Тому року, который гнал в дебри Азии и русских, и англичан генерал Снесарев дает одно и то же название – «стремление к власти»[1]. В чем-то генерал, по-видимому, прав. Но это не может объяснить все, не снимает вопроса, зачем? Для англичан вопрос этот остался мучительной проблемой на долгие времена: «Для чего создавалась и сохранялась Британская империя?.. С самых первых времен английской колонизации и до наших дней этот вопрос занимает умы британских мыслителей и политиков»[2]. В разные времена разными авторами на этот вопрос давались разные ответы. Многообразие точек зрения характерно и для XX в. Ч.Лукас в качестве причин создания Британской империи называл высокие моральные ценности, филантропию, а также соображения национальной безопасности[3], а Т.Смит видел основную причину расширения пределов империи в политических расчетах и амбициях государственных деятелей и в давлении внешних обстоятельств[4]. Р.Хаэм объяснял экспансию переизбытком у англичан энергии при том, что сознательно они никакой империи не желали[5], Г.Вильсон - постоянной необходимостью обороны[6], а Д.Юзуаг подчеркивал главенствующее значение экономических факторов[7]. Но концы с концами как-то не сходились - количество работ, доказывающих, что Британская империя была выгодна лишь финансовой олигархии, и работ, столь же убедительно доказывающих, что она была выгодна английскому народу в целом, примерно одинаково. «Политические противоречия в прошлом иногда создают впечатление, что империя была делом лишь части народа, а не народа как целого... Сейчас этот взгляд представляется устаревшим»[8]. Однако из всего этого вовсе не следует ответ на вопрос: чем была для англичан империя?

Англичане, не находя удовлетворительного ответа на вопрос о смысле своей деятельности в Индии, спрашивали русских, зачем делают это они, - слышали в ответ лишь сентенцию в том роде, что со стороны англичан было бы умнее об этом не спрашивать[9]. Но это была лишь отговорка. Все яснее наступало сознание того, что «для народа, одаренного практическим смыслом и предприимчивостью, в этом до сих пор продолжающемся блуждании (в данном случае речь шла о Дальнем Востоке, но, по существу, это то же самое) есть что-то ненормальное. Ясно, что где-то и когда-то мы сбились с пути, отошли от него далеко в сторону и потеряли даже направление, по которому должны были следовать к указанной нам Провидением цели»[10].

Нет ничего, что лучше доказывало бы это, чем следующий факт. «По единогласному отзыву всех русских ученых и публицистов, посвящавших свои знания и силы разработке международной жизни России, Восточный вопрос всегда занимал и занимает теперь едва ли не первое место в ряду других вопросов внешней политики русского народа. Но при таком серьезном значении Восточного вопроса... было бы весьма естественным ожидать, что у нас установилось относительно этого вопроса достаточно определенное и ясное представление. Что собственно должно пониматься под так называемым Восточным вопросом, в чем заключается для России его смысл и историческое содержание, - точных указаний на это, а тем более ясных и определенных ответов не находится у большинства наших писателей»[11]. И это при том, что этот вопрос был «центром, вокруг которого группируются крупнейшие факты русской истории, главным рычагом и стимулом нашего общественного развития,.. вместе с Восточным вопросом изучается история развития русского национального самосознания»[12]. Становясь же перед проблемой, чем был для России Восточный вопрос, мы, по существу, ставим вопрос о том, чем была или чем мыслила себя Российская империя. В конце XIX в. почти не находилось авторов, которые могли бы дать вразумительный ответ.

В Российской Средней Азии и в Британской Индии вечно получалось не то, к чему стремились, в чем сами видели свои цели. Обе они оказывались до странного похожи друг на друга, результат действий русских и англичан оказывается какой-то усредненный. Это не имперский народ создавал "свой" мир, мир, который представлялся ему "должным", не он реализовывал себя в мире, а обстоятельства подчиняли его себе. Отсюда проистекали общие трудности и общие проблемы.

Однако Британская Индия и Российская Средняя Азия были фрагментами целостной имперской истории, ее эпизодами. Россия пошла решать Восточный вопрос где-то далеко в стороне от его эпицентра - Константинополя, что имело лишь то политическое основание, что давало возможность шантажировать Англию. А классически морская Британия неожиданно для себя превратилась в континентальную державу. Фельдмаршал Робертс приходит к выводу: «При наличных изменившихся обстоятельствах Великобритания занимает ныне в Азии положение континентальной державы»[13].

Как образовалась Индийская Британская империя? Основанная в 1600 году Ост-Индская компания первоначально была торговым предприятием и только завоевания Клайва положили во второй половине XVIII в. начало Британской Индии. Так Англия вступила на новый для себя путь. Но не вся Англия. Оправившись от шока, пережитого в связи с потерей американских колоний, англичане постепенно словно бы вообще привыкают к мысли, что по мере созревания колонии отпадают от метрополии, как поспевшие фрукты спадают с дерева. Поэтому апатия по отношению к империи нарастает. Имперская экспансия в Индии, набиравшая силу, общественное мнение как будто не интересует вовсе и вспыхнувшее вроде негодование по поводу завоеваний Клайва и Хастинга как-то спадает. Индия существует как бы на периферии сознания, и психологически ее значение возрастало именно по мере роста антиимперских настроений, как антитеза им. Чудный факт: пик антиимпериализма и пик британской имперской экспансии в Индии по времени совпадают. Индия становится как бы противовесом, а с какого-то момента и компенсацией за потерю Америки... Так Индия становится "раем для мужественных людей" и от нее идут ростки "религии империализма", захлестнувшей в конце XIX в. уже и саму метрополию.

