ПРИОБРЕСТИ КНИГУ "СЛАВА РОССИИ" В НАШЕМ МАГАЗИНЕ:

http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15568/

СКАЧАТЬ ЭЛЕКТРОННУЮ ВЕРСИЮ

https://www.litres.ru/elena-vladimirovna-semenova/slava-rossii/

Грамоте выучил меня, Лукьянова сына Ивана, в дни албазинского сидения крестный мой Афанасий Иванович Бейтон. Родительница моя, Богу душу отдавая, наказала мне идти к нему: человек он, де, милостивый, сироту не отставит. Сиротою же остался я, когда желтолицые манзы[1] сожгли нашу Покровскую слободу, перебив или пленив ее жителей. Так богдойцы отомстили за свой дозор, вырезанный нашими казаками на Левкоевом лугу…

В Покровской слободе мать моя жила в семье брата после того, как погиб ее муж, отец мой Лукьян. О родителе моем ведомо мне немного. Знаю, что дед мой, Степан, в Сибирь попал вместе с Никифором Черниговским. Сей Никифор в Смоленскую войну на стороне ляхов сражался супротив Москвы с другими запорожцами. И он, и дед Степан, были царскими стрельцами взяты в плен и отправлены охлаждать буйство нрава своего в Сибирь. Правда, кровь запорожскую никакой холод остудить не властен. Атаман Никифор крепко повздорил и илимским воеводою и убил его. И не миновать бы топора лихой головушке, когда бы не ушел атаман со своими казаками подале от Царевой десницы. За Амуром поставили они крепостицу Албазин, вокруг которой разбили несколько селений. Жили хлебопашеством, лесным и речным промыслами, а к тому собирали ясак с местных племен.

В конце концов, как бывало прежде, от самого батьки Ермака начиная, Москва простила Никифору разбой за расширение владений Царя московского и пополнение всегда нуждающейся московской казны. Атаман был поставлен албазинским воеводою и с верными казаками ходил в походы по берегам Аргуни и Амура, освобождая из плена русских людей.

При Государе Феодоре Алексеевиче возведен был Никифор в дети боярские и направлен в Красноярск. Дед же мой с семейством обосновался в окрестностях Албазина. Сын его, мой отец, жил службою, и когда сгинул он, матушке моей ничего не осталось, как со мной, младенцем, перейти на попечение брата. Здесь-то и застигла ее беда. Из горящей братней избы все пыталась она спасти что-то и оказалась придавлена рухнувшею балкою…

Казаки наши, само собою, не оставили злодейства без возмездия. Настигнуть косоглазых разбойников тотчас помешал им начавшийся на Амуре ледоход. Однако, едва только лед стал, удальцы перешли на другой берег и уничтожили богдойский разъезд и село Эсули, захватив при том добычу и пленных. Руководил тем делом мой крестный, Афанасий Иванович, с которым я, схоронив родительницу, разминулся и вынужден был ожидать возвращения его в самом Албазине.

- Ты, стал быть, Лукьяна Степаныча сын будешь? – таков был первый вопрос крестного, как только меня привели пред его очи.

Говорил он с заметным чужеземным выговором, но только это и выдавало в нем природного пруссака. В остальном – истый казачий богатырь! Ростом невысок, зато косая сажень в плечах и кулачищи, что твоя голова. Чекмень синий, папаха мохнатая… Длинные пшеничные с проседью усы при выбритом чисто подбородке. В зубах трубка, в желтоватых глазах – озорные огоньки. Лихостью и надежностью веет от него. Лихостью, но не злостью. Он, хотя и провел весь век в битвах, и жизнь ему, своя или чужая – полушка, жестокостью не напитался. И в молодых не по летам глазах чувствуется природное добродушие.

- Скажи-ка, как время летит… Я тебя еще в купели помню. Настоящий казак, не орал даже, когда поп тебя кунал, - говорил крестный, с любопытством меня разглядывая.

Я о ту пору, хотя и крепок был, да тощ и вида не представительного. Афанасия Ивановича видел я в тот день впервые, ибо дня крещения своего помнить не мог. Немало, однако, бывал я наслышан о нем от матери моей. Покинув родную Пруссию, солдат Бейтон добровольно поступил на русскую службу. Сражался с ляхами под Смоленском и Шкловом, Быховом, Слуцком, Ригой, Мстиславлем… Защищал Могилев. Когда же очередная война с неуемными ляхами кончилась, был возведен в дети боярские и призван в самую столицу, в Москву. Вот, только не прельстило славного пруссака придворное житие и бил он челом Государю о переводе в Сибирь. Здесь Бейтон женился, для чего крестился в православную веру. Так-то и стал он Афанасием Ивановичем. С сибирскими казаками он храбро сражался против джунгар и енисейских киргизов, занимался набором местных полков и их обучением в соответствии с передовой европейской воинской наукой. Когда же Богдыхан вознамерился покуситься на русские земли, под начало Афанасия Ивановича был поставлен полк в 600 душ. Полк сей был направлен в Албазин.

Жаль, родитель мой не дожил до сего дня. С Бейтоном сошлись они еще по службе в Енисейске. И идти бы теперь казаку вместе со своим атаманом в родные края, да спит он кой год в ледяной земле. Не в бою сложил удалую головушку родитель мой, а сгинул на охоте, угодив шатуну в лапы…

Долго рассматривал меня крестный и, видать, недоволен остался.

- Зря ты, сынок, сюда пожаловал. Лучше бы тебе до Нерчинска податься. Здесь, сам, небось, не маленький, видишь – скоро жарко будет!

