"В селе жили трудненькие — трудились с утра до вечера. Потом их за труд и раскулачили", — так рассказывала одна из старожилок Павловского района о периоде борьбы с кулаками, объявленной в 30-е годы прошлого века. В архиве лаборатории исторического краеведения Алтайской педагогической академии хранятся записи живых рассказов, собранные в ходе 22-летних (1990–2012) полевых исследований, организованных профессором, доктором исторических наук Татьяной Щегловой в сельских районах. Есть в этой бесценной кладовой и устные истории о том, как "с крестьянами расправлялись по-твердому".

Татьяна Щеглова, доктор исторических наук: "Собранные нами устные истории выявили региональную специфику образа кулака на Алтае. В интервью с местными крестьянами фактически отсутствует тема врага. В исследованиях, проведенных в других регионах России, например на Кубани, кулаки часто ассоциировались с помещиками, ненависть закрепил голод. На Алтае не было крепостничества, и голод был меньше. Кроме того, здесь грань между имущими и неимущими, богатыми и бедными была подвижной и прозрачной. Это была грань между ранними переселенцами, уже обустроившимися, и более поздними, вновь прибывшими, которые были вынуждены прибегать к работе по найму. Кулак для алтайских крестьян в первую очередь — работяга..."

"А кого кулачили? Кто работал, — вспоминала о событиях тех лет в Калманке одна из старожилок Павловского района, — приезжали, забирали и дома пустые оставляли. Вон Павел Прокопьевич Черепанов рядом с нами жил — дом круглый имел. Утром мы встали, господи, смотрим — дом нараспашку, все вещи остались, а самих нет. Угнали. Сослали в Нарым, где ничего не было. А он кулаком и в Нарыме заделался. Работал".

Устинья Адреевна Успенская из села Маяк Чарышского района вспоминала, как ее отец, Андрей Гаврилович Нескоромных, стал кулаком с 15 детьми и был отправлен в Красноярский край, а там постарался еще раз стать кулаком — срубил избу для малолетних детей. Но в результате непосильного труда надорвался, его парализовало.

"Выглядело село до 28-го года шибко хорошо, — рассказывал старожил Тырышкин из Новотырышкина Смоленского района. — Началась коллективизация. Дома сожгли, самых работяг кулаками назвали и дома хорошие разрушили".

Агитпроповские характеристики "кулак-мироед" в историях, записанных нашими исследователями, практически не звучат. Многие собеседники рассказывают о том, что кулаки работали вместе с наемными работниками. "Зажиточных было не сильно много. Они зажиточные как? Вот свою жнейку держали. Он пожнет тебе. А ты пойдешь ему повяжешь, отработаешь. Семей шесть у нас раскулаченных было. Кого из-за пасеки раскулачили, кого из-за чего", — вспоминали старожилы Малиновки Заринского района.

Агриппина Кондратьевна Дорофеева из исчезнувшей Сосновки с уважением вспоминала о раскулаченном Александре Карповиче Манькове, который "имел мельницу на реке Тишке, машину-молотягу и машину косилку-жнейку". Она подтверждает, что "всем селом на них работали. У него сосновские на поле работали, сено убирали. Хлеб осенью соскирдят и возят зимой. И молотили на машине". Но при этом Дорофеева добавляет, что "к нему все хорошо относились. А когда его раскулачили — вся беднота расплакалась — хорошо платил, все около него кормились". И про жену Манькова Агриппина Кондратьевна вспоминала с уважением: "Старушка работящая была".

Среди собранных материалов есть и другие истории, свидетельствующие о том, что в алтайских селах существовало социальное напряжение. Так, бабушка Арзамасцева из поздних переселенцев, оглядываясь в свое прошлое, рассказывала: "По одну сторону Солоновки жили богатые, по другую — не очень. Богатые брали землю получше, нам похуже давали. У богатых были молотилки, лобогрейки, много скотины. Мы к ним ходили просить, а они нас работать заставляли... Мы у богатых хлеб пололи, убирали, мололи, батрачили на них".

Другая старожилка из Троицкого района вспоминала, что в Карболихе "богатые пчел много держали. Меду было много. А мы только в Спас ели. Пойдешь — горшок меду за один рубль купишь. Пампушки состряпали, медом губы помажешь. Денег-то не было".

В устных рассказах иногда порицалось не богатство, а жадность некоторых зажиточных крестьян. Особенно в отношении нищенствующих странников.

— Горошевы богатые были, — вспоминала жительница села Тырышкино Смоленского района. — Один слепой старик Денев подошел к ним, постучался и зовет: "Афонюшка, дома ли". А тот сам отвечает: "Нет его дома". Жадный. И не стыдно было? Старик-то его голос знал.

Многие из наших рассказчиков видят в раскулачивании сведение счетов некоторых бедняков с богатыми, — отмечает Татьяна Щеглова. Мария Калюжная из семьи раскулаченных из Третьяковского района вспоминала: "Приезжали Иванов Иван Петрович из Карболихи (начальник. — Ред.). Они знали, что мы не кулаки, но им дом надо было. У всех-то избы были, а у нас дом. Они же сами и сказали: “Ермолай, уезжай. Мы вас раскулачим из-за дома”. Ермолай уехал в Донбасс, а нас выселили. Что хотели, то и делали".

