Эту и другие книги можно заказать по издательской цене в нашей лавке: http://www.golos-epohi.ru/eshop/

Вступление

К безусловно печальным достижениям февральской революции надо отнести полный развал и ликвидацию нашей многострадальной армии.

К ноябрю 1917 года ее уже не стало. В начале второй половины этого месяца многие добровольцы, в том числе и я, делали первую попытку организовать на Дону новую армию на новых добровольческих началах.

Партизанские отряды, исходы, тяжелое ранение, госпиталь и операция; эвакуация - Салоники, Египет; возвращение в Крым, Галлиполи, Болгария, тяжелый труд, хоры, хоры и путешествия. За 40 с лишним лет много пришлось испытать и пережить, много видеть и слышать. 50 стран изъездить и посетить. Не все память сохранила в равной степени, но и того, что запомнилось хорошо и что достойно внимания, достаточно, чтобы исписать «стопу» бумаги. Я и хочу провести читателя по следам своей памяти. Так я и озаглавил простое и бесхитростное повествование. Ни романа, ни пафоса, ни вымысла в нем не найти. Если я, паче чаяния, в чем-нибудь допустил ошибку, прошу благосклонно исправить.

Свой скромный труд я посвящаю своему брату и всем добровольцам, приявшим смерть на поле брани за свою поруганную и доныне истязаемую Родину и свой народ.

Первая глава. На Дону

Я - из духовной семьи. Прапрадед и прадед были протоиереями, дед - диаконом, а отец и дядя - псаломщиками. Женившись, на небольшое приданое жены отец приобрел в рассрочку 50 десятин земли, появление до 11-ти человек детей заставило приобрести новый земельный участок - уже в 100 десятин. Работали, не покладая рук, и ко времени нашего обучения в городе земля оказалась почти выплаченной. Пятеро старших учились одновременно в духовных учебных заведениях, куда отец должен был платить за нас полностью, как собственник, не имевший права на бесплатное обучение. Богатства не было - едва сводили концы с концами. Главный доход семьи составлялся от продажи подраставшего скота - приплода от 10-12 коров. На хлебе отец зарабатывал мало, так как мы - рабочая сила - уезжали на учение в город. Старшая сестра летом не работала, а мы - юноши и подростки - помогали, как могли: пололи бахчу, пололи, жали и молотили подсолнухи, причем молотили их иногда простыми палками; рыли и поправляли канавы, поливали огород, помогали при молотьбе, резали, возили, сушили навоз и складывали его в скирды - готовили топливо для печей (кизяки). Однажды мне пришлось с отцом перекрыть соломенную крышу амбара на железную. Я вполне владел и топором, и пилой, неплохо мог сделать самоварную трубу и даже справлялся с таким делом, как вставить новое дно в старое ведро. В награду за нашу работу мы получали по рублю, иногда по два, на наши личные расходы в городе.

Попав в первый класс Духовного училища, я был назначен нашим энергичным и талантливым регентом В.М. в семинарский хор в дискантовую партию. С ужасом взирал я на огромных, нередко бородатых дядей, не вмещавшихся в мундиры и издававших «рыкание».

На первой неделе Великого Поста, в причастный день, после говения, явился я на квартиру к обеду. Двоюродная бабушка, у которой я жил, взглянула на меня и строго спросила:

- Что это у тебя там белеет?

Оглянулся: задняя часть новых суконных штанов болтается в воздухе! Ясно: спустился со второго этажа вниз по перилам! больше бабка не пустила меня в хор. Снова запел я в хоре только через семь лет. Учителем пения был все тот же В.М.

Семинаристы считались, по праву, народом певческим. Любили петь, но не меньше любили послушать и других. Как бывало досадно, если не удавалось послушать заезжего певца или певицу, оперу, оперетку, хор или малороссов. А как переживали, если слышали что-нибудь действительно выдающееся, как, например, блиставшую в то время певицу Пионтковскую!

Пели мы на общих молитвах, пели на уроках пения, с азартом пели на переменах все, что вздумается, заканчивая иногда невообразимой какофонией, так как каждый из поющих выводил что-нибудь свое. Избранные пели в хорах: в двух семинарских и в хоре Духовного Училища. Кроме того, существовал еще смешанный большой хор. Детские голоса набирались из Духовного Училища, а к ним командировались семинаристы, которые и руководили хором, управляемым все тем же В.М. Почти на всех торжественных богослужениях большим хором он управлял сам.