- Вижу, - отозвался я. – Так зачем же мне в таком разе Нерчинск? Чего я там позабыл? У меня там ни родни, ни знакомых. Мамка, помирая, велела мне до тебя идти. Сказала, что ты мне за отца будешь.

Усмехнулся атаман, погладил длинный ус:

- А на что мне здесь малец? Мне, Ивашка, солдаты нужны. С богдыхановым отродьем биться. А тебе… мамкину титьку сосать еще.

Вспыхнул я от слов этих! Меня, казака, в сосунки записывали! Так и налетел я на Афанасия Ивановича:

- Чем я не солдат?! Не казак?! Дед мой первый Албазинский острог закладывал и в этой земле лежит! Мать со всей семьей проклятые манзы убили! А ты хочешь, чтобы я в Нерчинск ушел?! Не бывать этому! Я за мамку отомстить должен!

Что-то еще кричал я моему крестному, бил себя в грудь, доказывая свое мужество, а у самого слезы на глазах закипали от обиды. А Афанасий Иванович рассмеялся только на мои крики:

- Ну! Ну! Полно лаять, не на псарне. Казак, говоришь? С манзами биться желаешь? А оружием хоть каким, окромя плуга, владеешь ли?

- Владею! – выпалил я, но при том покраснел, ибо с оружием толком не приходилось мне знаться. Отец помер рано, а дядька был пахарем, а не воином, хотя, конечно, как и все местные, оружие имел и в охоте не последним слыл…

- Врешь, - спокойно заметил крестный.

Я понурил голову, со страхом и негодованием представляя, как этот прусский казак отправит меня в Нерчинск. На коленях, что ли, молить его? Да не дозволяло ретивое! Сей острог мой дед закладывал! И не какому-то пришлому Бейтону меня выгонять!

- Семейка! – неожиданно рыкнул Афанасий Иванович.

На его зов прибежал долговязый парень лет четырнадцати. Длинный, худощавый, но жилистый, весь словно бы из мускулов вылепленный, он был смугл и черноволос, черные глаза его светились веселостью, а губы, над которыми пробивался темный пух, так и стремились растянуться в улыбке, обнажающей ровные, белые зубы.

- Гляди, Семейка, - сказал ему Бейтон, раскуривая трубку, - охотник сей ратному ремеслу учиться желает. Испытай-ка его ты. Коли годен покажется, так наставляй его, как старший брат младшего.

Семейка лукаво осклабился и кивнул мне чубатой головой:

- Ну, пошли, охотник! Попытаем друг дружку!

Я готовно последовал за ним на двор. За нами вышел и Афанасий Иванович. Он расположился на крыльце, приготовившись наблюдать за нашим «сражением». Само собою, меч мне в тот раз никто в руки не дал. Мы вооружились лишь палками. Мой противник был и старше, и сильнее, и опытнее меня, но явно бился в полсилы, позволяя мне проявить себя, показать, на что я годен. Теперь, спустя много лет, мне нестыдно признаться: годен я был мало на что… Мне шел одиннадцатый год, и я никогда не держал в руках меча. Неудивительно потому, что Семейка, нисколько не утруждаясь, играючи, одною рукой, отражал все мои нападки, я же был им неоднократно повержен. Причем повергал он меня – так же, как и отбивался. Словно невзначай, не прилагая ни малейших усилий. Все же несколько раз мне удалось проявить ловкость и увернуться от удара, а однажды – даже дотронуться до Семейки своей палкой.

- Ну, будя! – пробасил с крыльца Бейтон, когда я вновь очутился на земле с разбитым носом. – Сосунок еще не пес, но псом будет… У него есть воля и он умеет подниматься на ноги. Учи его, Семейка! Его дед основал эту крепость, пусть же внук защищает ее вместе с нами.

С этими словами Афанасий Иванович ушел, а Семейка протянул мне, до одури счастливому, свою сильную, до черноты загоревшую руку:

- Поднимайся, братка! И айда ко мне!

Я тотчас вскочил на ноги и последовал за своим наставником. Семейка обитал в коморке при оружейном складе:

- Входи! – пропустил он меня. – Здесь двоим места довольно будет!

- Ты здесь живешь?

- Да, с тех пор как погиб отец… - лицо моего наставника затуманилось. – Это верно, что твой дед с батькой Никифором основал Албазин?

- Мой дед был его сподвижником! А твой отец? Как он погиб?

- Как и многие казаки, защищая крепость от богдойской нечисти, - вздохнул Семейка, ставя на служивший столом чурбан кувшин молока с краюхой хлеба. – Ешь! Тощий ты, что щепка… Богатырю силы нужны!

- Ты тоже дородностью не красен, - усмехнулся я.

- Я – другое дело, - Семейка потянулся длинным телом. – Я зато как уж свернуться могу, в любую щель просочусь, по любой веревке пройду, как по мосту.

- Про веревку – врешь, небось!

- Я никогда не вру, - фыркнул мой названный брат.

С Семейкой мы поладили легко. Коренной албазинец, он охотно рассказывал мне о крепости, о которой дотоле знал я лишь по семейным преданиям да людской молве.

