ПРИОБРЕСТИ КНИГУ "СЛАВА РОССИИ" В НАШЕМ МАГАЗИНЕ:
http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15568/
СКАЧАТЬ ЭЛЕКТРОННУЮ ВЕРСИЮ
https://www.litres.ru/elena-vladimirovna-semenova/slava-rossii/
1
«Война теперешняя не для союзников, а наша собственная, а как война делает часто такие следствия, что дает и берет корону, следовательно, в таком случае всем надо жертвовать, чтобы наступать и побеждать», - так писал князь Петр Иванович Царю и военному министру, доказывая, что в грядущей войне опорою России должен стать народ, а не эфемерные союзы, в которых союзники то и дело норовят ударить в спину. Указывал он и на то, что отступление для армии вредно в принципе, оно деморализует армию, и активные наступательные действия всегда являются лучшей защитой. Русская армия, тем не менее, готовилась к войне оборонительной, но и эта подготовка лишена была здравого смысла. Если вы собираетесь обороняться, то на кой же ляд размещаете предназначенные для обороны армии вблизи границ, да еще растянув их так, что в случае нападения неприятеля на одну из них, остальные уже никак не поспеют подтянуть силы ей на выручку? А хлеб? Если ждете вы нападения, то к чему же держите запасы его у самой границы? Ведь в случае удара не то что вывезти его вглубь России, но даже сжечь, чтобы не достался неприятелю, может не оказаться времени!
Обо всем писал Петр Иванович Государю и Барклаю, изо всех сил пытаясь достучаться, докричаться, доказать очевидную правоту своих доводов. Его не слушали. Не слышали. Как же! Для них он был «неуч», у которого в офицерском формуляре значилось лишь, что он сносно знает грамоте по-русски и по-грузински… Он не кончал никаких учебных заведений, не знал мудреных наук. Он знал в совершенстве лишь одну великую науку – науку воевать. Науку побеждать. И ею он с отроческих лет овладевал на поле брани. И, черт побери, владел куда успешнее кабинетных стратегов!
Но кабинетные стратеги одержали верх. Они… не могли мыслить, как мыслил Наполеон. А Багратион – мог. Изо дня в день представлял он себе, как бы поступил, какую стратегию избрал бы, будь он на месте нахального корсиканца. И представляя себе это, писал свои депеши в столицу.
Не то, чтобы Наполеон поступил в точности, как предсказывал Петр Иванович. С местом удара противника князь все же прогадал. Но в остальном все предупреждения его исполнились. Бессмысленно растянутые вдоль границы армии не смогли вовремя соединиться, и цепь их была легко прорвана неприятелем. А затем, при отходе от Вильны, неприятелю оставили гигантские запасы продовольствия, собранные за год! То-то поблагодарили ротозеев господа французы!
Закипая от гнева при виде отступающих и отступающих русских частей, чувствуя, как стремится враг обложить со всех сторон его 2-ю армию, не допустить ее к соединению с 1-й, Барклаевой, Петр Иванович клял на чем свет стоит и Барклая, и всю новоявленную «отступательную стратегию». Помилуй Бог, что-то сказал бы, видя это, незабвенный Александр Васильевич?..
В начале апреля 1799 года офицеры корпуса генерала Розенберга, расквартированного в Вероне, встречали нового главнокомандующего. Одно только имя его заставляло учащенно биться сердца. Суворов! Непобедимый! Рымник, Измаил, Очаков – ореол великих побед сиял над этим победоносным старцем. Ему уже вот-вот должно было стукнуть 70, и последние годы он жил в своем имении, попав в опалу у нового Императора. Но, вот, перед угрозой Бонапарта и для удовлетворения союзников Павел принужден был вновь призвать ни единожды не побежденного воителя своей матери и вручить ему армию со словами: «Воюй, как умеешь!»
Русская армия, посланная на помощь австрийцам против зарвавшегося корсиканца, с волнением ждала своего героя. И, вот, он появился. Маленький, сухонький, необычайно подвижный, с характерными чертами живого лица, стремительный, резкий в движениях. По манере своей старец сей больше походил на мальчишку – из тех, деревенских, с коими любил он игрывать в лапту в родном Кончанском.
