Боевые сцены гр. Толстого не менее поучительны: вся внутренняя сторона боя, неведомая для большинства военных теоретиков и мирновоенных практиков, а между тем дающая успех или неудачу, выдвигается у него на первый план в великолепно рельефных картинах. Разница между его описаниями сражений и описаниями историческими такая же, как между ландшафтом и топографическим планом: первый дает меньше, дает с одной точки, но доступнее глазу и сердцу человека. Второй дает всякий местный предмет с большого числа сторон, дает местность на десятки верст, но дает в условном чертеже, не имеющем по виду ничего общего с изображаемыми предметами; и потому на нем все мертво, безжизненно, даже и для приготовленного глаза. Так и в большинстве исторических описаний сражений: знаешь движения дивизий, редко полков, еще реже батальонов; "двинулись, не смотря на сильный огонь, ворвались, опрокинули, или были опрокинуты, поддержаны резервами" и т. д. Нравственная физиономия личностей руководящих, борьба их с собою и с окружающими, предшествующая всякой решимости, все это исчезает - и из факта, сложившегося из тысяч человеческих жизней, остается нечто в роде сильно потертой монеты: видны очертания, но какого лица? наилучший нумизмат не распознает. Конечно, есть исключения: но они крайне редки и, во всяком случае, далеко не оживляют перед вами события так, как оживляет его изображение ландшафтное, т. е. представляющее то, что мог бы в данную минуту с одной точки видеть один наблюдательный человек.

Скажут может быть, что эти Тушины, Тимохины и проч. и проч. не более как ложь, что их не было на деле, а родились они и жили только в голове автора. Мы пожалуй, с этим согласимся; но и с нами должны согласиться в том, что и в исторических описаниях далеко не все правда, и что эти несуществовавшие на самом деле личности поясняют внутреннюю сторону боя лучше, чем большая часть многотомных описаний войн, в которых перед вами мелькают лица без образов и в которых вместо имен Наполеона, Даву, Нея и проч. можно было бы, без всякой потери поставить цифры или буквы. Эти "выдуманные" образы перед вами живут и действуют так, что из их деятельности извлечет для себя неоценимые практические указания всякий, решившийся посвятить себя военному делу и незабывающий в мирное время, к чему он себя готовит. Указания эти такого рода, что мы смело ставим их на ряду с указаниями марш. Саксонского, Суворова, Бюжо, наконец, Трошю. Если взять, к тому, что они являются в рассказе гр. Толстого не в форме отвлеченных общих мыслей, а в применении этих мыслей к делу живыми лицами, представленными так, что вы можете следить за их жестом, взглядом, словом, - если взять все это в расчет, то громадное значение военных сцен гр. Толстого для всякого военного, принимающего в серьезную свое ремесло, станет ясно, как день. Попытаемся показать это.

Самую страшную и трудную для начальника задачу всегда составляло и будет составлять - управление войсками во время боя; управление не в том смысле, чтобы каждому указать точно его роль - это и невозможно, и смыслу не имеет, при бесконечной изменчивости боевой обстановки, - а в том, чтоб дух всякого, так сказать, наладить делать то, чего потребуют от него обстоятельства.

Чтоб понять всю трудность этой задачи, стоит прочесть очерк нравственного состояния войск перед началом боя, делаемый Трошю:

"Увлечение, храбрость, умственные способности, наконец, имеют свои хорошие и плохие дни. Заботы о семье или делах, нравственное состояние, состояние здоровья, излишек холода, избыток тепла, усталость, голод, жажда, неодолимо действуют на то расположение, с которым каждый идет в бой. Известно, что в эпоху войн первой империи мужество некоторых генералов, уверенность в себе солдат, росли или падали в зависимости от того, находился ли по близости император, или же его не было".

