ПРИОБРЕСТИ КНИГУ "СЛАВА РОССИИ" В НАШЕМ МАГАЗИНЕ:

http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15568/

СКАЧАТЬ ЭЛЕКТРОННУЮ ВЕРСИЮ

https://www.litres.ru/elena-vladimirovna-semenova/slava-rossii/

2
Вид древних высоких и могучих стен Смоленска вызвал ликование 2-й армии. Полтора месяца шла она пыльными дорогами, по палящему зною, томимая нестерпимой жаждой. Полтора месяца вела бои на все стороны света, отражая натиск таких грозных противников, как Даву и Жером Бонапарт. Полтора месяца жила ожиданием соединения с армией 1-й и – наконец-то! – решительного сражения! И, вот, армии встретились! И в этом уже была первая победа, ибо план Наполеона по недопущению этой встречи и разгрому русских армий по одиночке оказался сорван.
В Смоленске немедленно бросилось в глаза явное отличие двух армий. Уставшие от отступления и разуверившиеся в собственном командовании воины 1-й армии были молчаливы и подавлены. Войско же Багратиона, несмотря на ратный труд этих огненных недель, вступали в древнюю цитадель в настроении приподнятом. Бодрым маршем шагали они по улицам с развернутыми знаменами и походными песнями.
Но генерал их был мрачен. Его недовольство действиями Барклая в последние десять дней превысило все пределы. Помилуй Бог! Что это за министр, за стратег, который сперва сообщает, что генеральное сражение невозможно силами одной его армии, через два дня изволит изменить решение и назначает дату решающей битвы, несмотря на то, что в это же время очевидно становится, что 2-я армия не сможет поспеть к ней ввиду невозможности следовать изначально намеченным путем, так как оный блокирован неприятелем. И, наконец, еще через пару дней вновь меняет решение и отказывается от сражения. При этом сам, вместо того, чтобы быстрее двигаться навстречу 2-й армии, стоит на месте, отчего-то считая, что, дойдя до Витебска, выполнил свою часть дела, а остальные усилия для соединения должен прилагать Багратион… Так и стоял бы в удобной «гавани», кабы в это время, пока готовился он к генеральному сражению, французы не надвинулись бы уже на самый Смоленск.
Теперь, однако, министр и здесь не желал давать решающей битвы, несмотря на соединение армий. Дух беженства, по-видимому, совершенно овладел им!
Петр Иванович исподлобья взирал на Барклая. Бледное лицо того, изуродованное ранением, оставалось по обыкновению бесстрастным. И это еще более раздражало князя. Совершенно невозможно было постичь, какие мысли, какие чувства кроются за этой непроницаемой маской, за деревянным тоном, которым говорил министр. Сам Багратион не имел такого самообладания.
- Помилуй Бог, России жалко! – воскликнул он, заслушав прожект отступления по московскому тракту. Это ведь значит – к самой Москве! В самое сердце России впустить неприятеля! Столько земель русских оставить ему на поругание и разорение! Заходилось гневом сердце князя. – Да войско бы наше шапками их закидало! Сколько раз писал я, слезно просил: наступайте, я помогу! Нет! Куда вы бежите? За что вы срамите Россию и армию?! Наступайте, Бога ради! Ей-Богу, неприятель места не найдет, куда ретироваться! Они боятся нас, войско ропщет, и все недовольны. У вас зад был чист и фланги. Зачем побежали? Надобно было наступать! У вас было 100 тысяч! А я бы тогда помог. А вы побежали… И неделя за неделей я принужден был искать вас. Знаете ли вы, что в войске говорят уже открыто, что мы проданы, что нас на гибель ведут? Как вы можете смотреть на это с таким равнодушием?!
При этих упреках, граничащих с оскорблением, бледные, впалые щеки Михаила Богдановича покраснели. Но и здесь сдержался он, отчеканил хладнокровно:
- Не дело войску болтать. И не дело командующему слушать.
Вспыхнул Петр Иванович:
- А по-вашему, солдаты русские должны, как стадо бессловесное, идти на убой и голоса не подавать? И не грех бы было слушать их вам, ваше высокопревосходительство! Уж на что велик был батюшка Александр Васильевич, а солдата слушать не брезговал, солдата уважал!
Но где, где было услышать русского солдата этому надменному немцу, который и по-русски объяснялся не без труда? Храбр он, Барклай, не отнять этого – видел Петр Иванович в бою его. Но рыбья кровь! Но не русское сердце! Не понимает он солдата русского, не понимает минуты… И слышать доводов противных не желает. И будто бы вовсе дела нет ему, что уже в собственном штабе ругают его предателем. Да ведь от этого одного провалиться предпочтешь сквозь землю, уйдешь от должности и на переднем крае будешь смерти или славы искать!
Жарок разговор вышел, до того жарок, что изругали друг друга так, что в ином случае ничего бы не осталось, как пойти стреляться. Но когда враг уже под стенами Смоленска… Только и не доставало в таком положении, чтобы командующие армиями начали друг в друга стрелять!
