Первый враг - комары

Анга... С этим именем связано много открытий, подвигов и разочарований. Но больше всего прихо­дилось удивляться!

Удивило меня и то, что барак, только что приплавленный в разобранном виде, оказался полным клопов. Удивляло и полное отсутствие - нет, не комфорта, а элементарной заботы о рабочем скоте, которым в данном случае являлись мы. Не было нужника. На нарах все спали вповалку, и места не хватало. Не было посуды. Баланду нам варили, но во что было ее полу­чать? Самый счастливый был Зейлик - обладатель ночного горшка. У Лотаря была консервная жестян­ка, у меня - кофейничек. Остальные пользовались посудой из березовой коры. Но самое удручающее -это комары. Ни днем ни ночью не было от них покоя!

Мы начинаем валку леса. Прежде всего надо продожить узкоколейку для вывозки леса к речке Анге, где закладывалось катище - место, где на крутом бе­регу штабелюют лес. Зимой его скатят на лед, а вес­ной сплавят «мулем» (не в плотах). На Чулыме лес свя­жут в плоты и погонят их в Обь, а там катера потащат плоты вверх по Оби.

Но это будет зимой. А пока первый враг - комары. Пока что это хуже голода. С голодом мы вплотную столкнемся зимой, сейчас нас выручают грибы. Един­ственное спасение - дымари, костры из березовых гнилушек. Переходишь от дерева к дереву - волоки свой дымари! И еще деготь в смеси с рыбьим жиром: нальешь на руку этой вонючей смеси, смажешь за ушами, лицо и шею, и это дает возможность минуты две-три не страдать от укусов.

Не все в одинаковой степени страдали. Хуже всех переносил укусы Дрейман. У него температура под­нялась до сорока; он распух и кровоточил. Что с ним сталось, не знаю: он куда-то исчез. На втором месте была я: лицо распухло, веки закрывали глаза. Чтобы увидеть свои ноги, надо было пальцами приподнять веки. Все тело зудело, горело и ныло, язык пересох -результат интоксикации. Но я пыталась шутить - это помогало терпеть.

Зато вечером, после гонга в 7 часов, я устремля­лась бегом к речке, раздевалась второпях и кидалась в воду. Пока бежала к воде, комары тучей летели за мной; пока раздевалась, они облепляли все тело. Но хуже всего было уже после купания: огромные пау-ты (оводы) с разгону впивались в тело так, что брыз­гала кровь.

Дети в лесу

Нет! Речь идет не о Мальчике-с-Пальчике и не о Ване и Маше, а о детях 11-14 лет из поселков Чер-кесск и Каригод. Это школьники. Они обязаны рабо­тать на лесоповале.

Специальной детской нормы нет, а выполнить обычную человеческую норму, которую справедли­вость требует назвать буквально «нечеловеческой», разумеется, им не под силу. Эта работа дает детям право купить себе пайку хлеба в 700 грамм. Но даже если бы они предпочли свой иждивенческий паек хле­ба в 150 грамм, им бы этого не разрешил леспромхоз, чьими крепостными является все местное таежное население.

Больно смотреть на этих малышей в отцовских кар­тузах и материнских кофтах, ловко орудующих ло­патами и поразительно сноровисто откатывающих стягами лесины!

Четырнадцать таких мальчишек и девчонок даны мне для выполнения вспомогательных работ на про­кладке узкоколейки.

Они дети, но вместе с тем есть в них что-то взрос­лое: все эти дети родились кто на Украине, кто в Алтайском крае и пережили ужасы раскулачивания и ссылки. Здесь главным образом «улов» 1937 года, хотя есть и с 33-го. (Первый «улов» - 1930-го или 1931 года - едва успели нарыть землянки и почти все по­умирали.) Кое-что они помнят: некоторым тогда было уже по 5-7 лет. Это, равно как и жизнь на «новой ро­дине», наложило особый отпечаток на них, на их не по-детски серьезные разговоры.

Каждый рассказывает мне вкратце историю своей жизни, мытарства семьи, кто и где умер. Есть очень хорошие рассказчики. Например, все ребята Турыгины: Павлик, Шура и Володя. Рассказ Шуры до того ярок что, производит прямо-таки потрясающее впе­чатление.

Наконец очередь доходит до Таи - высокой, строй­ной, на редкость миловидной девочки с дивными ко­сами. Ей лет 14. Она самая старшая из моей «брига­ды».

- А твой отец что, тоже ссыльный?

- Нет! - с гордостью отвечает Тая. - Он вольный.

- Я его что-то не встречала. Где он?

- Он - в тюрьме!

Один вольный - и тот в тюрьме! Рассказ Таи поверг меня в недоумение. Оказыва­ется, ее отец был продавцом и сделал растрату:

- Его все равно посадили бы. Так он решил: семь бед - один ответ. И устроил бабушке шикарные име­нины, угостил всех на славу - из восьми килограммов конфет брагу наварили. И пироги были!

До чего все это казалось мне диким!

А как дети ждали начала занятий в школе! Но при­шло 1 сентября, и начальник леспромхоза отменил на этот год школу: «Война! Пока не уничтожим фашис­тов - никакого учения. Надо работать!»

В ту зиму работали все. И самые слабенькие ребя­тишки одиннадцатилетний чахоточный Володя Туры-гин и десятилетняя Валя Захарова были счастливы, что им досталась «легкая» работа кольцевиков. В лю­бую погоду - и в пургу, и в пятидесятиградусный мо­роз - ходили они с сумками почты: отчеты, рапорты, доносы - из Усть-Тьярма в Суйгу, больше 50 кило­метров в один конец! И за это получали право поку­пать себе 700 грамм хлеба!

Но это было зимой, а пока что стояло лето.

Напарница

Трудно было бы подобрать себе менее подходя­щую напарницу, чем Анна Махайловна Мунтян! Учи­тельница. И как все учителя (и железнодорожники) королевской Румынии, очень «передовая». Она и ее муж - члены профсоюза. В Сороках они совместно с большинством педагогов организовали на паях коо­ператив: был у них магазин, были дачи на море - дома отдыха, лагеря здоровья для детей. Они молились на СССР, идеализировали все, что там происходит, и верили в непогрешимость его, как турок в Магомета, что не помешало им в ту печальную ночь 13 июня попасть втелячий вагон. Больше того, самого Василия Мунтяна - передового деятеля профсоюза, революционе­ра и советофила - еще во Флорештах забрали вмес­те с большинством мужчин. И жена, вернее «соломен­ная вдова», продолжала свой путь в изгнание вместе с сыном от первого брака - Лотарем Гершельманом. Парень лет 19-20, студент Бухарестского универси­тета, не числился в списке репрессированных и за свой матерью последовал добровольно. Когда же от­бирали наиболее трудоспособных для работы на трудной рабочей точке, то тут уж мать последовала за сыном. Очутившись на Анге, мы образовали свое­го рода коллектив из представителей интеллигенции.

Лотарь с одним местным парнем (вольным, то есть потомком бывших каторжников) доставляли рельсы лодками из Черкесска, а мы с Анной Михайловной занялись прокладкой трассы. Мы валили и, где надо, корчевали деревья, а дети их разделывали, откаты­вали в сторону, а сучья складывали в кучи. Затем мы делали нивелировку почвы.