В описываемую мною пору богдойский царь Канси великую мечту заимел прогнать русских с берегов Амура. И часто-часто стали являться в наших землях отряды желтолицых манз. Албазин сразу стал им бельмом на глазу, и богдойские фудутуны[2] приезжали в крепость под видом заблудившихся охотников. Приказчик Лоншаков, сменивший атамана Никифора, принимал дорогих гостей с распростертыми объятиями и слишком поздно понял, что хитрые манзы использовали русское гостеприимство для изучения крепости…

В скором времени фудутун Лантань привел на Амур построенную на Сунгари флотилию и напал на казачий отряд, везший провиант в Долонский и Селемджинский остроги. Крепостицы эти, лишенные еды и пороха, пришлось оставить без боя, и враг устремился к острогу Верхнезейскому. Крепость сию защищали лишь 20 казаков. И – поверите ли? – эта горсть удальцов целых полгода удерживала натиск 400 воинов Богдыхана! За это время растяпу Лоншакова заменили на воеводу Алексея Толбузина. Потомственный тобольский казак, он прибыл в Албазин к самой что ни на есть раздаче. Три тысячи богдойцев при восьми сотнях конницы подошли к стенам крепости, за которыми укрылись 450 казаков и жившие в окрестных деревнях крестьяне. Некоторые не успели бежать и были захвачены в плен… Корабельные пушки Лантаня расстреливали плоты, на которых пытались спастись поселяне – старики, бабы, младенцы…

Слушая об этом, я, конечно, не мог не вспоминать родную Покровскую слободу, как жгли ее проклятые манзы, как убили дядьку Еремея, как погибла незабвенная матушка…

- Наши стены были ветхими, - рассказывал Семейка. – Ядра ломовых пушек пробивали их насквозь. За три дня у нас погибло больше сотни людей! Амбар сгорел, из трех пушек одна была разбита… Тогда манзы пошли на приступ! Ты еще увидишь, как они идут… Под барабанную дробь и звон цимбал, выжигая землю перед собой… Казалось, они просто сметут нашу хрупкую крепостицу! Но манзы не знали, что кроме стен Албазин ограждает глубокий ров. Его не чистили годами, и он так переполнился илом и нечистотами, что издали сливался с землей… Манзы бросались через ров к нашим стенам и проваливались, точно в болото! О, какой это был восхитительный миг, братка! Толпа манз, увязших во рву, не могущих бежать… Наши стрелки убили их всех! Но Лантань не остановился. Богдойцы лезли на наши стены, идя по телам своих убитых. Мы бились с ними день напролет! Мы убили сотни врагов, но их было больше, а у нас закончился порох. На другой день манзы стали вырубать лес и заваливать ров. И тогда наш батька Лексей поставил Лантаню условие: либо мы будем сражаться до последнего воина, либо нам позволят беспрепятственно уйти в Нерчинск.

- А твой отец?..

- В день приступа он и еще 25 смельчаков бросились на богдойцев, стремясь захватить их знамя. Они погибли все, не взяв знамени, но взяв с собой по дюжине врагов на каждого! – при этих словах черные глаза Семейки блеснули. Он очень гордился отцом и мечтал быть похожим на него.

Гарнизон Албазина благополучно добрался до Нерчинска. Здесь сын нерчинского воеводы Алексей Ларионович Толбузин соединил свою изрядно побитую в боях рать с отрядами забайкальских казаков, ополчением и полком Бейтона. Тогда же собранный по почину Толбузина Войсковой Круг единодушно отказался учинять себе побежную славу из Албазина.

Через два месяца после оставления крепости русские струги вновь причалили к тому месту, где возвышалась она. К тому времени манзы взорвали ее и ушли зализывать раны в Айгунь. Еще два месяца потребовалось тысяче людей, пришедших с Толбузиным и Бейтоном, чтобы восстановить разрушенный острог.

Строительством новой крепости руководил мой крестный. Он единственный владел сложной наукой с мудреным названием, которое не враз сумел я повторить – фортификацией. Новый острог возводился по казацкой росписи. Рыли глубокие рвы, землю из них высыпали на широкие решетчатые срубы из толстых стволов деревьев – так вырастал невысокий вал с широкой верхней площадкой, по которой можно было передвигать пушки. Такое устройство давало сразу три выгоды: земля, взметаемая взрывом, не наносила вреда людям, в земле увязали вражеские ядра, по валу можно было быстро перебрасывать наличные силы.

- Когда бы нам к этому еще пушки добрые! – мечтательно вздыхал Семейка.

С пушками в Албазине дело было худо. Восемь медных старушек да три легких затинных пищали времен батьки Хабарова. Да старинная мортира, стрелявшая пудовыми ядрами и нещадно поглощавшая порох…

Все это мне только предстояло увидеть, узнать, понять. А самое главное – научиться воевать, чтобы не стать для готовящегося к осаде острога обузой и лишним ртом. И я старался изо всех моих сил!

Через несколько дней после моего водворения в Албазине случился большой переполох. Желтолицые манзы сожгли Большую заимку – село в каких-то 10 верстах от нашей крепости! Горячо возмутились этому наши удалые казаки! Как теперь вижу на площади их негодующие чубатые головы, их взметенные ввысь шашки, слышу яростный рев сотен глоток, требующих немедленного возмездия супостатам! На крыльце – энергичный, всюду поспевающий батька Лексей – воевода Толбузин. Русоволосый, с окладистой бородой, мягкими чертами лица и ясными синими глазами, он был похож на самого настоящего сказочного богатыря. Рядом с ним – Бейтон. Ухмыляются чему-то желтоватые глаза. Могучая рука лежит на рукояти палаша, который привычнее ему, нежели казачья шашка. Неизменная трубка в зубах. Неизменное спокойствие.