Так и продолжилось беженство. Армии, едва соединившись, снова отступали параллельными дорогами, оставив прикрывать отход доблестного Раевского. Можно горсткой людей разгромить могучие воинство, можно отроку с пращой поразить исполина, можно пробить головой брешь в стене. Но нельзя пробить ее в бесстрастии Барклая и… в Государевом обходительном упрямстве…

Спор двух командующих Император разрешил по-своему, объединив противников и саму армию под началом командующего главного, коим стал Михаил Илларионович Кутузов. Под его командованием уже приводилось сражаться Багратиону. Все с тем же неизменным врагом, все в тех же чужих землях… Семь лет тому назад после катастрофы под Ульмом, когда разгромлен был австрийский фельдмаршал Макк, армия Кутузова была вынуждена спешно оставить занятый ею австрийский город Кремс под угрозой превосходящих сил неприятеля. Как и ныне, Наполеон стремился не допустить соединения ее с другой русской армией – Буксгевдена. А Петру Ивановичу по традиции выпало служить заслоном для отходивших русских частей… Кутузов, понимая, что корсиканец вот-вот перережет ему путь, изо всех сил спешил навстречу Буксгевдену. Багратиону же с небольшим отрядом было приказано занять позиции у придорожной деревни Голлабрюн на пути у наступавших на пятки русским французов и стоять там насмерть, пока армия не отойдет на безопасное расстояние. В ночном дождливом октябрьском мороке Багратион успел провести рекогносцировку местности. И даже ночной беглый осмотр со всей очевидностью показал, что избранная позиция никуда не годится. Князь спешно отвел свои войска к деревне Шенграбен и приготовился к последней в своей жизни битве. Он ясно понимал, что его отряд сделался тою пешкою, которою решено было пожертвовать для спасения армии… Сознавал это и Кутузов, на прощание перекрестивший Петра Ивановича, благословляя на последний подвиг.
Содействовать русскому отряду должны были австрийцы графа Ностица. Но этот образцовый болван, поверив слову Мюрата о якобы заключенном между Императором Францем и Бонапартом мире, оставил свои позиции. И тщетны были попытки убедить его в том, что мира сего не существовало! Оставалось только плюнуть в лицо трусу, которому так кстати оказался Мюратов обман, чтобы спасти свою драгоценную шкуру…
Русские, как некогда в Швейцарских Альпах, остались одни против грозного соперника. Но Багратион не был бы лучшим учеником незабвенного Суворова, если бы в схожем положении не нашел бы выхода. И Кутузов не был бы Кутузовым, если бы не превзошел хитростью хитрого неаполитанца Мюрата. Мюрат обманывал своих противников мнимым миром. Кутузов сделал вид, что верит обману и готов капитулировать. Начались переговоры. А в это время русская армия, столь уязвимая в тот момент для удара, уходила все дальше. Наполеон, получив в Вене известие о «капитуляции» русских, тотчас понял, что его маршала провели, как болвана. И только тогда спохватившийся Мюрат обрушил всю свою огневую мощь на позиции Багратиона. Самое большее, на что мог рассчитывать маленький русский отряд, это продержаться четыре часа и погибнуть со славой. Петр Иванович приказал поджечь Шенграбен. Пламя стало на пути у наступавших французов. Это дало выигрыш времени, однако, неприятель все теснее окружал отряд со всех сторон. На некоторых участках из «мешка» приходилось продираться штыками. Но русский штык всегда творил чудеса в отличие от дур-пуль!
Двое суток отступал Багратионов отряд с короткими передышками, отражая атаки противника. Пушки пришлось бросить. Сам отряд сократился вполовину в этих кровопролитных боях. Однако, другая половина, оторвавшись от преследования, настигла успевшую вырваться из уготованного ей капкана армию, где по Петру Ивановичу и его чудо-богатырям уже справляли поминальную тризну.
Багратион явился в расположение русских войск живым, невредимым и победительным. Он не только вывел из безнадежного положение половину своего отряда, но захватил пленных и французское знамя – первый русский трофей в той кампании! Михаил Илларионович спешно вышел навстречу князю из своей палатки и, порывисто обняв его, воскликнул:
- О потере не спрашиваю, ты жив — для меня довольно!
А пришедший вскоре на соединение генерал Буксгевден говорил восхищенно:
- Таким образом отбиться от превосходнейшего силами неприятеля — сие должно служить примером всем, упражняющимся в военном ремесле!
За славное дело под Шенграбеном Петр Иванович получил орден Святого Георгия 2-й степени, люди его также были осыпаны наградами.
Позже Кутузов сменил Багратиона во главе Дунайской армии. Командуя оной, Петр Иванович навлек на себя неудовольствие Государя. Император требовал взять крепость Силистрию, а Багратион не желал брать ее любою ценой. Князь привык жалеть не только солдат, но даже лошадей и мулов, и не считал возможным бессмысленно морить своих людей под стенами цитадели - в осенней слякоти, в сырых глиняных землянках, укрепить и утеплить которые нечем было в пустынной местности. Он разработал план весенней кампании, предполагая за зиму подготовить все необходимое для успешного наступления и принуждения турок к необходимому для России миру. Этот план сулил полный успех, но без лишних жертв. Император нехотя позволил Багратиону отойти до лучшего времени от стен Силистрии, но осуществить план весенней кампании не позволил, сменив его более, как казалось ему, «решительным» полководцем. Молодым Каменским. И тот, ценою не смущаясь, взял Силистрию. А вскоре после этого заболел воспалением мозга и скончался в полном безумии… Принуждать же турок к миру назначен был Кутузов. Там, на Дунае, и оставался он до последнего времени. И, вот теперь, добившись покорства Порты, прибыл, чтобы принудить к тому же противника куда более могущественного…
Армия все ближе подходила к Москве, и здесь, на подступах к ней, у деревни Бородино, намечено было дать, наконец, генеральное сражение…

- Ваше высокопревосходительство! – как ни густа была ночная тьма, рассеиваемая по местам лишь бивуачными кострами, а тотчас узнал Петр Иванович в подъехавшем к нему стремительном всаднике своего бывшего адъютанта Давыдова.
- А! – улыбнулся князь. – Это ты, «крестник»! Рад видеть тебя! Что, близок ли неприятель?
- Совсем близок, уже на носу! – отозвался Денис, спрыгивая с коня.
- На носу, говоришь? – прищурился Багратион. – На чьем, на твоем или на моем? Потому как то, братец, большая разница. Коли на твоем, так впору подниматься в штыки, а коли на моем, так, пожалуй, мы и отужинать, и соснуть часок, и порядком укрепиться успеем.