При этом в оценках раскулачивания очевидцы и участники тех событий не выходят на осуждение политического режима, не видят преступности самого процесса раскулачивания, перекладывая вину на местных активистов из бедноты, — комментирует Татьяна Щеглова.

Активистов часто называют: "нищие", "заядлые", "пропойцы". Ульяна Леонтьевна Зайцева из Староалейского вспоминает: "Был Шикунов Иван. Ему памятник стоит. Мне одногодок. Подошел и стал даже дерюжку собирать Я его отшатнула: “Как тебе не стыдно?” Он был комсомолец, активист. Горе было, плакали".

Старожил Тырышкин также не скрывал негативных эмоций: "Раскулачили у нас с полсотни. Актив был, наши же, собаки, сами решали, кого раскулачать. Приезжают, тебя гружают с детьми. Вещи получше забирают, пропивают, и все.

Глебов Алексей Иванович, Казанцев, Саньков шибко заядлые были. Сами-то нищие были. Леня Грошев глава был, вещи отбирал. Семьи сначала на Бийск, в Нарым. Прятались девчонки, их искали, у меня многие прятались. Не сопротивлялись... Все напряжено было, убить их, чертей, но боялись".

Сопротивление кержаков. За время экспедиционных исследований нами были собраны сотни семейных историй, в которых отразились попытки крестьян приспособиться к новой экстремальной ситуации, — говорит Татьяна Кирилловна. Редкие рассказы об активном сопротивлении связаны со старообрядцами. Кержаки сопротивлялись как новой коммунистической атеистической идеологии, так и коллективизации. В Малом Листвененке Солонешенского района кержаки во время коллективизации бунтовали, у одних насильственно угоняли скот, отбирали коров, хлеб, кур, других ссылали.

"Кулачили в основном кержаков за косилку и молотилку, грабили. Только построили дома, их всех согнали, а дома добротные разгромили, сожгли, молельную кержаки бросили, и стала школа", — вспоминали солонешенские старожилы. Жители исчезнувшей Кураевки вспоминали: "В Кураевке не все вошли в колхоз сразу. Старики упирались, видишь, они были трезвенники. Семьи были большие. Был у нас трезвенник один боговерующий Сергеев. В колхоз он не входил. Его приехали и ночью увезли".

Большинство крестьян, не вступая в открытую борьбу, искали возможность уберечь себя и семью. Рассказчики с уважением вспоминают тех, кому удалось переиграть обстоятельства. "Кто похитрее были, тот сбежал, а остальных за горы угнали, и сгинули", — рассказывал один из жителей села Лютаево Солонешенского района.

"Когда стали кулачить, самые грамотные сбежали, а кто не сообразил — раскулачили", — повторяли и другие. На Алтае повсеместно встречаются рассказы о хитрых крестьянах, которые, не дожидаясь репрессий, покидали места обитания, — отмечает Татьяна Кирилловна. — В старейших селах обезлюдели многие дворы. В бега, по рассказам очевидцев, пустился, например, основатель выселка Гордеевка (Алтайский район) — Гордеев. Про него старожилы рассказывали: "Никому не подчинялся. Учуял, что неладно, все бросил и уехал на Ионыш в Чарышское. И жили как вздумают. Гордеев беженцев подрядил других, и они за хлеб натаскали камни и глину и слепили ему дом".

Крестьяне бежали в промышленные города, на комсомольские стройки, кто-то уезжал в Киргизию. Мария Ивановна Бородина из Тогульского района вспоминала, как ее семья переезжала в Прокопьевск: "Предупредили хорошие люди: езжайте, а то раскулачат. В семье нас было пять. Были коровы, лошади. Работников не было, сами все делали. Я сама верхом сеяла, лет 10 было. Назвали кулаками".

Еще одной формой защиты было самораскулачивание. Интересную историю рассказала Мария Калюжная, жительница исчезнувшего села Большой Луг: "Начали кулачить в тридцатом году. У нас так получилось. Стали образовываться коммуны. Организовали и в Карболихе. У нас все поехали, остались четыре двора (в том числе семья рассказчицы. — Ред.). Прожили зиму, ничего не получилось. И вернулись. А тут колхозы стали организовывать. Мой брат говорит: давай организовывать свой, все равно заставят. А они: “Вот ты не уехал в коммуну и не жил при ней, не знаешь, что это такое”. Ну не стали. А тут раскулачивать приехали. А кого? У всех избенки маленькие, а у нас дом большой. Ну и брата раскулачили... Тут все испугались и в колхоз пошли".

В Дресвянке Алтайского района, как рассказывали старожилы, "в двухэтажном доме жил Федул Шевелев — работяга. Он заболел. А зять видит, что его раскулачат, — он попустился. Землянку выкопал — забирайте дом, лишь бы не раскулачили".