Анна Михайловна - моложавая, кудрявая блондин­ка, вся будто сложенная из булочек, была очень ста­рательной. Пожалуй, слишком старательной, а это, если учесть ее полнейшую неопытность в том, что касается лесоповала, приводило к опасным ситуаци­ям. Тайга неосторожных не щадит! На каждом шагу Анна Михайловна попадала в беду. Однажды я про­сто чудом успела ее - буквально в последний мо­мент - выхватить из-под падающей лесины. Она сде­лала себе рабочий комбинезон из брюк своего мужа, мужчины крупного. Сама же Анна Михайловна была совсем миниатюрной: брюки мужа доходили ей до шеи. Осталось лишь превратить карманы в рукава. Вот за эти брюки из «чертовой кожи» я и успела ее схватить и выдернуть, когда лесина уже почти кос­нулась ее позвоночника.

Она была мужественной женщиной и долго кре­пилась, не падала духом. Дома, в Сороках, она пре­подавала кулинарию в женской профессиональной школе, окончив специальное кулинарное училище в Швейцарии, очень любила свою профессию и была большой лакомкой. Ей пришлось, безусловно, куда труднее, чем мне. Я уже почти год проходила «пред­варительную подготовку», и все те невзгоды, что мне пришлось перенести на протяжении этого года, ос­новательно подготовили меня к лишениям, а к физи­ческому труду я и до того была привычна.

А ей-то, каково было ей?!

Прямо из дома, уютного, как бонбоньерка, да в те­лячий вагон! Вчера еще - в кругу семьи, в привычной обстановке, с нею муж, сын... А сегодня она - лесо­руб. Муж? Должно быть, в тюрьме... Сын? Он при ней, но легко ли ей, матери, сознавать, что из-за нее юноша, пред которым, казалось, было светлое будущее: карьера инженера, девушка, с которой у него наклевывался роман, - и вот он, ее сын, здесь, в нарымской болотистой тайге...

Вчера еще ее единственной заботой было «приго­товить чего-нибудь вкусненькое», такое, что пальчи­ки оближешь. А тут? Пайка хлеба и два раза в день пол-литра жидкого супа, в котором, как говорится, крупинка за крупинкой бегает с дубинкой!

Сколько раз она мне говорила:

- Ах, Фросенька, как я вам завидую! Вы и Лотарь можете есть этот ужасный черный хлеб, а я ну никак не могу! Я отдаю почти всю свою пайку Лотарю. Мы получаем сразу на двоих, и я себе отрезаю совсем тонюсенький ломтик.

И так длилось довольно долго. Но настал день, ког­да ее румяные щечки-яблочки поблекли и все те «бу­лочки», из которых она как бы состояла, растаяли. О, тогда она оценила вкус черного хлеба! Она не толь­ко стала получать свою пайку отдельно от сына, но рычала, вырывая из его рук хлеб!

Но это было значительно позже.

Мы «ходим в гости»

Казалось бы, «не до жиру, быть бы живу»! Работа в лесу с семи утра до семи вечера - 12 часов. Работа тяжелая, напряженная, непривычная; от голода «кишка кишке кукиш кажет». После ужина, вместо того, чтобы отдыхать, мы с Лотарем по очереди ходим в Черкесск, в ларек за хлебом. Это значит, еще 6-7 километров топкими тропинками. Теперь даже не верится, что нам не приходило в голову выговорить себе хоть какую-нибудь мзду за эти путешествия, ведь носили мы хлеб для десятка людей и к каждой пайке аккуратно пришпиливали палочкой довески. Ночь не приносила отдыха, так как в бараке, несмот­ря на два дымаря (это тазы с березовыми гнилушка­ми: один у входа, другой - в глубине), комары всю ночь не давали покоя. Им помогали еще и клопы. И все это без выходных.

Но все же мы с Лотарем решили сходить «в гости» в Суйгу к тем счастливчикам, которые там остались. В оба конца ни много ни мало 108 километров! Тогда мы еще не знали, что такое «выбиться из сил» и как нужно экономить, беречь эти тающие силы! Но как, откуда выкроить время?! Оказия сама собой подвер­нулась: нужны были люди, чтобы ночью грузить сено на паузки. И вот мы с Лотарем, поужинав, бежали в Черкесск. Если паузок нас ждал, мы грузили это сено; если же паузка еще не было или сена еще не подвезли, мы в ожидании работы валились на землю и засыпали. Хоть несколько минут мертвого сна!

В четверг и пятницу мы так и работали: днем - в лесу, ночью - на погрузке сена. Мы ошалели от ус­талости, но в субботу, проглотив свою баланду и захватив рюкзаки, бодро зашагали наугад. Дороги мы не знали, но я всегда очень хорошо ориентировалась и надеялась найти эту дорогу:

И с твердой верою в Зевеса

Он в глубину вступает леса*.

Мы бодро двинулись в неизвестность: должна же быть какая-нибудь дорога? Во всяком случае, от Хар-ска будет. А до Харска? Э, как-нибудь! На все воля Божья. В данном случае Его воля была, чтобы мы не заблудились в чащобе, не утонули в трясине или реке.

Следует заметить, что в этой части Сибири очень своеобразный грунт: не то зола, не то мельчайший песок, вроде того, что в песочных часах. Рельеф по­чвы абсолютно плоский, но с большим уклоном к за­паду, а поэтому все речки быстрые и глубокие, как щели, промытые водой. Мостов, по крайней мере та­ких, как это понимаем мы, вообще нет. Их заменяют поваленные через поток деревья и к ним шесты. Пе­реходишь и оставляешь на берегу шест.

Есть кладки. Это отесанное сверху бревно, укреп­ленное на вбитых в дно сваях. Малейший паводок -и кладка под водой. Поэтому вдоль кладки ряд жер­дей вроде перил. Самое же оригинальное - это мост-фантом, мост-привидение, или попросту плавучий мост.

Кто этого не видел, тот не поверит, что нечто подобное существует в XX веке! Видала я на Кавказе мосты, висящие на стальных тросах. Здесь же вме­сто тросов - черемуховые вицы*, ими же связаны между собой бревна. Крепится такой мост-призрак к растущим на берегу деревьям, разумеется, теми же самыми вицами. Весной в паводок он всплывает и выпячивается «брюхом». В данном же случае, в конце лета, когда вода спадает, этот мост провиса­ет, и испытываешь жуткое чувство при виде глубо­кого каньона, в котором течет река. Просто диву даешься: на чем держится этот мост? Впрочем, во­обще весь этот поход «в гости» мы совершили чу­дом, и остается лишь удивляться, что закончился он благополучно.

Стемнело, к счастью, уже после того как по коч­кам перебрались через топь. Под ногами кочки ка­чались, а если попробовать пройти по зеленому лужку, то он оказывался коварным зыбуном. Когда стемнело, то оказалось, что Лотарь близорук и вдо­бавок очень плохо видит в темноте. К счастью, у меня зрение было очень острое и ориентировалась я по звездам превосходно. (Вот когда пригодилось мое детское увлечение астрономией!) Идти надо было все время на юго-восток. Я скинула куртку и пошла вперед, а Лотарь не терял из виду мою бе­лую холщовую рубаху.

Оставив позади спящий Харск, мы смогли идти более уверенно: немыслимая колея, пересеченная корнями и болотами, теряющаяся в мочарах,* могла считаться, по сибирским понятиям, хорошей дорогой.

В Суйге

Когда побледнели звезды и небо стало какого-то нездорово-белесого оттенка, предвещающего рас­свет, мы вышли на пойменный луг, на котором темне­ли копны сена. Тут-то мы почувствовали нечелове­ческую усталость! Едва добравшись до ближайшей копны, мы рухнули к ее подножию, даже не подмос­тив себе под бока сена. Пока я извлекала из рюкзака одеяло, Лотарь уже спал. Примостившись рядом и укутав нас обоих одеялом, я «провалилась в небытие».