- Что, братцы, пора, что ли, показать тьме богдойской, где раки зимуют, и отбить у них охоту вторгаться в наши приделы? – вопрошает он, лукаво щурясь.

- Пора, батька Афанасий! Пора! – орут казаки и ополченцы. – Веди нас на косоглазое отродье! На самого Богдыхана-дьявола веди!

Афанасий Иванович улыбается:

- Добре, братцы! Поучим богдойцев зарвавшихся уму-разуму!

В тот же вечер влетевший в нашу коморку Семейка с восторгом известил меня, что идет с отрядом Бейтона на Хуму! Можете представить себе, как зашлась моя душа! Как нестерпимо мне хотелось пойти в поход с моим названным братом и крестным! Но на сей раз Афанасий Иванович был непреклонен:

- Это тебе не в лес по грибы сходить! Здесь мне люд отборный надобен!

- А Семейка что ж?.. Он самую малость меня старше!

- Иногда и малость велика случается. Семейка ко всякому дозорному что твоя тень подберется, неслышим, невидим, по всякой балке пройдет, во всякую щель просочится. Такого, как он, ни один самый справный богатырь не заменит. Ступай и не докучай мне впредь!

Каюсь, но и в том могу признаться ныне: страшно завидовал я моему названному брату в те дни. И в то же время очень боялся за него. Хума была средоточием богдойских сил. Именно оттуда совершали манзы свои поиски вверх по Амуру. Вьюжным зимним днем их разъезд едва успел выйти из-за стен на построение, как восемь конников были уложены наповал меткими выстрелами. Манзы не успели опомниться, как из примыкающей к крепости боковой лощины на них бросились с волчьим воем наши удальцы. Перепуганные воем лошади сбрасывали всадников и убегали, а те немедленно гибли от рук мстителей. В считанные минуты ворота крепости были распахнуты настежь, и в них с победным кличем влетели две сотни казаков во главе с моим крестным. Гарнизон Хумы был изрублен. Мы же в том деле потеряли лишь семь душ.

Победителей Хумы в Албазине встречали ликованиям. Ликовал и я, но к ликованию моему примешивалась грусть. Я с восхищением смотрел на Семейку, гарцующего на вороном коне – наездником он был непревзойденным! Он мог вскочить ногами на седло и проехать круг стоя, и конь не сбрасывал его. Я смотрел на своего наставника и с тоской понимал, что мне никогда не стать столь же ловким, как он!

В таких сокрушениях стоял я у крыльца, пока победители делились с окружившими их товарищами подробностями славной вылазки. Вдруг кто-то потрепал меня по голове:

- Не горюй, сынок! Всякому псу – свое время драться. И на твой век придется еще вдоволь драк! Еще успеешь осатанеть от них… - грубоватый голос с неподражаемым выговором звучал почти ласково, и кончик длинного уса щекотал мне щеку. Склонившись ко мне, стоял передо мной улыбающийся крестный. Мне, сироте, захотелось обнять его, как обнимают сыновья вернувшихся из походов отцов. Но я отчего-то смутился… Подобают ли казаку такие нежности?

***

Албазин… Как теперь вижу я невысокие, но крепкие стены его, еще не потемневшие от времени, только-только возведенные мастеровитыми руками. Вижу и всех товарищей моих… Вот, объезжает горячего жеребца босоногий Семейка. Ни седла, ни уздечки нет на коне, но легко держится на мускулистой спине молодой казак. Конь стремительно мчит по кругу, и вдруг Семейка совершает непостижимый разуму прыжок и становится на спину жеребца. Как, на каких крыльях держится он?! Казаки восторженно орут, одобряя удаль юноши. Он же на ходу спрыгивает на землю. Чудо да и только!

А, вот, пузатый Гришака, наш главный силач. Он один способен сдвинуть с места громадную мортиру. Он же в часы тревоги бьет в огромный запорожский барабан… Голос его похож на тот барабан и на залпы орудий, ибо Гришака туг на ухо…

На крепостной стене совещаются о чем-то наши атаманы – батьки Лексей и Афанасий… С каким благоговением смотрели мы на них! Мы верили им, да простится мне кощунство, пуще, чем в Пресвятую Троицу. Они были нам и царь, и бог… Иных царей мы не ведали.

Да и цари не ведали и не шибко желали ведать нас. Московское царство все больше смотрело на запад, ратилось с ляхами и прочими латынянами, а Сибирь… Здесь хозяйничали мы, вольные люди, которым тесно было в земле Московской. Московское царство к тому времени еще не успело залечить раны Смутного времени, зато успело самое себе нанести раны новые, расколов и Церковь Христову, и народ православный…

Я солдат, казак, не искушен в вопросах веры. Но и теперь не могу я взять в толк, от чего и для чего затеялась та всевеликая распря? Не все ли равно Господу Богу, двумя или тремя перстами крестится верящий в Его благость? По солнцу или же супротив солнца обходят храмы? В наших краях почти никто не знал грамоте, не читал Писания, мы просто верили в Христа и Его Пречистую Матерь, с тем шли мы на смерть, сражаясь с супостатами, с тем отдавали грешные наши души за други своя… Мало ли это? И что еще надлежало нам знать? Не ведаю. А как по мне, так нам простой той веры довольно было…

Мужам же ученым ее, видать, показалось недостаточно. И пошел от них, ученых мужей, разлад и вражда промеж братьев… И Сибирь наша пополнилась новыми жителями, кнутом драными, на дыбах искалеченными – раскольниками. В чем была их вина? Ни тогда в малолетстве, встречая их, ни ныне, приближаясь к седьмому десятку лет, не могу уразуметь.