Попыткой избежать полного раскулачивания стало отделение взрослых детей от семьи отца. Раскулачиванию и ссылке подвергался тогда лишь глава семейства. В селе Куяча Алтайского района отец Якова Федоровича Серебрянникова — старовер Федор Фастович — отделил своих детей, посоветовав вступить в колхоз. "Отец во время сенокоса купил мне косилку, плуг. Я тут же машину, даже не собранную, сдал в колхоз. И остался без копеечки. А кто не идет в колхоз, того по-твердому, то крючки какие-нибудь, то арестуют. По-твердому — значит богач. С него в три-четыре раза больше брали".

Но в период сплошной коллективизации (1930–1933 годы) ни самораскулачивание, ни разделение семьи не спасало крестьян, попавших в список заданий по-твердому. Того же Федора Серебрянникова репрессировали. "Брать-то у него нечего было, — вспоминал сын. — Вот зеркало взяли. Да деревянная кровать, да пчел, и даже облезлый самовар. Две лошади. Я начал в колхозе работать, отца как раз в посевную выгнали. Как наш отец остался там в Нарыме живой, я не знаю. В первую очередь он начал избу делать. Тут и болота, и тайга. Большущую избу начал рубить. Женщины даже топором рубили. Ну и сделали эту избу к зиме. 40 человек помещалось зимой в этой избушке. Приобрел невод. И возьмет с собой парнишку и ночью рыбачит, больше этой рыбой и питались".

Как рассказывали крестьяне, спецпереселенцев собирали по разным селам и партиями отправляли на Бийск и Барнаул, где были переселенческие тюрьмы. Оттуда баржами отправляли по Оби на север Западной Сибири. Так, по свидетельствам старожилов Бийского Приобья, по старому торговому Чуйскому тракту еженедельно прогоняли группы раскулаченных крестьян. В Смоленском была кутузка — амбар. Часть раскулаченных оставляли для работ в крае, на строительстве жилья для рабочих Белокурихинского вольфрамового рудника.

"Помню, как из Куягана поселили людей, — рассказывала одна из жительниц села Катунского Смоленского района. — У нас поселили одну семью. Как они ревели! Потом их отправили на разведку в рудник Белокуриха. Там они строили домик. Потом их года два спустя в Нарым отправили. У нас в Сосеновке в каждой избе стояли раскулаченные. Как плакали..."

Бывшая жительница Третьяковского района Нечаева рассказывала об отправке группы раскулаченных казачьих семей из Верх-Алейки: "Везли нас на бричках и держали в каком-то сарае. Набитый был. Долго держали. А потом на моторках повезли в Новосибирск. Там четыре баржи стояли. Нас туда стюрили. Повезли и поселили на острова. А рядом был Парабель. Сгрузили и жили на реке Томи в Пристанном поселке. Жили прямо под палатками (под своими половиками). А народу было! А палаток! Оправиться негде было. А мерли-то! Каждый день несли. Потом стали бараки строить. Выкопаем метра два, рубим сосняк и обкладываем, а потом крышу из бревен сверху и землей засыпали. Потом лес корчевали. Лопатами вскопаем и сеяли весь май. Копали лопатой — все руки сбивали".

Внук Федора Фастовича Серебрянникова Петр хранил письмо от тети: "У нас в Нарыме в поселке Березовском мимо нашей хаты мертвецов проносили каждый день по 20–25 человек. Летом еще в землю закапывали, правда, без гробов. А зимой силы не было, прямо в снег закапывали. А потом эпидемия поднималась, когда все растаивало. Ну а бань никаких не было, да они и ни к чему были. Все равно переодеваться-то не во что было. Другого белья не было, все заплатка на заплатке. Эти комары, блохи, клопы, сверчки вообще покоя не давали. Днем-то мы на работе. А для того чтобы нас как-то сохранить, мама нам плела портянки из осоки. Живы мы остались потому, что отец нам не давал мешать отруби с гнилушками. Всегда нас посылал: лучше идите есть траву, где-то какую-то все равно найдете, где-то рыбу поймаете. А люди-то начали мешать отруби с гнилушками, все и погибали".

По словам директора Государственного архива Алтайского края Галины Ждановой, репрессии против крестьянства начались с первых дней советской власти. В 1919 году она установилась на Алтае и практически сразу начала бороться с кулаками. Крестьяне были и в центре репрессивной политики государства в 20–30-х годах, когда шла кампания по раскулачиванию и ликвидации кулачества как класса. В 1937 году выходит оперативный приказ НКВД № 00447 "Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов", на основании которого с августа 1937-го по ноябрь 1938 года 390 тысяч человек были казнены, 380 тысяч отправлены в лагеря.

Автор: Татьяна Щеглова — завкафедрой отечественной истории, завсектором этнографии и устной истории лаборатории исторического краеведения Алтайской государственной педагогической академии, доктор исторических наук, профессор. С 1990 года руководит полевыми историко-этнографическими исследованиями на территории Алтайского края.

Источник: http://naaltae.ru/news/news/news_45909.html
Взято здесь: http://historical-fact.livejournal.com/88940.html