Империя создается через экспансию прежде всего культурную, подчинение огромной территории единому цивилизованному порядку и принципу, доминирующему в культуре имперского народа, тому принципу, который этот народ считает высшим и которому считает должным подчиняться сам. Если империя многонациональна (что практически неизбежно), то она «оказывается тем прочнее, чем удобнее чувствуют себя все населяющие ее народы и племена»[14]. Добавим: в той мере, в какой она принимает предлагаемый (или навязываемый) им порядок вещей. Англия не знала ничего подобного гражданству империи. «Гражданство Британской империи, несмотря на некоторые обещания, содержащиеся в прокламациях королевы, основывались на национальной исключительности. То, что более всего отличает британскую империю от Римской, относится не к христианству, реформам или демократии: Британский империализм основывался на национальности, более, нежели на законе»[15]. Англичанином нельзя стать, им можно только родиться и потому индийцы, стремившиеся подражать англичанам, вызывали тем большее презрение.

Но была ли в это случае империей (в классическом смысле) Российская Империя с ее Средней Азией? Исследователей поражает традиционная нечувствительность русских к национальным вопросам. Англичанин Ф.Скрин с некоторым удивлением писал, что «завоеванные расы сразу же становятся русскими гражданами и получают право селиться в любой части империи»[16]. «Наша политика по отношению к покоренным народам есть политика гражданского равенства. Житель только что взятой Кульджи, только что занятых Ташкента, Самарканда и т.д. делается таким же русским гражданином, как, например, житель Москвы, да еще пожалуй с большими льготами»[17]. Причем в русских чувствовалась почти болезненная потребность в том, чтобы жители окраин не просто притерпелись к ним, а полюбили их. На это направлено все - от налоговых льгот до приглашений в гости, все, чтобы убедить: что бы ни было, вам с нами будет лучше. «Разница между нами и англичанами в том и состоит, что мы приходим как враги, а поступаем как друзья, а англичане приходят как друзья, а поступают как враги»[18]. Но это имело тот затаенный смысл, что в результате они сольются с нами, станут нами, пополнят наше число.

То, что в Среднюю Азию миссионеры не засылались, было явлением закономерным. «Церкви и монастыри, которыми тотчас оказывалась покрыта новая область, предназначалась, главным образом, если не исключительно, для русского населения... Массы сильно желали распространения церквей, но это были русские массы и они хотели только удовлетворить свои собственные духовные потребности. Это не образ воинствующей церкви, который сопровождался бы миссией проповеди и катехизации»[19]. Однако число церквей и монастырей было велико и обычно, несмотря на отсутствие каких либо направленных усилий к распространению христианства среди местного (языческого) населения, оно распространялось довольно быстро и как бы само собой, монастыри оказывались теми источниками духовности, к которой тянулись люди разной этнической принадлежности. Отсутствие принуждения играло только свою положительную роль. До поры до времени между действием (колонизацией) и его смыслом (расширение границ Православного царства) не возникало разрыва. В этом отношении политику Православной Руси в значительной степени можно было называть "восточным вопросом" в расширительном значении - поскольку для России этот вопрос в его идеальном смысле был вопросом о Православии и утверждении Православного царства.

Однако конец XIX в. - это время, когда акцент в словосочетании Православное царство все более переносится на слово царство, а тем самым размывается идеальная мифологема империи. В Средней Азии дело принимает следующий оборот. Как пишет в начале XX в. русский путешественник, «особенно странно, что в этих новых "забранных" местах совсем нет русского монаха, русского священника. Когда вспомнишь плодотворное воспитательное значение древних православных обителей, проникавших бывало в глухие дебри разных инородческих стран раньше пахаря и горожанина, впереди государственной силы, вспомнишь, что миллионы инородцев приводились в единение с державой русской, крепко входили в состав русского народного тела гораздо более вдохновенной проповедью самоотверженных отшельников, чем силою меча или искусством управления, то делается обидно и больно за апатию нынешнего многочисленного и зажиточного монашества»[20].

Но это происходило отнюдь не по недосмотру нерадивых губернаторов, а напротив, отвечало вполне сознательной политике. Первый устроитель Туркестанского края К.П.Кауфман, известный в бытность свою генерал-губернатором Северо-Западного края как упорный борец против католического влияния, не ленившийся самолично проверять, не проникают ли католические веяния в православные монастыри, в Средней Азии ведет себя совершенно иначе и заявляет, что "не придает особого значения различию исповеданий и считает достаточным для получения рая доброй честной жизни каждого человека, какой бы веры он ни был, будь то жид, сарт или русский. Такой взгляд он оправдывал своим государственным положением. «Мы, - говорил генерал, - должны вводить в Туркестанском крае русскую христианскую цивилизацию, но не стараться предлагать туземному населению православной веры". В этом случае генерал-губернатор не просто опасался разных нестроений, неизбежных при нашем неумении вести миссионерское дело, но и, обдумывая свой взгляд, возвел его в принцип, которого держался всю жизнь»[21].