"... Эта внутренняя тревога, тщательно сдерживаемая, остается открытою во время передвижений, предшествующих бою; когда часть вступает в ту сферу, где свист первых снарядов, бросаемых издали и потому неопасных, или почти неопасных, предупреждает о том, что предстоит, - впечатления людей обнаруживаются мертвым только молчанием. Для командиров это именно та минута, в которую следует подействовать на солдата покойным видом, словом, сказанным кстати и с духом. В подобные минуты император Наполеон объезжал линии, готовые завязать бой, и обращался к ним с словами, могущими наэлектризовать солдата".

Все это превосходно и верно; но чтобы понять глубокое значение и практичность советов Трошю, нужно или самому пройти крещение огнем, или же долго и с толком вчитываться в те бедные, отрывочные следы, которые всякий военный ураган оставляет за собою в литературе, в виде мемуаров очевидцев, наставлений более сильных деятелей, и т. под. Рассказ гр. Толстого, именно потому, что он передает тот же совет в образах, врезывает его неизгладимыми чертами в сознание человека, хоть сколько нибудь привыкшего делать выводы из того, что он читает. Мало того: рассказ показывает не только что нужно делать, но и как это делается, при известных умственных и нравственных свойствах деятеля. В отношении разбираемого вопроса, т. е., управления людьми во время боя, мы не знаем ничего выше страниц, живописующих Багратиона в первые минуты дела под Голлабрюном (или Шенграбеном).

Сцена до крайности проста и именно потому и поразительна: раздаются первые выстрелы; Багратион, "на карем лице которого, с полузакрытыми, мутными, как будто невыспавшимися глазами", решительно нельзя было видеть "думает ли и чувствует и что думает, что чувствует этот человек в эту минуту", - Багратион подъезжает к одному из важнейших пунктов позиции, к батарее капитана Тушина. Все что ему доносят, или что юн видит, князь Багратион принимает с таким видом, как будто все это было именно то, что он предвидел; если заговорит, он произносит слова особенно медленно, как бы внушая, что торопиться некуда; просвиставшее ядро убило наповал казака, ехавшего в свите; соседи его шарахнулись: "князь Багратион, прищурившись, оглянулся, и увидав причину происшедшего замешательства, равнодушно отвернулся, как бы говоря: стоит ли глупостями заниматься! и приостановил лошадь, чтобы поправить зацепившуюся за бурку шпагу". Трудно очертить лучше идеал того спокойного и, так сказать, заразительного самообладания, которое неодолимо должно было сообщиться всем, попадавшим в сферу его влияния! "Багратион спрашивал: чья рота? а в сущности он спрашивал: уж не робеете ли вы тут?" И его понимали и подбадривались.

"Кн. Андрей тщательно прислушивался к разговорам князя Багратиона с начальниками и к отдаваемым им приказаниям, и к удивлению замечал, что приказаний никаких отдаваемо не было, а что кн. Багратион только старался делать вид, что все, что делалось по необходимости, случайности и воле частных начальников, что все это делалось, хоть не по его приказанию, но согласно с его намерениями. Благодаря такту, который выказывал кн. Багратион, кн. Андрей замечал, что, не смотря на ту случайность событий и независимость их от воли начальника, присутствие его сделало чрезвычайно много¹. Начальники, с расстроенными лицами подъезжавшие к кн. Багратиону, становились спокойны, солдаты и офицеры весело приветствовали его, становились оживленнее в его присутствии и видимо щеголяли перед ним своею храбростью ".

То есть, князь Багратион, как опытный полководец, понимал, что в бою для успеха прежде всего нужно успокоить людей, а потом поддержать и укрепить в них доверие к самим себе; и он делает то и другое - подавляет чужое беспокойство и волнение своим каменным спокойствием; находит все распоряжения частных начальников хорошими и сообразными с его намерениями, хотя это и не всегда было на самом деле, - дабы утвердить в этих начальниках доверие к самим себе. Она. понимал, что пустившись в исправления, всего бы не сделал, а начальников и войска неминуемо бы засуетил. Самый простой здравый смысл говорит, что из двух людей, исполняющих опасное назначение, тот, который за него берется хоть и не совсем ловко, но решительно и с уверенностью, всегда вернее достигает цели, чем тот, который и знает как за него взяться наилучшим образом, но не доверяет собственным силам. Если князь Андрей и удивился видимой бездеятельностей князя Багратиона, то потому только, что он составил себе прямо противоположное действительности представление о том, что может и чего не должен делать в бою командир значительного отряда.

