обещал.
При этих словах Антоша, Абрашка и другие из маленьких встали и ушли. Но девочки не трогались с мест.
- И мы послушаем, - сказала Феня.
- Замучили вы меня, ребята, - отвечал, шутя, Михаил Васильевич. - Вас много, а я один, а поди, ещё на всех угоди.
- Дяденька, - спросил Степаша, - разве тебе трудно рассказывать? Оно не похоже, что трудно. Просто, так и льётся, и как хорошо...
Учитель улыбался на замечание умного мальчика.
- Видишь, ты какой плут, Степаша, хочешь лестью меня поддать!
- Как так? - спросил мальчик.
- А вот, по себе замечай: всякому человеку приятно, как его похвалят. Иное дело и наскучит маленько, а как польстят... за него опять без скуки возьмёшься, так-то и теперь. Я, никак, больше часу вам рассказываю, хотел бы и отдохнуть; а вот ты похвалил, я, пожалуй, и ещё что-нибудь расскажу.
- Расскажи, расскажи, - раздалось со всех сторон.
- А вот прежде скажу басенку, по которой вы увидите, что значит лесть, похвала, и что не мешает её остерегаться.

ВОРОНА и ЛИСИЦА.

Уж сколько раз твердили миру,
Что лесть гнусна, вредна; но только всё не впрок,
И в сердце льстец всегда отыщет уголок.
Вороне где-то Бог послал кусочек сыру;
На ель Ворона взгромоздясь,
Позавтракать было совсем уж собралась,
Да позадумалась, а сыр во рту держала.
На ту беду Лиса близёхонько бежала;
Вдруг сырный дух Лису остановил:
Лисица видит сыр, Лисицу сыр пленил.
Плутовка к дереву на цыпочках подходит;
Вертит хвостом, с Вороны глаз не сводит,
И говорит так сладко, чуть дыша:
«Голубушка, как хороша!
Ну, что за шейка, что за глазки!
Рассказывать, так, право, сказки!
Какие пёрышки! Какой носок!
И, верно, ангельский быть должен голосок!
Спой, светик, не стыдись! Что, ежели, сестрица,
При красоте такой, и петь ты мастерица,
Ведь ты б у нас была царь-птица!»
Вещуньина с похвал вскружилась голова,
От радости в зобу дыханье спёрло, -
И на приветливы Лисицыны слова
Ворона каркнула во всё воронье горло:
Сыр выпал - с ним была плутовка такова.

- Что, ребята, поняли? - спросил учитель.
- Поняли, - со смехом отвечали дети.
- Кто же ворона? И кто лисица?
- Ворона, должно быть – ты, дедушка, а лисица - Степаша, - отвечал, улыбаясь, Никитка.
- Оно правда, что, как похвалят, так завсегда веселее, - заметила Феня.
- А эта сказка больно хороша тем, что слова так складно подобраны, - сказал Гриша, - точно песня.
- Это называется басня - басню эту сочинил Крылов. Он давно умер, а басенки его навеки веков будут читаться у нас на Руси. Умели бы вы читать, так я уверен, что его басен из рук бы не выпускали. Одна другой лучше.
- Значит, - продолжал Степаша, - лисица сыр съела, да и давай Бог ноги... Ишь, какая лукавая! Дяденька, а я похвалил тебя без лукавства, ей-ей без лукавства.
- Верю, голубчик, - отвечал Михаил Васильевич, - я ж не про тебя сказал, а больше про себя: мне весело было, что ты меня похвалил!
- Дедушка, расскажи ещё басенку, - просил Гриша, скромно опустив головёнку.
- Гриша, я обещал старшим мальчикам рассказать кое-что дельное; оставим же басню до другого дня. Я и их не хочу обижать. Знаешь пословицу? Не давши слово, крепись, а давши -  держись!
- Дело, дело, - отвечал мальчик, - ну, до другого раза.