А тут еще, сказывали, по смерти Царя-батюшки Алексей Михайловича большие которы промеж детей его начались. А особливо промеж царевичем Петром и царевною Софьей…

Где уж тут было московским боярам о делах сибирских да Богдыхановой угрозе помышлять! Свои бы головы да титлы сберечь в сумятице!

А, вот, нам голов наших буйных не сносить было…

Полгода минуло со дня истребления Хумы, когда полчища манз подошли к нашим стенам. 150 судов доставили четыре с половиною тысячи богдойских солдат, три тысячи конников шли берегом… Наши разведчики успели вовремя донести об угрозе, и на сей раз манзы не обрели никакой добычи на пути к крепости: селяне успели бежать, а поля были сожжены.

Когда богдойцы стали выгружаться на берег и окружать Албазин, ворота крепости распахнулись, и из них во главе пяти сотен храбрецов вышел мой крестный. Отряд тотчас ринулся вниз по крутому склону и бросился рубить не успевшие перестроиться в боевой порядок полки Лантаня. Волчий вой огласил амурский берег! С этим звуком всегда шли в бой наши казаки. И только один хрипловатый голос нарушал этот волчий хор яростным рыком:

- Майн Гот!

С этим рыком обрушивал Афанасий Иванович свой тяжелый палаш на вражеские головы.

Мы с Семейкой с замиранием сердца следили за боем с крепостной стены. На сей раз нас не взяли на дело обоих. И оба мы дрожали от досады и желания быть там, в гуще драки! Там, где наши удальцы, прорубаясь сквозь скопище манз, рвались к самой реке, туда, где стояли богдойские суда с оружием и продовольствием!

Наконец, разметав желтолицые полчища, трупами врагов и товарищей проложив себе путь, казаки достигли пристани, и в тот же миг вспыхнули корабли. Огонь, охвативший передние из них, весело побежал по палубам, перескакивая на крыльях ветра с мачты на мачту, уничтожая флотилию Богдыхана.

- Ура! – завопили мы с Семейкой, обнимаясь и подпрыгивая от радости.

Еще чуть-чуть, и вся армия Лантаня была бы разгромлена, не начав осады! Но этого «чуть-чуть» нам и не достало… Нам не достало считанных пары сотен воинов, что ударили бы во флаг манзам. Зато им, желтолицым дьяволам, солдат хватало. Их конница атаковала наш отряд, но Афанасий Иванович, всегда предугадывавший действия врага, успел перестроить нашу фланговую сотню, и она ударила навстречу богдойцам, позволив нашим удальцам отойти в крепость. Их встречали, как победителей, каковыми они и были, но Бейтон против обыкновения был мрачен и потому поспешил скрыться у себя под предлогом раздумий над новой вылазкой. Когда я сторожко проник к нему, крестный сидел в полумраке, опершись на свой палаш, пил вино, к которому сохранил привычку еще со времен своей прусской юности, и каким-то невидящим взглядом смотрел на лежавшую на столе карту.

- А, сынок! – протянул он ко мне руку. – Что тебе?

- Здоров ли ты, батька? Не ранен ли?

- Здоровее не бывает, - отозвался Афанасий Иванович и задымил трубкой. – Только, знать, недолго нам здесь здоровыми быть придется.

- Но корабли уничтожены! – воскликнул я, посмотрев в окно, из которого видно было окрашенное заревом пожара небо.

- Корабли – да. Но не войско Лантаня. Оно превосходит нас раз в десять, а то и в двадцать. И их пушки не чета нашим.

- И что же? Мы же казаки! – запальчиво ответил я.

- И казаки не бессмертны, сынок. Крепость… мы отстоим, - задумчиво произнес крестный. – Но платить нам за это придется дорого. Лантань – хитрая бестия и отличный воин. В прошлый раз он быстро угадал слабые места Албазина. Уверен, что и теперь он уже знает нашу слабину.

- Не ты ли говорил, что Албазин непреступен?

- Так. Но наша слабость не в стенах. А в нашем числе. И в том, что… - крестный помолчал, точно решая, достоин ли я его доверия. – Поклянись, что не разболтаешь того, что я тебе говорю.

- Чтоб меня черти разорвали! – выругался я, научившись ругательствам у Гришаки.

- Мунгалы, дружественные Богдыхану, перерезали пути к Нерчинску. А это значит…

- Нам неоткуда будет добыть снабжение?.. – догадался я и понял, почему так мрачен Афанасий Иванович.

- Меня утешает одно. Лантаню его взять неоткуда также. Его запасы мы сожгли… И теперь все решит выносливость, кто из нас окажется более живуч.

- Мы, конечно! – уверенно сказал я. – Мы же казаки! Мы же русские!

Бейтон улыбнулся и потрепал меня по голове:

- Молодец, сынок! Я тоже думаю, что мы их переважим. А теперь ступай. Мне надо подумать.

Вечером в крепости хоронили убитых. Уныло тянул поп стихиры панихиды, уныло выли вдовы, которых уже не могли мы отослать с чадами в Нерчинск, и которым суждено было разделить с нами все тяготы и ужасы осады.

