ПРИОБРЕСТИ КНИГУ "СЛАВА РОССИИ" В НАШЕМ МАГАЗИНЕ:

http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15568/

СКАЧАТЬ ЭЛЕКТРОННУЮ ВЕРСИЮ

https://www.litres.ru/elena-vladimirovna-semenova/slava-rossii/

***

Наши припасы закончились скоро, и уже не манзы косили наши ряды, но враг куда более страшный и беспощадный. Бледная Смерть. Царь-Голод… Видали ли вы, читающие сии строки, как варят шкуру павшей лошади, а затем с жадностью рвут ее зубами, давятся ею, а затем блажат и маются от жестоких колик? А как выбирают из конского помета всякое непереваренное зерно? Голод лишает разума, голодный человек способен съесть все… К зиме 1686 года из 826 защитников крепости осталось нас лишь 150. И эти полторы сотни походили скорее на тени, чем нам людей.

На крыльцо воеводского терема, тяжело оседая на костыли, выходит Афанасий Иванович. Словно половина осталось от кряжистого казака-пруссака, ноги, источенные цингой и покрытые язвами, уже не держат его. Но желтоватые глаза глядят с прежней бодростью, и голос не утратил прежней властной силы.

В ту пору я почти безотлучно находился при крестном. Мои ноги еще не утеряли прыти и ими я служил ему, бегая с разными поручениями. Вскоре стал я служить и другим. Бессонными ночами взялся Афанасий Иванович, дабы время убить, наставлять меня грамоте. И оказалось, что к чтению имею я и охоту, и способность. Очень скоро навострился я складывать буквы в слова, а, так как иных книг, кроме псалтири, в крепости не водилось, то выпросил ее крестный у отца Иакинфия. Научась порядком читать, начал я и бумагу марать каракулями. Неделя, другая, и стали каракули черты буквиц обретать…

О ту пору писарь наш приказал долго жить, а так как грамотных в остроге, кроме Бейтона и попа, никого не осталось, то велел крестный мне впредь писать под его диктовку.

- Светлая голова у тебя, Ивашка, - говорил Афанасий Иванович. – Как отобьем Богдыхановы полчища, так пошлю тебя учиться. Выйдешь в люди – много пользы принести им сможешь.

В то, что богдойцев мы одолеем, крестный верил свято. И этой верой мы все жили, питались ею вместо пищи. Вся площадь наша обратилась в погост, ежедневно принимавший новых вечных постояльцев, но остающиеся слепнущими глазами смотрели на своего атамана и знали твердо: он не выдаст, он отстоит крепость. Пусть даже ценой жизней всех их, но слава казацкая не будет посрамлена, и проклятые манзы вынуждены будут убраться восвояси.

- У богдойцев дела не шибко наших лучше, - рассказывал мне Семейка, время от времени делавший вылазки к вражьему становищу. Истончившийся, с отросшими до плеч вьющимися волосами, побледневший, с глазами, казавшимися огромными на исхудалом лице, он оставался по-прежнему крепок и ловок. Ни голод, ни цинга не брали его.

- Все ж лучше… - качал я головой. – Они хотя могут уйти.

- То-то и оно что не могут, - довольно объяснял названный брат. – Уцелевшие суда их амурскими льдами скованы. Лошадей у них не осталось – пожрали они лошадей, как и мы. Им один путь назад – пешком. А как? Куда? Сотни верст сквозь вьюги и метели к форту Эсули, который мы сожгли? Лантань бы подписал своему войску смертный приговор, решись он на такой шаг. Теперь побежден будет тот, кого голод выморит раньше…

При этих словах лицо Семейки побледнело еще больше. В темной оружейной коморке, на топчане, укрытая двумя шубами, лежала теперь та, что и ему, и мне дороже была самой жизни. Лежала и уже почти не вставала. Просто таяла день за днем, как восковая свеча. Личико ее сделалось совсем прозрачным, синеватым, но, стоило нам появиться, и оно озарялось улыбкой, от которой щемило сердце. Сперва она поднималась нам навстречу, пыталась хлопотать, но, наконец, не смогла и этого. Лишь тонкие руки тянулись к нам, приветствуя, а на чудных озерных очах блестели слезы.

- Сегодня за добычей пойду, - сказал мне Семейка как-то ночью.