Фельдмаршал вышел к собравшимся при полном параде, но… с закрытыми глазами. Точно не на смотр явился, а в жмурки играл. Немного растерянный Розенберг начал представлять Александру Васильевичу своих генералов. Имена сии старику были большей частью не знакомы. И слыша новое, он открывал свои прозрачные, светящиеся глаза и восклицал:
- Помилуй Бог! Не слыхал! Познакомимся!
Некоторые генералы недоуменно переглядывались. Где им было знать повадки победоносного чудодея! Они не видали, как всякое утро выходил он из своей палатки и, ставши на одну ногу, кукарекал! Эта юродивость была для них непонятной и – если бы не имя Суворова – даже предосудительной, оскорбительной для них.
- Генерал-майор Милорадович!
- А! А! Это Миша! Михайло! — обрадовался старец знакомому лицу.
- Я, ваше сиятельство! — выступил вперед статный красавец-серб.
- Я знал вас вот таким, — Суворов показал рукою на аршин пола, — и едал у вашего батюшки Андрея пироги. О! Да какие были сладкие! Как теперь помню! Помню и вас, Михайло Андреевич! Вы хорошо тогда ездили верхом на палочке! О! Да как же вы тогда рубили деревянной саблею! Поцелуемся, Михайло Андреевич! Ты будешь герой! Ура!
- Все мои усилия употреблю оправдать доверенность вашего сиятельства! — щелкнул шпорою Милорадович.
- Генерал-майор князь Багратион! — продолжал Розенберг.
Тут еще больше обрадовался старый фельдмаршал. Заискрились, прищурившись, глаза его.
- Князь Петр? Это ты, Петр? Помнишь ли ты... под Очаковым! С турками! В Польше!
Как было забыть это! Но то, что юному офицеру незабвенен легендарный полководец – естественно, а, вот, чтобы полководец помнил одного из офицеров… Впрочем, у Александра Васильевича была удивительная память: он помнил всех своих боевых соратников в лицо и по именам вплоть до простого солдата.
Петр Иванович и опомниться не успел, как уже оказался в объятиях фельдмаршала, целовавшего его в глаза и лоб, отечески крестившего:
- Господь Бог с тобою, князь Петр! Помнишь ли? А?
- Нельзя не помнить, ваше сиятельство! Нельзя не помнить того счастливого времени, в которое служил под командою вашею!
- Помнишь ли походы? — глаза старика горели юношеским вдохновением.
- Не забыл и не забуду, ваше сиятельство! – отвечал Багратион, до слез тронутый таким вниманием к себе великого героя. Собственный отец его ушел рано, и князь принужден был с ранних лет тянуть сиротскую долю. От того волной сыновней нежности откликалось сердце на заботу старого фельдмаршала.
Багратион был самым молодым из представляемых генералов, и на нем знакомство Суворова со старшим командным составом завершилось. Александр Васильевич быстро заходил по комнате, заговорил часто в своей обычной манере, вновь зажмурив глаза:
- Субординация! Экзерциция! Военный шаг — аршин, в захождении полтора; голова хвоста не ждет; внезапно, как снег на голову; пуля бьет в полчеловека; стреляй редко, да метко; штыком коли крепко; трое наскочат — одного заколи, другого застрели, а третьему карачун! Пуля дура, штык молодец! Пуля обмишулится, а штык не обмишулится! Береги пулю на три дни, а иногда и на целую кампанию. Мы пришли бить безбожных, ветреных, сумасбродных французишек; они воюют колоннами, и мы их будем бить колоннами! Жителей не обижай! Просящего пощады помилуй! – проговорив эти постулаты собственного трактата «Наука побеждать», фельдмаршал повернулся к Розенбергу. - Ваше высокопревосходительство! Пожалуйте мне два полчка пехоты и два полчка казачков!
- В воле вашего сиятельства все войско; которых прикажете, — развел руками Андрей Григорьевич.
Снова зажмурил глаза покоритель Измаила:
- Помилуй Бог! Надо два полчка пехоты и два полчка казачков!
Никто из присутствующих не служил прежде с Суворовым, никто не умел еще понимать его странной манеры говорить. И Петр Иванович, нарушая субординацию, принужден был выступить вперед:
- Мой полк готов, ваше сиятельство!
Александр Васильевич быстро обернулся к нему, спросил радостно:
- Так ты меня понял, князь Петр? Понял! Иди! Приготовь и приготовься!