В Туркестане религиозная составляющая русского имперского комплекса все меньше влияет на практическую политику. В этом свете закономерными представляются слова К.П. Кауфмана, что «мусульманство как догмат ничтожно и не представляет ничего опасного нашим целям»[22]. Последователь Кауфмана генерал-губернатор Туркестана Розенбах издает в 1886 году циркуляр, в котором признавалось необходимым преподавание ислама в русских государственных школах параллельно с православным законом Божиим. Ожидалось, что такой подход приведет к очень быстрой ассимиляции. Сам генерал Розенбах «верил, что в туземцах уже сказалось сознание того, что русская государственная власть — родная для них власть»[23].

Таким образом, распространение Православной веры заменялось некоторым русифицированным просветительством, как бы заменявшим христианскую цивилизацию. Что в данном случае имелось в виду, ясно из сути очень популярной в те годы системы образования инородцев, разработанной востоковедом и педагогом Н.И.Ильминским. Система сводилась к тому, что инородцам преподается христианская мораль как бы в снятом виде, переведенная на "общечеловеческий" язык, т.е. так, чтобы «понятия христианские, общечеловеческие, отечественные [т.е. гражданские] не находились между собой в противоречии, а наоборот легко могли быть согласованы в просветительских задачах»[24]. Все дело сводилось к вполне заурядному гуманитаризму, характерному для русской просвещенной публики XIX в., и возглас учителя туземной школы Золотницкого, что «для прочного объединения инородцев с русским народом необходимо не столько усвоение русского языка, сколько истин христианской веры»[25] оставался гласом вопиющего в пустыне.

«Вера в русско-туземные школы росла, хотя рост самих школ продвигался медленно»[26]. На 1 января 1903 года на весь Туркестан их было менее сотни и учились в них менее трех тысяч учеников. (В мусульманских школах в этот же период училось почти восемьдесят тысяч человек)[27]. В оправдание ссылались на неподготовленность местного населения к обучению в русских государственных школах. Но «неподготовленность должна бы уменьшиться с годами»[28], а на практике наблюдалась иная тенденция. Тогда возникает странная идея, что за знание русского языка надо платить туземцам деньги — установить соответствующую премию[29]. Прежде крещеные инородцы переходили обратно в ислам и, более того, «некоторые коренные русские люди принимают ислам, чему были примеры в Туркестанском крае»[30]. Ряд восстаний, начавшихся в Туркестане с девяностых годов XIX века, показал, что все надежды на привитие русской гражданственности местному населению не оправдались. «Мы живем здесь на кипящем вулкане»[31], — писал жене С.М. Духовской, назначенный генерал-губернатором Туркестана 1897 году. И только развитие панисламизма среди населения, которое прежде считалось религиозно индифферентным, приводит к мысли о том, что проповедь была нужна изначально.

Народная же колонизация Средней Азии шла своим чередом, по обычному для русских алгоритму. В своем отчете об управлении Туркестанским краем его первый генерал-губернатор К.П. фон Кауфман писал: «С занятием в первые годы лучших из местностей, назначенных для заселения, колонизационное движение в край русских переселенцев не только не уменьшилось в последние годы, но, напротив, даже возросло в своей силе, особенно в 1878 и 1879 годах»[32]. В последующие годы, когда Семиречье временно входило в состав Степного генерал-губернаторства, переселение в регион было ограничено, а с 1892 по 1899 год запрещено. «Число селений за это время почти не увеличилось (в 1899 году их считалось 30), но значительно увеличилось число душ». Если в 1882 году их было около 15 тысяч, то в 1899 году около 38 тысяч. «Значительное число самовольных переселенцев (1700 семей) пришлось на 1892 год. С 1899 года Семиречье снова было подчинено генерал-губернатору Туркестана... К 1911 году было уже 123 русских поселений»[33]. «С 1896 по 1916 годы более чем миллион крестьян, пришедших из России, поселились в районе Асмолинска и Семипалатинска»[34].

Однако, несмотря на столь явные успехи колонизации, между русскими переселенцами и туземным населением вставал невидимый барьер; провозглашавшиеся принципы ассимиляции оставались пустым звуком. Вернее, произошла подмена принципа: место Православия занял гуманитаризм, учение, на основании которого строился национализм европейских народов. На его же основе медленно и постепенно зарождался и русский национализм, который выражался еще не прямо, не через сознание своего превосходства, а встраивался в рамки исконно русского этатизма, который, таким образом, лишался своего религиозного содержания. Собственно, русские уже и не доносили до покоренных народов того принципа, который те должны были по идее (идее империи) принять. Его уже почти забыли и сами русские государственные деятели. Система образования по Ильминскому, широко практиковавшаяся в разных уголках империи, яркий тому пример. Показательно в этой системе образования и то, что она предполагала, как бы мы теперь назвали, "интернациональное воспитание" русских. Государство перестало полагаться на колонизаторский инстинкт русских, а считало нужным их чему-то специально учить. Это, в свою очередь, означало изменение обычной туземной практики, смену экспансионистских парадигм. Отступление от центрального принципа империи не может быть объяснено только лишь внешними причинами.