Рассмеялся бравый ахтырский гусар этой шутке, поскреб свой пуговицей вздернутый нос. Некогда сей забияка и пиит осмелился пошутить о Багратионовом носе в своих виршах. Но, вот, ведь хитрец: сам же с этих виршей начал знакомство с генералом. Об устройстве его на службу хлопотала тогда красавица княгиня Нарышкина, фаворитка самого Государя. Петр Иванович был с нею в дружбе, и потому именно ему рекомендовала она своего протеже, когда он явился к ней с визитом.
Юный офицер прочел дерзкие строфы, а затем с самым почтительным видом присовокупил:
- Надеюсь, ваше высокопревосходительство не сомневается, что к написанию сего подтолкнула меня единственно лишь зависть к тому, чего вовсе лишила меня природа, - и с этими словами коснулся пуговицы-носа.
Багратион расхохотался, засмеялась и Нарышкина.
- А ты, хитрец, братец! – заметил Петр Иванович, разгадав маневр Дениса. Опасаясь, что князь уже знает его вирши и таит на него обиду, он решил оправдаться столь оригинальным образом. Виршей Багратион, однако, не знал, но и обижаться на них не подумал. К тому же ведомы были ему иные вирши молодого пиита.
Все это хорошо, пусть ты б повелевала,
По крайней мере нас повсюду б не швыряла,
А прихоти твои нельзя нам исполнять;
Да между нами, ведь признаться,
Коль ты имеешь право управлять,
То мы имеем право спотыкаться,
И можем иногда, споткнувшись,- как же быть,-
Твое величество об камень расшибить.
Это не о ком-нибудь, это вольнодумец предерзский о самом Государе написал! Дивно, что после этого отделался он лишь изгнанием из кавалергардского полка… Родич его, Ермолов, за смелые речи свои в родительское имение был сослан. А вирши-то – проступок почище речей! Речи всякий говорить горазд, а, вот, облечь крамолу в форму поэтическую…
- Сие ты, братец, небось, тоже от исключительного почтения к адресату сочинил? – с иронией осведомился князь.
Молодой офицер чуть покраснел, покосился на свою благодетельницу. А затем ответил чистосердечно:
- Никак нет! – и добавил, из той же крамольной басни окончанием: - Просто… «дурак - кто все болтает»…
- А ты, часом, не якобинец ли? – усмехнулся Петр Иванович.
- Полно, батюшка! – вступилась Нарышкина за юношу. – Какой из него якобинец! Сие лишь шалость младенческая, кою Денис Васильевич жаждет на поле брани искупить! Вот, и к старому графу Каменскому под начало просился, ночью ворвался к нему да с постели поднял!
- И что же граф, уступил натиску?
- Обманул граф, - вздохну Денис. - Обещал с тем, знать, чтобы выставить поскорее, да наутро слово свое обратно взял!
- Признаться, извинительно для старика, разбуженного посреди ночи мальчишкой…
Вспыхнул молодой офицер, метнули молнии темные глаза. Того гляди за саблю схватится!
- Экой ты, брат, ярый! – рассмеялся Багратион. – Полно, не журись. Будешь при мне адъютантом. Один пиит у меня уж служит, Марин, ты, небось, знаешь его. Будет теперь два! Кто из генералов этаким Парнасом в штабе похвастать может?
Слов этих Давыдов явно не ждал. Тотчас переменилось лицо его, засветились благодарностью и счастьем только что грозные глаза.
- Ваше высокопревосходительство! Князь! Я навеки раб ваш и данник! Нет слов, чтобы выразить вам мою благодарность!
О своем решении Петру Ивановичу не пришлось сожалеть ни разу. Протеже княгини Нарышкиной оказался доблестным воином и славной души человеком. Вместе прошли они несколько кампаний, и во всяком деле отважный Денис бывал в первом ряду. Иногда был он слишком горяч, и не доставало ему политеса в отношении старших чинами, коли те не заслужили уважения его. Прям был сей служитель Марса и Аполлона, и от того нажил себе довольно недругов. Но куда больше было друзей, не чаявших в нем души! О нем рассказывали легенды, его вирши затверживали наизусть…
Сей корсиканец целый век
Гремит кровавыми делами.
Ест по сту тысяч человек
И гадит королями.
Ныне полковник Давыдов командовал ахтырскими гусарами. Адъютантская должность тесна была для такого воина. Его делом были поиски в тылах противника, славные рубки, а не штабная скука. А уж в грозную для Отечества годину – тем паче! Багратион прекрасно понимал это, а потому отпустил своего адъютанта, хотя и не без сожаления. По сердцу был князю сей молодец, и жаль было терять его.
- Пойдем, «крестник», потолкуем, - кивнул Багратион в сторону своей палатки.
На пороге оной наткнулись они на нового генеральского адъютанта, мирно спавшего, укутавшись в плащ.
- Хорош, нечего сказать! – фыркнул Денис. – Дозвольте растолкать?
- Не нужно, - покачал головой князь. – И не шуми. День был утомительным, он устал. Пусть выспится. Солдат завсегда воюет лучше, если хорошенько выспится.
- А генерал – разве же хуже? – понижая голос, покачал головой Давыдов.
Багратион практически не спал уже третьи сутки, смуглое лицо его побледнело, без того впалые щеки провалились до черноты, запали и воспаленные глаза.
- Разве вы, Петр Иванович, утомлены менее сего молодца?
- По-видимому, так, - пожал плечами князь и, с отеческой заботой поправив укрывавший засоню-адъютанта плащ, вошел в палатку. Он всегда с большим вниманием относился к тому, чтобы люди его были сыты и устроены. И ныне, прямо перед приездом ахтырца, обходил лагерь, пробовал солдатскую кашу, толковал с солдатами об их нуждах, ободрял их перед грядущей сечей. С иными старыми служаками, коим всегда особенно радовалось сердце, вспомнили Александра Васильевича, и от одного воспоминания о нем светлее делалось, и укреплялась вера, что прекратится постыдное беженство, и русский штык снова заблестит во всей славе.
