Мое пребывание в пятом классе корпуса пришлось на переломный возраст, когда мальчик становится юношей, «вьюношей», по выражению, отпущенному в мой адрес моей несостоявшейся тещей Глафирой Николаевной Длусской, супругой институтского доктора Л. С. Длусского. В этом возрасте мальчик, сам того не сознавая, терпит травмы, начинает плохо учиться, склонен к дерзким поступкам, неповиновению и т. д.
Это, видимо, произошло и у меня. Я никогда не отличался прилежностью, а тут стал учиться совсем плохо. Меня, конечно, подтягивали репетиторы, которых нанимала заботливая мать, тратя деньги на ленивого сынка. Если бы не репетиторы, то я бы остался на второй год по математике. Увы, на второй год я все ж остался, но не из-за математики и вообще даже не из-за неуспеваемости.
У меня в классе в то время был кадет Дурноусов, отъявленный хулиган. Ну, не уличный хулиган, а повеса местного, так сказать, значения. На уроках он был неспокойным, уроки отвечал нарочно невпопад и как попало, с теми преподавателями, с которыми можно было позволить себе вольности, он позволял таковые «на всю катушку». Курил, попивал тайком и удирал в город «в самодрал». В кадетской среде он являлся в эти годы некоторым исключением: большинство уже было «приведено в порядок», хулиганские поступки сведены на минимум, дисциплина восстановлена на 90%.
Возможно, что именно от него я перенял привычку курить. Еще в Киеве, помню, сидя в тени каштана, я и мои друзья растирали сухие каштановые листья, крутили цигарки и пытались курить. Ничего из такого куренья не получалось, потому что каштановые листья оказывались невероятно противными, раздражавшими небо и губы, а уж если вдохнуть хоть немного каштанового дыма... Те, кто это делал, валялись потом минут десять Я земле, заходясь в истошном кашле.
Но сербские папиросы, в частности самая дешевая в то время «Сава», была хоть и скверная, но значительно лучше каштана. С нее я и начал свою карьеру курильщика, которая потом так прицепилась ко мне, что оставить эту отвратительную привычку мне удалось лишь 44 года спустя, в возрасте 57 лет.
Оба брата Дурноусовы, Владимир и Леонид, учившийся в младшем классе, были переведены в Донской корпус в 1929-м году. и я больше о них ничего не слышал, о чем, правду сказать, особенно не жалею. Лично мне они не причинили никакого вреда, но при посредстве их, главным образом старшего, Владимира, я остался на второй год.
Целью всей жизни Володи было изводить преподавателей. В этом он достиг такого искусства и совершенства, что приводил в замешательство педагогов, а товарищи, часто против собственного желания, восхищались его находчивостью и изворотливостью, что, разумеется, подвигало его на новые деяния.
Среди нескольких преподавателей, бывших, так сказать, «изводоподверженными», на первом месте числился «Самовар». Преподаватель физики, бывший надворный советник Николай Яковлевич Писаревский, мужчина лет сорока, одним своим видом вызывал учеников на проделки. Свое прозвище «Самовар» он заслужил на все сто процентов. Полный, с красным лицом, пухлыми ручками и небольшим животиком, медлительный и спокойный, он являл собой почти комическую фигуру. Ему бы не физику преподавать, а создать себе блестящую карьеру в кинофильмах с Патом и Паташоном, знаменитыми французскими комиками «великого немого». Но он преподавал физику.
Его супруга, с которой он изредка прогуливался по аллее, была ему подстать: такая же полная и медлительная как муж, она обычно вела за ручку Коленьку, их сына, которому тогда было не больше пяти-шести лет. Был случай, когда на аллее семья поравнялась с группой кадет, возвращавшихся с прогулки. В этот момент сын Коля издал довольно сильный «неприличный звук».
Папааша заулыбался и, обернувшись к сыну, ласково вымолвил: «А Коля -пук!».
Сие краткое восклицание было услышано кадетами. Многие из них пор не знают, откуда у Писаревского, помимо «Самовара», вилось второе прозвище: «Коля-пук». Теперь секрет открыт.
Часто на уроках физики «Самовару» задавали всякие дурацкие вопросы, изощряясь в запутанности изложения, чтобы "самовар" не мог сразу разобрать, «научный» это вопрос или подвох. Потому что, стремясь избежать подвохов, он стал строго требовать, чтобы на уроках ему задавали только «научные» вопросы.