Очевидно, что почти непосредственная близость Британской империи влияла на русскую туземную политику. Эти две империи самым пристальным образом наблюдали за действиями друг друга, анализируя самым дотошным образом каждое нововведение в политике соседей, и все, что казалось разумным, перенималось, иногда даже бессознательно. Так, в Туркестанскую администрацию проникла идея подчеркнутого уважения чужих национальных и религиозных проявлений, понятая как залог стабильности империи, идея того, что русское присутствие в регионе не должно понапрасну мозолить глаза местному населению, но в случае недоразумений позволительно принимать любые самые крутые карательные меры (аналог политики канонерок) — то есть, несмотря на привычные декларации, формальные права гражданства, население новоприобретенных мест не рассматривалось как вполне "свое" и постепенно приближалось по своему статусу к населению колоний. С жителями Средней Азии не мог уже возникнуть сложный, по сути своей внутренний конфликт, как, например, конфликт русских с армянами в Закавказье — отношения с местным населением упрощались и становились более одномерными.

Сюда же относится и идея жесткого государственного покровительства русским, поселившимся в новозавоеванном крае. (Эту же идею пытался осуществить кн. Голицын в Закавказье, но без успеха). До этого русским по существу предоставлялось самим справляться со своими проблемами — они и справлялись, ценой больших трудностей и потерь, но зато вступая в прямой непосредственный контакт с местным населением, самостоятельно учась находить с ним общий язык (что и было самым ценным), в результате постепенно ассимилируя его, обучая своей вере и исподволь навязывая "центральный” (принцип) принцип Российской империи. При этом, практически беззащитные, русские не имели никакой возможности ощутить себя высшей расой, проявлять какой-нибудь расизм. Рассчитывая почти только на себя, они были вынуждены смиряться, уживаться с туземцами мирно, как равными себе. И этот порой мучительный процесс освоения русскими колонистами новых территорий был с точки зрения внутренней стабильности Российской империи значительно более эффективен, сколько бы он ни требовал терпения и самоограничения себя в своих импульсивных проявлениях. Мощная государственная защита, действительно, казалась мерой разумной, но она значительно снижала глубину интеграции и интериоризации нового "забранного" края.

В свою очередь, влияние Российской империи на Британскую (на ее Индийскую часть) выражалось в том, что англичане улавливали и непроизвольно заимствовали взгляд на свои владения (на Британскую Индию; к Африканским колониям это не относится), как на единую страну, причем страну континентальную — внутренне связанную и целостную. Происходила, с одной стороны, все большая централизация Индии, а с другой ее самоизоляция (более всего психологическая) от прочих частей Британской империи. Она превращалась в государство в государстве, построенное по своим собственным принципам. «Под влиянием благоприятно сложившихся обстоятельств первая зародившаяся колония Англии в Индии постепенно расширялась и образовывала могущественное государство, которое, как отдельная империя, является присоединенной к английскому королевству, но колония эта все-таки остается для своей метрополии посторонним телом»[35]. Интересно также, что, по утверждению лорда Керзона, «в строгом смысле слова Индия единственная часть английского государства, носящая название империи»[36].

Этот процесс представляется нам в значительной мере следствием русского влияния, постепенного психологического вовлечения двух империй в жизнь друг друга, взаимодействия имперских доминант (тем более, что русские имперские доминанты в Средней Азии тем легче могли быть усвоены англичанами, чем меньше в них оставалось собственно русской характерности, чем более испарялась религиозная составляющая русского имперского комплекса.)

Однако в чем взаимовлияния не происходило, в чем каждая из империй сохраняла свою особую специфику — так это в динамике народной колонизации. На это почти не повлияли ни особые формы управления территориями, ни геостратегические нужды.

В Индии англичане предприняли практически единственную свою попытку заселить своими колонистами территорию с плотным уровнем туземного населения.

С первых лет основания Ост-Индийской компании и до подавления Мятежа в 1859 году иммиграция британцев на Индийский субконтинент искусственно сдерживалась. «Отношения к английской колонизации со стороны Ост-Индийской компании было почти полностью негативным. Все дискуссии о свободном переселении европейцев в Индию компания рассматривала исключительно как замаскированное посягательство на свои торговые привилегии и угрозу своему политическому и военному влиянию»[37]. Вплоть до 1833 года европейцы, если они приезжали  в Индию без разрешения Совета Директоров Ост-Индийской компании, подлежали высылке. Лицензии же на въезд давались крайне неохотно.

К 1814 году в Индии находилось только 1455 европейцев, не состоящих ни на королевской службе, ни на службе Ост-Индийской компании: 1100 в Бенгали, 115 в Мадрасе и 240 в Бомбее. Это были главным образом миссионеры, школьные учителя, адвокаты и служащие адвокатских контор, кораблестроители, каретных дел мастера и т. п. С 1814 по 1832 годы лицензии получили только 1253 человека[38].

Нельзя сказать и того, что британцы сильно стремились в Индию. Жаркий климат и перенаселенность делали ее, казалось, непригодной для европейской колонизации. Однако в середине XIX века в Индии были найдены места достаточно удобные для британских поселений, в том числе крестьянских.