«Экая проклятая выскочка!» - услышал Багратион приглушенный шепот вослед себе, когда покидал собрание для исполнения приказа фельдмаршала. Только усмехнулся князь на это шипение завистников. Что ему до них, когда должно выполнять волю великого героя? Не прошло и часа, как он представил пред очи Суворова два гренадерских и два казачьих полка:
- Все готово, ваше сиятельство!
- Спасибо, князь Петр! Спасибо! Ступай вперед! — загадочно улыбнулся фельдмаршал. - Господь с тобою, князь Петр! Помни: голова хвоста не ждет, внезапно, как снег на голову!
И этих слов хватило Багратиону, чтобы уяснить свою задачу: идти в авангарде быстро, без отдыхов и ожидать либо самого Александра Васильевича, либо особого приказания от него.
Так начался знаменитый Италийский поход. Вступив в Северную Италию, Суворов наметил операционную линию вдоль подошвы Альп, давя на левый фланг французов и обеспечивая своему правому флангу, втрое превосходящему силы противника, бесперебойную связь с Австрией через долины. Уже первые десять дней показали, что старый полководец ничуть не утратил своего победительного дара. Армия продвинулись на сто верст, форсировали пять рек, одержала несколько крупных побед.
- В военных действиях следует быстро сообразить — и немедленно же исполнить, чтобы неприятелю не дать времени опомниться, - говорил Суворов. - У кого плохое здоровье, тот пусть и останется назади. Италия должна быть освобождена от ига безбожников и французов: всякий честный офицер должен жертвовать собою для этой цели. Ни в какой армии нельзя терпеть таких, которые умничают. Глазомер, быстрота, стремительность!
Его глазомер не подводил его никогда. В отличие от глазомера венского… Австрийцы, сами призвав русских на помощь в борьбе с Бонапартом, ныне так и стремились ставить палки в колеса фельдмаршалу. Не то глупая зависть к русским победам гложила их, не то раздражало суворовское недипломатичное нежелание считаться с их глупыми мнениями и тратить драгоценное время на их обсуждение. Александр Васильевич воевал, как умел. И здесь не нужны ему были ни наставники, ни командиры. Не дожидаясь одобрения Вены, он продолжил наступление, освобождая от неприятеля все новые территории.
Австрийцы обижались. А напрасно! Суворов прямил не только им, но всем без исключения – будь то сам Царь, будь то его сын. Этот, последний, по юношеской запальчивости едва не погубил войско под Валенцей. Генерал Розенберг, увидев большое численное преимущество французов, желал подождать подкрепления, но Великий князь Константин обвинил генерала в трусости, и тот, желая доказать обратное, сам ринулся вброд через реку По, увлекая за собой солдат. В итоге было убито и ранено до полутора тысяч человек… Фельдмаршал отчитал царского сына, как мальчишку, и пообещал отдать его под суд. Угрозы он не осуществил, но выволочки хватило для Великого князя, чтобы впредь держать свой норов при себе…
Настоящей школой полководческого искусства стало для молодого генерала Багратиона битва при Треббии, в которой командовал он левым флангом. Накануне оной Петр Иванович заметил фельдмаршалу, что еще не все войска подошли к месту сражения и лучше было бы отложить его, дождаться отставших.
- В иных из наших рот лишь по 40 человек!
Александр Васильевич склонился к самому уху князя:
- А у французов нет и 20; атакуй с Богом. Деньги дороги, жизнь человеческая еще дороже, а время всего дороже! Ура!
Дружно ударили русские на неприятельские колонны. Против войск Багратиона стояли насмерть поляки Домбровского, мстившие ему и Суворову за подавление польского восстания и взятие Варшавы. Не менее жарко пришлось Розенбергу, против которого французы сосредоточили основные силы. Корпус начал отступать, и Андрей Григорьевич бросился к фельдмаршалу. К нему же устремился и Петр Иванович. Однако, адъютант великого объявил, что тот изволит почивать…
Старик и впрямь лежал на земле, прислонившись к огромному камню и укрывшись плащом. Глаза его были плотно закрыты. На миг взволнованному князю даже почудилось, будто фельдмаршал не дышит… Но тотчас глаза последнего широко раскрылись, и он резко сел, отбросив плащ:
- Помилуй Бог, заснул! Пора вставать!
- Ваше сиятельство, мои люди более не в силах сдерживать натиск неприятеля! – с отчаянием выступил вперед Розенберг.