Но как истинный педагог, «Самовар» не мог запретить кадетам вообще задавать вопросы, а скорее приветствовал их, как проявление любознательности. Самым избитым «научным» вопросом был такой:
Летчик летит на аэроплане (тогда еще не говорили «самолет») со скоростью 200 километров в час. Модель аэроплана «Блерио 18». Дистанция полета 500 километров. фамилия летчика?
В таких случаях, если сразу нельзя было сообразить, что это подвох, Писаревский говорил: «Садитесь, я подумаю». Иногда же, подумав, заявлял: «Остроумие - суррогат ума». В вежливой форме это означало, что ты, брат, дурак.
Не помню уж по какому случаю, а вернее всего без случая, класс решил устроить Писаревскому «бенефис». Заранее распределили роли. Три или четыре пары должны были изображать всадников на конях, усевшись на спины товарищей. Другие выстроиться почетным караулом. Третьи изображать оркестр и играть встречный марш на гребешках.
В класс входит Писаревский. «Конный эскорт», гарцуя, подлетает к нему, и дежурный кадет, которым оказался Володя Дурноусов, с всадником на спине, которым оказался я, рапортует:
«Господин преподаватель! В пятом классе первом отделении кадет по списку тридцать два. В отпуску отпускные, в лазарете больные, налицо все остальные!» И, повернувшись к классу, крикнул: «Ура!»
К этому времени, чувствуя, что уже пора закрывать представление, «всадники» соскочили со своих «коней» и растворились за партами, но Дурноусов продолжал прыгать около «Самовара», приговаривая: «Ура! Ура! Ура!» Я изо всех сил пытался слезть с его спины, но он крепко держал мои ноги.
«Я вас заметил, Дурноусов! - сказал «Самовар». -- И вас, Синькевич, я тоже заметил. И вас, Елчанинов...»
Кажется, э были все, кого он «заметил». Освободившись, наконец, от Дурноусова и проклиная его упорство, я уселся на свое место.
В том году Государственная Комиссия, «Державка» на кадетском жаргоне, выпустила сообщение, по которому все второгодники обязаны вносить «школярину», то есть плату за «правоучение» - термин, родившийся в те годы и принятый в обиходе. Я получил переэкзаменовку по физике и, конечно, ее не выдержал. Надо повторить курс, оставшись на второй год. Но физику в пятом классе отменили! Стало ясно, что Педагогический совет, желая, с одной стороны, проучить хулигана (это меня!), а с другой - заполнить «квоту» на получение платы от второгодников, воспользовался случаем, тем более, что мама считалась «богатой» и пусть, мол, платит за своего недоросля...
Вот почему я остался на второй год в пятом классе. На этот раз, не в пример повторению первого класса, которого я почти не заметил, это событие нанесло мне травму, которую я не мог забыть всю жизнь. И только в самые последние годы я понял, что прежде всего во всех своих бедах надо винить себя самого.
Прежде я винил «Самовара», Педагогический совет, Дурноусова, «Державку»... Никто из них, разумеется, ни при чем. Вспоминая не раз слова матери о том, что «выгоднее» обвинить самого себя, чем других, потому что себе прощаешь легче, а другим простить труднее, я хоть и помнил эти слова, но не применял к себе. Теперь применил. Лучше поздно, чем никогда.
Но расстаться с одноклассниками, с товарищами, с друзьями было очень тяжело. Долгое время я ходил чуть не на каждой переменке в шестой класс, чтобы повидаться со своими прежними друзьями, чтобы не отходить от них, чтобы дать им почувствовать, что я тут, с ними, хоть и в другом классе, и даже в другой роте...
Прошло несколько месяцев, пока я, наконец, успокоился, перестал бегать в первую роту, проглотил свой позор и унижение и обратил взоры на одноклассников, с которыми меня столкнула судьба. Все они, за редким исключением, оказались такими же хорошими, славными, какими были и мои «потерянные» одноклассники.
Больше всего я переживал разрыв со своим другом Шуркой Шереметевым. С ним я дружил больше, чем с другими братьями, и он отвечал мне взаимностью. Теперь «злой рок» разделил нас так, что дружба, хоть и оставалась в сердце, на практике исчезла. Мы редко встречались, а при встрече получалось, что нам не о чем говорить.