Гр. Толстой ни слова, к сожалению, не сказал о тех военных взглядах, с которыми его герой выехал на войну: если бы это было сделано, удивление кн. Андрея получило бы совсем другую окраску, чем та, которую оно имеет теперь. Позволим себе пополнить этот пробел, припомнив эпоху, в которую действовал кн. Андрей, и огромную дозу самомнения, составляющую, судя по очерку автора, характеристическую черту этой личности.

До кампании кн. Андрей видел, конечно, только мирные упражнения войск, установившиеся тогда на точном основании фридриховских форм, педантических, потерявших смысл и дух со смертью великого короля. Эти формы, как всякому известно, сводились к восстановлению развернутого строя из колонн на полных дистанциях и к движению развернутых линий: то и другое - с идеальною правильностью, "чистотой", как тогда выражались. Опоздай взвод зайти в линию на пол-секунды, разравняйся строй при движении на шаг - и начальники пускали в ход всю свою бесконтрольную власть, дабы устранить беспорядки, столь по их мнению ужасные. Нравственная энергия и другие внутренние свойства личности не ценились ни во что, так как на первый план выступили те качества, чисто внешние, которые были необходимы для достижения идеала однообразия, стройности, единовременности движения; эти качества были: для солдата - умение единовременно с другими производить всякое движение; для офицера и начальника, кроме того, - богатырский голос и уменье скомандовать до такой степени единовременно со своими равными, что для этого необходимы были особые предварительные спевки. Всякое самомалейшее движение исполнялось и прекращалось не иначе, как по команде старшого начальника, которая, по всей командой лестнице, нисходила до непосредственных исполнителей. Перевести, без команды свыше, свой батальон, не то, что на сто или полтораста, а даже на пять шагов - было вольнодумством до того неслыханным. что дерзкая мысль о нем вероятно не приходила в голову современным батальонным командирам даже и во сне. Прибавьте к этому беспрерывную и суетливо-поспешную деятельность адъютантов, скачущих по всем направлениям для отдачи приказаний и замечаний по самомалейшим мелочам или неправильностям, и пред вами предстанет та среда, в которой кн. Андрей начал свое практическое военное образование.

Были, правда, у нас предания чисто русские, другой тактики и других учений, предания Румянцева, Суворова; но к тому времени, когда кн. Андрей должен был начать свою службу, эти предания пришибло морозом, до такой степени основательным, что их как будто и не бывало. Оставались деятели, сформировавшиеся под влиянием этих преданий, но они что то молчали: вероятно противное течение было слишком сильно; одни не хотели, другие не умели ему противостоять и держали про себя то, что приняли, как священный завет, от гениального чудака, поднимавшего свою армию петушьим криком, вместо барабанного боя, для этого установленного.

Обратимся теперь к теоретической подготовке, какую мог получить кн. Андрей в своих военных взглядах. То было время господства геометрических теорий в военном деле. Полагали, что все стратегическое и тактическое знание можно свести к нескольким геометрическим чертежам, заключить его, следовательно, в рамки точной, вполне определенной науки. Как получит перевес над неприятелем на театре войны? Нужно иметь охватывающую базу и объективный угол в 90 градусов; отступать по расходящимся от неприятеля дорогам, наступать к нему - по сходящимся. Как раз бить на поле сражения? Следует принять косвенный боевой порядок, т. е. обойти неприятеля с которого либо из флангов. Не правда ли, как все просто и ясно? На беду в этих простых и ясных теориях проглядели самую мелочь, т. е. человека со всеми его слабыми и сильными нравственными сторонами; распорядились, одним словом, так, как будто вся война происходит не в поле, а на доске; линиями и углами, выводимыми мелом, а не составленными из людей.² Само собою разумеется, что, чем сказанные теории были одностороннее, тем логическое построение их было строже и тем сильнее была уверенность людей, усвоивших эти теории, в том, что они знали, что такое война и как ее делают. Наталкиваясь на факты, опрокидывавшие их ребяческие углы и линии, эти люди, конечно, должны были находить не то, что они ошибаются, а что дело ведется не так как следует.