Суворов вопросительно взглянул на генерала:
- Андрей Григорьевич! Подымите-ка этот камень, вот этот, что я лежу возле него.
Розенберг растерянно покосился на Багратиона, точно спрашивая у опытного толмача перевод загадочному фельдмаршальскому иносказанию.
- Не можете? А? Ну, так стало быть, так же не можно, чтобы, помилуй Бог! и русские отступали! Ступайте, помилуй Бог, ступайте, держитесь крепко! бейте! гоните! Смотрите направо! а иначе, помилуй Бог, вам будет худо! Мы —русские, не ундер-куфт, не мейсенеры!
С тем и уехал Андрей Григорьевич, а Суворов приказал адъютанту:
- Ступай-ка шибко к Меласу, скажи ему, чтобы он всеми силами в колоннах бил врага в средину, шибко, прямо бил бы! непременно, помилуй Бог, бил бы насквозь французов... конница наблюдает, часть ее несется быстро вперед — рубить! Штыки! Ты там будь — смотри!
Едва молодой офицер ускакал, Александр Васильевич обратился, наконец, к изнемогавшему в ожидании Багратиону.
- Что, Петр? У тебя как?
- Худо, ваше сиятельство! – выдохнул князь. - Если малейшее подкрепление прибудет к неприятельской линии против меня, я не удержусь на месте. Люди мои до высочайшей степени ослабели в силах, число их уменьшается каждую минуту от неприятельского огня. Последний запас моих гренадер пустил я в бой, ружья худо стреляют, так как замки и полки у них запеклись накипом от пороха…
Фельдмаршал вскинул руку, прерывая этот безрадостный доклад:
- Помилуй Бог! Это нехорошо, князь Петр! – и уже вскакивая с юношеской прытью на ноги, приказал: - Лошадь!
Через мгновение великий уже мчался во весь опор к Багратионовой линии, а тот едва поспевал за ним и даже не заметил, как старик отдал приказ, чтобы полк казаков и батальон егерей, ставший лишь из боя в запас на отдых, неслись шибко следом.
Линия уже откатывалась назад, когда в смятенные ряды солдат въехал Суворов.
- Молодцы, ребята! – весело крикнул он им. - Заманивай их, заманивай! Спасибо, ребята, что догадались!
Остановились бегущие, заулыбались, отца родного видя. А тот, указав на неприятеля, скомандовал:
- Теперь пора! Вперед, ребята, и хорошенько их!
И какое-то неведомое чудо преобразило всю линию. Беглый огонь усилился, ружья стали стрелять, люди, от усталости и жара едва переводившие дух, оживились, все воскресло и облеклось в новую силу! Барабаны ударили сбор, и в одно мгновение рассеянные было ратники вновь сделались одним целым.
- Князь Петр! — воскликнул Александр Васильевич, — ударим! прогоним! это облегчит победу над врагом!
И ударили, и погнали, и сбили штыками неприятеля с места, опрокинули, коля нещадно. Французы отступили. Не отступили даже, а бежали, преследуемые русскими и австрийцами. Такова была цена угаданной минуты! И умения обращаться с солдатом… В этом фельдмаршалу не было равных. Тотчас после одержанной победы Суворов передал Петру Ивановичу бумажку, на которой были написаны двенадцать французских слов с переводом на русский язык: «Балезарм» («Опусти оружие!»), «Пардон, жете ле зарм!» («Сдавайся, бросай оружие!») и т.п.
- Князь Петр! Смотри! Чтобы все выучили наизусть, знали их, буду спрашивать!
Как только люди начинали уставать, унтер-офицеры читали им заветные слова, и те старательно затверживали. Это придавало солдатам уверенность в победе. Также некогда снабдил Александр Васильевич своих чудо-богатырей польским «словарем» для победителей. Он категорически запрещал употреблять в бою команды «Стой!», «Назад!», «Отступаем!». Все, решительно все должно было настраивать солдата на неминуемую победу.