Шура учился и вел себя примерно и, перейдя в восьмой класс, стал вице-унтер-офицером. Я искренне порадовался за него. За несколько месяцев до окончания корпуса у него произошел приступ гнойного аппендицита. В то время не существовало скорого транспорта, а в Белой Церкви не было ни хирурга, ни операционной палаты. Его посадили в поезд и отправили в русский госпиталь в г. Панчево. По дороге он скончался.
Весь корпус хоронил товарища. А я хоронил друга своих юных лет. Для меня это была огромная потеря, несмотря на некоторое отчуждение последних лет.
Володя Соболевский, трагически погибший в Белграде в 1995 г. под колесами грузовика, произвел громадную работу для приведения в порядок кадетского кладбища в Белой Церкви. Из некоторых могил пришлось извлечь останки, чтобы захоронить под кадетским памятником, поставленным общими усилиями кадет, спроектированным кадетом-крымцем инженером Карповым и Соболевским. Среди останков были и останки Шуру Шереметова. Соболевский снял с него кадетский пояс с бляхой, отлично сохранившийся, и передал мне для передачи брату Николаю, а позже - в наш музей в Сан-Франциско. Это было сделано.
«Прощай, Крымский корпус!»
В пятом классе у меня уже не было репетитора. Я начинал «браться за ум» и учиться лучше, чем до тех пор, хотя алгебра продолжала оставаться некоторым камнем преткновения.
Началось лето 1929-го года. По городу поползли тревожные слухи о возможном закрытии корпуса. Никто не хотел этому верить, потому что закрытие означало затруднения для учащихся, а для персонала - страшную трагедию потери места. Но слухи оказались верными.
Лето я провел как обычно: рыбная ловля, легкий флирт со знакомыми девушками, купанье в Нере, кино... Когда пришло время возвращаться в корпус, это уже был не любимый Крымский, а другой, Первый Русский Великого князя Константина Константиновича. И директор был другой, генерал-лейтенант Борис Викторович Адамович.
Некоторые воспитатели и преподаватели тоже оказались новыми.
Пришлось познакомиться с полковником Азарьевым, командиром Первой роты, с воспитателем полк. Филимоновым, полк. Прибыловичем, полк. Андрузским, ставшим офицером-воспитателем моего 6-го класса 1 отдления, и многими другими.
Настали иные порядки. В корпусе чувствовалось наступление новой эры. Генерал Адамович, видимо, полностью восприняв политику, о которой говорится в докладе проф. Динича: не удерживать в корпусе кадет, не желающих или не могущих учиться и вести себя как следует. Исключения из корпуса стали ежедневной угрозой, хотя я не помню, кого именно и когда исключили. А в старших ротах возник сильнейший взаимный антагонизм, подобно тому, какой в первые годы существования Крымского корпуса появился между полтавцами и владикавказцами. Здесь же неприязнь возникла между «пришельцами» сараевцами и крымцами, оставшимися в своем здании, но попавшими в «чужой» корпус.
Немалую роль сыграло отношение нового директора. Он явно предпочитал своих офицеров на воспитательских должностях тем крымским, которых он просто не знал. В пристрастии его трудно упрекнуть, но оно существовало, и сыграло свою отрицательную роль: все крымцы, начиная с младших кадет и кончая пожилыми полковниками, почувствовали себя обиженными, обойденными, без вины виноватыми...
В то время как в Крымском корпусе возникали довольно серьезные столкновения, переходившие в жестокие драки с применением дубинок и, хоть изредка, даже ножей, здесь наши драки, тоже возникшие раза два, не были столь суровыми и кончались без увечий или особых травм. Помню, как во время «первой драки» весной 1930 г. в дверях спальни столкнулись два силача: Костя Егупов Крымского корпуса и «Васька» Новиков - «сараевец». У Новикова было другое имя, которого я не помню, а прозвище - «Васька». Я не мог почему-то найти его имени ни в одной памятке.