Особенно это было неизбежно в том случае, когда напитавшийся подобными теориями человек расположен был, по врожденным свойствам, верить в безусловную непогрешимость своих взглядов и убеждений. Таков был Фуль,. так превосходно нарисованный гр. Толстым; кн. Андрей тоже был Фуль, только переделанный на русские нравы, и при том не плебей, а аристократического происхождения: Фуль дилетант.

Приняв в соображение все сказанное о практической и теоретической подготовке князя Андрея к военному делу, станет понятно, почему он был так удивлен поведением Багратиона во время боя под Голлабрюном. Багратион не суетился и других не суетил; рассылал адъютантов с приказаниями во много раз меньше, чем кн. Андрею случалось видеть на самых небольших учениях: не устраивал никаких ученых боевых порядков, а распределил войска на позиции, как местность того требовала: для героя "Войны и Мира" было ясно как день, что этот военачальник ничего не делал. Не смотря на это, присутствие кн. Багратиона, как признает кн. Андрей, сделало чрезвычайно много. Я полагаю, он был бы более прав, еслиб сказал, что именно поэтому Багратион и сделал чрезвычайно много. Но он не мог так сказать, потому что распоряжение боем рисовалось в его сознании в только что очерченном виде. Не знаем, намеренно или нет гр. Толстой выдает своего героя в разбираемом случае; находим только, что его изображение еще более выигрывает от этого в художественной правде, являя Болконского вполне, человеком своего времени.

Что же до Багратиона, то он изображен идеально хорошо, в этом убеждает нас сличение художественного портрета гр. Толстого с тем, что говорит маршал Саксонский об обязанностях главнокомандующего в день сражения:

"Нужно, чтобы в день сражения главнокомандующий ничего не делал; он яснее будет видеть происходящее, сохранит независимость ума и будет более способен пользоваться теми мгновениями боя, в которые неприятель станет в невыгодное положение; и когда он дождется одного из таких мгновений (quand il verra sa belle) он должен броситься во весь дух к слабому месту, схватить первые попавшиеся под руку войска, двинуть их быстро и не щадить себя (payer de sa personne): вот отчего зависит выигрыш и решение боя. Я отнюдь нс говорю ни где, ни как это должно делать, ибо это зависит от разнообразия мест и положений, возникающих во время боя; сущность в том, чтобы подметить мгновение и уметь им воспользоваться".

Как читатель может видеть, автор " Войны и Мира" до такой степени верно сделал каждый штрих своего изображения, что можно подумать будто он создал это изображение по образцу, указанному марш. Саксонским.

А вот идеал Болконского, набросанный тем же марш, Саксонским, как указание того, чего не следует делать.

"Многие главнокомандующие занимаются в день сражения только тем, что двигают войска с строжайшим соблюдением равнения и дистанций, отвечают на вопросы, с которыми к ним обращаются адъютанты, рассылают своих адъютантов во все концы и сами беспрерывно скачут; одним словом они хотят сами все сделать и оттого ничего не делают. Я считаю таких генералов людьми, у которых голова идет кругом, которые более ничего не видят, и которые умеют делать только то, что они делали всю свою жизнь, - разумею фронтовые учения. Отчего это происходит? Оттого, что весьма мало есть людей, занимающихся высшими сторонами войны; что большинство офицеров занимается только строевыми учениями и думает, будто все военное искусство заключается в них одних: попадая в главнокомандующие, такие офицеры оказываются полными новичками, и не умея делать то, что нужно, они делают то, что умеют".