Давыдов, хотя и молод был, а также великого помнил. Тот однажды был гостем отца его и, потрепав шустрого мальчонку по голове, предрек ему будущность славного воина. И ныне стремился Денис осуществить пророчество.
- Петр Иванович, не томите, каков ответ Кутузова? – нетерпеливо спросил он, едва лишь Багратион зажег свечу и расположился у заваленного картами стола.
- Да не дрожи уж, одобрил Михайло Илларионович план твой, - махнул рукой Багратион.
Так и просияло круглое лицо. Чертяка чертякой! Усы чернющие, волосы – точно навсегда дыбом стоят, а в черных куделях их – полоса белая, память о Прейсиш-Эйлау…
- Значит?..
- Значит, можешь создавать свой отряд и действовать, - отозвался князь, протягивая Давыдову бумагу. – Приказ я уже подписал.
С жаром схватил бравый гусар вожделенный приказ, жадно пробежал его глазами. То был карт-бланш ему на осуществление истинно русской затеи – задумал Денис устроить противнику скифскую войну, разоряя тылы его, уничтожая запасы. Для этого нужны были партизанские отряды, которые являлись бы внезапно и везде и исчезали бы в никуда, которые постоянными вылазками не давали бы неприятелю покоя, делали так, чтобы нигде и никогда не могли чувствовать себя завоеватели в безопасности.
- Рискованное дело замыслил ты, «крестник»! Но ей-Богу славное! И был бы я иных лет и чина, так, пожалуй, отправился бы с тобой… После всех отступлений куда как бодрить должно этакое молодечество! Завидую тебе, брат! И благословляю!
Лицо Давыдова лучилось радостью и, как когда-то в гостиной Нарышкиной, не умел он, мастак нанизывать слова в виршах, подобрать их для того, чтобы выразить благодарное чувство.
- Я сейчас вернусь! – вдруг сказал гусар и исчез.
Возвратился он через считанные минуты… с ужином. Карты были сдвинуты, и на столе явилась бутылка доброго вина, каша с мясом, хлеб, две кружки и все необходимое для скромного бивуачного ужина.
- Дозвольте по старой памяти быть сегодня вновь вашим адъютантом! – широко улыбнулся Давыдов, распушив разбойные усы. – Раз уж вы не велите будить того лентяя!
За хлопотами о подчиненных и диспозиции будущего сражения об ужине князь попросту позабыл. И предложение свежеиспеченного партизана оказалось весьма кстати.
Поведай подвиги усатого героя,
О муза, расскажи, как Кульнев воевал,
Как он среди снегов в рубашке кочевал
И в финском колпаке являлся среди боя.
Пускай услышит свет
Причуды Кульнева и гром его побед.
Задумчиво слушал Петр Иванович строфы, посвященные павшему недавно кумиру всех гусар – отважному Якову Петровичу Кульневу. Многих славных воинов унесла уже эта война, не дав вкусить им упоения победой, не одарив напоследок надеждой на скорый разгром неприятеля, но не отняв веры в то, что разгром сей неминуем. Ибо русские не привыкли бывать битыми! Да, русские, несомненно, победят. Но какою же ценой? Здесь, при Бородино вновь свела судьба Багратиона с Беннигсеном, назначенным начальником главного штаба. И уже успел цареубийца сотворить зло, избрав для крайней позиции на левом, Багратионовом, фланге село Шевардино. Спешно возвели редут там, высунув его вперед линии обороны – так, что защитники его просто обречены были погибнуть. И для какой же пользы?! От такого «стратегического» хода и Барклай руками развел. Кутузов же, хотя и согласился с невыгодностью позиции и приказал сместить ее к защищенной оврагом деревне Семеновское, но смещение сие разрешено было лишь в случае неприятельского нападения на левый фланг. Почему только тогда? Почему не заблаговременно? Неужто потому лишь, что Беннигсен не желал опорочить себя признанием своей ошибки, а Кутузов предпочитал проявлять дипломатичность в отношении Государева фаворита и не вступать с ним в борьбу? Но жизни-то, жизни солдатские неужто столь мало стоят, что перед лицом неприятельских полчищ возможно вот так, попусту, тратить их?
«Воюй, как умеешь!» - сказал некогда Император Павел Суворову. Самой жизни не пожалел бы Багратион, чтобы услышать то же от его сына!.. Долгое отступление и многие огорчения порядком измотали не только армию, но и самого князя. Он чувствовал, как от бессилия переменить то, что казалось ему ошибочным и даже роковым, иссякают уже не в фигуральном смысле его силы. Но делать нечего, оставалось добивать себя…
Давыдов, долгое время бывший рядом, чувствовал настроение генерала. Чувствовал и сочувствовал ему. И с ним можно было оставить напускную браваду, необходимую в окружении войска, а говорить по душам и от сердца…
- Я на все решусь, чтобы только еще иметь счастье видеть славу России. Я крепко уповаю на милость Бога, но ежели ему угодно, чтобы мы погибли, стало быть, мы грешны и сожалеть уже не должно, а надо повиноваться, ибо власть его святая…
- Свидимся ли мы еще, Петр Иванович? – грусть коснулась чела храброго полковника. – Вот, уж не думал, что родительский дом от корсиканца защищать придется…
Бородино, а также окрестные села принадлежали семейству Давыдова, и потому ему особенно горько было видеть их разорение в преддверье грядущей битвы и представлять дальнейшую участь их.
- Свидимся, Денис Васильевич, - отозвался Багратион. – Если не на этом свете, так уж на том – непременно!
За это неизбежное свидание и выпили «на посошок». Пора было полковнику спешить к своим ахтырцам и, не откладывая, начинать свой новый подвиг.
- С Богом, «крестник»! – обнял и перекрестил напоследок князь Давыдова.
- С Богом, Петр Иванович! – эхом отозвался тот, и блеснули слезы на отважных глазах.