Надавав друг другу тумаков, они вдруг обнялись и расцеловались! На этом драка и закончилась. Я лично, да и другие крымцы позже сдружились с «сараевцами», а моим лучшим Другом оказался «сараевец» Ростислав Савицкий, за ним Толя Соколов и другие. У этого Новикова я «жал стойку» на его вытянутой руке, оперев одну руку на его плечо, а другую на локоть. На известном снимке, где наша восьмерка гимнастов 11 и 12 выпуска стоит по ранжиру в стойке на брусьях, он виден Первым, вторым был Володя Русанов, за ним Тищенко Саша 10 вып., Джурич, Жолткевич и Леушин 11 вып. И наша четверка 12 вып. Новиков и Русанов впереди, Синькевич (предпоследний) и Лычев (последний).
Рядом с моей кроватью, стоявшей у окна, находилась кровать "сараевца" Толи Соколова, с которым мы быстро подружились.
До сих пор вспоминаю Толю с хорошим чувством. Не знаю, что с ним сталось. Но тогда мы дружили настолько, что когда начались приготовления к первому столкновению между двумя сторонами, мы с Толей условились друг друга не бить, если дело дойдет до всеобщей потасовки, а дубинки, которые мы вместе готовили и спрятали под матрацы, решили держать в руках, но «в дело» не пускать.
Несмотря на все, драма потери своего любимого корпуса большинства своих воспитателей, преподавателей и самого директора корпуса оказалась чрезвычайно травматической. Все крымцы ощущали потерю своих товарищей, переведенных в Донской корпус, а оставшиеся чувствовали на себе тяжелую руку директора Адамовича. Непонятно, откуда у Адамовича возникла такая неприязнь к Крымскому корпусу? Возможно, что у него было какое-то переживание в жизни, какой-то случай, повлиявший на его взгляды. Мы этого не знаем. Неприязнь сквозила в каждом случае, при каждом столкновении или недоразумении.
Совершенно не считаясь с присутствующими кадетами, генерал «разносил» офицеров как «своего» корпуса, так, особенно, и Крымского, как провинившихся шалунов. Про кадет и говорить нечего. Чувствуя такое несправедливое отношение, кадеты-крымцы не раз ходили в кабинет к директору, пытаясь объясниться, доказать свою «лояльность», требуя взамен ровного, непредвзятого отношения.
Странно было наблюдать эти «визиты» к Адамовичу, напоминавшие какую-то «демократию в действии», а не военное учебное заведение. Адамович, разумеется, ни в чем не уступал, но одно лишь существование таких «торгов» чрезвычайно умаляло его авторитет в глазах крымцев. Вместе с тем нельзя было не заметить наличие «любимчиков», к которым он особо благоволил и выделял из общей массы. Это были исключительно «свои», «сараевцы».
Адамовичем был одобрен и жетон корпуса, принятый еще I время нахождения корпуса в Сараево, где в центре значка помещались погоны тех корпусов, из которых он был составлен в 1920-м году. Это Одесский, Киевский и Полоцкий корпуса с добавлением отдельных кадет других корпусов. На жетоне, таким образом, красовались три погончика этих корпусов. По слиянии Русского и Крымского, никто не подумал о создании нового жетона для нового корпуса. Вместо этого был принят старый жетон, не имевший к крымцам никакого отношения, равно как и все традиции и счет выпусков. Таким образом, даже память о крымском корпусе оказалась стерта, перестала существовать. Некоторые крымцы плакали.
Вместе с тем, генерал Адамович являл собой внушительную фигуру - всегда при сабле с георгиевским темляком, безукоизненно одетый в свой защитный мундир с орденами, с неизменными шпорами на ботинках со штиблетами, или крагами, он повсюду шагал, излучая авторитет и внушая уважение.
Никогда не ходил в город пешком, а заказывал извозчика. Обычно брал с собой кого-нибудь из кадет в качестве «адъютанта». Это были визиты к начальнице Института Н. В. Духониной или к городскому голове. Мы не могли не заметить, с каким почтением Адамовича встречали в учреждениях и как те же извозчики «ломали шапки» перед ним.
По прошествии пары лет, когда наиболее ретивые крымцы, окончив курс, покинули корпус, атмосфера разрядилась, и все вздохнули свободнее: никому не нравилась эта напряженная обстановка. Даже сам Адамович как будто стал более приветливым и доступным.
Тогда же был приобретен великолепный граммофон марки «His Masters Voice», с пластинками Шаляпина, Собинова, хора Жарова и других знаменитостей русской оперы, театра и пения. Граммофоном заведовали два кадета, мой одноклассник Вишневский и еще кто-то. По вечерам мы довольно часто собирались в большом зале и слушали концерты. Тогда же начались хоровые состязания между классами.