Начиная с 1859 года, после подавления мятежа, британское правительство проводило политику, направленную на привлечение британцев в Индию. Еще более остро вопрос о британской колонизации горных районов, Гималаев в том числе, вставал  в связи с возможной угрозой Индии со стороны России. «Колонизация горных районов Индии, — писал Х. Кларк, — дает нам преимущество, которое никогда не будет нами потеряно. Колонизация дает нам возможность создать милицию, которая будет поддерживать европейский контроль над Индией и защищать ее границы на севере и северо-востоке. Английское население в миллион человек сделает бунт или революцию в Индии невозможной и обезопасит мирное население, сделает наше господство незыблемым и положит конец всем планам России»[39].

Одним из таких районов был Уттаракханд, включающий в себя провинции Гарваль, Кюмаон (близкую по этническому составу населения) и небольшое протекторатное княжество Тери-Гарваль. Все эти земли попали под британское владычество в результате Непальской войны в 1815 году. Местность эта, расположенная на склонах Гималаев, представлялась британским путешественником райским уголком, напоминающим «роскошный сад, где все, что произвела земля Европы и Азии — или даже всего мира — было собрано вместе. Яблони, груши, гранаты, фиговые и шелковичные деревья росли в огромных количествах и в самых великолепных своих формах. Ежевика и малина соблазнительно свешивались  с уступов обрывистых скал, а наша тропа была усыпана ягодами земляники. И в какую сторону не посмотри — цветущий вереск, фиалки, жасмин, бесчисленные розовые кусты в полном цвету[40].

Однако поведение британцев-колонистов в Гималаях было не вполне логичным с прагматической точки зрения и объяснимым, только если рассматривать его в свете британской модели колонизации. Британцы избегали колонизировать территории со сколько-нибудь значительным местным населением, а если и прибегали к этому, то создавали целую громоздкую систему, препятствующую их непосредственным контактам с местным населением.

Британское население, состоявшее главным образом из чиновников лесного ведомства, жило в поселках, приближаться к которым местным жителям было строжайше запрещено, словно поставлен был невидимый барьер. И когда в Гарвале действительно возникают европейские поселения (наиболее значительные из них Дерадун, Шакрата, Алмора, кроме того — несколько армейских баз и баз отдыха), создалась парадоксальная ситуация. Англичане, отгораживаясь от реальных жителей Гималаев, вырубая реальные экзотические леса, воспевали выдуманные ими самими Гималаи с их райской природой и романтическим населением. Не менее этого любопытно, что англичане рассматривали население Гималаев как полностью лояльное себе[41], хотя с конца XIX века там не стихали бунты.  Естественно, что «население, чья религия, фольклор, традиции требовали консервации издревле существовавших форм социальных и хозяйственных отношений, очень нервозно относилось к новой ситуации»[42].

Однако возмущение его обрушивалось не на голову британцев, а на голову правителя Тери-Гарваля, их единственного  в глазах гималайских крестьян, законного владыки. Наличие в крае британцев игнорировалось почти так же, как и британцами игнорировалось наличие в Гималаях реального, а не порожденного их романтической фантазией туземного населения. Это не следует, конечно, понимать буквально: в работах по выкорчевке леса использовались те же самые крестьяне из гималайских деревень, эти же крестьяне вербовались в армию. Однако англичане и жители Гималаев находились как бы в разных измерениях; во всяком случае до тех пор, пока протесты гарвальских крестьян не были использованы гандийским движением и идеология гандизма не изменила саму форму крестьянского сопротивления, не сделала его, с одной стороны, более систематическим, а с другой, ненасильственным[43].

Интересна и оценка в свете гандистской идеологии событий XIX века. В частности, вырубание местных пород деревьев и высаживание сосновых лесов интерпретировалось как иррациональное проявление англичанами своей власти: британцы вырубали леса в Ирландии, Южной Африке и на Северо-Востоке Соединенных Штатов. Уничтожение лесов было для британцев символом победы. С другой стороны, народное движение интерпретировалось как ненасильственное[44], хотя оно сопровождалось бесчисленными поджогами сданных в аренду лесов[45], а взбунтовавшиеся крестьяне вооружались палками и сельскохозяйственными орудиями[46]. Другое дело, что субъективно насилие было направлено не против британцев, а против туземных властителей.

Попытаемся объяснить причины лояльности гарвальских крестьян по отношению к британцам, виновникам новых порядков, а точнее сказать, почти полное игнорирование британских властей. Для этого нужно представить себе социальную структуру гарвальской деревни и ее историю.

Прежде всего следует отметить, что речь идет об изолированной территории, не имеющей вплоть до XIX века регулярного сообщения с другими регионами Индии. Моголы появились здесь  на самом закате своего владычества. Кюмаон был подчинен им только в 1790 году, а Гарваль и того позднее — в 1804, то есть за 11 лет до прихода англичан в 1815 году. Однако, моголы не могли или не хотели радикальным образом менять существующие способы природопользования и социальную структуру Гарваля[47].

Таким образом, до половины XIX века для деревень Гарваля было характерно «отсутствие значительного неравенства в земельной собственности»[48]. Как в британском Гарвале, так и в Тери-Гарвале «несмотря на присутствие, хотя и в ослабленной форме, кастового деления, для горных деревень было характерно отсутствие социального расслоения»[49]. Каждая деревня имела старосту и совет. Важные дела решались на общедеревенском сходе. «Даже уголовные преступления разбирались внутри общины. Крестьяне Гарваля редко обращались даже в администрацию своего монарха»[50]. При этом «отсутствие класса феодалов — посредников между крестьянами и государством — усиливало образ независимого крестьянства, которое само распоряжается своими ресурсами... В сравнении с сильно социально расслоенными деревнями индо-гангской долины, Уттаракханд гораздо ближе подходил к крестьянскому политическому идеалу “народной монархии”, государства без дворян и, может быть, без духовных предводителей, в котором бы крестьянство и его царь были бы единой социальной силой»[51].