- А я вот о чём хотел с вами побеседовать, - продолжал Михаил Васильевич, обращаясь к старшим детям. - Я уже вам несколько раз говорил, что всякий человек должен молиться Богу, теперь постараюсь растолковать, как именно. Всё, что мы имеем, мы получили от Бога, поэтому мы должны Бога благодарить за всё, а когда стоим на молитве, то надо помнить, что мы делаем, надо стараться всё забыть, все наши житейские и заботы, и радости, и печали, и самые утехи, а помнить одно, что перед нами великий и милосердый Отец, который не только видит и слышит каждое наше слово, но и слышит даже каждый вздох нашей души, когда мы с истинною, тёплою любовью к Нему прибегаем. Если мы так молимся, то молитва наша может вознестись с земли на небо. Креститься, класть земные поклоны и даже читать молитвы - не значит ещё молиться. Вы ещё дети, и никакой заботы у вас быть не может; а когда вы вырастите большие, когда у вас будет своя семья, свои дети, вы лучше поймёте, что одна молитва к Богу укрепляет человека во всех его нуждах, печалях; что она одна, даже в лучших наших радостях, возвышает нашу душу к Творцу небесному, нашему единому помощнику. Человек будет стоять на коленах один в своей горенке, припадёт головою к земле, - кажется, чего ниже, чего смиреннее, а душа его возлетит высоко! Он тогда искренно будет благодарить Бога, и Дух Божий отзовётся на эти горячиме слова любви и умиления, ему вдруг станет и светло, и отрадно. Кто в свою жизнь хотя один раз молился с любовью, тот непременно сознается, что в молитве великая отрада, данная Богом человеку на земле. Надо помнить, что перед нами мир видимый, но есть, дети, другой мир, мир невидимый, в который глазами нашими мы проглянуть не можем. Этот невидимый мир уже взял у нас многих из наших отцов, матерей, братьев и сестёр, которые умерли. Этот мир со смертью нашею примет и нас самих к себе,  - будем же думать об этом невидимом мире, будем молиться за умерших и, вспоминая о них, чаять с ними радостного свидания, тогда и смерть не будет нам страшна. С молитвою будем верить и надеяться, что когда настанет час нашего перехода из этой жизни в жизнь будущую, тогда Великий Творец, который создал и видимый мир и невидимый, примет нас и соединит с родными и друзьями, прежде нас умершими. Скажите мне, у всех ли у вас живы отец, мать, братья и сёстры?
- У меня давно помер отец, я его чуть-чуть помню, - сказал Степаша, - а потом померли два братишки.
- У меня сестра померла зимою, большая была, - сказал Никита, - никак пятнадцати годов.
Ещё двое, трое из детей припоминали свои потери.
- А я думаю, ребята, вы и не вспоминаете их, когда Богу молитесь.
- Точно, что не вспоминаем, - отвечал кто-то.
- Но думали ли вы, куда они девались?
- Все говорят, что их Бог к себе взял, - сказал Степаша.
- Значит, они перешли в другой мир - на тот свет, как говорила Катя про свою бабушку, и это правда.
- Ты почём же знаешь, дедушка, что они пошли на тот свет? - спросила Феня.
- Потому что Святое Писание, которое я часто читаю, на каждой почти странице говорит, что после этой жизни будет жизнь другая, вечная; все эти обещания самыми ясными словами говорил сам Бог наш Иисус Христос, когда он в образе человека был на земле.
- Давно, что ли, это было? - спросил Никишка.
- Вот уж слишком 1870 лет прошло с тех пор.
- Кому же Иисус Христос всё это говорил? - спросила Катя.
- Он говорил всему народу, всем, кто хотел Его слушать, а главное - своим двенадцати ученикам, которые с ним не расставались. После Иисуса Христа ученики все его обещания и самое учение передавали людям изустно, то есть рассказывая, а некоторые из них всё это подробно описали. Эти-то книги и есть святое Евангелие, которое служит и теперь всем христианам главным учением.
- Какое это такое слово Евангелие? - спросил Степаша.
- Это слово греческое, и значит благовествование, то есть благая весть или обещание.