Мы оставили кн. Багратиона в ту минуту, когда он стоял на батарее Тушина и на все отвечал словом, или выражением лица: "хорошо". По новым донесениям он счел за нужное переехать к правому флангу, где получил донесение от полкового командира, что полк его (сбившийся уже в кучу) выдержал кавалерийскую атаку, "хотя трудно было с достоверностью сказать, была ли отбита атака, или полк был разбит атакой".

"Кн. Багратион наклонил голову в знак того, что все это было совершенно так, как он желал и предполагал. Обратившись к адъютанту, он приказал ему привести с горы два батальона 6-го егерского, мимо которых они сейчас проехали. Кн. Андрея поразила в эту минуту перемена, происшедшая в лице князя Багратиона. Лицо его выражало ту сосредоточенную и счастливую решимость, которая бывает у человека, готового в жаркий день броситься в воду и берущего последний разбег. Не было ни невыспавшихся тусклых глаз, ни притворно³ - глубокомысленного вида: круглые, твердые, ястребиные глаза восторженно и несколько презрительно смотрели вперед, очевидно ни на чем не останавливаясь, хотя в его движениях оставалась прежняя размеренность и медленность".

И так, минута схвачена; подходят батальоны, живые батальоны; такие, какими умеет их рисовать только граф Толстой. Вот они поравнялись, вот им сказали: "Молодцами ребята!" Остановили, приказали снять ранцы.

"Багратион объехал прошедшие мимо него ряды⁴ и слез с лошади. Он отдал казаку поводья, снял и отдал бурку, расправил ноги и поправил на голове картуз. Голова французской колонны, с офицерами впереди, показалась из под горы."

С человеком, который в подобную минуту все это проделывает спокойно, люди, каковы бы они ни были, не могут не быть спокойны; не могут допустить даже мысли, чтобы была на свете такая сила, которая их бы сломила и которой они не сломили бы. .. Настала торжественная минута, именно та, в которую главнокомандующий не должен щадить себя. Багратион - воспитанник суворовской школы - углов и линий не знал, но эти минуты знал.

"С Богом!" проговорил Багратион твердым, слышным голосом, на мгновение обернулся к фронту и, слегка размахивая руками, неловким шагом кавалериста, как бы трудясь, пошел вперед по неровному полю. Кн. Андрей чувствовал, что какая то непреодолимая сила влечет ело вперед, и испытывав большое счастье".

И то, что испытывал в эту минуту кн. Андрей, конечно испытывал последний из солдат в батальонах, предводимых кн. Багратионом. Вот что выигрывает и решает сражения, скажем словами маршала Саксонского, а не те распоряжения, отсутствие которых со стороны Багратиона так поразило князя Андрея... Людям, незнакомым с этой страшной игрой, в которой ставками являются тысячи, иногда и десятки тысяч человеческих голов, кажется, будто в бою стреляют только пулями, ядрами, картечью, - нет: там стреляют еще и живой картечью, т. е. массами людей, и одерживает верх только тот, кому дана внутренняя сила сплотить массу людей в одно существо и устремить их к цели с неуклонимостью бездушного снаряда. Князь Багратион был один из искусных стрелков в этой стрельбе. Приготовить снаряд, захватив его в свой взгляд, прицелить, выпустить наконец, именно в ту минуту, когда это сделать всего выгоднее - не раньше и не позже - все это вещи до такой степени трудные, что даются избранным, исключительным натурам. И всякий беспристрастный наблюдатель должен признать, что на таких людях лежит печать избрания, - как бы они ни казались иногда незначущи, иногда пошлы, иногда даже грязноваты, в других обыденных сферах жизни.

Атака двух батальонов, предводимых Багратионом, конечно, была удачна и обезпечила отступление на правом фланге⁵.