Глядя вслед бравому гусару, Петр Иванович невольно вздохнул. Сколь счастлив бы он был, кабы такой молодец был его сыном! Но не дал Бог продолжения, не пожелала Катя подарить мужу наследника… Что ж, он сам виноват, пленившись женщиной, для него не созданной, вместо того, чтобы найти верную спутницу, в нежные объятия и к теплу очага которой было бы куда как слаще возвращаться из походов, нежели на казенные квартиры.
Много лет назад молодой князь со всей пылкостью южного сердца полюбил первую красавицу павловского Петербурга – юную Екатерину Скавронскую. Багратион и теперь мог бы поклясться, что природа никогда не создавала красоты более совершенной, чем та, которой одарила она Катю.
В жилах этой прелестницы смешалась кровь таких страстных особ, как Марта Скавронская, ставшая Императрицей Екатериной Первой, и Александра Энгельгардт, любимая племянница князя Потемкина. Эту страстность унаследовала и Катя. Вот, только обращена она была вовсе не к бедному грузинскому князю, но к красавцу и придворному щеголю – молодому графу Палену. Может быть, выйди она за него, сделалась бы счастливой и не сошла бы на тот путь, что обратил ее в известную европейскую кокотку?..
Но матерински нежное сердце Императрицы Марии Федоровны с живым участием откликнулось на страдания молодого князя, коему она благоволила. Да и Государь Император решил помочь устройству судьбы бравого генерала, первого молодца и в бою, и на параде.
Какая честолюбивая женщина откажет жениху, сватами которого выступают Царь и Царица? Пален получил отставку, и Катя приняла предложение Багратиона. Свадьбу играли в Павловске, в присутствии Августейшей четы. Посаженным отцом, ведшим невесту к алтарю, стал граф Александр Сергеевич Строганов… Судьба! Несчастливый в браке сам, брошенный некогда своей ветреной женой, граф нечаянно послужил рождению такого же несчастливого союза.
То, что союз сей несчастлив, стало очевидно скоро. Красавица Катя привыкла жить на широкую ногу, блистать в обществе и мечтала совсем не о той жизни, которую мог дать ей боевой генерал, живущий на свое жалование. Беспечные траты жены привели к тому, что князю пришлось продать казне в уплату долгов единственную деревню, некогда пожалованную ему Государем за службу. Но то была капля в море, долги росли как снежный ком, а Катя и не помышляла о том, чтобы изменить образ жизни.
- Финансы - забота мужа, - холодно говорила она. – Женщина ничего не должна знать о них!
Кроме того, как их тратить… Первое время Петр Иванович, как мог, пытался удовлетворить капризы жены, но все эти старания ничего не меняли в их отношениях. Муж, который покупает ласки собственной жены, как куртизанки, жалок. Жена, обратившаяся в куртизанку, жалка не меньше.
А Катя обратилась именно в куртизанку. И не только для собственного мужа. Багратион же не принадлежал к числу тех мужей, что спокойно мирятся с положением, когда у жены «своя жизнь», утешаясь при этом собственной «свободой». Для молодого князя узы брака представлялись священными, а роль рогоносца совершенно нетерпимой. Но что он мог сделать? Он не мог убить на дуэли своих обидчиков. Он даже не знал их доподлинно. И употребить власть над женой не мог также. Что есть употребить власть над женой? К примеру, отправить ее в глухое поместье и запереть там под надзором дворни… Но для этого нужно иметь поместье и дворню. У Багратиона же не было ничего. Его стол всегда был полон угощений для всех друзей и сослуживцев, но у него не было даже собственной крыши над головой. В промежутках между походами он принужден был останавливаться на постой у чужих людей. Какие же еще меры воздействия возможно применить в таком случае к неверной жене? Рукоприкладство? Эта мысль была отвратительна князю, несмотря на жгучую ревность. Бить женщину… Бить Катю… Он мог ненавидеть ее всей душой за причиняемую ему боль, но, когда она представала перед ним, такая прекрасная и недоступная, он немел перед нею и не мог поднять руку на это обманчивое совершенство. К тому же поднимать руку на придворную даму… Общество не поняло и не приняло бы такого варварства. Катя непременно устроила бы скандал, и уж конечно при дворе сочли бы его средневековым деспотом.
Даже развестись с насмехающейся над ним женой князь не мог. Для развода нужно было разрешение Святейшего Синода, а Синоду требовались неопровержимые улики, доказывающие измену. Что же было делать? Следить? Вскрывать письма? Подкараулить и еще, пожалуй, привести свидетелей для подтверждения позора? Не мог и на это унижение пойти Петр Иванович. В итоге решено было разъехаться без скандала. Катя отбыла в Европу и, обосновавшись в Австрии, завела там модный салон, найдя себе покровителя в канцлере Меттернихе. Молва говорила о будто бы незаконном сыне, которого родила она канцлеру. Этот слух особенно ранил Багратиона, хотя уже давным-давно не поддерживал он связи с женой. От Кати у него остались лишь долги, которые и теперь еще не были погашены полностью, и портрет, который он все еще хранил. Много раз хотел он выбросить эту миниатюру, но, стоило лишь взглянуть на запечатленный на ней совершенный образ, и рука опускалась сама собой. Он не мог истребить портрет этой женщины также, как не мог в свое время ударить оригинал. Слишком прекрасна была Катя, непозволительно прекрасна…
 
3
Он сражался в кровопролитных боях с отроческих лет. С воинственными горцами и с турками, с поляками, с финнами, с французами… И к сорока годам ни разу не был ранен. От того внезапное чувство собственной беспомощности – да еще в самый разгар решающей битвы, в момент, когда неприятель жестоко трепал и грозил оттеснить его фланг – было для Багратиона совершенно невыносимым. Он лежал на траве под палящим солнцем, застилаемым дымом гремящего совсем рядом боя, мучительно стискивал зубы от боли, а над ним суетились одуревшие от бесчисленного множества раненых хирурги. Пуля-дура пробила князю голень и, раздробив кость, застряла в ней. Как будто бы не смертельно? Но что будет с ногой?.. Участь калеки – единственное, что внушало ужас Петру Ивановичу. Впрочем, теперь больший ужас внушало ему грозное положение собственного фланга. Как никогда, нужен он был своим частям! Своим солдатам, которым легче становилось сдерживать натиск неприятеля от одного лишь присутствия рядом своего генерала! Его ранение может подорвать их дух! Как же не вовремя приключилась проклятая пуля!