Фельдмаршал всегда пристально наблюдал за своей армией. Незаметно оторвавшись от колонны, он уезжал вперед, ложился в винограднике и долго смотрел на проходящие войска, после чего неожиданно выезжал на дорогу и заводил разговоры с солдатами:
- Вот там безбожники-французы, их мы будем бить по-русски! Горы велики, есть пропасти, есть водотоки, а мы их перейдем-перелетим, мы — русские! Бог нами водит. Лезши в горы, одни стрелки стреляй по головам врага — стреляй редко, да метко! А прочие шибко лезь в россыпь. Взлезли — бей-коли-гони— не давай отдыху! Просящим — пощада — грех напрасно убивать. Везде фронт! Помилуй Бог, мы — русские! Богу молимся —он нам и помощник; царю служим — он на нас и надеется и нас любит, и нас наградит он словом ласковым, чудо-богатыри! Чада Павловы! Кого из нас убьют — Царство небесное! Церковь Бога молит. Останемся живы — нам честь, нам слава, слава, слава!
Горы и пропасти и впрямь велики на пути стали. А хуже того из обещанных для перехода мулов австрийцы не прислали и половины. Что ж делать, пришлось спешить часть кавалерии… Посмеивался Александр Васильевич: «Нет лошаков, нет лошадей, есть австрийцы, и горы, и пропасти». Чтобы соединиться с теми австрийцами, а также корпусом генерала Римского-Корсакова для совместного освобождения Швейцарии, армии должно было пересечь горный перевал Сен-Готард и выйти к Люцернскому озеру. Тяжек был тот переход в холод и непрерывный дождь, во мраке, меж скользких, отвесных склонов, камни которых то и дело с грохотом летели в глубокие пропасти, готовые поглотить всякого оступившегося.
Авангард Багратиона, как всегда, шел впереди. Вскарабкавшись по козьим тропам, он нанес удар охранным французским бригадам и опрокинул их. Сен-Готард был взят, и измученные русские войска спустились к Альтдорфу, откуда предполагалось идти вдоль Люцернского озера в Швиц на соединение с союзниками. Тут-то и выяснилась еще одна подлость австрийцев. Зная план движения Суворова, они не упредили его, что по суше из Альтдорфа в Швиц вокруг Люцернского озера дороги нет. Однако, и этому обстоятельству не удалось связать руки великому.
Нет дороги? Значит, пройдем козьей тропой! Тропа та проходила на высоте семи тысяч футов над уровнем моря. Идти по ней можно было только гуськом, поодиночке, скользя по обледеневшим уступам скал. И все же русские чудо-богатыри пошли этой тропой. Не столь и длинна была она – всего лишь 16 верст. Но какие это были версты для голодных, оборванных, замерзших и измученных людей! Несчастные лошади то и дело срывались с тропы и падали в пропасть, увлекая за собой людей. Дров не было, и потому невозможно было даже развести костров. Уснувшие в снегу уже не просыпались…
Авангард Багратиона шел впереди, и в его рядах шел пешком, деля с армией все тяготы, Великий князь Константин Павлович. Шел пешком и великий старец, лишь время от времени садясь на свою казачью лошадку. На бивуаках он подходил к солдатам и надтреснутым голосом запевал веселые, разухабистые песни. И чудо-богатыри веселели, оживали, вдохновленные этой неукротимой бодростью…
Но, когда армия спустилась вниз, преодолев и это испытание, ее ждал сокрушительный удар. Французы успели разбить части Корсакова и австрийцев и теперь, киша повсюду, ожидали захватить в плен русского фельдмаршала и царского сына. Армия оказалась в ловушке. Позади пики гор, впереди – враг. Помощи ждать неоткуда. Голод достиг таких масштабов, что солдаты вынуждены были есть собственные ремни. Любой полководец пришел бы в отчаяние в таких обстоятельствах! Но только не Суворов.
Собрав у себя своих генералов, дабы обрисовать им создавшееся положение, фельдмаршал оставил свои обычные прибаутки. Облаченный в парадный мундир, усталый, строгий, он казался в этот час небывало величественным, несмотря на волнение.
- Парады! Разводы! - бормотал он, ходя из угла в угол. - Большое к себе уважение... обернется: шляпы долой! Помилуй Господи! да, и это нужно, да вовремя... А нужно-то: знать, как вести войну, знать местность, уметь расчесть, уметь не дать себя в обман, уметь бить! А битому быть... Не мудрено! Погубить столько тысяч, и каких, и в один день... Помилуй Господи!