- Куда?! Пропадешь! – уцепился я за рукав его короткой шубы.

- А иначе она пропадет, - мрачно отозвался брат. – Ты видел ее? Она умирает! Она жена мне, Ванюшка, понимаешь? Жена! И что я за муж, если, имея силы и сноровку, позволю голубице своей зачахнуть, не сумею добыть для нее хотя что-нибудь? Если буду просто сидеть и смотреть, как она уходит, а затем отнесу ее невесомое тело на площадь и закопаю вместе с прочими?! Нет, Ванюшка, я спасти ее должен! Во что бы то ни стало спасти!

- Тогда я пойду с тобой, - решительно сказал я.

Семейка ничего не ответил, лишь хлопнул меня по плечу. Ночью мы ушли из крепости и устремились к вражескому становищу. Как ни скудны были запасы богдойцев, как ни вымирали они, подобно нам, от голода, а все же кой-какая снедь еще водилась у них. К тому же в отличие от нас могли манзы заниматься охотою и рыболовством.

Зимой вылазки делать сложнее. Нет зелени, чтобы укрываться в ней. А на белом снегу всякая тень видна издали. Все же нам удалось незамеченными пробраться в стан Лантаня. Мы были одеты в богдойское платье, снятое с убитых манз, и потому не привлекали к себе внимание.

Внезапно в ноздри нам ударил запах варимой на костре похлебки. Манзам удалось подстрелить какую-то птицу, и они готовились разговеться своей добычей. В нутре у меня сладко засосало, и я жадно сглотнул слюну. Но богдойцев было шестеро. Двоим отправить к праотцам шестерых в один миг никак невозможно.

- Я отвлеку их, а ты украдешь «куренка», - прошептал Семейка.

Скрывшись в зарослях высокого кустарника, он засвистел по-птичьи, захлопал рукавицами так, как будто бы хлопала крыльями птица. Манзы отвлеклись от своего варева, изготовили пищали. Чем худо к одному «куренку» прибавить другого? Пятеро голодных людей осторожно ринулись к кустам, боясь упустить добычу, а шестой остался следить за похлебкой.

Знаете, с той давней ночи мне часто приходилось убивать – в боях, в опасных вылазках, убивать не только в единоборстве, но и «снимая» вражеских караульных, чтобы проникнуть в их стан. Я солдат и казак, война – мое ремесло, и руки мои обильно обагрены кровью. И ни один убитый враг не является мне во снах, не мучит мою душу. Кроме единственного… Молодого, прозрачного от голода и дрожащего в радостном предвкушении долгожданной трапезы богдойца, чье сердце навсегда остановил воткнутый в него по самую рукоятку нож. Мой нож! Он не закричал этот несчастный, только узкие глаза его вдруг расширились и посмотрели на меня в изумлении… Грех бить зверя на водопое. Грех убивать смертельно голодного человека, чтобы отнять у него его добычу. Даже если этот человек – манза…

И лишь одно служит мне оправданием. Я убил не ради себя. Не для того, чтобы удовлетворить голод свой. Но чтобы спасти ту, которая с первой нашей встречи владела моим еще не огрубевшим в ту пору сердцем.

Выхватывая птичью тушку из варева, я знатно обжег себе руку, но не почувствовал боли. На бегу пряча украденную добычу в мешок, я бросился удирать, моля Бога, чтобы мой названный брат сумел обмануть богдойцев и бежать незамеченным.

Я был уже недалеко от нашего вала, когда вдали раздалось несколько выстрелов. Сердце мое оборвалось. Они все-таки заметили Семейку! Они гнались за ним! Я хотел броситься назад, на выручку брату, но меня остановила мысль об Агафье. Что станет с нею, если пропадем мы оба? И куда бежать? Чем помочь? Что я могу с одним своим кинжалом против озверевших от голода манз, гонящихся за Семейкой?

Мне следовало бы уйти в крепость, но я не мог. Скрывшись в ложбине, продрогнув до костей, я с отчаянием вглядывался в темноту ночи, надеясь увидеть знакомую скользящую фигуру…

Я тогда не увидел Семейки. Я только почувствовал его. Не знаю, как объяснить, да и неважно это… Я выбрался из своего укрытия, пополз вперед и вскоре увидел на снегу тень. Тень была неподвижна и казалась бесформенной из-за растекающегося во все стороны пятна крови.