Солнечные лучи разбудили меня. И слава Богу! Если бы оставить Лотаря спать, сколько он хочет, то пришлось бы топать на Ангу, так и не побывав в Суй-ге. Не без труда я его растолкала, и, помывшись у ручья, мы бодро зашагали. Вот уже и смолокурня. Отсюда рукой подать до Суйги. То-то обрадуются нам наши «товарищи по несчастью»!

Нет, пожалуй, в несчастье дружба глохнет. Там, в домике на Анге, мы представляли все иначе. Мы жили надеждой, и настроение было бодрое. Тут надежда уже угасла, все были как пришибленные.

Признаться, я только теперь присмотрелась к Суйге. Вернее, к русской, именно советской русской деревне. Да еще расположенной в сердце северной тайги. Кузедеево, Бенжареп-второй промелькнули не как деревни, в которых живут - рождаются и уми­рают - люди, а как театральные декорации, нечто выдуманное. И сама Суйга, когда я ее в первый раз видела, промелькнула как во сне. Теперь я на нее посмотрела совсем иными глазами.

Нет, не такими ожидала я встретить своих земля­ков! Повсюду царило уныние, все были деморализо­ваны.

Я еще не имела опыта в оценке людского страда­ния и поэтому осудила их слишком строго. Я привык­ла к бессарабскому гостеприимству, и меня сразу покоробила та натянутая атмосфера, которую я встретила у Слоновских.

Мать Миньки Слоновского, которую я знала как жизнерадостную, еще не старую, хлопотливую и хле­босольную хозяйку, уныло сидела, нахохлившись, у погасшей плиты и жаловалась. На все: и что есть ни­чего, и что даже топлива нет, и что она больна и из­мучилась.

Я поняла, что здесь и кипятка не дождешься и что я ей мешаю угостить ее племянника Лотаря. Я не рас­считывала на «угощение», но хотела отдохнуть и по­слушать разговор о том о сем. Впрочем, в глубине души полагала, что и на мою долю найдется хоть немного грибной похлебки, приправленной мукой. Но создавшаяся атмосфера стала невыносимой, и я выш­ла, сказав, что пойду поброжу по селу. Ужасно хоте­лось лечь, отдохнуть, поспать, но комары уныло жуж­жали вокруг. Встречные глядели враждебно. Если это были местные, «аборигены», то удивляться не прихо­дилось: хоть и не по своей воле, но мы явились, чтоб отбивать у них и без того скудный кусок хлеба. Если это были свои, то они предпочитали меня не узнавать: им было неудобно не пригласить меня, и это опять-таки было вполне понятно. За истекший месяц они поизносились, похудели. Одним словом, выцвели.

После полудня мы отправились в обратный путь. Лотарь был рад: Минька должен был с ближайшей группой прийти на нашу лесосеку. Он с восторгом рассказывал, как он поел картошки с молоком. Я со­лгала, что тоже поела, не уточняя, что съела тот лом­тик хлеба, который принесла с собой. Перед рассве­том мы были на Анге: почти не отдохнув, проглотили свою баланду и, захватив топоры, пошли на работу.

Дней через десять, действительно, прибыло попол­нение, и с ним - Минька и Елена Греку, сдобная по­падья, прибывшая с нами из Бессарабии.

Потапка

Тесно стало в бараке. Кроме нас, восьмерых бес-сарабцев, прибыли с полдюжины колхозников -вольных, отбывавших трудгужповинность.

Холодало. Установили чугунную разборную пе­чурку - камбус. Назначили и дневальную - молодую изможденную женщину, незамужнюю, но с ребен­ком.

Мальчонке - звали его Потапка - было года два. Ходил он еще в рубашонке, штанов не имел и не умел говорить ничего, кроме «мамка» и «иси-ти-ти», что должно было означать «есть хочу» (сибиряки вместо «есть» говорят «исть»).

Что меня поразило, так это та житейская мудрость, которую уже успел приобрести этот юный гражданин, едва вышедший из эмбрионального состояния. При­бывшие на трудгужповинность колхозники привози­ли с собой продукты, полученные в своих колхозах. Ассортимент, может быть, и не отличался разнооб­разием, но разве можно было сравнить похлебку с солониной или вяленой рыбой, картошкой и овсяной крупой и хлеб - пусть овсяный, но отрезаемый аппе­титными ломтями, - с нашим голодным пайком? И все же мы, ссыльные лесорубы, получали больше, чем она, уборщица-дневальная. А ее ребенок получал как иждивенец (тут я впервые встретилась с этим неле­пым словом) всего 150 грамм хлеба и не имел права даже на нашу жидкую баланду!

Вот сцена, которую я наблюдала, притом неоднок­ратно. Садится колхозник верхом на скамейку и на­чинает жадно чавкать. Как ни урезает себя во всем мать, а Потапка голоден. Казалось бы, вполне естественно для голодного ребенка подойти к тому, кто ест, чтобы тоже поесть. Но он знает: никто ничего ему не даст. Он не может еще сформулировать фра­зу «человек человеку - волк», но уже чувствует эту горькую истину. С тоской глядит он на чавкающего дядю. Даже не подходит, а напротив, отворачивает­ся и сперва идет, а затем бежит к матери и, лишь за­рывшись лицом в ее юбку, судорожно и неутешно плачет...

Поход за картошкой

Кто-то из вольных однажды сказал мне:

- В Харске один человек переезжает в Кривошеино на Оби и продает все. Может быть, продаст тебе картошки. Попытай счастья!

Нам дали выходной - сходить в баню в Черкесск. Я предложила Лотарю и Миньке пойти в Харск. Они отказались наотрез.

- Мы решили сходить в Черкесск. У нас есть день­ги, и мы наверняка сможем поесть молока и рыбы.

И я решила идти одна. Задолго до рассвета сунула в рюкзак пустой мешок, взяла клюку и пошла. 20 верст туда и столько же обратно. Надо спешить - осенний день короток!

Серебрится иней, под ногами хрустит замерзшая трава. Я бодро шагаю, легко перескакивая через по­падающиеся на пути ручьи. Теперь я только удивляюсь, откуда бралась сила? И бодрость? Я не чувство­вала слабости и усталости, на которые жаловались другие. У меня не было бюстгальтера на смену, и вна­чале это меня беспокоило: как быть, когда он порвет­ся? Но вот пришло время, и я, выбросив порвавший­ся, с удивлением обнаружила, что эта «деталь туале­та» мне вовсе не нужна. Должна заметить как курьезный факт самозащиты организма, что у меня прекратилась менструация. В последний раз она была в день, когда нас выслали - 13 июня; через месяц лишь очень болела голова и только. Продолжалась эта па­уза 4 года.

До Харска я добралась благополучно. Более того, мне удалось купить картошки. Три пуда - это целое богатство! Нелегко было уговорить продавца. Шут­ками-прибаутками и смелыми рассуждениями уда­лось мне «сломать лед». Он предпочел бы продать ее своим. Ведь к нам, пришлым нахлебникам, отноше­ние было, скорее, враждебное. И не только потому, что мы являемся конкурентами, претендующими на тот хлеб, которого так мало в Нарымском крае, а от­того, что все те годы, что они страдали и умирали с голоду, мы в Бессарабии жили в сытости и покое, уверенные в завтрашнем дне. А эта ретроспективная зависть довольно сильна.