Когда все собрались, Александр Васильевич резко остановился, ненадолго прикрыл глаза, а затем широко распахнул их и, точно преобразившись, заговорил быстро:
- Корсаков разбит и прогнан за Цюрих! Готц пропал без вести и корпус его рассеян. Прочие австрийские войска, шедшие для соединения с нами, опрокинуты от Глариса и прогнаны. Итак, весь операционный план для изгнания французов из Швейцарии исчез! Теперь идти нам вперед на Швиц невозможно — у Массены свыше 60 тысяч, а у нас нет полных 20 тысяч. Идти назад — стыд! Это значило бы отступать, а русские и я никогда не отступали! Мы окружены горами, мы в горах! У нас осталось мало сухарей на пищу, а менее того боевых артиллерийских зарядов и ружейных патронов. Мы будем окружены врагом сильным, возгордившимся победою... победою, устроенною коварною изменою. Со времени дела при Пруте, при государе императоре Петре Великом, русские войска никогда не были в таком гибелью грозящем положении, как мы теперь... никогда! Ни на мгновение! Повсюду были победы над врагами, и слава России с лишком восемьдесят лет сияла на ее воинственных знаменах, и слава эта неслась гулом от Востока до Запада, и был страх врагам России, и защита, и верная помощь ее союзникам... Но Петру Великому, величайшему из царей земных, изменил мелкий человек! А государю императору Павлу Петровичу, нашему великому царю, изменил... кто же? Верный союзник России — кабинет великой, могучей Австрии! Нет, это не измена, а явное предательство, чистое, без глупостей, разумное, рассчитанное предательство нас, столько крови своей проливших за спасение Австрии! Помощи теперь нам ожидать не от кого, одна надежда на Бога, другая — на величайшую храбрость и на высочайшее самоотвержение войск, вами предводимых! Это одно остается нам. Нам предстоят труды величайшие, небывалые в мире: мы на краю пропасти!
Несколько мгновений великий старец молчал. Молчали потрясенно и все присутствующие. Но, вот, вспыхнули, не примиряясь со своей участью, ясные глаза:
- Но мы русские! С нами Бог! – с этими словами поседевший в славных битвах герой, не знавший доселе ни единого поражения, вдруг пал на колени и взмолился срывающимся голосом: - Спасите, спасите честь и достояние России и ее самодержца, отца нашего, Государя Императора! Спасите сына его, Великого князя Константина Павловича, залог царской милостивой к нам доверенности!
При этих словах Константин Павлович со слезами бросился к старику, быстро поднял его, покрывая благоговейными поцелуями его плечи и руки. Пораженные этой картиной, генералы обратили взор на старейшего из присутствующих, не считая фельдмаршала, полководца – 65-летнего Вилима Христофоровича Дерфельдена, наставника Великого князя.
- Отец Александр Васильевич! – заговорил тот ровно. - Мы видим и теперь знаем, что нам предстоит, но ведь ты знаешь нас, знаешь, отец, ратников, преданных тебе душою, безотчетно любящих тебя. Верь нам! Клянемся тебе перед Богом за себя и за всех, что бы ни встретилось, в нас ты, отец, не увидишь ни гнусной, незнакомой русскому трусости, ни ропота. Пусть сто вражьих тысяч станут пред нами, пусть горы эти втрое, вдесятеро представят нам препон, мы будем победителями того и другого, все перенесем и не посрамим русского оружия, а если падем, то умрем со славою! Веди нас, куда думаешь, делай, что знаешь: мы твои, отец! мы — русские!
- Клянемся в том пред Всесильным Богом! — почти хором с волнением воскликнули все присутствующие.
Просветлело лицо великого при этих словах, благодарностью исполнились влажные от слез глаза его.
- Надеюсь! – горячо сказа он. - Рад! Помилуй Бог! Мы — русские! Благодарю! Спасибо... разобьем врага! И победа над ним, победа над коварством будет... победа!
И в тот же миг вновь преобразился фельдмаршал. И с обычною своею уверенностью устремился к разложенным на столе картам. У него уже – конечно же! – был план спасения армии!
- Все, все вы русские! – повторял он. - Не давать врагу верха, бить его и гнать по-прежнему! С Богом! Идите и делайте все во славу России и ее самодержца, Царя-Государя!