Пели мы много и готовили песнопения весьма тщательно. Кроме церковного пения, хор давал - на масляной неделе - и светский концерт. Репертуар его бывал самый разнообразный: пели «Эй, ухнем», «Закувала», «Бандура», Казачьи песни; пели и выборки из «Украины» Давидовского, и «Ковыль» Сахновского - вещи, которых я потом уже никогда не слыхал. Выступали и солисты. Но «гвоздем» являлось выступление хора со своим симфоническим оркестром, созданным все тем же В.М., для чего ему предварительно пришлось постигнуть игру на всех инструментах. И до сих пот помню - Вальс из «Фауста», «Хор поселян» из «Евгения Онегина» и выборки из «Руслана и Людмилы» с заключительным: «Слава великим богам». С фурором пропел «Хор матадоров» из «Травиаты».

Во время войны, хором в 10-12 человек, пели по госпиталям. Нередко украдкой пели и в театре. Особенно запомнилась читка артистами «Царя Иудейского», которую мы сопровождали пением специально для этого написанной музыки.

Остро запечатлелся в памяти маленький, но небезынтересный эпизод: разгар Первой Мировой войны... В старшие классы Донской Духовной семинарии в отдаленном конце коридора, во втором этаже, доносится неурочный, быстро нарастающий шум. Выскакиваем из классов. Навстречу несется плотный, уже немолодой господин.

- Все - на манифестацию! Перемышль взяли!

Национальные флаги... «Боже, Царя храни!»... и посыпали на улицу! Манифестация вышла грандиозной. Организатором ее и вдохновителем был взбудораживший нас господин - Голубов. Тот самый войсковой старшина Голубов, который впоследствии сыграл на Дону такую подлую, предательскую роль.

1917 год нарушил весь установившийся уклад жизни. Полетели на ветер все планы и мечты. Собирался я поступить в Лесной или Сельско-Хозяйственный Институт, а пришлось поступить в Ветеринарный, незадолго до того перебравшийся из Варшавы в Новочеркасск. Поступили туда и другие, в надежде в течение двух лет перевестись в избранные нами Институты. Поступил в Ветеринарный Институт и учитель пения В.И. С ним мне пришлось петь еще один концерт - в пользу курсисток. И сейчас помню жизнерадостную, блестяще спетую «Только утро настает» - из «Гейши».

Как-то встретил меня на улице замечательный регент архиерейского хора о. Михаил Ерхан, преподававший в последний год пение в старших классах Духовной Семинарии.

- Ты что делаешь? - как всегда, мрачно спросил он. - Поешь где-нибудь?

- Нет.

- Приходи на спевку!

Так я попал в архиерейский хор - правда, ненадолго. Делясь на три группы, хор пел в трех церквах. В одну из них, кажется - Никольскую на старом базаре, попал и я. Спевки бывали общими для всего хора. Полным хором пели мы часто в архиерейской церкви позднюю обедню; пели иногда и в соборе. Пели полным хором каждое воскресенье вечером торжественные акафисты Божией Матери; совершались они в левом приделе собора, где хор располагался в большой глубокой нише. Один раз пришлось петь в соборе торжественную свадьбу и один раз погребение, с проводами на кладбище, когда весь хор одевался в кунтуши.

А время становилось все тревожнее. На верхах творилось нечто явно неладное - государственная власть уходила в небытие. Анархия, умело раздуваемая субсидированными Германией большевиками, торжествовала. В самом Новочеркасске, городе учащихся и чиновников, было еще спокойно, но против Дона и его Атамана уже были оскалены зубы - и не только большевизанствующей черни, но и незадачливых импотентов власти, пытавшихся еще изображать правительство России.

Не помню, по чьей инициативе стала организовываться Студенческая Боевая Дружина, в которую я сразу и записался. Хорошо помню, как мы, несколько студентов, носились по Институту и, волнуясь, требовали его закрытия.

На наш лозунг: «Все на фронт!» - отклик был слабый. Большинству студентов, приехавших с Институтом из Варшавы, наши порывы были чужды к даже враждебны. Дружина составилась преимущественно из землемеров. Были в ней и политехники, и воспитанники Учительского Института. Обучение строю, стрельбе и пулеметному делу мы проходили в Военном Училище. Там же мы получили и обмундирование, конечно, не новое, а рабочее. Только юнкерские погоны обшили белой материей и снабдили надписью – «С.Д.». Винтовки дали японские.