И вот картошка куплена: полпуда - в рюкзаке, а два с половиной пуда в узком длинном домашнем мешке. Нести удобно: рюкзак ловко сидит на спине, а поверх него поперек положен мешок, так что я могу идти, по­чти вовсе его не поддерживая. Первые 5 километров, до реки Хар, я прошлепала не останавливаясь. Надо было спешить: снег, начавший порошить с утра, уси­лился. Еще таяло, но все кругом побелело и приняло незнакомый вид. Значит, даже эфемерная тропа и та уже не видна!

Остановилась я возле переправы, опустив мешок на высокий, выше метра, пень. Глянула на переправу и ахнула: река прибывала, мостки посредине были уже залиты. Виднелись лишь перила. Мутная вода казалась зловеще-черной - на берегах уже лежал снег. Вокруг жердей, к которым были прикреплены перила, бурли­ли водовороты. Нужно напомнить, что хотя в Нарымском краю нет гор, но все реки, текущие на запад, име­ют очень быстрое течение, так как местность между Енисеем и Обью имеет значительный уклон на запад.

Впоследствии мама не раз говорила, что каждый ве­чер, ложась спать, она добавляла к своей вечерней молитве: «Ангел-хранитель! Сбереги мою Фофочку!» (Так меня звали в детстве.) И это для ангела было дале­ко не синекура! Безработным он не был...

Должно быть, плывущее бревно проломило кладку посредине реки, но я, нащупав пролом ногой, сумела через него перебраться, не уронив картошку. Лишь выйдя на другой берег и оглянувшись на пройденную переправу, я испугалась так, что ноги у меня подкоси­лись.

Снег сыпал густой, липкий. Все вокруг приняло аб­солютно чужой, незнакомый облик, я шла неуверен­но, ведь и тот намек на тропу, по которой я шла утром, окончательно исчез. Вскоре я убедилась, что сбилась с пути. Мне стало не по себе. Но вот я снова вышла на тропу, вернее на дорогу. Вот барак, рядом другой. Они пусты и заперты: люди на работе. Вот контора. Из тру­бы валит дым. Я вошла в сени. Пахнуло теплом. Я от­крыла дверь, шагнула на порог и... с отвращением от­прянула.

Я увидела картину полного благополучия и семейного счастья: за низким столиком вокруг большого эмалиро­ванного таза сидит вся семья. Глава ее - отец, здоро­венный рыжий толстяк, весь лоснящийся от жира, и пять или шесть карапузов - налитых крепышей; рядом мать нарезает хлеб. Мать также крепкая, толстая и мордас­тая. В тазу лапша с бараниной, вся плавающая в жире.

Месяца два тому назад подобная картина могла бы меня лишь умилить, но теперь я сразу себе представи­ла, скольких рабочих нужно обворовать, сколько де­тей заморить голодом, чтобы семья их начальника мог­ла сожрать килограммов 5 мяса (не считая всего проче­го), если на рабочего отпускают 50 грамм мяса (из коих 60 процентов - кости) и 20 грамм крупы или лапши в сутки?!

Выражение вороватого испуга и жест, которым стар­шие попытались прикрыть таз с мясом, подтвердили мою догадку. Удивительное дело! То, что я испытала, было более похоже на брезгливость, чем на негодо­вание. Будто попала рукой в грязную слизь! Я не зна­ла дороги, наступали сумерки, я устала и промокла, и впереди было кочковатое болото и зыбуны, которые надо было пройти засветло, но я не могла просить об услуге того, кто обворовывает голодных и обездолен­ных невольников! Я подхватила мешок и пошла на­угад.

Какой инстинкт вел меня, не представляю; и еще меньше могу объяснить, откуда брались силы. Я ша­гала из последних сил, и мешок, который сперва ка­зался мне легким, становился с каждым шагом тяже­лее. Каждый шаг казался последним! Но вот лес по­редел, я вышла на луг, и вдали, за излучиной реки, блеснул огонек. Какое счастье, что они догадались не погасить лампу! Я бы свалилась в полутора-двух километрах от цели. Но какими бесконечными пока­зались мне эти километры! Один шаг - и я останавли­валась, тяжело дыша. Я не смела опустить мешок на землю, так как чувствовала, что не смогу его поднять. Только вид огонька возвращал мне силы. Пройдя лу­жок, я очутилась в роще, за которой находился ба­рак. Деревья заслонили огонек, и это окончательно лишило меня сил. Я свалилась...

Было далеко за полночь, когда я вновь с трудом взвалила на себя мешок и поплелась, дрожа от уста­лости. Вот лестница. Последним усилием я, ухватив­шись за перила, одолела и ее, но переступить порога не смогла: только рванулась вперед и растянулась на пороге. Мешок картошки глухо стукнулся об пол. Я потеряла сознание. Подняли меня Анна Михайлов­на и дневальная. Другие не захотели прерывать свой сладкий сон.

Тогда я была лучше, чем теперь. Я всегда стара­лась не приобретать житейской мудрости, которая покрывала своей копотью в душе то, что должно быть прозрачным, как хрусталь. И все же теперь я была бы неспособна поступить так, как тогда: разделила картошку на 5 равных долей и себе взяла лишь одну. Остальные предназначались Лотарю, его матери, Миньке Слоновскому (как кузену Лотаря) и Елене Греку, просто как землячке. Это была последняя кар­тошка, доставшаяся мне в Нарымском крае!

А Лотарь и Минька этот свой выходной провели в Черкесске. Пили молоко, ели рыбу, сметану. На мою долю они не догадались чего-нибудь купить: то ли больше не нашли, то ли денег не хватило. Но тогда я еще не умела отличать force majeure * от эгоизма.

Вольные и ссыльные

Не могу сказать, чтобы я была ненаблюдательной. Просто иногда бывает недостаточно увидеть, чтобы заметить. Вернее, понять увиденное. И труднее всего в других заподозрить то, на что сам неспособен. Я возмутилась, когда Елена Греку мне сказала:

- Очень бесстыдные здесь девушки! Особенно Аксинья. Любой из лесорубов их покупает за миску похлебки! И даже не отойдут подальше, а тут же, ря­дом, у крыльца...

Увы! Не только Аксинья, а и Нюра, Фрося, Мотя. Чего тут больше, голода или распущенности, опре­делить я так и не смогла.

Груня Серебрянникова - вольная. Она не сослана тогда, когда раскулачивали или проводили коллек­тивизацию. Она представительница "местной арис­тократии», предки которой были сюда сосланы за убийство еще при царях. Не то она вдова, не то мужа в 37-м забрали. Разобраться в этом трудно: у нее пя­теро сыновей, причем все носят разные фамилии, к тому же еще птичьи: есть Ласточкин, Скворцов, Во­ронов, потом, кажется, какой-то не птичий и, нако­нец, пятый - Колька Орлов, который, по ее словам, сосал грудь до 7 лет.

- Запрягу ему коня, нагружу в сани назем, а он от­везет на огород и там раскидает. А как вернется, кнут за пояс и идет ко мне: «Мамка, титьку», - расказывает она с какой-то особой гордостью.

Турыгины - ссыльные. Должно быть, видали луч­шие дни. Отец, в прошлом часовых дел мастер, начи­танный, образованный, но «убитый судьбой» человек. Он и вся его семья - обреченные люди: здоровье у всех подорванное, а в тайге выживают лишь сильней­шие.