В соответствии с такой социальной структурой в Гарвале существовала специфическая “традиция” крестьянских бунтов, в случаях, когда царь ослаблял поддержку народа, или во всяком случае, ему так казалось. «Такой бунт не был направлен против монарха, так как народ верил в божественное происхождение последнего»[52]. Целью бунтов было «привлечение внимания монарха к некоторым специфическим жалобам земледельцев. С этой целью последние оставляли работу на полях и отправлялись в столицу или другие резиденции царя»[53]. В полном соответствии с этой моделью и происходили крестьянские бунты, направленные против аренды британцами лесных угодий. Ведь «леса, как и другие естественные ресурсы, являлись традиционными общинными ресурсами со строгим, хотя и неформальным, механизмом эксплуатации»[54].

Таким образом, крестьянские права были нарушаемы и крестьяне апеллировали к монарху Тери-Гарваля по привычному для них механизму: посредством бунта. Так, «27 декабря 1906 года в лесах вокруг Чандра-бадни, находящегося примерно в 14 милях от города Тери была проведена инспекция, связанная с подготовительными мероприятиями по отчуждению лесов в частную собственность. В ответ на это утром 28 декабря около двух сотен сельских жителей, вооруженных палками, направились к городу требовать своих полных и исключительных прав на владение лесами»[55].

Что касается англичан, то они вполне абстрагировались от местного населения и создавали для себя миф о загадочных жителях Гималаев, они одновременно и воспевали чудесную природу края, и признавали практически только хозяйственное ее использование. Их восприятие как бы раздваивалось. В результате, осознавая и возможность, и желательность крестьянской колонизации района Гарваля, британцы не решались к ней приступить. Модель народной колонизации оставалась прежней. Вопреки всем доводам рассудка британцы создавали невидимый барьер между собой и местным населением и именно он, а не стратегические выгоды, в конечном счете, определял их действия.

Итак, русские субъективно не ощущали в Средней Азии значительного дискомфорта, на народной колонизации он не сказывался, но по сути своей этот дискомфорт был очень глубоким. О колонизации Средней Азии публицист Г. Логанов, имея в виду столь масштабное и непосредственное соприкосновение русских с развитой мусульманской цивилизацией, замечает: "Россия преждевременно вступает в драматический период своей истории. Пора подумать, чтобы он не стал для нас роковым"[56].

Эта новая ситуация требовала, чтобы ведущими имперскими доминантами стали те, которые способствовали бы интеграции бывших независимых ханств в единую государственную целос­тность. Отсюда – особенная щепетильность (обычно русским не свойственная) и уважение местных обычаев и традиций, все, чтобы добиться доверия местного населения. Отсюда – предоставление всему населению "забранных мест" прав Российского гражданства (с теми ограничениями, которые касались всех мусульман в России, но и без всякой оглядки на то, что это население еще недавно было прямо враждебно русской власти). Таким образом, установка на принципиальное равноправие становится значительно более осознанной и последовательной. Отсюда же – установка на то, что мы теперь назвали бы "интер­национальным воспитанием" русских (русско-туземные школы).

Уже один тот факт, что вообще заходила речь о каком-то специальном воспитании русских, показывает, что имелся в виду некоторый стиль поведения, русским от природы не свойственный, в частности, терпимость к чужим национальным проявлениям. Последние обычно очень раздражали русских. Это, по сути, вело к отказу от ассимиляторского принципа, сколь бы он ни провозглашался в эксплицитных высказываниях государ­ственных деятелей. По сути осуществлялся единый гражданский принцип империи, но не слияние, ассимиляция. И это, в свою очередь, вело к тому, что слишком своеобычные формы демонстрации российской индивидуальности не поощрялись, вплоть до того, что старались, чтобы православные церкви не очень бросались в глаза. Так, по распоряжению генерал-губерна­тора Туркестана фон Кауфмана церковь в русско-туземной школе была перенесена на задний двор[57].

Это изменение имперских доминант вело к утрате идеального смысла собственных действий: если нам свою церковность приходилось чуть ли не скрывать, то ради чего, спрашивается, мы делали все остальное? Трудно представить, какая особая практическая выгода была от этой осторожности. Но она и весь связанный с ней "политес" превращались в одну из имперских доминант именно в результате того, что подспудно начинал выкристаллизовываться русский национализм, рядящийся в одежды чистого этатизма (государство ради государства). Он еще не заменял собой имперский принцип, подобно тому, как это было у англичан, не мог еще быть назван доминантою действия русских в Средней Азии. Но он уже начинал себя проявлять, и его уже приходилось сдерживать искусственно.