- Семейка! – забыв осторожность, я бросился к нему. Это казалось невозможным, чтобы такой удалец, как он, позволил ранить себя, позволил себя… убить…

Брат еще дышал.

- Уходи! - прохрипел он, не разжимая зубов.

- Я не оставлю тебя! – со слезами воскликнул я, пытаясь поднять длинное тело на свои еще детские плечи.

- Брось! - в слабеющем голосе послышалась злость. – Они тебя заметят!

Мне не хватало сил, чтобы нести его… Я свалился на колени, с отчаянием ища способ дотащить раненого брата до крепости.

В этот миг раздались выстрелы, и на горизонте замелькали факелы. Манзы бежали к нам!

- Уходи! – из последних сил крикнул Семейка.

Но я точно окаменел. Я не мог оставить его, моего любимого названного брата, моего наставника – на расправу озверевшим богдойцам. В последний раз блеснули черные Семейкины глаза. Блеснули яростью на меня. А в следующий миг блеснул его кинжал, к моему ужасу вонзенный им в собственную грудь.

Он все понял, мой славный, мой отважный брат. Он понял, что я не уйду от него, пока он жив, останусь с ним и погибну. И он освободил меня…

И тогда я завыл. Впервые завыл по-волчьи, как воют наши казаки, идя на врага. И с этим отчаянным воем бросился к крепости. Пули летели мне вслед, но ни одна не достигла меня, точно брат невидимой стеной стал на их пути, защищая меня.

Агафье я поперву не посмел сказать о несчастье. Соврал, будто бы послали Семейку с отрядом в далекий и опасный поход – в Нерчинск, за подмогою. Бабе – откуда знать про то, каково на самом деле положение наше? Баба в воинских делах не смыслит. Я тогда же забрал ее из оружейки в терем воеводы. Афанасий Иванович не возражал. Он горько печалился о смерти Семейки, но при Агафье не подавал виду, жалея ее.

Моя добыча, оплаченная столь страшной ценой, поддержала таящие силы моей тайной зазнобы. Я сам варил для нее похлебку, сам кормил ее с ложечки – по чуть-чуть, чтобы не сделалось ей худо. Странно, но, несмотря на собственный голод, у меня ни разу не явилось желания самому пригубить сего яства…

- Иванушка, родимый, почто обманываешь меня? – от этого тихого, печального голоса бросает меня в дрожь.

- О чем это ты, сестрица? – пытаюсь я изобразить беспечность.

- Он ведь погиб, да? Соколик мой, свет мой? Ведь уже нет его промеж живых, верно? – озерные очи полнятся слезами, и я не могу смотреть в них. – Скажи, коли так, чтобы мне за упокой душеньки его молиться, покуда Господь меня с ним вновь не соединит!

- Где же мне знать про то, Агаша? Смог ли он дойти до Нерчинска, кто знает…

При этих словах я чувствую на себе тяжелый взгляд крестного. Он делает мне знак головой, и я, оставив больную, следую за ним.

- Долго ты бабе брехать будешь? – хмуро спрашивает Афанасий Иванович, посасывая трубку – табак для нее закончился, и это обстоятельство немало раздражает воеводу.

- А как мне ей правду сказать, что я мужа ее уберечь не смог?

- Не мели околесицы, - морщится Бейтон. – Как бы ты мог уберечь его… Он сделал то, что был должен сделать. И ты также… Если, конечно, не говорить о том, что вас, двоих, в ту ночь вообще не должно было там быть! – тяжелый кулак ударяет по столу. – Майн Гот! Такого казака из-за бабы потеряли!

Я вспыхиваю, но не смею возражать крестному.

- А теперь из-за бабы, того гляди, другого казака потеряем!

Я вопросительно поднимаю голову и встречаюсь взглядом с желтоватыми глазами, смотрящими на меня с явным неодобрением.

- Думаешь, я не вижу, как ты каждую крошку ей тащишь, а сам снег с корой жрешь?

- С меня и того довольно, я сильный, - гордо отвечаю я.

- Сосунок! – рычит крестный. – Бабий подол тебе нужен! Пришел бы ты в разум уже, коли он у тебя есть! Она – баба, а ты что? Щенок рядом с ней!