Возле одного из павших с удивлением заметил я своего названного брата. Необычайно строгий, в черном чекмене и сбитой набок папахе, он показался мне вдруг очень возмужавшим. Вот, и робкий пух над губой его обратился полоской тонких, очень идущих к его лицу усов. Семейка стоял возле юной девушки, что в невыразимой скорби склонилась над покойником и беззвучно плакала. Рука моего наставника лежала на плече девицы, и время от времени он что-то тихо говорил ей. Девица, хотя лицо ее и распухло от слез, была замечательно хороша собой! Большие, серо-синие глаза, обрамленные длинными ресницами, золотая, в канат толщиной, коса, губы, что ягоды спелые, нижняя самую малость припухшая, от чего в лице чудится что-то детское… Почему никогда прежде я не видел ее в Албазине? Откуда она взялась здесь в своей безутешной скорби? И почему мой названный брат так заботится о ней?

Я осторожно приблизился. Семейка заметил меня и, что-то шепнув девушке, шагнул мне навстречу.

- Кто она? – сразу полюбопытствовал я, не сводя взгляда с поразившей меня красавицы.

- Моя невеста, - спокойно ответил Семейка.

Я с изумлением воззрился на него, не веря своим ушам. Вот, уже более полугода делим мы с ним одну коморку, проводим почти все время вместе, и он никогда ни словом не обмолвился мне о том, что у него есть зазноба!

Семейка понял мой немой вопрос:

- Мы были дружны с нею в детстве, росли вместе. Отец ее, когда был сильно ранен, оставил службу, занялся хлебопашеством. Они вернулись на свою землю вместе с нами, с батькой Лексеем и Афанасием Иванычем…

- Постой! – меня озарила догадка. – Значит, когда ты уезжал из крепости объезжать коней и отказывался брать меня с собой…

- Да! – черные глаза вспыхнули. – Я ездил к ней!

- Ты мог бы и сказать… - пожал плечами я, немного обиженный таким недоверием.

- Мог. Но не хотел. Ни тебе, ни кому иному… Ее отец меня не любил, он хотел для нее лучшего жениха. Я хотел украсть ее… Ты знаешь, мне это было бы легче легкого. Но она не желала идти против родительской воли. Теперь преград между нами нет больше. Ее отец, когда пожег свое поле и дом, придя в крепость, вступил опять в войско. И погиб нынче… Голубица моя одна-одинешенька на свете осталась.

Я слушал рассказ моего названного брата, а сам не сводил глаз с Агафьи. Никогда еще не видел я создания более прекрасного, нежного. Будто бы не от земли она была, а попала в наш ад нечаянной ошибкою из миров горних. Сердце мое непривычно трепетало одновременно сладко и тоскливо…

- Я к крестному жить перейду, - вздохнул я. – У него чулан свободный… Тебе я теперь постоялец лишний, так ведь?

Семейка покачал головой и рывком привлек меня к груди:

- Экой ты еще … Сосунок… Ты брат мне, понял ли? Брат! И таковым всегда будешь. И, как брата, прошу тебя, Ванюшка, Агашу мою ты, как сестру привечай. И если со мной что…

- Что ты! Что ты! – вздрогнул я и замахал на него руками. – Тебе теперь только и жить! С такою-то невестой! Я ее, как сестру любить стану, клянусь тебе в том! Вы двое и Афанасий Иванович – все, что есть у меня на свете!

Поклялся я брату любить Агафью, как сестру, а клятвы той не сдержал. Ни в тот час, ни после не мог я любить ее любовью братской. Был я еще сосунком, а она девицею на выданье, но горело сердце мое при виде ее. Однажды Гришака, приметив, как слежу я за хлопочущей по хозяйству красавицей, больно ухватил меня за ухо:

- Что пасть-то раззявил на чужой калач? Ишь таращится! Я те потаращусь!

Ухо мое горело долго, и стыдно было, что поймал меня Гришака за «любодейским созерцанием». Но таращиться я не перестал, уж слишком запала мне в душу братняя зазноба…

Из нашей коморки я все-таки съехал, переселясь к Афанасию Ивановичу. Я уже довольно порядочно владел шашкой и того лучше стрелял, а потому стал нести службу на стенах крепости наравне с другими казаками. Чекмень, папаха, шашка на боку – пусть я еще был младшим и последним, но все же уже среди равных. И мои попадавшие в цель выстрелы изо дня в день укрепляли меня в этом равенстве.

На крепостицу нашу сыпались что небесные градины раскаленные ядра богдойцев. Однако, мой крестный не бахвалился, утверждая, что в его крепости брешей нет. Она мужественно выдерживала каждодневные обстрелы, и мы, ее защитники и жители, успели попривыкнуть к постоянному грохоту и опасным «осадкам».

Как-то погожим осенним днем я, сменившись с караула, явился к Семейке. Брата не застал, а Агафья была дома и стряпала какое-то варево к обеду. За два месяца, что прошли со дня гибели ее отца, она заметно повеселела. Зарумянилось чистое, нежное лицо, засветились озерные очи. Семейку она любила, от того и светилась вся. Да и он с нею рядом другим становился. Не то чтобы совсем, а все же… Что-то нежное являлось в этом веселом удальце, мягкость, какой нельзя было подозревать в нем.

- Как славно, что ты зашел! – приветствовала меня Агафья. – Сейчас накормлю тебя!

Я примостился у знакомого чурбана, с удовольствием вдыхая сытный запах хозяйкиной стряпни и любуясь ею самой.

- Красивая ты… - заметил я. – И дети у вас с Семейкой красивые будут и сильные.

Агафья зарделась от этих моих простодушных слов, но не отмахнулась, как от приставучего дитяти, а вдруг спросила серьезно:

- А что, Иванушка, будешь ли ты крестным нашим деткам? Ты ведь Семеюшке как братец родимый!