Пашке 18-й год. У него далеко зашедший туберку­лез легких. Лесоруб. Обожает книги и сам немного поэт. И - художник: неплохо рисует палочкой на пес­ке (бумаги нет, как нет и глины, почва там - лишь пе­сок и торф). Шуре 16 лет - и тоже туберкулез. Лю­бит петь. Очень слабеньким, но верным голоском. Замечательная рассказчица: говорит плавно, краси­во и образно. Володьке 11 лет. Работает также в лесу. На редкость одаренный, смышленый мальчик с пыт­ливым умом.

- Ах, если бы я мог учиться! И еще рисовать. Те­тенька, давайте говорите со мной по-немецки. Я вы­учусь, ей-богу!

И правда: работая рядом со мной, он постоянно расспрашивал и вскоре уже мог кое-как составлять фразы. Зимой он работал кольцевиком: носил почту из Суйги в Усть-Тьярм - 55 километров. Встречались мы редко, и он с такой грустью говорил:

- А я начинаю забывать немецкий.. Как жаль... Есть еще Вася-левша, лет шести. Хилый. С боль­шими ушами и умными глазами. Он и мать - всегда больная, грустная женщина - никогда не выходили из барака. Поражало, как этот юный философ мог часами болтать босыми ногами, монотонно повторяя:

- Исть охота, а исть нечего!

Колька Орлов, которому было 10 лет, в лесу не работал. Право на 700 грамм хлеба (а не 150, причи­тающихся неработающему) он зарабатывал тем, что колол дрова для кухни и для барака. В свободное от работы время он любил играть с Володькой Турыгиным, и мать ему выговаривала:

- Сколько раз я тебе запрещала играть с Турыгиным. Он тебе не пара! Он ссыльный, а ты вольный!

Как меня поражало это деление на касты!

Бесклассовое государство

Постепенно я убеждаюсь, что в этой стране, в ко­торой мне суждено был жить и которая претендует на звание «бесклассового государства», не только существуют резко разграниченные классы, но и меж­ду этими классами, верней кастами, глухая стена враждебности и недоверия.

Где-то наверху - господствующий класс, класс уг­нетателей. К ним я еще не успела присмотреться и соприкоснулась с ними лишь дважды: когда они ру­ководили изгнанием нас с мамой из родного дома и во второй раз, когда они руководили «великим пере­селением народов» в телячьих вагонах из Бессарабии (и, как я впоследствии узнала, из Литвы, Латвии и Эс­тонии).

Затем - вольные. Потомки преступников, поженив­шиеся на татарках, а также представительницах се­верных, таежных народностей. В большинстве низколобые, скуластые, с прямыми черными волосами. Характер угрюмый, жестокий. Среди девчат попада­ются миловидные, «пикантные».

Наконец, ссыльные тридцатых годов. Это очень пестрый контингент. Несчастный. Запуганный. Боль­шинство - с Украины. Есть из Белоруссии. Есть с Алтая. Глубокие старики и молодежь. Люди сорока­летнего возраста отсутствуют. Много женщин с деть­ми. Как мне после объяснили, мужчин похватали в 1937 году по какой-то 58-й статье. Что это?

Там-то, в Нарымском крае, я впервые услышала про 1937 год, когда по рекам шныряли катера - «чер­ные вороны» - и люди по ночам вздрагивали, заслы­шав рокот моторов. И люди исчезали без следа. Дол­жна признаться, что когда в Бессарабии мы об этом читали в газетах, то до нас это не доходило, равно как не доходило и то, что во время раскулачивания и кол­лективизации людей высылали целыми семьями в Сибирь.

- Наверное, - говорили мы, - они совершили ка­кое-либо тяжкое преступление: убийство, поджог, что ли, - и поэтому их выслали. Разве кого-то нака­зывают без вины?

Равно как не верили, что в 33-м году на Украине был голод.

- Слыханное ли дело, на Украине и вдруг голод?! Да Украина - это житница страны! Она всю Россию прокормит, да еще и для экспорта останется. Все это капиталисты от зависти клевещут!

Да-с! Поверишь лишь тогда, когда жареный петух тебя в ж... клюнет!

Но был еще один "класс", оставшийся для меня за­гадкой.

Как-то (еще до того, как к нам на Ангу прислали колхозников, покупавших местных девок за миску похлебки) к нам пригнали, главным образом на сено­кос, молодежь лет семнадцати-восемнадцати. Сразу бросалась в глаза некая «порода»: черты лица, фигу­ра, посадка головы, тонкие руки с длинными пальца­ми - все это указывало, что они рождены не местны­ми вольными - низколобыми и тупоносыми жителями здешней тайги. Обуты они были в веревочные лапти или чуни из мягкой кожи без подметок. Одеты в кол­хозную дерюгу, и тем неожиданней было слышать, как они пели романсы Чайковского, Глинки или опер­ные арии. Разговорная речь была сильно засорена сибирским диалектом и матюгами, но в ней проскаль­зывали книжные обороты речи и неожиданные для тайги слова. И ко всеми этому они были неграмотны, или, в лучшем случае, малограмотны. Следует доба­вить, что они развратничали на глазах у всех и к тому же закатывали сцены ревности.

Что привело их в Сибирь? Что довело до такого состояния? Понять этого я так и не смогла. Говорили, что это дети ссыльных, потерявшие своих родителей и «усыновленные» колхозом. «Потерявшие»? Умерли они, что ли, от голода в 33-м году? Тогда, однако, уми­рали в первую очередь дети. Может, погибли роди­тели в 37-м? Так за 3-4 года они не успели бы так оди­чать! Или их родители где-то живы, в тюрьме, а детей просто отобрали, как у наших женщин отбирали му­жей, сыновей?

Много непонятного встречала я на каждом шагу! Кое-что поняла после. Но как поет Катя - «Ночь тиха» или Толя Гусев - «Средь шумного бала», этого я за­быть не могу.

«Выстойка»

Сезон лесоповала на Анге подходил к концу. На зиму нас должны были перегнать на другую лесосе­ку. Куда - нам не объявляли, а пока что меня и Груню Серебрянникову откомандировали километров за сорок отсюда - в Усть-Тьярм.

В этом гиблом краю - в Нарымской тайге - лишь зимой, когда большинство болот замерзает, можно с грехом пополам передвигаться с места на место. Ле­том это почти немыслимо. К зимнему сезону надо под­готовить дорогу - зимний путь, по которому зимой предстояло подвозить сено из Анги в Усть-Тьярм для лошадей лесовозчиков. «Дорога» - это не то слово, но другого я не нахожу, чтобы объяснить то, что ее заменяет. Еле заметная тропа вьется по так называе­мым «каргызовым болотам» - болотам, поросшим редкими, чахлыми, искривленными лиственницами и пих­тами. Всюду жидкая и глубокая грязь, из которой вы­ступают круглые кочки, поросшие осокой и змееви­ком и напоминающие головы папуасов. Надо насту­пать на эти «головы», а они шатаются! Лишь оступишься, и весь сапог погружается в липкую грязь! Там, где поверхность болота гладкая, там зыбун, он и зимой не замерзает!

Удивительно, с какой уверенностью вышагивает Груня! Ничего не скажешь: коренная сибирячка - таежница! Когда дорога проходит по песчаным гривам, то продвигаться можно почти беспрепятственно, виляя между соснами; зато в ельнике работы было по гор­ло: питательный слой, в котором располагаются кор­ни, - всего несколько сантиметров, а глубже - песок. Так что при малейшем ветре деревья валятся, поды­мая на корнях своего рода стенку - вроде гриба с плоской шляпкой. Сдвинуть с места дерево, упавшее поперек дороги, невозможно. Приходится выпили­вать проход, достаточный для прохождения саней, и образовавшийся сутунок * откатывать в сторону. Уто­мительная и весьма трудоемкая работа!