В этот момент зоркий глаз Багратиона различил шатко шагающую прочь от полевого госпиталя знакомую фигуру генерала Левенштерна. Левеншетрн был ранен, но по-видимому, легко, и от того спешил вернуться на позиции.
- Владимир Иванович! – окликнул его князь.
И хотя от грохота битвы и стонов раненых мудрено было услышать ослабевший голос, но Левенштерн различил зов и, сколь мог, быстро устремился на него:
- Ах, князь!.. Какое несчастье! И вы здесь! Что с вами?
- Пустяки, - отмахнулся небрежно Багратион, - царапина и только. Прошу вас непременно передать это моим людям!
- О, всенепременно!
- А теперь, Бога ради, скажите, что – там? – Петр Иванович кивнул в сторону поля боя.
- Там… ад… - развел руками Левенштерн. – Но мы держимся, князь! Генерал Ермолов только что отбил у неприятеля захваченную им батарею Раевского, хотя сам при этом был ранен!
- Слава Алексей Петровичу… И помогай Бог ему.
Владимир Иванович мгновение помолчал, а затем сообщил:
- Михаил Богданович теперь на левом фланге, приехал узнать положение.
Багратион вздохнул. С того часа, как Барклай был смещен с должности, он уже не чувствовал прежнего озлобления на него. И уж совсем утихло оно, когда сделалось известно, что Михаил Богданович подал в отставку и желает покинуть армию. Стало быть, обманчива была внешняя невозмутимость его, лишь умело скрывал он ту глубокую обиду, что причиняли ему всеобщие оговоры. Может быть, слишком жестокие и не всегда справедливые? Здесь, под Бородино, он, как и Багратион, оказался в числе особо третируемых Беннигсеном генералов. Этот желчный, похожий на гнилой зуб негодяй, чья шевардинская глупость ныне обошлась в добрых 6000 жизней, кажется, стремился отравить жизнь всякому, кто оказывался на его пути… И такого-то каналью – в начальники штаба Михайле Илларионовичу! Кабы только совладал с ним старый лис Севера, а иначе шнапс армии!
- Что же Барклай? – спросил Багратион, с усилием приподнявшись на локте.
- Герой! – с искренним уважением выдохнул Левенштерн. – Весь день в самом пекле, словно нарочно под самый огонь стремится! Пять лошадей под ним убито, всех офицеров вокруг него выкосило.
Он говорил еще что-то, но Петр Иванович уже не слушал, поняв, что в рассказе этом одно слово явно лишнее. Слово это «словно». Он, действительно, стремился под картечь – бывший главнокомандующий, затравленный собственной армией и обществом. Он искал подвига и смерти. Славной смерти солдата, которая навсегда сняла бы с него мучительное клеймо, смыла его кровью.
- Вот что, Владимир Иванович, - сказал Багратион, дотянувшись до руки склонившегося к нему Левенштерна, - скачите теперь прямо к Михаилу Богдановичу. И передайте ему от меня… Скажите, что участь армии и ее спасение от него одного теперь зависит. До сих пор все идет хорошо, но пусть он следит за моей армией!
В глазах Левенштерна мелькнуло удивление.
- Поезжайте, - повторил князь. – И поскорее, пока он еще здесь.
Владимир Иванович ускакал, а Багратион вновь бессильно повалился на траву. Земля ходила ходуном от терзавших ее разрывов, земля дрожала от ран, нещадно ей наносимых, и Петр Иванович чувствовал эту дрожь, и она сливалась с лихорадочной дрожью его собственного тела.
Его отправили в Москву, и уже туда достигло сокрушительное известие. Хотя сражение, как показалось в первые часы, было выиграно русскими, но силы их были истощены настолько, что Кутузов… приказал отступить! Отступить! Значит, отдать Бонапарту Москву! Этого уже не в силах был перенести Багратион. Он чувствовал, что жизнь покидает его, что он умирает. Но умирает не от раны, а от Москвы…
Из Первопрестольной его увезли ночью, горящего в лихорадке, временами впадающего в бред, терзаемого невыносимой болью.
- Вам пакет от принца Ольденбургского! – голос посыльного, нагнавшего ехавшую в беженском потоке по направлению к Владимирской губернии карету, вывел князя из забытья. Распечатав пакет, он скользнул взглядом по скупым строкам письма. Сколько бы дал он теперь, чтобы прочесть совсем иные строки! Может быть, эти строки даже заставили бы его снова бороться, биться за свою жизнь, несмотря на Москву, несмотря на участь калеки… Но нет! Он никогда, никогда не позволил бы, чтобы она увидела его калекой. И случись теперь чудо, появись она, он запретил бы допускать ее к себе. Впрочем… Разве смог бы он запретить что-либо сестре самого Царя?.. Да еще такой, как она! Ей ничего не мог запретить даже собственный брат… Ее не смог завоевать даже Наполеон…

- Вообрази, мой друг, до какого позора мы дошли! Этот корсиканский разбойник смеет предлагать мне свою руку! – голос Катиш дрожал от гнева, но в дрожи этой не было ни страха, ни горечи, но азартная веселость бойца, вступающего в жаркую схватку. Она была настоящей воительницей – его Катиш! Его Екатерина Вторая… Причудливо распорядилась судьба, обе женщины, которых он любил, носили одно и то же имя: Екатерина Павловна…
- Теперь мне ничего не остается, как разбить этого негодяя и доставить его тебе в качестве пленника!