Гимнастику преподавал полковник П. Барышев вместо уволенного преподавателя Крымского корпуса полковника Колосовского. Сын Барышева Борис был вице-фельдфебелем и учился в моем классе. Мы его искренне жалели, так как нелегко было ему слушать наши «отзывы» о его папаше, редко бывавшие благоприятными.
Папа был человеком строгих правил. На все просьбы у него был стандартный ответ: «Кадеты - нет!». За это качество мы прозвали его «дубом». Оно же отчасти стоило ему жизни. По рассказам, при занятии Белой Церкви титовскими бандитами он был расстрелян, отказавшись отдать ключи от кадетского музея, которым заведовал. Тогда пострадали многие офицеры и преподатели корпуса, уклонившиеся от эвакуации, вероятно, понадеявшись на благоразумие и снисхождение новых властей. Ужасы, которые многим пришлось пережить перед расстрелом или заключением в лагерь, описаны в «Седьмой кадетской памятке» стр.428, выпущенной в Нью-Йорке в 1997 г.
«Жизнь - Родине, честь - никому»
Это был один из многих девизов, написанных на стенах корпуса. С самых ранних лет воспитатели объясняли кадетам, что все мы тут находимся временно, что народ прогонит безбожную кровавую власть, поднявшую руку на самого помазанника Божия, и мы вернемся в Россию. Такие преподаватели, как П. Савченко полковник Цареградский, директор генерал Римский-Корсаков, а за ним генерал Промтов и многие другие, пользовались каждым случаем напомнить кадетам девиз, завещанный генералом Врангелем кадетам, прибывшим из Крыма в дружественную Сербию:
«Здесь, на чужбине, каждый из нас должен помнить, что он представляет собой нашу Родину, и высоко держать русскую честь».
Они читали доклады, не пропуская ни одного важного дня, чтобы лишний раз подчеркнуть ответственность, которую мы несем на себе, и нашу преданность и любовь к утерянной Родине.
Особенно трогательным был Новый год, когда весь Крымский корпус выстраивался с оркестром накануне праздника в коридоре первой роты. Ровно в полночь к строю выходил директор корпуса, поздравлял кадет с новым годом и предлагал вспомнить Россию.
В ответ на это оркестр исполнял русский гимн «Боже, царя храни». Это был единственный раз в году, когда в корпусе исполнялся русский национальный гимн. У многих кадет, застывших в строю, по щекам текли слезы...
Не меньше, чем воспитанию патриотических чувств и любви к Родине, уделялось внимание и духовному воспитанию. Хотя на уроках Закона Божия кадеты не всегда вели себя благочестиво, все же, стоя в церкви или прислуживая в алтаре, они приучались к самосозерцанию, углублению в себя, размышлению. Особенно ярко это чувствовалось в дни Великого поста, когда кадеты говели, каждая рота в отведенные для нее дни.
Говение заключалось в постной пище, отсутствии всяких легкомысленных развлечений, не говоря про музыку, танцы и тому подобное, и подготовке к исповеди. Корпусной батюшка пояснял в классе значение и смысл исповеди и великого таинства причастия. Огромное большинства кадет всякого возраста относились к ритуалу набожно и с уважением. Все мы верили просто, не задаваясь вопросами, не подвергая сомнению или критике отдельные моменты церковной службы.
Позже, уже будучи отцом семейства, мне пришлось прочитать критику Льва Толстого церковных обрядов («Христианство и Церковь». Избранные мысли Л. Н. Толстого по вопросам веры, религии, Бога, христианства, Церкви. А. И. Чернов, Нью-Йорк, 1960).
Я поразился его наивным рассуждениям и скудоумным выводам- Видимо, на всякого мудреца довольно простоты. Иными словами, даже очень умные люди иногда делают или говорят глупости. Описывая ритуал Евхаристии, или приготовления священником тела и крови Христовой для принятия верующими, писатель возмущается:
«Священник, помахав платочком над чашей с вином и кусочками просфорки, говорит, что это тело и кровь Бога», («...если нарезать известным способом и при произнесении известных слов кусочки хлеба и положить в вино, то в кусочки эти входит Бог. . .»), и в другом месте: «. . .превращаются в тело и кровь Бога». Никогда и нигде Церковь не пользуется словом «превращает», а говорит «претворяет», что не одно и то же. Освящая при помощи «ритуала» просфору и вино, священник молится о том, чтобы Господь как бы вошел в них, незримо претворив хлеб и вино в Тело и Кровь Христову.