Предполагалось, что пробудем мы в пути дня 4, и продукты нам выдали на неделю. Вот что нам дали: по одному «кирпичу» хлеба; по стакану пшена (и то неполному); одну соленую щуку на двоих: Груне -голову, мне - хвост. Даже трудно поверить, что на таком пайке можно работать несколько дней, причем ночевать под открытым небом в летней одежде, в са­погах и даже без рукавиц! Но я была рада: хоть ка­кое-то разнообразие. А то, что это опасно и трудно -ерунда!

Хорошо, что моим ментором* была опытная сиби­рячка, выросшая в тайге, среди болот! Без нее я бы замерзла на первом же ночлеге, если до того не уто­нула бы в зыбуне!

Накануне была еще золотая осень, но, когда мы выходили, уже основательно подмерзало. Мела позем­ка. К вечеру сильно приморозило. Мы, особенно я, промокли чуть не до пояса. Счастье, что Груня была не только хорошим проводником, но и опытным лесо­виком. Она уверенно указала место для ночлега. Пока я рубила еловый лапник и связывала - старательно, но неумело - шалаш, Груня свалила две смолевых су­хостойны, распилила их и обтесала так, что, положен­ные рядом, они почти вплотную прилегали одна к дру­гой и были обращены комлями ** чуть вверх и в сто­рону шалаша. Несколько смолевых щепок - и огонь запылал между бревнами, а жар - почти без дыма -потянул в наш шалаш. Вскоре мы не только обогре­лись, но разомлели от приятной теплоты. Мы разулись и обсушились, вскипятили в кружках воду, и тогда я по достоинству оценила это гениальное сибирское изобретение! Называется оно, если память мне не из­менила, нодия. И еще я поняла, какое это блажен­ство - попить кипятку! Его почему-то здесь называют чаем.

Наутро мы убедились, что это уже настоящая зима! Мороз был градусов 18-20. Мы быстро шли; еще бы­стрее расправлялись с валежниками и буреломом, преграждавшими путь. Надо было во что бы то ни ста­ло добраться до Торгаевского балагана - среднее между сторожкой и шалашом, построенным некогда черкесским охотником Торгаевым. В щели дуло, в окне не было стекол. Но окно мы заткнули сеном, ра­стопили печурку и вскипятили "чай». Здесь я съела последний кусочек хлеба. Осталась лишь кожа от со­леной щуки, которую я весь следующий день сосала, чтобы обмануть щемящий голод.

Незадолго до полуночи к балагану подъехал лес­ной объездчик. Тут-то впервые я увидела то, что в Сибири называется «выстойка». Потную, тяжело во­дящую боками лошадь (расседланную, необтертую, ничем не укрытую) привязывают коротко, высоко зад­рав ей голову. И так, привязанную к дереву, оставля­ют часа на два! Она стоит вся заиндевевшая, кучеря­вая от мороза. На морде намерзает борода и сосуль­ки. Лишь после такой выстойки лошадь поят, кормят и иногда вводят в стайку, хотя сама стайка - несколь­ко досок - не меняет положения. И сибирские лоша­ди просто на удивление крепки, выносливы и бесстрашны. Говорят, благодаря выстойке. Уж не оттого ли сами сибиряки до того крепки и упорны, что сами они на каждом шагу подвергаются подобной же "вы-стойке»? Не раз задумывалась я над этим вопросом...

Возвращение на Ангу

На четвертый день мы дошли до Усть-Тьярма. Пос­ледний день я подкреплялась лишь брусникой, кото­рую добывала из-под снега. Это, может быть, вполне удовлетворяет куропаток, но для меня было явно не­достаточно.

Груня решила остаться еще дня на два в Усть-Тьяр-ме. Я же на следующий день еще задолго до рассвета пустилась в обратный путь. С собою взяла лишь то­пор и тот показался мне ужасно тяжелым. Голод под­гонял меня: дадут же мне хоть чего-нибудь на Анге, даже если я вернусь днем раньше, а паек дали на не­делю? В глазах рябило от голода и усталости. Но вот вдали замаячил барак. Увы! Он был пуст. Нетопленая печь. Снег на полу. Трудно было уснуть! Голод раз­рывал внутренности, усталость разламывала кости, и не было сил сходить в лес за дровами. Но все же я забылась тяжелым сном с кошмарами. Утром я попле­лась в Харск.

Население нашего барака, очевидно, эвакуирова­ли лишь накануне. Следы не успело занести, и я шла по хорошо утоптанной тропе. К полудню я была в Харске. Рабочих бараков там не было, и наших бес-сарабцев распределили по избам. В конторе мне ука­зали, в чьей избе я буду жить: у белоруса Ивана. Там же я застала Анну Михайловну и Лотаря.

Близкое знакомство с русской избой

В сущности, в русскую рубленую избу вошла я впер­вые: те избы, в Кузедееве и Бенжарепе-втором, я виде­ла лишь мельком, главным образом снаружи. Избегая клопов, я ночевала в кузнице, на горне. Здесь же, в Хар­ске, зимой пришлось в этой избе жить. Черные, про­копченные стены и еще более черный потолок. Смрад, спертый воздух. Непроходимое невежество и непрог­лядная, но уже привычная нужда обитателей. И - тара­каны. О клопах я не говорю. В том, что они вездесущи, я уже убедилась.

Короче сказать, впечатление был кошмарное: тем­но, грязно, воняет и все копошится и шуршит. И на этом фоне, кроме нас троих, хозяева: Иван, его жена Фрося, двое дочерей лет восьми - десяти и младенец Николай.

Как-то, еще в Анге, одна из дочерей Лихачева сказа­ла:

- В Усть-Тьярме хорошо! Живешь в бараке - своя койка, тумбочка на двоих. Житуха! А вот когда рассе­ляют по квартирам, как, например, в Харске, - ох не люблю! Нет хуже квартир!

Но у меня к баракам было какое-то отвращение: всегда в толпе, на глазах у всех: что-то от казармы и от стада. На квартире, казалось, лучше, все-таки в семье. Вот в Харске мне пришлось пересмотреть свои взгляды и отказаться от предубеждений. Спору нет, плохо в бараке, но на квартире хуже.

Но нам еще повезло: хозяева наши были сердеч­ные люди. Больше того, благодаря их великодушию мы смогли хоть один раз поесть досыта! Впрочем, ве­ликодушие было не так уж удивительно, просто хо­зяин не был настолько голоден, чтобы съесть ту часть конских кишок, которая пришлась на его долю при разделе издохшей от чесотки леспромхозовской ло­шади... Эта конская требуха, не очищенная от содер­жимого, сперва немного протухла, а затем замерзла. Хозяин не стал с нею возиться и уступил ее нам с Лотарем. Труднее всего было эти кишки разморозить, что я и сделала у проруби на реке Хар. Дальше по­шло все гладко: я их вычистила, выскоблила, вывер­нула и прополоскала.

Анна Михайловна, хоть и «профессор кулинарии», наотрез отказалась от попытки изготовить изыскан­ное блюдо из этой требухи. И надо было видеть, как мы с Лотарем уплетали за оба уха это варево! Варила я его в чугунке без дна. Дно вставила деревянное и варила, обкладывая чугунок углями.

Ну и наелись же мы! Анна Михайловна не могла побороть отвращения и в нашей трапезе участия не принимала; мы же с Лотарем не смогли оторваться от чугунка, пока его не опорожнили. От еды мы ра­зомлели и еле дышали.