К ростовским событиям в конце ноября мы, очевидно, были еще «сырые», но, возможно, и не понадобились. Спустя несколько дней мы в Ростове, все-таки, побывали. Оттуда отправили нас на северную границу области - на станцию Миллерово. Разместились мы там по частным квартирам довольно хорошо и были разделены на несколько групп, выполнявших каждая свое задание. Наша группа регулярно ходила на вокзал. Оружия с собой не брали, присматривались, прислушивались и вели диспуты с рабочими, иногда очень жалкие. Натыкались и на агитаторов, пожаловавших издалека, на которых призывы к благоразумию совершенно не действовали. Рабочих на вокзале бывало много, так как при станции находились большие железнодорожные мастерские, да и само Миллерово имело немало заводов и предприятий, обслуживаeмых рабочими разных категорий. Посетили мы и казармы стоявшего там полка - кажется, 35-го. Симпатии со стороны фронтовиков не чувствовалось, но и открытой враждебности не было. Исключением была молодежь учебной команды, с которой мы почти подружились. Сейчас еще в памяти песни и пляски, которыми они угощали нас.

Так прошло 4-5 дней. Вечером мы, по обыкновению, собрались на станции. За разговорами-дебатами не заметили, как оказались в тесном кольце казаков, и не только донцов, но и кубанцев, - какой-то части, возвращавшейся из Финляндии. Лица возбужденные, угрожающие. Допытываются, кто мы и что нам здесь надо. У одного-другого сорвали с погон белые обшивки.

- А, юнкаря! Так - растак! Под колеса!

Никаких резонов не принимают. Перспективы невеселые. До худшего все же не дошло. Принужденные ретироваться, мы добрались до квартиры, снеслись со своим начальством и, недолго размышляя, забрали амуницию и пешим порядком отправились в сторону станицы Каменской. При создавшейся обстановке делать нам в Миллерово было уже нечего. Доплелись до полустанка и сели в первый поезд, который и доставил нас в Каменскую. На следующий день мы были снова в Новочеркасске. На душе было тревожно, грустно и... гадко.

Подходили праздники. Отец сообщил, что высылает за нами на станцию лошадей, и мы - четыре брата и младшая сестра - отправились домой. Но провести праздники дома не удалось. На другой день пришел к отцу крестьянин и предупредил, чтобы отец как можно скорее увез нас, старших, из дома. Из Ростова вернулся солдат, который видел меня в военной форме. В селе идут нехорошие разговоры. Ночью отец отвез нас - троих старших - к дядьке в станицу, и через день мы были опять в Новочеркасске, где я сразу же поступил в Чернецовский отряд, брат - в Семилетовский, а младший, о чем я узнал уже позднее, к сотнику Грекову.

Располагались мы, кажется, в помещении Коммерческого Училища. Одно время несли охрану заседаний Войскового Круга, когда удавалось присутствовать на них; охраняли еще и какие-то склады. Наконец, нас отправили на фронт, опять в направлении Каменской. Где-то в районе Александро-Грушевска, уже в темноте, мы высадились из поезда и рассыпались в цепь вправо от железнодорожного пути; продвинулись немного вперед и остановились.

- Не курить! Соблюдать тишину! Перед нами казаки, - сказал есаул Чернецов. - Попробуем уладить мирным путем.

Сказал - и в чьем-то сопровождении скрылся в темноте. Прошло довольно много времени, пока командир вернулся, свернул цепь и повел нас к поезду. С радостью вкатывались мы в теплые вагоны, так как в долгом ожидании порядком продрогли.

В Зверево мы задержались недолго. В Лихой наш первый взвод остался на станции, а остальные с командиром собирались уже ехать дальше, когда пришло известие, что большевики в нашем тылу напали ночью на станцию Зверево, охранявшуюся офицерским взводом. Отряд сразу направился туда. К счастью, дело ограничилось большим переполохом и очень неприятными переживаниями. Вскоре вернувшийся от Зверева отряд отправился на Каменскую.

Задача нашего первого взвода состояла в охране - как со стороны Зверева, так и, главным образом, со стороны Бахмута-Луганска, куда шло ответвление железной дороги. Стояли большие холода. Посты держались со всех сторон и, конечно, одиночные. Днем нести караулы было не так трудно: можно было гулять. Но ночью стоять одному среди многочисленных станционных построек бывало мучительно: коченели ноги. От большого мороза то в одном, то в другом месте раздавался треск, заставлявший прислушиваться. Ноги стыли, но размять или согреть их, хотя бы топтаньем на месте, не позволял звонкий скрип снега под тяжестью собственных шагов. Стоишь, еле переминаясь с ноги на ногу, и только всматриваешься да вслушиваешься в темноту. Постов было много, а людей мало, и за длинную ночь приходилось выстаивать не менее двух смен. Слава Богу - пока все шло благополучно.