- А какая это благая весть, или какое обещание? - спросила Паша
- Именно то обещание, что после этой жизни будет другая, вечная, что души наши никогда не умрут, что Господь примет их к себе. Что Христос умер за людей, пригвозденный на кресте, чтобы Бог простил им их грехи, и для того воскрес и опять живой вознёсся на небо, чтобы люди уверовали, что Он Сын Божий, и что, исполняя его учение, они заслужат жизнь вечную.
- Дяденька, - спросил Степаша, - а как так можно заслужить жизнь вечную? Ведь все умрём, значит все грешные и не грешные, все будем на том свете.
- Да, Степаша; но Христос приказывает чрез Евангелие всем людям любить добро, любить друг друга, помогать в нуждах, прощать обиды, если кто против нас и провинится. Мало того: Христос приказывает любить ненавидящих нас, приказывает молиться за тех, кто нам делает зло, приказывает даже, если кто нас ударит, не поднимать на него руки и быть готову принять и другой удар. Не правда ли, всё это кажется невозможно! Как так, меня человек ударил в одну щёку, а я ему подставлю другую? Он будет меня ругать, а я его буду за это благословлять? Он будет меня мучить, а я буду за него молиться? Но Иисус Христос не только учил так жить, Он сам так жил, Он сам показывал живой пример такой божественной жизни. Он никому тени зла не сделал, жил для одного добра, исцелял всех больных, воскрешал мёртвых, ничего не имел своего, ни дома, ни имения, и никогда не жаловался, и этим не тяготился; словом единым не огорчил напрасно человека, а его вдруг схватили, связали, били, мучили и, наконец, гвоздями пригвоздили на кресте. В это время Он за злодеев своих молился Богу, говоря: «Прости им, Господи, не знают что творят».
Дети очень были растроганы последними словами учителя, у многих блистали на глазах слёзы.
- Дедушка, - спросила Катя, - за что же они его так мучили?
- За то, что Он был чистейший, добрейший и умнейший из людей; а им было завидно. Они видели, что народ слушал Его божественное учение, что Он тысячами около него собирался, чтобы научиться, как люди должны жить, что хорошо, и что дурно, а за это-то самое и предали Иисуса Христа страшной крестной смерти.
- Ах, Господи! - сказала со вздохом Паша. - Я сколько раз слышала, как тятенька в церкви читает про это, а всякий раз всё больно; точно ножом по сердцу, так мне Христа жаль!
- А если ты его истинно любишь, - продолжал Михаил Васильевич, - доказывай это на деле, Пашенька.
- А на каком же деле? - спросила девочка.
- Верь, Паша, у всякого человека свои обязанности, как только он себя разуметь начинает, и исполнять эти обязанности добросовестно значит - любить Бога.
- Какие же у меня обязанности? Я же все не знаю, - заметила скромно девочка.
- А вот я тебе сейчас скажу. Ты девочка не маленькая, должна знать, что можешь быть уже и помощницей в доме отца и матери, и не должна скучать, когда они тебе то или другое приказывают, а слепо исполнять. Потом, у тебя маленькие братья; мать твоя всегда за делом, отцу Андрею и подавно некогда с ребятишками заниматься, вот твоя ещё обязанность; а я всё вижу, что ты на улице.
- Скучно с ребятами! И то заставляют нянчить, - продолжала девочка печальным голосом.  - А поди, с ними справься...
- Видишь, Паша, сама сознаёшься, что они тебе надоедают, а каково же матери твоей? -  она вынянчила тебя и брата, да ещё двое маленьких у неё на руках!..
Девочка, опустив глаза в землю, молчала: видно было, что она чувствовала свою вину.
- Меня маменька никогда не принуждает, - сказала она по минутном молчании.
- Значит, она тебя вдесятеро больше любит, чем ты её, жаль тебя приневоливать, и она берёт на свою долю и то, чтобы ты могла за неё сделать. А если ты действительно любишь Иисуса Христа, то будешь стараться служить не только матери родной, но и всякому.
- А ещё что? - спросила Паша.