Ритуал, процедура создавались отцами Церкви постепенно, по мере того, как нарождалась потребность. Всякий ритуал имеет свое глубокое значение, а нужен он потому, что не каждый человек в состоянии привести себя в молитвенное настроение, отрешиться от земных забот без посредства ритуала. Каждый жест священника имеет какое-то значение, передает символику данного действия и потому имеет определенный смысл.
Здесь церковь приходит верующим на помощь. Я до сих пор не забыть тех чудных, светлых минут, когда после исповеди мы ходили по коридору как «ангелочки», стараясь не согрешить "словом или делом" до следующего дня, когда состоится сннятие Св. Тайн. Толстой, вероятно, никогда не переживал этих прекрасных минут, оставляющих светлую память в душе на гое время...
Что касается «роскошных одеяний», которые тоже осуждает Толстой, то они тоже появились в церкви постепенно, когда прекратились гонения на христиан, а миряне и духовенство пришли к заключению, что перед лицом Божиим необходимо предстоять в лучших одеждах, убрав их дорогими украшениями, веря, что «Богу необходимо отдать все лучшее».
Вот почему иконы, утварь в наших храмах делались из или золота, вот почему святые иконы украшались драгоценными камнями, равно как и ризы духовенства в праздничные дни. Неужели Толстому это не было понятно? Неужели он считал это ненужной мишурой? Почему даже статуи древних украшались драгоценностями? Ведь это то же желание божеству самое драгоценное. Но в то время как язычники это в надежде получить от идола какую-то выгоду, христиане в большинстве приносили подарки храму для спасения души, не рассчитывая на сиюминутное благодеяние, хотя иные, конечно, прибегали с верой в избавление от земных тягот.
Помимо возвышенного чувства внутренней чистоты, которое испытывает искренний исповедующийся, вся атмосфера церкви, предметы, иконы, одеяния духовенства и, особенно, ни с чем не сравнимое русское православное церковное пение способствуют созданию чувства близости к Великому Неведомому, Которое владеет твоей душой и всем миром. Толстой, вероятно, никогда не испытывал этого чувства, иначе он не мог бы говорить о ненужности всего, что нас встречает при входе в храм и что в нем происходит. Если следовать толстовской логике, надо посчитать творцов непревзойденной русской церковной музыки оболтусами или обманщиками, тратившими свой талант и время на ненужное создание звуков, чтобы задурить головы легковерных людей.
Сюда надо отнести не только Шарля Гуно и Франца Шуберта, написавших каждый свою гениальную AVE Maria, но и наших церковных композиторов, начиная с Александра Гречанинова, Александра Кастальского, Павла Чеснокова, протоиерея Турчанинова и завершая Сергеем Рахманиновым с его «Всенощным бдением». А «Мадонна» Рафаэля, а «Тайная вечеря» Да Винчи, а «Пиета» Микельанджело...
Кстати, говоря о «Тайной Вечери» Леонардо да Винчи необходимо отметить, что в его передаче этого события имеется немало погрешностей. Во-первых, он посадил всех присутствующих за стол, но в то время люди еще не научились сидеть за столом, они «возлежали». Возможно, что Да Винчи вынужден был усадить их за стол, иначе не смог бы разместить всех полотне. Другой погрешностью является расположение апостолов сидящими «лицом к публике», оставив незанятой всю переднюю часть стола. Создается впечатление, будто они позировали художнику, ведь иначе ему пришлось бы изображать лишь их спины или неестественно вывернуть шеи, чтобы показать хоть часть лица. Но это так, замечание в целях исторической истины. Яообше же шедевр остается шедевром.