- Давайте условимся, - сказал Лотарь, - ежегод­но отмечать число 11 ноября - день, когда мы в пер­вый раз поели досыта!

Увы! Правильней было бы сказать - в последний.

Щука и взаимная выручка

- В воскресенье будет полнолуние, - сказал нам хозяин. - Мы с Петром Чеховым пойдем ночью ры­бачить. Если хочешь, попытай счастье и ты.

- Разумеется, хочу! Но надо же иметь какие-то снасти?

- Э, да ты не понимаешь! Нынче снега мало выпа­ло. Лед толстый, рыба задыхается. Вот мы кое-где пробьем лунки - рыба к ним и подойдет дышать. Кро­ме того, мы знаем, где родники. Лед там тонкий - воз­дух просачивается. Есть места: ударь каблуком - и дыра! Вот из таких лунок рыбу черпаком знай выгре­бай на лед! Ну а которая от нас увильнет, снова к лун­ке вернется. Сможешь ее поддеть - твое счастье!

Разумеется, не рассказать об этом Лотарю было бы не по-товарищески. (Миньки уже не было, он вернул­ся в Суйгу.) Лотарь сперва с восторгом согласился. Когда же дошло до дела, тут уж другой разговор. Пос­ле целого дня работы, когда все тело разломило от усталости, под шерстяным стеганым одеялом (он спал вместе с матерью) так тепло... Мороз лютый: граду­сов 30, должно быть! А там еще промокнешь, да на таком морозе... Нет, ни за что он не пойдет! И я пошла одна, захватив мешок.

Ночь была неправдоподобно красивой! Луна до того ослепительно-яркая, что звезд на небе почти не видать. На снегу загорались и переливались разно­цветными искрами тысячи звезд. Полное безветрие. Сосны и ели не роняют снега. Тишина. Лишь изред­ка гулко треснет дерево. И опять белое безмолвие.

У Ивана и Петра черпаки: к держаку прикреплен обод из гнутой черемухи, на него натянут кусок сети. У меня - ничего в руках. И пустой мешок. Вот лунка. Быстро прорубив тонкий лед, проворно и ритмично погружая в прорубь черпаки, они выбрасывают на лед трепещущую рыбешку. Чебаки и окуни, реже -щучки и ерши. Идут дальше. Так и ко второй, и к тре­тьей лунке. Вот они подходят к месту, поросшему тростником, возле крутого берега. Здесь ключи. Лед тонок, и, кроме того, тростники служат отдушинами. Петро просто каблуком пробивает лед. Рыбы под ним видимо-невидимо, и они начерпали две изрядных куч­ки.

Присмотревшись к этой процедуре и уловив, в чем секрет, я вернулась к первой лунке и принялась ло­вить рыбу просто руками! Рыба скользкая. Ухватить ее трудно. Зато если опустить обе руки сразу, растопырить пальцы и поддавать ими рыбу, то получа­ется неплохо, и моя доля улова быстро росла. Мороз жег как огнем, но я увлеклась и почти его не замеча­ла.

Там, где были родники, я при свете полной луны увидела большущую рыбину и, забыв об осторож­ности, окунула руки по самые плечи.

Ура! На льду трепыхается щука килограмма на три. Вот это рыбища! Знай наших! Чем я не рыбак?! И, в восторге от своей удачи, я забыла об осторожнос­ти. Вот возле мыска, круто спускавшегося вниз, ра­стут тростники. Должно быть, тут лед тонкий. Я его пробью - и рыба моя!

Увы! Лед оказался слишком тонким и не рыба по­пала ко мне, а я - к рыбам!

По счастью, воды оказалось чуть выше колен, и я благополучно выкарабкалась. У проруби рыба так сгрудилась, что я о морозе и думать забыла: устре­милась к воде и стала выбрасывать рыбу на лед.

Но мороз вновь напомнил о себе, когда охотни­чий пыл стал ослабевать. Я не решилась скинуть са­поги, так как опасалась, что они задубеют и я не смо­гу их надеть.

После неосторожности я совершила глупость: по­пыталась, задрав ноги кверху, вылить из сапог воду. В результате вода из сапог перекочевала в мои брю­ки и проникла даже под мышки. Чтоб не замерзнуть, пришлось поспешить домой. Но цель была достигну­та: мешок был наполнен мелкой рыбешкой, и поверх нее я уложила свою «гордость рыболова» - крупную щуку.

Я мечтала об отварной щуке... Разумеется, мне бы и в голову не пришло есть ее самой! Мы бы ели ее втроем, душистую уху. Это не протухшие конские кишки, а свежая рыбина, пойманная мной, притом пойманная прямо руками.

Весть о моей удаче распространилась по Харску. И тут-то мое представление о взаимной выручке и святости товарищества выдержало серьезное испы­тание.

Ко мне подошла Анна Михайловна и несколько смущенно сказала:

- Ах, Фросенька! Мы с Лотарем в такой беде, что никто, кроме вас, нас выручить не может! У нас нет ни копейки денег, и с этим переездом туда-сюда мы ничего не зарабатывали. Нам не на что выкупить свой паек! А тут одни соседи хотят справить именины и просят продать им эту щуку на заливное...

Даже если бы я не увидела в ее глазах мольбы, я б ей никогда не отказала. Я протянула ей щуку и ска­зала:

- Продавайте!

И отвернулась, чтобы скрыть свое разочарование.

Философия старика Лихачева

Еще тогда, когда мы направлялись в Ангу, мы за­ночевали на берегу.

Все побрели в поселок на берегу Чулыма, а я пред­почла остаться с проводником, стариком Лихачевым, и его сыном Илюшей, пареньком лет двенадцати-три­надцати, курносым и вихрастым.

Сам Лихачев - ссыльный из Алтайского края, на­блюдательный и остроумный - хоть о своем прошлом ничего не говорил, но видно было, что он видел луч­шие дни.

Спасаясь от комаров, мы выбрали мысок, проду­ваемый со всех сторон, развели костер и, разумеет­ся, вскипятили чай, то есть кипяток.

У меня был сахар - последних 6 кусков, еще из дому, и я их разделила поровну на нас троих. Лиха­чев взял сахар, повертел его в руках и как-то стран­но посмотрел на меня.

Когда мы попили чаю, он наконец заговорил:

- Слушай, Фрося, что я тебе скажу: береги для себя то, что у тебя есть! Я взял твой сахар - может, я его годами не видел, а мой Илюша, почитай, что его и совсем не видал. И ты его не скоро увидишь!

- Этих нескольких кусочков мне до самой смерти все равно не хватит! Кроме того, скучно глодать свою кость и ворчать на всех, как собака!

- Это так! Но жизнь здесь хуже собачьей! Собаку можно и пожалеть, а волку не на что и не на кого надеяться! Запомни мои слова - никогда и ничем не делись! Скрывай свои мысли, так как неосторожно сказанное слово может быть обращено против тебя и погубить тебя; скрывай, если тебе в чем-либо по­везет: тебе могут позавидовать и погубить тебя; скрывай боль, скрывай страх, так как страдания и страх сделают тебя слабой, а слабых добивают: та­ков закон волчьей стаи; скрывай радость, ведь в на­шей жизни так много страдания, что радость подо­зрительна и ее не прощают; но прежде всего, скры­вай каждый кусочек хлеба, так как ты скоро поймешь, что наша жизнь на грани голодной смер­ти, и тебе также придется кружить в заколдованном круге: чтобы заработать кусок хлеба, надо затратить много силы, а чтобы сохранить силу, надо съесть весь тот хлеб, что ты заработал. Голод будет твоим постоянным спутником. А за спиной притаится смерть. От нее не жди пощады: она не прощает сла­бости, а силы у тебя скоро отнимет голод. И в борь­бе со смертью и голодом никто, кроме тебя самой, тебе не поможет!