У англичан специальных установок по отношению к туземному населению не было. Сколь бы часто они в той или иной форме не декларировались, само их многообразие и противоречивость показывает, что в сущности англичане заняты сами собой, и туземцы интересуют их лишь в той мере, в какой они вообще попадаются англичанам на глаза. В это время у англичан шел бурный внутренний процесс кристаллизации национальной идеологии, ставшей доминирующей в период третьей (Африкан­ской) империи. Если же ставить своей задачей описание со­бственно имперских (а не империалистических) установок англичан в Индии, то следует обратить свой взор назад и проана­лизировать, какие из доминант эпохи первой (колониаль­но-меркантильной империи) сохранялись в каком-либо виде в Индии. Вторая (Индийская) империя – для англичан переходный период.

В нашем исследовании мы развели понятия "централь­ный принцип империи" и "имперские доминанты". Послед­ние, хотя и сопряжены с центральным принципом, но не вытекают из нее непосредственно, а связаны с ней весьма сложным, обусловлен­ным как внешними, так и внутренними проблемами, образом. То, что мы назвали центральным принципом, является квинтэс­сенцией идеологической базы империи, причем она не всегда имеет четкое эксплицитное выражение. Если для англичан вопрос об обосновании смысла их империи стоял весьма остро, и тот образ Великой Британии, который дали Дж.Фрауд, Дж.Сили, Ч.Дилк, может быть понят именно как построение имперской мифологемы, то у русских потребности в такого рода идеологизировании не возникало, что в какой-то мере объясняется историей формирования русского государственного сознания. Однако, мифологема Российской империи является производной от того понимания сути государственности, которое русские восприняли от византийцев (и потому формулировка ее сводится к формально-логической операции). Таким образом, центральный принцип империи может быть представлен как ценностная доминанта, независимая от психологии народа, ее воплощающего. Идея Российской империи и империи Византийской была единой, но русская имперская психология и византийская имперская психоло­гия были различны[58]. Под имперской психологией мы имеем в виду самовосприятие имперского народа и принятый им образ действия, включая основные принципы колониальной и туземной политики.

Однако, эти принципы никогда и нигде не воплощались в чистом виде. Причина этого двоякая. С одной стороны, в каждом новом "забранном" крае складывалась своя особая колониальная ситуация, детерминированная не только характером русских, но и характером местного населения. С другой стороны, на идеоло­гию конкретного имперского действия влияли и преходящие общественные веяния, культурные парадигмы эпохи. Если принять во внимание известную противоречивость самой мифоло­гемы империи, которая принципиально не может быть реализова­на во всей полноте в процессе реального имперского строитель­ства, а также ее неизбежную дискомфортность для самого имперского народа, поскольку, будучи ценностной максимой, она, по определению, требует от тех, кто ее реализует в жизнь, подавления определенных своих естественных наклонностей, что, обычно, не вполне им удается, - то понятно, что в каждом конкретном случае воплощение принципов колониальной и туземной политики должно быть чревато для имперского народа серьезными внутренними конфликтами. Однако в действительнос­ти эти конфликты в значительной мере оказываются компенсиро­ванными, благодаря определенной коррекции самих принципов.

Реальные имперские доминанты таким образом представляют собой адаптацию центрального принципа империи к конкретной ситуации, увязывание идеальных принципов с возможной в данный момент практикой. Имперские доминанты нацелены на то, чтобы империя оставалась страной, а не конгломератом зависимых территорий, так а также на то, чтобы смягчить дискомфорт, и связан­ный с диспропорциями, неизбежными при реализации мифологе­мы империи (как в случае Закавказья), или провоцируемый фактическим искажением центрального принципа (как в случае Средней Азии) .

Изучение каждой конкретной колониальной ситуации, на наш взгляд, следует начинать с выявления конфликтогенных моментов и поиска их причин. Объяснение же источников психологической конфликтности, в свою очередь, дает нам возможность понять и принципы данного имперского действия - имперские доминанты на данной территории. Здесь необходимо сделать ту оговорку, что когда речь идет о народной колонизации, мы можем выделить типичные алгоритмы ее, поскольку она в значительной мере детерминирована этнопсихологическими характеристиками народа, присущим народу образом действия по освоению территории. Если реализация этих алгоритмов оказыва­ется ни в каком виде невозможной, народная колонизация останавливается. Что же касается имперского строительства, то здесь о типичности в действиях говорить не приходится. "Импер­ская политика так же пестра и разнообразна, как пестро и разнообразно население империи... Но цель всегда ясна: исключение политического сепаратизма и установление государ­ственного единства на всем пространстве империи"[59]. Гомогенность территории империи достигалась тысячью разных способов, и в каждом случае это было не правило, а исключение. Эти выводы помогают подступиться к исследованию реальных имперских доминант на конкретной территории.

[1] Там же, сс. 23 - 24.

[2] Knorr K. British Kolonial Theories, р. XVII.

[3] Lucas Ch. The British Empire. L.,1923.

[4] Smith T. The Patterns of Imperialism. Cambridge, 1981.

[5] Haum R. Britain's Imperial Century. 1815-1914. L., 1976

[6] Wilson H. The Imperial Experience. Minneapolis,1975

[7] Usoigue G. Britain and the Conquest of Africa. Michigan, 1974, р. 635.

[8] Betts R. The False Dawn. Minneapolis, 1975.

[9] Williamson J. Phases of Empire History. In: Schuyler R.L. and Ausuber (eds.). The Making of English History. N.Y., 1952, р. 39.