Столько сердечности было в просьбе этой, что уж мне пришла очередь краской залиться. Казаку не пристало краснеть, стыдно даже, но перед Агафьей я всегда смущался, и Афанасий Иванович, видя меня таким, уж непременно обругал бы «сосунком».

Я ничего не успел ответить, так как снаружи начался вдруг страшный переполох.

- Что-то случилось! – воскликнул я, вскакивая на ноги.

В дверях мы столкнулись с Семейкой. Лицо брата было бледно и перекошено, таким никогда еще не видал я его.

- Батьку Лексея ранило! – вдохнул он.

Агафья поднесла руки к груди, осела, закрестилась:

- Сохрани Господи Алексея Ларионыча!

Вдвоем с Семейкой бросились мы к дому воеводы. Дорогой брат рассказал мне, как все приключилось. Толбузин, как всегда, осматривал вражеские позиции, поднявшись на крепостную стену. И в этот миг настигло воеводу богдойское ядро. Это проклятое ядро оторвало батьке Лексею ногу выше колена…

У крыльца воеводы толпились мрачные и непривычно молчаливые казаки. Еще не сказано было горчайших слов, но уже клубилось горе в сердцах, уже окутало оно крепость своим вороньим крылом. На суровых глазах у многих воинов, прошедших не одну битву, много раз глядевших в глаза смерти, стояли слезы.

Вот, отворилась дверь, и на крыльцо тяжело вышел Бейтон. По сумрачно склоненной голове его, по снятой папахе все стало ясно без слов. Охнула площадь, скорбя о потере…

- Пили мы с покойным одну кровавую чашу, с Алексеем Ларионовичем, - раздался над площадью прерывистый хрипловатый голос. - Он выбрал себе радость небесную, а нас оставил в печали.

- Царствие Небесное атаману! – раздались нестройные голоса.

Тело погибшего воеводы перенесли в церковь, и здесь я под утро нашел моего крестного. Он сидел у последнего одра своего товарища, скорбный, безмолвный, и не то по привычке совещался с ним, не то испрашивал благословение на то, чтобы впредь защищать крепость одному.

Я тихонько приблизился к Афанасию Ивановичу и полушепотом доложил, с чем был послан:

- Батька, до тебя тут Лантанево письмо пришло!

Крестный вскинул на меня запавшие желтоватые глаза:

- Письмо, говоришь? Ну, пойдем, почитаем.

Письмо богдойского фудутуна доставлено было одним из наших отпущенных пленников.

- Вы большие силы не сердите, скорее сдайтесь... А коли так не будет, отнюдь добром не разойдемся, - прочитал Афанасий Иванович и зло рассмеялся. – Ишь ты! Не сердите! Думает сукин сын, что, коли воеводу нашего поразили, так уж мы и сдаться ему готовые? А, вот, черта им лысого! Пока жив Бейтон, Албазин будет стоять! А Бейтон будет жить очень долго! Его и сто желтолицых дьяволов не возьмут!

- Что ответим Лантаню? – спросил писарь Диомид, пощипывая редкий, седой ус.

- Ответь, что ухо мое он получит, а не Албазин, - презрительно бросил крестный. – Пиши так: «Русские в плен не сдаются, не привыкши. А назад без указа нейдем». Ответ сей пошли с тремя пленниками.

- Тремя?

- Тремя. Мы, русские, народ щедрый. Нам за одного своего трех желтолицых не жаль. Пущай сами своих чертей кормят.

Сказано – сделано! Получив отказ, Лантань в гневе бросил свои войска на штурм нашей крепости. Богдойцы выстроили два дровяных вала из «смолья» и сырого дерева. Валы эти хотели они подвести под самые наши стены, а затем зажечь. Но мы не попустили им сделать этого! Семейка с несколькими охотниками подвел подкоп под богдойские сооружения и взорвал их. Тогда разъяренные манзы стали метать в нас сеченые дрова своими катапультами. Куда как кстати были нам сии чурбаны! Зима близилась, и печи надо было топить жарко!

Пять дней разбивались полчища манз о наши стены, пять дней сдерживали мы их безрассудный натиск, перебрасывая то туда, то сюда наши малочисленные отряды. Наконец, богдойцы истомились и оставили попытки взять Албазин налетом.

В первый тихий вечер Афанасий Иванович призвал меня и Семейку пред свои очи и сказал:

- Что, сынки, небось скучаете по настоящему делу?

Так и загорелись мы с братом от этих слов. И более всего я. Весь обратясь в слух, я внимал крестному.

- Наши лазутчики доносят, что манзы получили подмогу от своих. Зерно и оружие. И то, и другое должно быть уничтожено. Семейка!

Брат выступил вперед.

- Собери людей самых сноровистых к такому делу. Учить тебя не стану, ты сам знаешь пригодных лучше меня. Вы должны незаметно проникнуть в богдойское становище и сжечь их склады. Они должны голодать так же, как мы!

- Исполним, батька! – кивнул Семейка, весело блеснув черными глазами. Такие задания всегда были ему по нутру.

- А я?.. – робко подал голос я, испугавшись, что опять останусь не у дел.

- А ты пойдешь со своим братом, если он в тебе не сомневается. На рожон не лезь. Помни, что это твоя первая вылазка, и ты еще ничего не умеешь! Учись, повторяй, запоминай. Это твоя задача. Понял ли?