- Щенки скоро волками делаются, - усмехаюсь я. – Год-другой, и я буду казак не хуже прочих. А она успеет утешиться…

- Поди к дьяволу с глаз моих! - сердито отмахивается Афанасий Иванович.

И я ухожу. Не к дьяволу, правда, а всего лишь к глухому Гришаке, которому одному могу поверить я свою скорбь. Он все равно не услышит, но зато что-то почувствует и, сострадательно покивав заросшей клочьями волос головой, облапит своей огромной дланью. И поделится кусочком сушеной конской шкуры…

Я застал Гришаку спящим на своем барабане. Отощавший, похожий на большой мешок, из которого выбросили его содержимое, он положил на него голову и не шевелился. Я тряхнул его за плечо и в этот миг понял, что Гришака не храпит, как бывало обычно, и могучий храп его не сотрясает стен…

Хоронили силача без отпевания, ибо наш бедный отец Иакинфий уже переселился на братский погост, бывший некогда площадью.

- Проклятые… - тихо шептал Афанасий Иванович, водя пальцем по карте. – Сколько я просил их, чтобы прислали нам людей! Мне хватило бы двух сотен казаков, чтобы покончить с Лантанем! Но они не дали ничего!..

- Неужели о нас просто забыли? – спросил я.

Крестный не ответил.

Отрезанные от мира, мы не могли знать, что из Нерчинска посылался к нам конный отряд Лоншакова, но он не смог прорваться к нам и вынужден был уйти назад. Не знали мы и того, что и Нерчинск не был в те дни безопасен. На него напали дружественные манзам мунгалы, но были начисто разгромлены. В то же время якутские казаки подавили восстание тунгусов, а, преследуя их, наши удальцы обнаружили большой отряд богдойцев, которые и возбудили тунгусов супротив московского Царя. Отряд был уничтожен полностью.

Но мы ничего этого не знали и продолжали одинокую борьбу с бледной смертью…

В канун Рождества Лантань прислал Афанасию Ивановичу письмо с предложением снарядить в крепость богдойских лекарей для помощи нашим больным. Усмехнулся крестный на такую «доброту»:

- Отпиши ему, сынок, что в Албазине служилые люди милостию великого Бога все здоровы. Пускай о своих служилых печется… - с этим кратким ответом Бейтон послал богдойскому воеводе рождественский подарок – пудовый пшеничный пирог «на разговины».

 К концу зимы в Албазине осталось лишь 60 душ, и лишь 20 из них еще способны были носить оружие.

Положение Лантаня также было отчаянным, и, видимо, от отчаяния решился он на последний штурм.

Ранним морозным утром раздались перед нашими стенами барабанная дробь и звон цимбал: живые мертвецы надвигались на нас. Быть может, думали богдойцы, что уже окончательно выморены мы, что уже не удержат наши руки мечей? Они не знали, что наши крепости защищают даже мертвые. И мы чувствовали это в тот день, чувствовали, что силы всех наших павших – с нами, поддерживают нас.

Тяжело поднялся на своих костылях на крепостную стену Афанасий Иванович. Он не мог идти в бой сам, но присутствие его воодушевляло последних ратников.

Нас было двадцать теней. Двадцать призраков, не желавших смириться со своей участью и готовых биться до конца. Распахнулись ворота, и волчий вой приветствовал незваных гостей.

То был мой первый настоящий бой. Бой, на который вышел я, как равный с равными. Он был недолог, так как на долгую битву не было сил ни у нас, ни у манз. Убедившись, что порох в наших пороховницах еще есть, и голыми руками нас не взять, богдойцы спешно отступили. Мы сперва преследовали их, исступленная ненависть придавала нам сил. Я помню, как сошелся в поединке с каким-то крикливым богдойцем. Он был на голову выше меня, но кое-чему успел меня научить покойный брат. Шашка моя в тот день была продолжением моей руки и разила без промаха. Богдоец что-то верещал, отмахиваясь своим огромным клинком, а я… Я уже не выл, я берег силы для ударов. Оборот, просверк стали, и рассеченный ратник Лантаня валится к моим ногам…

В тот день мы, полумертвые и мертвые, в очередной раз отстояли Албазин. Убедившись в нашей необоримости, манзы на другой день отступили от его стен, оставив лежать под ними почти все свое войско. Не веря собственным глазам, следил я со смотровой башни, как уходят прочь остатки богдыхановой рати. Когда же последние манзы скрылись за горизонтом, я бросился к Агафье:

- Агаша! Сестрица! Мы победили! Слышишь ли, голубица моя? Ушли манзы! Свободен Албазин!