Через несколько дней корпус Розенберга в самом крупном сражении Швейцарской кампании разбил превосходящие силы французов, обеспечив тем самым тыл русской армии от преследования. Русским удалось выйти в Гларис в надежде соединиться там с уцелевшим австрийским корпусом Линкена, но тот после поражения союзников ушел на недосягаемое расстояние. Оставалось лишь одно – для сбережения армии от истребления и плена пробиваться к австрийской границе. Французы, оправившиеся от поражения, уже шли по пятам русских чудо-богатырей, и теперь полки Багратиона отбивали атаки противника в арьергарде. За недостатком патронов приходилось ударять в штыки…
В морозную, вьюжную ночь русской армии предстояло переправиться через хребет Панике. Люди обледеневали на ходу, а тем, кто упал или присел отдохнуть, уже не суждено было подняться. Великий князь предложил жечь лафеты пушек и казачьи пики, и это было единственное «топливо» для спасительных бивуачных костров. Пушки в итоге пришлось закопать в землю, а все вьючные тюки сбросить в пропасть. Склон Панике оказался столь крут, что ступить на него было нельзя. Пропасть зияла перед чудо-богатырями Суворова. И все же спуск был начат. Спускались самым простым из возможных способов – просто садясь и съезжая по ледяному склону в пропасть, надеясь не расшибиться о встречные выступы.
Два дюжих казака вели под уздцы лошадь Александра Васильевича, поддерживая его самого. Великий старец отбивался:
- Да пустите же меня! Помилуй Бог! Я сам пойду!
Но казаки сурово и коротко отвечали фельдмаршалу:
- Сиди!
И фельдмаршал повиновался…
Армия была спасена. По ту сторону перевала, в Австрии, Суворова встречал генерал Римский-Корсаков с рапортом об обстоятельствах своего поражения… Александр Васильевич бумагу не взял. Вместо этого он одолжил у одного из своих офицеров короткую алебарду и, делая ею странные приемы, спросил, точно бы размышляя:
- Как же вы отдали честь Массене? Так, этак, вот этак... Да вы отдали ему честь не по-русски, помилуй Бог, не по-русски!!
Так воевал великий Суворов. Петр Иванович с благоговением посмотрел на его миниатюрный портрет, который всегда возил с собой, и глубоко вздохнул. С уходом великого, последовавшим вскоре после Италийской кампании, измотавшей его силы, русская армия стала забывать его науку. В русскую армию проник тлетворный дух беннигсеновщины…
Леонтий Беннигсен был поистине злым гением русских войск. Но еще больше отвращало от него Багратиона то, что генерал сей был участником подлого убийства Императора Павла. Об этом знали все… Знали, что Беннигсен – цареубийца. Знал и молодой Государь. Но, несмотря на то, жаловал Леонтия Леонтьевича. На горе русской армии…
О несчастном Императоре Павле Петровиче Багратион хранил благодарную память. Царь всегда был милостив к нему, и не единожды приводилось Петру Ивановичу быть в числе государевых сотрапезников. Он входил в ближний круг царской семьи. Его Павел Петрович посылал к умирающему Суворову, дабы передать последнее «прости». Когда же заметил на глазах вернувшегося от одра Александра Васильевича князя слезы, сказал с теплотой:
- Вы очень любили его, это делает вам честь.
В роковую ночь Багратиона не было в Михайловском замке, и он ничем не мог помочь своему Императору. А если бы был? Что смог бы сделать он против своры заговорщиков? Против них оказались бессильны и Императрица, и Наследник… Этот, последний, ныне словно бы питал страх перед убийцами отца, от того и возвышался неоправданно Беннигсен, не знавший и презиравший русского солдата и ни во что не ставивший его драгоценную жизнь.
И теперь по прошествии многих лет ожигало сердце обидой воспоминание о кровопролитном бое при Прейсиш-Эйлау. Тогда арьергард Багратиона, теснимый французами со всех сторон, прикрывал отход русских войск. Что может быть тяжелее и страшнее уличных боев? Когда каждый закоулок превращается в очаг сражения, когда все окна некогда мирных домов обывателей делаются вражескими бойницами… На улицах Прейсиш-Эйлау сами собой вырастали жуткие «баррикады» из наваленных друг на друга трупов. Потери обеих сторон были ужасными. В той бойне был тяжело ранен Барклай, и его едва вынесли с «поля боя». Наконец, Багратиону удалось вытянуть арьергард из полыхающего города. А за его пределами изможденных, окровавленных чудо-богатырей встречал недовольно кривящий впалые губы Беннигсен.