- Понял! – звонко ответил я и покосился на Семейку. Брат ободрительно кивнул мне, и мы отправились собирать наш отряд.

Само собой, это был отряд Семейки, я же был в нем лишь пристяжным. И все же я буду называть его «нашим», теша мою старческую гордость.

Ночь та безлунной выдалось, но названный мой брат видел во тьме что твоя кошка. Он скользил впереди отряда, как тень, изгибаясь жилистым телом. То на землю ляжет, вслушиваясь, то в кусты метнется, то с ловкостью белки вскарабкается на дерево, что-то выглядывая.

Мы следовали за ним шаг в шаг, затаив дыхание. Оружия при нас мало было, дабы не бряцало оно и не отягощало движений. Нашей задачей была не битва. А попадись мы в лапы богдойцев, оружие уже не помогло бы нам.

Свистит Семейка ночной птицей – значит, богдойский караул рядом. Пора действовать. Бесшумно ползем мы на брюхе вперед, в зубах – кинжалы. Стрелять в ночной тиши нельзя, сразу заметят нас. Значит, только – колоть и резать. При том так, чтобы жертвы наши не успели бы и охнуть.

Вот и сторожа… Черной ночной птицей, нетопырем падает на них сверху Семейка, два удара, и нет сторожей, и только вздымается над ними долговязая черная фигура с окровавленным кинжалом. Знаком он зовет нас за собой.

Пробираться к становищу манз было нам несложно. Как-никак – родная землица! Каждую кочку знали, каждую вмятину. Здесь в канавке пересидели, тут за валом схоронились… Но, вот, уже и шатры богдойские. Тенями скользим мы мимо них. И тут навстречу нам выступает дюжий богдоец и что-то настороженно выспрашивает по-своему. Мы по-богдойски ни так, ни сяк… Еще миг, и желтолицый дьявол поднимет тревогу! Он надвигается прямо на меня, и уже раскрывает рот, чтобы звать подмогу… Но нет, ни единого звука не издать ему больше. Моя рука быстрее разума. Один удар, и всего меня обдало горячей вражеской кровью…

Я точно бы очнулся. В руке моей зажат был окровавленный кинжал… Так впервые в жизни я убил человека. Прежде доводилось мне стрелять со стены по живым мишеням, но это совсем не то. Со стены ты не видишь людей, не слышишь их дыхания, не встречаешься с ними глазами. И запаха их крови не чувствуешь, размазывая ее по собственному лицу.

- Ну, что встал? Идем! – шипит на меня Семейка.

И с отвращением перешагнув через богдойца, я спешу за своими.

Семейка знает, куда идти. Накануне он уже ходил к становищу с лазутчиками, и те рассказали ему доходчиво, где расположены нужные нам склады – с оружием и припасами. Склады те манзы охраняют. Вокруг них горят костры, и желтолицые черти не смыкают глаз, сторожа свои сокровища. От содержимого этих складов зависит их жизнь! И наша…

Лежа на холодной земле, мы долго следим за сторожами. Спать они не завалятся, это ясно… И перерезать дюжину человек без шума, куда труднее, чем двух или трех. Труднее, но надо.

- Заходим с разных сторон, и по моему знаку разом бросаемся на них. Только – уразумели ли? – разом! Иначе не сносить нам голов!

Мы дружно киваем. Уразумели, мол, не скудоумные, чай. Знаем, почем фунт лиха.

Так и расползлись поодиночке, чтобы с разных сторон на манз напасть – каждому свой намечен, и смотри, не попутай!

В этой ночной тиши даже собственное дыхание, биение собственного сердца чудятся необычайно громкими. Странно, что не слышат их богдойцы! Может, глухи они, как наш пузатый Гришака?

Я подползаю совсем близко к своей жертве, так что в отблесках костра могу ясно различать лица сторожей. Нет, ничего-то не слышат они, ничего не предчувствуют…

Своих же я не вижу и не слышу. Но точно знаю – они рядом. И как и я ждут условленного птичьего клича. И, вот, надрывно звучит он во тьме. Пора!

Во мгновение ока со всех сторон бросаются к костру черные тени, зловеще вспыхивают кинжалы в отблесках пламени… Снова чужая липкая кровь на моем лице. Звери пьянеют от ее запаха. Но я пока еще не зверь, и меня тошнит от него.

А Семейка уже расторопно запаливает смоляные «гранаты», сыплет порох, чтобы скорее занялись шатры с припасами, чтобы ничто и никто уже не остановил все истребляющего пламени. Быстро занялось оно, и едва успели мы отойти, как загрохотали взрывы – это гибли в огне оружейные запасы богдойцев. Этот порох и эти ядра уже никогда не будут угрожать Албазину!

Всколыхнулось, завизжало, заметалось становище! Одни пытались потушить пожар или хотя бы спасти из него что возможно, другие бросились искать нас.

А мы уходили. Камышовой зарослью, невидимыми ложбинами, благодаря непроглядный мрак этой ночи и ловкость нашего вожака. Потаенным ходом просачиваемся мы в крепость, где при свете факелов дожидается нас крестный.

- Ну, сынки, истые вы казаки и герои! – восклицает он, после чего каждого заключает в объятия, от которых трещат кости, и лобызает троекратно.

Он прав, наш Афанасий Иванович, в эту ночь мы всем удальцам удальцы. И одного только жаль нам, что не было времени у нас, чтобы прежде чем жечь склад со снедью, хоть что-нибудь да украсть с него. Нашим скудеющим запасам то бы ох как пригодилось!..