Но голубица моя не отвечала мне… Недвижимая, холодная, она не открывала глаз, а губы ее посинели. С ужасом я тряхнул ее за плечи:

- Агаша! Ты что это?! Ты это не смей! Не смей помирать! Я Семейке обещал!.. Я.. – слезы отчаяния душили меня, и я совершенно потерял рассудок.

Внезапно сильная рука буквально отшвырнула меня от одра моей зазнобы:

- Сосунок! – раздался гневный рык.

Я повалился на пол, а крестный, оседая на костыли, шагнул к бесчувственной Агафье. Афанасий Иванович достал из-за пазухи флягу, в которой берег он последние глотки своего вина. Быстро разжав умирающей зубы, он влил ей в рот свою «живую воду». Агафья закашлялась, захрипела, широко раскрыла глаза.

- Спасибо, батька! Спасибо! – сквозь слезы бормотал я, готовый в те мгновения лобызать рваные сапоги моего крестного.

Он лишь поморщился и ушел, бросив недовольно:

- Другой нужды мне нет, как с вами возиться…

***

Много лет утекло с той поры… Афанасий Иванович Бейтон сдержал свое слово и отстоял Албазин. И мы, казаки, ополченцы, селяне, не сдали нашей крепости, положив за нее свои животы.

Но Москва рассудила иначе. Ее, Москвы, взор устремлен был на запад, а нас, ежели и удостаивала взглядом она, то как надоедливых пасынков. В Москве в те дни решалось, кто же станет править в ней – Петр ли царь, али сестрица его, Софья? А нашими делами послан был заниматься болярин Федор Головин, вельможа столь просвещенный, что даже бороду скоблил, как в Европе заведено. Сей Головин и повел в Нерчинске переговоры о мире с посланцами Богдыхана… От тех переговоров мы не ждали зла, ибо в борьбе с манзами явился у нас добрый соспешник. Джунгуры вторглись в западные приделы Богдойского царства, и их верховный хан Галдан предлагал правительству русскому действовать совместно. Растеряв союзников и наживя противников, Богдыхан должен был проявлять сговорчивость…

К тому времени минуло два года со дня отступления богдойцев от стен Албазина. Все это время мы, как могли залечивали раны, восстанавливали порушенное, укрепляли крепость, возвращались к жизни… Сам я из «сосунка» быстро превращался в молодого и сильного волка. Правда, зазноба моя видеть того вовсе не желала. Я был для нее меньшим братцем, нежно любимым, с которым сладко и горько было вспоминать дорогого нам обоим Семейку. Мне же такое положение с каждым днем становилось все нетерпимее.

Однажды я решился заговорить с Агафьей. Она полоскала белье на реке, матовая кожа ее лоснилась от июльского жара…

- Послушай меня, Агаша, ты уже два года как вдова. Негоже бабе одной, сама знаешь. Да и невозможно никак. Мать моя, как отца не стало, до брата подалась. У тебя же нет никого…

- Как же нет? – встрепенулась Агафья, поднимаясь. – И у меня братец любимый есть! – матерински ласковый взгляд ее точно ожег меня.

- Я не братец тебе, ты знаешь, - отозвался я резко. – Тебе муж нужен.

Красавица моя лишь пожала плечами:

- И кого же ты, Иванушка, хочешь сосватать мне?

С какой-то самого меня изводящей яростью я с силой схватил ее за руки повыше локтей, привлек к себе:

- А кого еще тебе надобно? Или же ты не видишь ничего? Не понимаешь?! Я казак! Я завтра, может, в поход уйду! Долго ли ты еще будешь со мной, как с несмышленышем играть?!

Агафья побледнела и попыталась вырваться из моих рук. Но я был сильнее и не выпустил ее.

- Я тебя от смерти спас! Я жизнь за тебя отдам! Я… - не находя слов, я горячо поцеловал мою зазнобу в губы.

Она же оттолкнула меня… Метнулась в сторону, споткнулась, упала у самой воды и смотрела на меня с обидой и страхом. Будто бы я был зверем и мог причинить ей зло…

Я опустился на колени, не приближаясь к ней.