В одну из ночей командир взвода вздумал сделать разведку в сторону Зверева. Сел на паровоз с тендером впереди, взял с собою несколько человек и пулемет и - поехали. Не заметили, как поравнялись с группой большевиков, стоявших поодаль. Паровоз рванул назад, а тендер оторвался и медленно покатился дальше. Соскочили с тендера и под беспорядочным обстрелом добрались до остановившегося паровоза. Дотащили и пулемет. Много тогда было «веселья» - прапорщик собирался вернуться с трофеями.

Прошло несколько ночей. Вдруг ранним утром - тревога. С северо-западной стороны на горизонте показался дым. Вскоре стал выплывать и паровоз. Поезд! Засуетившиеся люди рассыпались в цепь. Показался и второй поезд, и появились густые цепи красных. Мы начали медленно отходить на Каменскую. Цепи красных подходят к станции, а за ними и поезда. Отошли мы версты на полторы и залегли, так как нас начали обстреливать. На крыше станции появились наблюдатели. Вскоре позади нас показался наш поезд: шла подмога, вернее выручка. Впереди, на открытой площадке - трехдюймовка. Из вагонов быстро выгрузилась наша сотня и рассыпалась влево от полотна, а небольшой офицерский отряд - вправо. Первый же снаряд нашей трехдюймовки смел со станционной крыши красных наблюдателей. Мы поднялись и пошли вперед, осыпаемые ружейным и пулеметным огнем и огнем шестидюймовки, не жалевшей снарядов. Впереди, по железнодорожной насыпи, шел пор. Курочкин с забинтованной головой. Двигаться по заснеженной пахоте было не так легко, а снаряды точно вдавливали в землю.

- Вперед! Вперед!

Это движение захватывало. Кажется, для передышки - залегли. Есть раненые, а, может быть, и убитые среди оставшихся лежать позади.

- Вперед!

Уже близко железнодорожные составы. Пули свистят. Красных много, очень много, и они уже совсем близко.

- Вперед! Ура!

И вдруг большевики сорвались и стали в беспорядке убегать. Тотчас же мы оказались на станции. Преследовали красных лишь пулеметы да редкие снаряды. Бой был жаркий, и до оставления Дона мы такого больше не видели.

Убитых большевики оставили много. Не успели они увести и два эшелона, с которыми прибыли. Большие потери были и у нас, чуть ли не более десяти убитых. Ярко запомнилась перевязка ротмистра Грекова, лежавшего у вагонов. Кровь хлестала из его ноги, которую силились перетянуть каким-то шнуром. Вскоре он умер. В этот же день мы узнали о смерти нашего обожаемого начальника, зарубленного казаком-предателем.

Огромную роль в исходе боя сыграло наше орудие. Командовал им полковник Миончинский при наводчике кап. Шперлинге. Бессмертная пара! Это было мое боевое крещение - жуткое, кровавое.

Вскоре мы вернулись в Новочеркасск, где на вокзале нам объявили о награждении нас всех Атаманом георгиевскими медалями.

Отдыхали мы недолго, неся охрану, но чего - не помню. Еще два раза выезжали мы в том же направлении, но уже ближе: к Сулину, а потом лишь за Персияновку.

Вспоминается и трагическая смерть Атамана, подчеркнувшая обреченность и нашего положения. Две последние недели оставили о себе какое-то сумбурное воспоминание. Мы часто бывали на станции, где на питательном Пункте милые барышни старались проявить по отношению к нам исключительную заботливость, а вездесущий В.М. принимал всякие поручения к родителям или родственникам - в устной и письменной форме.

Жертва, принесенная Атаманом Калединым, не разбудила Дона, не всколыхнула даже многотысячное офицерство, болтавшееся в Новочеркасске и Ростове, фронт все, приближался; охватывающее кольцо сжималось. Заняв определенную позицию, мы всецело вверили себя нашим вождям и начальникам, и не только для особых волнений, но и для сомнений места не оставалось. Мы погрузились в поезд и двинулись на Ростов. В Аксае оставили вагоны и пешим порядком направились в станицу Ольгинскую.

Мост, длинная дамба - и показалась станица.

Доброволец Иванов