[10] Терентьев А.М. Россия и Англия в Средней Азии, с. 287.

[11] Вандам А. Наше положение. СПб.,1912, с. 1.

[12] Жигарев С. Русская политика в Восточном вопросе. Т.1. М., 1896, сс. 2, 32.

[13] Робертс. Сорок один год в Индии, с. III.

[14] Успенский. Как возникал и развивался в России Восточный вопрос. СПб., 1887, с. 15.

[15] Hutchins F. The Illusion of Parmanency, рр. 150-151.

[16] Skrin F. The Expansion of Russia. Cambridge, 1903. 62. Nolde B. La formation de l'Empire Russe. Paris, 1952, рр. 116-117.

[17] Терентьев А.М. Россия и Англия в Средней Азии, с. 360.

[18] Там же, с. 301.

[19] Skrin F. The Expansion of Russia. р. 118.

[20] Дурново И. Панславянская политика на Православном Востоке и России. М., 1908, сс. 9 - 11.

[21] Марков Е. Россия в Средней Азии, сс. 19 - 20.

[22] Марков Е. Россия в Средней Азии, с. 19.

[23] Остроумов Н. Колебания русского правительства во взглядах на миссионерскую деятельность православной русской Церкви. Казань, 1910, с. 144.

[24] Труды особого совещания по вопросам образования восточных инородцев. Под ред. А.С.Будилова. СПб., 1905, с. Х.

[25] Сборник документов и статей по вопросу образования инородцев, с. 5.

[26] Остроумов Н. Колебания русского правительства во взглядах на миссионерскую деятельность, с. 144.

[27] Там же, с. 158.

[28] Там же, с. 129.

[29] Лыкошин Н.С. Полжизни в Туркестане. Пг., 1917, с. 31.

[30] Остроумов Н. Колебания русского правительства во взглядах на миссионерскую деятельность, с. 153.

[31] Духовская В. Туркестанские воспоминания. СПб., 1913, с. 37.

[32] Кауфман К.П. фон. Проект Всеподданнейшего отчета по гражданскому управлению и устройству в областях Туркестанского генерал-губернаторства. 7 ноября 1867 - 25 марта 1881. СПб., 1885, с. 87.

[33] Логанов Г. Россия в Средней Азии. // Вопросы колонизации. СПб., 1908, т. 4, с. 148.

[34] Encausse H.C. de. Organising and Colonising the Conquested Territories. In: Allworth Ed. (ed.) Central Asia. A Century of Russian Rule. New York, London, 1967, р. 160.

[35] Керзон. Положение занимаемое Индией в Британской империи. Ташкент, 1911, с. 2.

[36] Керзон. Положение занимаемое Индией, с. 6.

[37] Arnold D. White Colonisation and Labour in XIX Century India. // Journal of Imperial and Commonwealth History. Vol. XI, October, 1988, N 1, р. 135.

[38] Renfordt R.K. The Non-Official British in India to 1920. Delhi etc., 1987, рр. 9 - 11.

[39] Clark H. Colonisation, Defence, and Railways in our Empire. London, 1957, рр. 126 – 127.

[40] Skinner T. Excurtion in India Including a Walk over the Himalayan to the Source of the Jumna and the Ganges. London, 1832, р. 143.

[41] Mumm A. Five Months in the Himalayas. London, 1909, р. 330.

[42] Guha R.C. The Unquiet Woods. Delhi, 1989, р. 14.

[43] Chadhi N. A study of Land use in Uttarakhand Himalayas and Scottish Highland in 19-th AS Aberdeen, 1995, (рукопись).

[44] Shiva V., Bandyopadhya, J. The Chipko Movement. In:   Ives J., Pitt D. (eds.). Deforestation: Social Dynamics in Watersheds Mountain Ecosystems. London, New York, 1988, р. 231.

[45] Guha R.C. The Unquiet Woods, р. 107.

[46] Guha R.C. The Unquiet Woods, р. 71.

[47] Renfordt R.K. The Non-Official British in India, р. 11.

[48] Gadgil M., Guha R. The Fissured Land. Delhi, 1987, р. 119.

[49] Guha R.C. The Unquiet Woods, р. 14.

[50] Blunt E.A. The Caste System of Northern India. Delhi, 1989, р. 143.

[51] Guha R.C. The Unquiet Woods, р. 27.

[52] Panikkar K.M. The Ideas of Sovereignty and State in Indian Political Though. Bombay, 1963, р. 54.

[53] Sharma R. Party in a Himalayan state. Delhi, 1977, р. 31.

[54] Shiva V., Bandyopadhya, J. The Chipko Movement, р. 230.

[55] Guha R.C. The Unquiet Woods, р. 27.

[56] ЛогановГ. Россия в Средней Азии. // Вопросы колониза­ции. СПб.: 1908, с. 62

[57] Остроумов Н. К истории народного образования в Туркестанском крае. Ташкент: 1895.

[58] Литаврин Г. Г. Византийцы и славяне: взаимные представления //  The  17th  International  Byzantine  Congress. Major papers. New York: AristideD. Caratzas, Publisher New Rochelle, 1986.

[59] Костальский А. И. Формы национального движения в современных государствах. СПб. Т-фия тов-ва "Общественная польза", 1910, с. 248  .

http://svlourie.ru/Empire-like-destiny