- Как вы смели оставить город без моего приказа?! – набросился он на Багратиона. – Я отдам вас под суд, князь!
Дальнейшую тираду с трудом разбирал оглушенный канонадой слух, но и от разобранного впору было немедленно потребовать сатисфакции. Его, князя Багратиона, надменный цареубийца обвинял в… трусости!
Петр Иванович сатисфакции не потребовал. Серый от усталости, покрытый копотью и вражеской кровью, он медленно сошел с коня и, хрипло приказав своим людям следовать за собой, молча устремился назад – на Прейсиш-Эйлау. Русская цепь шла без единого выстрела, твердым размеренным шагом – прямо на беспощадный огонь противника. Превратившемуся в авангард арьергарду было приказано вернуть город. Любой ценой. Те, кто дошел до позиций противника, уцелев под смертоносным огнем, ударили в штыки. Ударили с такой не терпящей сопротивления яростью, что город был возвращен. Но какой ценой!..
И эту победу цареубийца умудрился обратить в поражение самое позорное, каких не ведала еще армия Петра Великого!
Все началось с того, что Беннигсен оставил войско без снабжения. Этому уверенному в монаршем благоволении негодяю не было дела, что русские солдаты с жадностью едят вырытую из земли гнилую картошку и попросту в самом прямом значении этого слова умирают от голода. В чужой земле. Ограбленные интендантами и прочно забытые собственным командованием. Напрасно писал Петр Иванович отчаянные письма в Петербург. Положение Беннигсена было незыблемым. И армия умирала и сокрушалась морально. Ибо какой дух не будет надломлен отношением столь возмутительным?
При этом упускалось драгоценное время для развития успеха русских войск. Обескровленная при Прейсиш-Эйлау армия Наполеона вынуждена была приостановить активные действия, дабы восполнить потери. Она была в тот момент уязвимее, чем когда-либо! Но цареубийца выжидал… Чего? Не того ли, чтобы противник собрался с силами?! Во всяком случае именно дождавшись этого времени, Леонтий Леонтьевич решился перейти в наступление. И каков же был план этого наступления! Где, когда, какой полководец ставил свою армию в тесной долине, где с двух сторон реки, а с третьей – враг? Лишая ее маневра и путей к отступлению? Обрекая на гибель?! Именно это и сделал Беннигсен.
И снова арьергард Багратиона, истекая кровью, прикрывал отход армии. Измученные солдаты падали на землю, уже не имея сил сражаться, садились посреди дороги и бесчувственно смотрели перед собой. Сердце Петра Ивановича обливалось кровью при виде того, до чего довели суворовских чудо-богатырей. Глядя на них, он, генерал, уже не смел приказывать им. Он просто шел меж них в своей простреленной в нескольких местах треуголке, земно кланялся им и говорил сорванным голосом:
- Братцы! Не приказываю, прошу… Снова надобно драться. Окромя нас, некому! Надо соблюсти честь матушки-России. Не приказываю, братцы. Прошу…
И похожие на тени люди поднимались с земли и, примкнув штыки, снова шли в бой за своим генералом, который шел вместе с ними – как равный. Он не мог иначе… Не мог оставить своих солдат, не мог оставаться за их спинами. И они знали это, поэтому и поднимались, и шли вслед за ним, веря ему и полагаясь на него. И в свою очередь не допуская мысли оставить своего генерала…
- Спасибо, братцы! Я с вами, вы со мною… Как всегда!
То был Фридланд.
Это слово ранило до сих пор душу всякого русского чувством горького позора. Фридланд, проложивший путь к Тильзиту! К противоестественному союзу венчанного Царя и наглого самозванца-якобинца, самолично короновавшего себя, жадно выхватившего корону из рук римского первосвятителя и водрузившего на ее на свою голову!
Этот союз, так называемый мир, заключенный в Тильзите между Императором Александром и Бонапартом, не мог быть ничем иным, как прологом к отложенной войне. Это сознавали все. Но черт возьми, отчего же, сознавая это, не умели порядочно подготовиться? Не извлекли уроков? Не избавились от предателей? Ведь и теперь командует где-то Беннигсен, и гнилое слово его звучит при принятии решений Ставкой. И потому страшно от тех решений, страшно за судьбу армии и России.
|