Завитая головка приникла к его груди:
- Ах, князь, если бы ты и впрямь разбил его…
- Я клянусь тебе, что так и будет! – горячо пообещал Багратион, осыпая поцелуями руки Катиш. Он чувствовал в улыбке ее, во взгляде недоверие своему обещанию, и это еще больше распаляло его. – Ты не веришь мне?
Царевна с нежностью погладила его жесткие кудри:
- Не сердись, прошу. Ты мог бы победить его, я верю. Ты герой. Но ты не можешь вступить с ним в единоборство, биться лишь по своему разумению… Мы оба связаны… - в ее голосе послышалась грусть. – А жизнь не похожа на сказки и легенды, в которых благородные рыцари поражают в единоборстве жестоких тиранов во имя своих прекрасных дам…
- И в которых прекрасные дамы вознаграждают рыцарей вечной любовью?
- Но разве я не награждаю тебя?
- Ты самая большая моя награда, самая драгоценная звезда на моей груди, - откликнулся князь и набросил на хрупкие плечи царевны свой китель: - Ты продрогла.
- Совсем нет, - покачала головой она. – Рядом с тобой невозможно продрогнуть…
За стенами Старого Шале отбивал монотонную дробь затянувшийся ливень, от которого укрылись они в любимой хижине Императрицы-матери. Государыня любила природу, сельские пасторали, поэтому ее любимый Павловск совсем не походил на чопорные дворцовые парки. Леса, луга – все здесь казалось естественным, нетронутым рукой человека. Каменная хижина с соломенной крышей вполне могла быть жилищем какого-нибудь пастуха. Мария Федоровна любила приезжать сюда и кушать кофий, любуясь прекрасным видом. Привязанность к этому месту питала и ее любимая четвертая дочь.
Катиш не походила характером на свою мать. Государыня с детства прониклась сознанием своей будущей роли жены и матери и была совершенно покорна сперва воле родительской, а затем – мужниной. Дочь же ее скорее унаследовала нрав своей великой бабки. Она была умна и начитана, обладала огромной волей и не меньшим честолюбием. Эта женщина была рождена, чтобы стать царицей, королевой. Чтобы править и повелевать. И Багратион нередко думал, что его Катиш на троне была бы более решительна и тверда, чем ее брат. Последнему она позволяла себе высказывать многое, что не позволил бы никто другой.
Царевна обладала душой совершенно русской, ей были чужды господствующие при дворе иностранные, английские или французские, веяния, либеральные идеи, которыми увлечен был Император. Она терпеть не могла «выскочку» Сперанского и в конце концов сыграла немалую роль в его падении. Катиш глубоко переживала позор Тильзита и пламенно ненавидела Бонапарта за унижение России и своего брата.
И, вот, корсиканец вознамерился развестись со своей женой и сделаться мужем ее – сестры русского Царя! Так желал он упрочить за собой воровски присвоенный титул Императора, закрепить свое положение в семье европейских монархов. Катиш ответила решительным отказом, заявив, что пойдет замуж за последнего безродного нищего, но не за злодея Бонапарта. В этом она получила полную поддержку матери. Государь же оказался меж двух огней. Он не мог допустить оскорбления своей семьи подобным мезальянсом, но не мог и прямо отказать Наполеону, ибо это грозило спровоцировать очередную войну, к которой Россия не была готова.
- Никогда, никогда не пойду я под венец с этим извергом, - говорила Царевна. – Хоть с холопом, хоть с конюхом, но не с ним!
При словах о холопе и конюхе зачастило сердце князя:
- Зачем же с холопом? У тебя есть генерал…
- Милый мой генерал… - Катиш лучезарно улыбнулась и поцеловала его. – Уж не хочешь ли ты похитить царскую дочь?
- Почему бы и нет?
- Ты безумец! – рассмеялась Царевна. – Мой брат никогда не простит этого ни мне, ни тебе… - и сделавшись серьезной добавила: - Он ведь и того не простит, что теперь между нами. Знаешь ли это?
- Мне все равно, - отозвался Багратион. – Я не откажусь от тебя.
- Кажется, Императрица уже о чем-то догадывается. Ей, праведнице, не понять меня… Она всегда меня недолюбливала, а теперь смотрит свысока… А почему? Не потому ли, что несчастлива сама, и чужое счастье ее ранит.
- Стало быть, ты счастлива?
- Разве с тобой можно не быть счастливой?
От этих слов затрепетало ликованием сердце. Он и впрямь в ту пору пошел бы на все ради своей Екатерины Второй. Пожалуй, и на престол возвел бы ее, когда бы явилась в том нужда. Он любил ее со всею страстью своего сердца, забывая обо всем, стараясь не слышать и не вспоминать ее рассуждений о своих возможных брачных союзах, которые не смущалась она высказывать при нем.
Катиш мечтала быть королевой. Императрицей. Она искала брака с австрийским Императором, но против был брат. Ей не было дело до лет, внешности, ума и характера будущего мужа.
- Грубияна я научу хорошим манерам, глупца наставлю на путь, урода… отмою, причешу и сделаю схожим с человеком, - таково было смелое и самоуверенное суждение молодой Царевны. Однако, ее мечтам не суждено оказалось сбыться. Угроза брака с корсиканцем заставила ее спешно выйти замуж за принца Ольденбургского, и уделом ее стало не собственное королевство, а всего лишь Тверская губерния…
Любила ли честолюбивая Царевна «своего генерала»? В то павловское лето, сжимая ее в своих объятьях, чувствуя на губах своих жар ее поцелуев, Петр Иванович не мог сомневаться в этом. Старое Шале сделалось их тайным убежищем, скромной обителью мимолетного и обманчивого счастья.
Обманчивость его князь понял, когда отосланный на Дунай Императором узнал о браке Катиш… Переписку с ним она резко прервала, наказав лишь уничтожить ее пылкие письма, дабы они не попали в чужие руки. Возвратившись в Петербург, Багратион искал встречи со своей Царевной, но она не пожелала встречаться, бестрепетно перевернув страницу их краткой любви. Да и была ли та любовь? Способна ли была эта гордая женщина вообще испытывать ее?