- Прости, окаянного, коли обидел… Выходи за меня! Молод я еще, знаю. Так что с того? Жизни наши что миг… Никто уж младыми летами не попрекает меня. Всякий скажет, каков Ивашка Лукьянов воин. Чем же я тебе не годен?! Я же все для тебя сделаю!

Но Агафья не отвечала. С испугом и горечью смотрели на меня озерные очи. И этот взгляд говорил мне, что надежды мои напрасны. Ничем, кроме меньшого братца, не мог я быть для нее. А теперь не мог остаться и им.

- Я уеду, - вдруг тихо сказала она. - В монастырь уйду…

- Майн Гот! – вырвалось у меня приставшее к языку бейтоновское… Схватившись за голову, я вскочил и бросился прочь.

Когда я, распаленный горьким разговором, прибежал в крепость, то понял, что творится в ней что-то неладное. Прибыли из Нерчинска посыльные с приказом… Приказ тот зачитывал теперь один из них собравшимся казакам. И от звучавших слов кровь бросалась в голову, не верилось в эти слова!

- ...город Албазин разорить, и вал раскопать без остатку, а служилых людей с женами и с детьми и со всеми животы вывесть в Нерчинск…

 Таков был приказ Федора Головина, росчерком пера предавшего все наши жертвы и отдавшего Амур во власть уже не ждавшего такой поживы Богдыхана. То, чего не смогло добиться войско Лантаня силою оружия, было поднесено Богдойскому царству за мзду московским посланником.

Загудели грозно казаки, не желая мириться с предательством.

- Не пойдем! – ревели они. – С места отсюда не сдвинемся! Здесь вся родня и товарищи наши лежат! Не оставим их! Не отдадим манзам поганым земли русской! Батька Афанасий, что ж ты молчишь?!

Сумрачно было лицо крестного и не сразу ответил он своим казакам. Наконец, раздался его хрипловатый с неправильным выговором голос:

- Я поклялся не отдавать эту крепость манзам. Слово свое я сдержал. Но идти против воли царской я не могу…

Гул негодования прервал речь крестного. Забыв собственные огорчения, я растолкал толпу и стал с ним рядом, положив руку на рукоять шашки.

- Вы все знаете, какие жертвы мы принесли, защищая Албазин! – продолжал Бейтон. – Они были столь велики от того, что нам не дали помощи! Ее не дали нам даже тогда, когда мы выполняли Цареву волю! А что же будет теперь? Если мы останемся здесь супротив ей?

- Будем жить без Царя! Как предки наши живали! Как Сечь жила!

- Добре! Но пройдет полгода, и к нашим стенам снова придут полчища богдойцев! И чем мы встретим их? Как сможем отразить их натиск, не имея подмоги?! Мы не сможем отстоять Албазина вновь! Мы только напрасно погубим свои жизни!

Но тонул, тонул голос рассудка в волнах праведного гнева. Бушевало море казацкое, взметались вверх наточенные шашки. Эти люди уже забыли голодный ад, поглотивший гарнизон и население Албазина, они готовы были биться до последней капли крови, лишь бы не терпела унижения казацкая слава.

Ярость казаков была столь велика, что меня охватил страх за крестного. Эта толпа, обезумев, могла наброситься и на своего атамана.

- Молчать! – прогремел его властный голос. Выхватив свой огромный палаш, он спустился с крыльца и без страха прошел сквозь расступившуюся перед ним толпу. Казаки последовали за ним.

Афанасий Иванович спустился к Амуру и с яростью швырнул палаш в его воды:

- Не бывать нам в Албазине — как этому палашу не всплывать! — крикнул он.

И в это мгновение из волн показалась рукоятка меча – будто крест поднялась она над водой, блеснув в лучах солнца, а лишь затем медленно погрузилась в пучину.

На какое-то время на берегу воцарилась тишина. Все мы были потрясены явленным знамением. Некоторые закрестились, славя Христа и Его Пресвятую Матерь. Перекрестился размашисто и Бейтон.

- Мы еще вернемся! - сказал он, и желтоватые глаза его вновь засветились бодростью и уверенностью в грядущем дне. – Мы обязательно вернемся!

[1] Манзы, богдойцы – китайцы.

[2] Полководцы