Считаем излишним вдаваться в разбор происходившего на остальных пунктах места побоища; но не можем отказать себе в удовольствии указать на то неподражаемое мастерство, с которым очерчены: добродушная, робкая, штатская, неказистая и. вместе с тем, героическая фигура Тушина; сцена распри "Богданыча" с тем полковым командиром, который представлял свой полк на смотр под Браунау; бессилие этого последнего остановить свой бежавший полк, " не смотря на отчаянный крик прежде столь грозного для солдат его голоса;" подвиг Тимохина - запуганного, пьяненького Тимохина, с одной своей ротой восстановляющего бой; нахального Долохова, лезущего со взятыми трофеями к полковому командиру и мимоходом, за одно присваивающего себе то, что сделал Тимохин, т. е. остановку роты; когда бежал весь полк.

Бой кончился; на всех пунктах приказано отступать.

"В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, все в одном направлении, гудя топотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле, из за всех других звуков, яснее всех были стоны и голоса раненых, во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи - это было одно и тоже".

Остановили.

"Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море"

Перед вами как живой, стоит тот тысячеголовый организм, который называют войском!

Мало помалу части начали устанавливаться по бивакам. По дороге, на которой остановилась батарея Тушина, проходят отбившиеся от своих частей солдаты, раненые; четверо проносят на шинели что то тяжелое. - "Кончился, что-ж его носить? сказал один из них. - Ну вас! И они скрылись во мраке со своею ношей ".

Но вот Тушина потребовали к кн. Багратиону. Для рельефа последующей сцены, обратимся опять к Трошю. "Многие из военных усваивают себе, часто совершенно искренно и по убеждению в необходимости этого, особенную физиономию, привычки, речь⁶. Эта манера, так сказать напускная, исчезает в бою неодолимо и заменяется другой, соответствующей врожденным инстинктам человека. Там люди хорошего закала и действительно храбрые проявляют это качество блистательно; другие, в обыкновенное время бойкие на словах, когда дело идет о войне, впадают в мрачное, убитое молчание; храбрые на словах, всегда невидимому готовые на бой и поэтому приобретшие теоретическую репутацию неустрашимости, являются глубоко смущенными; некоторые даже постыдно исчезают во время дела, неспособные обуздать свое волнение и оценить его последствия. Третьи, хотя и подвержены мучительной тревоге, сдерживают ее усилием воли; но они ничего не видят, не слышат, не могут собрать своих мыслей и одинаково неспособны предводить или быть предводимыми. Люди хладнокровные, кроткие, считаемые зачастую робкими⁷ в мирное время, обнаруживают увлекающую храбрость и дают наилучший пример; сумасброды, у которых, по видимому, голова не совсем в порядке, являют спокойствие, здравость суждения, распорядительность в неожиданных размерах. Во всем бой есть безошибочный оселок, дающий меру способностей и мужества каждого, помимо его и независимо от него.

"После сражения, большая часть оставшихся в живых мало помалу принимают свою обычную манеру и физиономию, по видимому и не помня даже о своем преображении во время боя; и представляется тогда наблюдению другое, новое зрелище: каждый, в мере, допускаемой его положением, усиливается утвердить за собой славу успеха, отклонить ответственность за неудачу. Самолюбие, гордость, честолюбие заставляют пускаться в проделки, которые часто бывают не искренни и даже предосудительны. Бой, во время которого служили общему делу с лицом, по неволе открытым, уже забыт; начинается другой бой - личных интересов. Не один ловкач является перед общим мнением в маске и требует его благосклонности, с местом в бюллетене и в наградном списке. И от этого, сколько сомнительных подвигов, удостоившихся чести опубликования! Сколько подвигов действительной храбрости и самоотвержения проходят безвестно, или узнаются слишком поздно, благодаря тому, что виновники этих подвигов не трубили об них, или же поплатились за них жизнью, что часто бывает; или же, наконец, тяжело изувеченные, не находятся на лицо.

Часто мне приходилось видеть все это и каждый раз становилось тяжело: это эксплуатация войны, в которой убитые, раненые, без вести пропавшие и скромные проигрывают; оставшиеся в живых, находящиеся на лицо и нахальные - выигрывают. "

Теперь перейдем в избу, занимаемую кн. Багратионом, по близости батареи Тушина. Собрались некоторые из начальников частей, свита кн. Багратиона тут же.

"Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что как только что началось дело, он отступил из леса и, пропустив дроворубов, с двумя батальонами ударил в штыки и опрокинул французов.

"Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: "пропущу этих и встречу батальным огнем"; так и сделал.

"При чем должен заметить, В. С., продолжал он, вспоминая о разговори, Долохова с Кутузовым и о последнем своем свидании с разжалованным, - что рядовой, разжалованный, До- лохов на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился" . О Тимохине, о том, как полк шарахнул назад, не слушая его, в мирное время грозного голоса, - ни слова. Эксплуатация войны начинается. Отсутствующий остался в проигрыше, говорун и нахал выиграли.

"Здесь то я видел, В. С., атаку павлоградцев, беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. - Смяли два каре, ваше сиятельство.

Этот еще не вполне успел влезть в свою до - и после - боевую маску; лжет он уже бойко и хлестко, но еще беспокойно оглядывается; его мучит опасение, не видел ли кто того, что, быв послан с приказанием, он и близко даже не подъехал к тому месту, куда был послан. Пройдет несколько времени, он оглядываться перестанет и до мельчайших подробностей начнет описывать, как гусары наскочили на каре, как были встречены залпом, как не смотря на это, ворвались, и т. д.

Входит Тушин, робкий и сконфуженный, как и всегда при виде начальства; споткнулся на древко взятого французского знамени и возбудил тем смех некоторых из свиты, Жеркова в особенности. "Каким образом орудие оставлено?" спросил Багратион, нахмурившись не столько на него, сколько на веселеньких штабных. Тушину, остановившему со своею одною батареей, без всякого содействия пехоты и кавалерии, наступление французов в центре, " Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия " . ... " Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил: не знаю... ваше сиятельство... людей не было, ваше сиятельство.

- Вы бы могли из прикрытия взять!" Которого не было. Но... Тушин не сказал того, боясь подвести другого начальника.. Скромный начинал проигрывать и рисковал проиграть тем больше, чем совершенный им подвиг был выше... Его выручил, наконец, как известно, кн. Андрей, резко высказавший, что сделала и в каком положении была батарея, когда пришло приказание отступать. А жаль, что выручил потому жаль, что на деле чаще случается так, как говорит Трошю. Впрочем кн. Андрею не совсем поверили.

Вот выдуманные, но живые люди; они мучатся, гибнут, действуют, лгут, делают великие подвиги, низко трусят: все это так как настоящие люди; и потому то они высоко поучительны; и потому то достоин будет сожаления тот военный деятель, который не зарубит себе, благодаря рассказу гр. Толстого, как нерассчетливо приближать к себе господ в роде Жеркова, как зорко нужно приглядываться, чтобы увидеть в настоящем свете Тушиных, Тимохиных; как нужно быть проницательно - осторожным, чтобы не произвести в герои какого нибудь Жеркова, или исправного и столь умно - распорядительного после боя безименного полкового командира.

Примечания

1. Мы даже полагаем, что сделал все и при том сам Багратион, а не его присутствие.

2. Т. е., сами того не замечая, из стратегии и тактики сделали стратегическую и тактическую геометрию.

3. Так казалось кн. Андрею.

4. Т. е. заглянул в лицо каждому солдату - повторение того же: "уж не робеете ли вы тут?" только в другой форме.

5. Любопытно было бы, знать, кому кн. Андрей приписал бы успех этой атаки и кто, по его мнению, в этом случае атаковал: он ли, Багратион, не убивший ни одного человека, или они, стрелявшие и коловшие!?

6. Этот намек весьма хорошо поясняется одной заметкой, сделанной, если не ошибаемся, Жорж-Занд, которая, характеризуя какого то генерала, говорит что даже на стакан с водой, который брал, он считал нужным бросить повелительный взгляд.

7. Тушин, Тимохин.