Он клялся ей победить ее обидчика, обещал защищать ее и был… смешон в этих обещаниях. Катиш не нуждалась в защите. Она умела защищаться лучше, чем кто-либо иной. И, защищая себя, не ведала жалости ни к кому.
Ее письма Багратион сжег. Там же, в Павловске. Рядом со Старым Шале… Все было незыблемо в той обители мимолетного счастья. Уют приветных стен, ласковый шепот лип и осин над соломенной крышей. Только не слетали теперь нежные признания с любимых уст, а летели эти признания в огонь, обращаясь в пепел, как и сама почудившаяся любовь.
В ту тоскливую пору лишь в одном человеке обрел Петр Иванович живое сочувствие и поддержку – в Императрице-матери. Мария Федоровна догадывалась об отношениях дочери с князем, но не подавала виду. Ее огромному сердцу, тепла которого хватало на всякую скорбь, было жаль обоих «детей». Когда Катиш вышла замуж, она написала князю полное участия письмо. Конечно, в нем ничего не говорилось прямо, и в то же время в каждом слове звучали ноты материнского утешения.
- Не кручинься, князь, - говорила она уже в Павловске, угощая гостя кофием. – Поправится все, вот увидишь, поправится!
Государыня говорила это об отставке Петра Ивановича от Дунайской армии, кою также переживал он, как незаслуженное недоверие со стороны Государя, но и другое подспудно звучало в уветливых словах.
- Корсиканец-то проклятущий не унимается, знаешь ли? Ныне к младшей моей дочери сватов засылает! Чтобы я, мать, родное дитя на поругание отдала! Нешто же не будет нам покоя от злодея этого?
В ту встречу Императрица подарила князю свой портрет, матерински обняла, перекрестила… Ныне, трясясь в карете по проселочным дорогам и чувствуя приближение смерти, Петр Иванович понял, что именно ее, Государыню Марию Федоровну, желал бы он увидеть напоследок. Как мать… Как единственную женщину, всегда относившуюся к нему с неподдельным сердечным участием…
- Ваше высокопревосходительство, будете ли вы писать ответ принцу?
- Нет, не буду, - покачал головой Багратион. – Передайте его высочеству, что застали меня совершенно без сил, и что я кланяюсь ему и благодарю за его обо мне попечение…
Если бы это было письмо Катиш! Настоящее, от сердца написанное, как бывало прежде! Тогда он, пожалуй, нашел бы в себе силы, чтобы ответить ей… Чтобы проститься… Он попросил бы прощения ее, что не сдержал своей клятвы и не одолел Бонапарта. Он написал бы ей, что по-прежнему любит ее, что все эти три года мечтал снова увидеть ее, что «ее генерал» и на смертном одре остается ее верноподданным. Он успокоил бы ее, что письма, которых так боится она, давно сожжены, и никогда сторонний глаз не прочтет их, не узнает ее тайны. Но она не прислала ему даже прощального привета…
И все же, несмотря ни на что, его Катиш оставалась самой драгоценной звездой на его груди. Та, которой тщетно добивался Наполеон, одарила его, пусть и ненадолго, своею любовью, и в этом он оказался счастливее корсиканца…
Карета подпрыгнула на ухабе, и сознание князя померкло от пронзительной боли. В бреду перед ним мелькали, сменяя друг друга, сцены баталий, коих он был участником. Бородино… Прейсиш-Эйлау… Шенграбен… Треббия… Дым… Кровь… Треск ружей и громовые раскаты орудий… И вдруг стихло все, и в наступившей тишине послышался до слез знакомый голос:
- Князь Петр! Петр, ты ли это?! – глаза великого лучились радостью встречи. Он стоял перед Багратионом в полном парадном облачении и, распахнув руки, ждал заключить его в объятия.
- Я, Александр Васильевич! – откликнулся Петр Иванович и, вдруг забыв о боли, легко шагнул навстречу любимому учителю.
- Поспешим же, князь Петр! Поможем нашим чудо-богатырям побить Бонапартишку! С нами Бог, мы Русские! Ура!

_____________

Князь Петр Иванович Багратион скончался в селе Сима Владимирской губернии от гангрены. Все имущество, которое осталось после него, составляло четыре миниатюрных портрета: А.В. Суворова, Императрицы Марии Федоровны, Екатерины Скавронской и Великой княгини Екатерины Павловны. Денис Давыдов добился перезахоронения праха своего незабвенного начальника на Бородинском поле. Оно было осуществлено уже после смерти Давыдова, в 1839 году, в присутствии Императора Николая Павловича и 120-тысячного войска. А спустя без малого 100 лет, в год 120-летия Бородинской битвы, большевики взорвали главный памятник Бородинского мемориала на бывшей батарее Раевского, превратив его в груду обломков. При этом был разрушен и расположенный рядом склеп Багратиона. Многострадальные останки князя были разбросаны вокруг, яму на месте уничтоженного захоронения засыпали песком… Полвека спустя памятник все-таки восстановили в первоначальном виде, только останки героя после стольких лет найти было едва ли возможно. Существуют версии, будто бы какая-то крестьянка или монашка собрала их и похоронила, но места никто уже не мог указать. В 80-е годы солдаты под руководством археолога Морева два месяца перебирали землю и мусор на месте уничтоженной могилы и нашли горстку осколков костей, фрагменты мундира. Морев сложил это все в рюкзак и на электричке отвез в Москву. Этот рюкзак какое-то время лежал у него в кабинете, ожидая экспертизы. Но ее так и не провели. Похоронили князя скромно: группа солдат во главе с полковником Лаптевым, строители, сотрудники музея… Лаптева поразил тогда пустой, как показалось ему, гроб, опущенный в могилу.