Должна признаться, что жизнь не опровергла ни одного из постулатов Лихачева, но я продолжала делать свои ошибки и, к счастью, не прониклась его мудростью.

Из Харска в Усть-Тьярм

Мы покидали Харск без сожаления. Не только по­тому, что ужасно надоели клопы и тараканы, и не оттого, что вся семья нашего хозяина непрерывно в той или иной форме «услаждала» наш слух. Младе­нец не ревел только тогда, когда мамаша хриплым голосом баюкала его:

Ах ты Коля-Николай!

Ты собакою не лай,

Ты коровой не мычи!

Да ты, мой Коленька, молчи!

Дочки пели пошлые частушки «городского» типа:

На столе стоит стакан.

Под стаканом - таракан.      

Если хочешь познакомиться,

Подари мне сарафан.

А папаша мурлыкал унылую песенку и прерывал это мурлыканье лишь для того, чтобы выматериться. Впрочем - беззлобно.

Мы радовались тому, что получим возможность продуктивно работать. Возле Харска настоящего ле­соповала уже не было: весь лес был давно уничтожен. Местные жители, старожилы, обосновались и обжи­лись тут давно. Были у них коровы, за которых, впро­чем, платили потрясающий «натуральный» налог, и не только молоком и маслом, но мясом и кожей: 16 кило­граммов мяса и 1/4 кожи с живой коровы в год!

Были огороды на задах, за домами. Упорно внося удобрения (торф, речной ил, мох), создавали на пес­ке почву, на которой росла картошка, не крупнее оре­ха, капуста (не кочаны, а лишь лист), репа, брюква.

В этом году, впрочем, было приказано отрезать эти огороды, чтобы вынудить голодом всех людей рабо­тать на лесоповале. Они рыбачили и охотились, вся­чески изворачиваясь, собирали грибы, ягоды, кедро­вые орехи. Одним словом, местные жители боролись с голодом и умудрялись водить за нос Смерть... А на что было рассчитывать нам? Один раз, да и то слу­чайно, выручила щука. А дальше как быть?

И вот мы идем по первому глубокому снегу. Впер­вые видела я хвойный лес зимой. И он меня букваль­но очаровал!

- Как декорация к опере «Жизнь за Царя»! - гово­рит Анна Михайловна.

Сходство этим и ограничивается: по мере того как нарастает усталость, сходство с оперой улетучива­ется, и, право же, мы больше похожи на отступаю­щую наполеоновскую армию!

Картина оживилась лишь тогда, когда мы подошли к трясинам, ненадежным даже зимой. Лошадей нельзя был вести через них. Их пришлось повалить, связав ноги, и человек пять, разойдясь веером, на изрядном расстоянии друг от друга, перетаскивали их по оче­реди через опасные места. Веревки были привязаны к недоуздку, к связанным ногам и к хвосту. Вьюк переносили вручную. Затем опять вьючили лошадей.

Вспомнился рассказ, тогда показавшийся мне не­правдоподобным, о том, как сторож из Усть-Тьярма (летом там никого, кроме сторожа, не было), доста­вил туда из Суйги... корову!

90 километров везли несчастную буренушку, свя­занную «по рукам и ногам», в обласке (долбленка из цельного ствола вербы), перетаскивая из речки в реч­ку. Поистине, и людям и животным живется невесе­ло в этом жутком краю!

«Хрен редьки не слаще» - и хваленый Усть-Тьярм оказался немногим лучше Анги, Харска или Суйги. Лес тут был, и даже очень устрашающий, но ходить приходилось очень далеко и отнюдь не по асфальту! По пути на работу надо было пересекать несколько речушек, характерных для этого края - быстрых и глубоких. Большинство из них замерзают поздно, и то остаются полыньи. Мостов и в помине нет: надо переходить по бревну, опираясь на жердь. Переходя по скользкому бревну, переносили с собой и жердь. Случается, что все жерди на одной стороне. Попро­буй переберись так!

Зато бытовые условия были лучше: койки, тумбоч­ки - все топорное, но чистое. Здесь, в Усть-Тьярме, я смогла наконец купить себе - по особому разреше­нию - валенки и телогрейку. Даже трудно поверить, что до того, несмотря на морозы, доходившие иногда до 40 градусов, я могла работать в лесу по 12 часов только в курточке и кирзовых сапогах, что были на мне 13 июня в Бессарабии.

К сожалению, надежда на то, что в Усть-Тьярме с питанием будет больше порядка, не оправдалась. Мало того, что норма была до безобразия мизерная, продукты разворовывались начальством всех степе­ней и всех мастей!

Развеселил меня случай с Груней Серебряннико­вой. На нашу лесосеку приезжал какой-то профсо­юзный деятель, некто Антонов, и на следующий день Груня хвасталась «по секрету», что он ей обещал ме­сто повара. (За место у котла шла такая же борьба, как в Румынии за должность министра). Когда же Антонов уехал и выяснилось, что поварихой назна­чена свояченица Антонова, барак наполнился вопля­ми и проклятиями, причем не только одной Груни. Первой завопила она:

- Ах он гнида окаянная! За его обещание я с ним, гадом, переспала, а он назначил свою Дуську!

В том же смысле, но в несколько иных выражени­ях жаловались и вопили 8 девок из нашего барака -почти весь наличный бабий персонал!

«Я так хочу пшенной каши!»

Тут, в Усть-Тьярме, я впервые заметила, как сдает позиции Анна Михайловна. Куда подевались все те «булочки», из которых была будто вылеплена эта некогда весьма пышная дама? Одежда на ней обвисла, и лицо приняло землистый оттенок. Свою пайку чер­ного хлеба, того самого, о котором она говорила: «...скорее умру, чем буду есть этот хлеб!» - стала она получать отдельно от Лотаря и жадно поедала его, стыдясь смотреть на сына.

Однажды ночью я увидела, что она сидит на своей койке, грустно уставясь в одну точку...

- Анна Михайловна, что это с вами? Отчего вы не спите?

- Я так хочу пшенной каши, Фросинька! Пшенной каши! С молоком...

В голосе ее слышались слезы...

В последние дни в Усть-Тьярме я как-то отдалилась от Анны Михайловны и Лотаря - единственных сорочан, с которыми меня связывала дружба. Анна Михайловна утратила бодрость духа и мужество и стала усиленно искать лазейки, чтобы как-нибудь пристроиться.

Помог случай: жена мастера Жарова рожала. Баб­ки-повитухи не было, и Анна Михайловна смекнула, что, выдав себя за акушерку, она войдет в милость к мастеру. Ее родовспомогательный дебют сошел бли­стательно - Жаров на радостях подарил ей целую буханку хлеба. Тот факт, что ей не пришло в голову угостить меня хоть ломтиком, навел меня на мысль, что старик Лихачев был не так уж далек от истины. Ей дали более легкую работу: она с топором на плече гуляла вдоль ледянки (дорога, по которой сво­зят лес к катищу, то есть штабелям), расчищая ее от веточек и подсыпая, где надо, снег. Ее сын Лотарь тоже где-то устроился. Я стала для них обременитель­ным знакомством и, чтобы их не смущать, сама ото­шла в сторону.