- А вот, ты ходишь по праздникам в церковь, я ещё вчера на тебя смотрел: боковые двери были отворены, и ты всё время, повязанная своим красным шёлковым платком, просидела на лесенке. Нарядилась ты так чистенько, голову намазала ради воскресенья - только всего и было. Пришла ты в церковь, и таки десяти минут не простояла как следует.
- Больно жарко было...
- Правда, я тебя и не виню, что ты вышла из церкви; но можно было и в дверях постоять, все молитвы были слышны. А как же сидеть, когда священник выходит с дарами, или когда поют «Отче наш», молитву самого Господа нашего Иисуса Христа?
- Я же не знала, что это нехорошо, - отвечала девочка, приходя в заметное смущение. Остальные дети не сводили с неё глаз.
- Я верю, Пашенька, что ты не знала, затем тебе и всем вам, ребята, я это и говорю. Мне сдаётся, что вы меня так любите, что с радостью будете стараться исполнять мои советы, которые я вам даю с такою чистою любовью, из желания вашего добра.
- Ну, а ещё что? - спросила Паша.
Учитель усмехнулся. Он думал, что его нравоучения уже девочке очень наскучили, а она просила ещё что-нибудь прибавить, и с таким кротким видом, что можно было на добрую Пашеньку полюбоваться.
- Что же ещё? - проговорил Михаил Васильевич. - Покуда полно; в этих обязанностях будешь исправна, Господь и за это тебе воздаст.
- Спасибо, дедушка, буду стараться, - отвечала умная девочка.
- А любишь с ребятами на улице играть, - спросил он её, шутя, - ты на это вечер береги.
Паша засмеялась и, прищурив глаз, с забавной гримасой, прибавила:
- Вечер короток, а день-то велик.
Прочие дети все молчали.
Когда они разошлись, Степаша сказал учителю:
- Вот теперь я понял, что ты мне, дяденька, онамеднясь сказал. Почему надо на молитве не разговаривать с другими, а стоять тихо, ровно как бы сам Бог тут был.
- Конечно, Степаша, так; да ты не думай, чтобы Он тут не был. Он всегда около нас, а ещё более, когда мы молимся и душою с ним беседуем. Что же и молитва, если не беседа с Богом?
- Теперь я понимаю. Вот сколько случается, что сидишь себе один, и точно с кем разговор ведёшь. Значит, душа сама с собою беседует. А когда молишься, значит Богу говоришь о своих радостях ли, печалях ли, али что другое. Так ли, дяденька?
- Так, точно так!
- А как же Бог ответит?
- Богу на что отвечать. Бог услышит твою молитву и пошлёт тебе то, что тебе полезно, а главное дело в том, что твоя собственная душа, побеседовав с Богом, просветлеет, и легче тебе будет приняться за всякое дело после тёплой и искренней молитвы.
- Это сущая правда, дяденька. Вот как ты меня поучил молиться, чтобы Господь исцелил ноги, я даже сам это замечал. Помолишься - и веселее. А ещё ноги были словно плётки. Теперь мне хочется и батюшку поминать. Он, может, меня и видит, пожалуй, и жалеет, что я его забыл и никогда-таки о нём не вспоминаю.
- Как звали твоего отца? - спросил Михаил Васильевич.
- Его звали Василием.
- А братьев твоих?
- Никак Сидором, да Николаем.
- Ну, так ты и молись: «Помяни, Господи, раба твоего Василия и младенцев Сидора и Николая во царствии твоем».
Степаша повторял молитву с большим вниманием, и сердце учителя радовалось, глядя на разумного и чувствительного этого мальчика. Этими почти словами кончилась его с ним беседа, которая в этот вечер зашла далеко после заката солнца; светлая летняя ночь обманула их обоих: они и не воображали, что было так поздно, но Михаил Васильевич, взглянув на часы, поспешил сказать:
- Пора, пора на покой. Десять часов пробило. Иди, Степаша, ложись спать.

© Copyright: Библио-Бюро Стрижева-Бирюковой, 2017