Обманщики, по Толстому, и все духовенство, начиная с наших древних святителей и мучеников за Христа и кончая такими роллами Православия, как св. о. Иоанн Кронштадтский, епископ Игнатий Брянчанинов, Феофан Затворник и множество других. Большевики в своем безумии с восторгом приняли идеи Толстого, применив их на практике по-своему, предав множество представителей духовенства на смерть и муки. Конечно, можно рассуждать и спорить о преимуществах и недостатках церковного искусства, зодчества и церковных обрядов до седьмого пота. Однако люди с древнейших времен стремились к познанию высших сил, а с появлением буддизма, конфуцианства, а позже христианства, магометанства и других великих религий эти стремления приобрели определенную форму. Почему же умнейшие люди всех веков верили в необходимость ритуала, вкладывали в него глубокий смысл, таланты, труд, а вот Толстой решил, что все это глупости и обман! Непостижимо!
Каждому человеку ближе всего его семья, его родители, братья, сестры и прочая родня. Расширяя понятие - приходишь к своей школе, своей организации, клубу, учреждению; в военной семье - к своему полку, а кадеты - к своему корпусу. В нас воспитывали именно это чувство любви к корпусу, к русской армии, к России, к ее славным воинам, писателям, поэтам, художникам и композиторам.
А на первом месте - к русским государям, еками собиравшим землю русскую в одну великую и могучую державу. Патриотическими лозунгами и девизами были украшевсе стены наших помещений. Весь день, едва открыв утром глаза и лишь сомкнув их на ночь, мы находились под влиянием этих призывов, запомнившихся навсегда.
Знаменитое стихотво рение К. Р. «Наш полк» все кадеты без зазубривания знали наизусть как "Отче Наш", а другое его стихотворение, «Кадету» Хоть мальчик ты, но сердцем сознавая...»), записывали на странице своих альбомов или дневников. Каждый, перечиая его в сотый раз, чувствовал, что оно относится к нему личто оно написано для всех, но и для каждого в отдельности.
Так постепенно, но неуклонно вырабатывалась в кадетских душах любовь к Родине, для некоторых из них уже становившейся далекой и неосязаемой, но именно поэтому бесконечно близкой сердце и дорогой, заветной мечтой. Каждый из наших славных офицеров-воспитателей внес свою долю труда, любви и отеческой ласки в дело воспитания кадет. Не за деньги и не за выгоду отдавали они нам все свое время как на службе, так и вне ее. Они делали это, будучи связаны с нами одной судьбой, одним горем лишения Родины, в надежде внушить нам ту же преданность Отечеству, ту же любовь к матери-России, которая заставила их не бросить нас на произвол судьбы, а пойти с нами в изгнание, в неизвестное будущее, на тяжкую беженскую долю.
И в этом они преуспели! Все кадеты по гроб жизни несут в своих сердцах чувство глубочайшей благодарности, любви и уважениях этим лучшим представителям российского воинства, передавшим всем нам те идеалы, которыми они сами жили и за которые готовы были отдать жизни, если понадобится. Кадеты приняли эти идеалы и доказали свою верность им, каждый по мере своих сил и возможностей. Одни погибли на полях сражений, другие воспитывали своих детей в любви к России, но все входили в Объединение для взаимной связи, для помощи оказавшимся в беде товарищам, а в последнее время - при первой возможности - для передачи этих же идеалов подрастающему поколению в России.
За всю историю существования кадетских корпусов за рубежом, а позже за время существования кадетских объединений, ни один кадет не запятнал свое имя каким-либо бесчестным поступком.
Из кадетских рядов вышли три виднейших архиерея Русской Православной Церкви за рубежом, равно как и священники, регенты церковных и светских хоров, церковные старосты и общественные деятели. Воистину, мы можем гордиться своим наследием!
Не менее достойно проявили себя кадеты и на светском поприще. Трудно даже начать перечислять поименно кадет, ставших не только инженерами, профессорами и даже учеными, или просто достигших жизненных успехов и сделавшихся ценными членами своих общин, объединений, союзов и церковных приходов.
Среди покойных ныне кадет все же хочется отметить писателя Михаила Каратеева, художника Сергея Латышева-Байкалова, балетмейстеров и танцовщиков Михаила Панаева и Анатолия Жуковского, архитектора Валентина Глинина, инженера Николая Козякина, доктора инженера Владимира Бодиско, профессора Павла Пагануцци и других.
Просмотрев написанное, прихожу к заключению, что труд превращается в классическое русское «Детство, Отрочество, Юность», хотя я такой целью не задавался. Весь замысел моего труда - рассказать своим детям и внукам о той части моей жизни, которая им совершенно неизвестна, а заодно, поделившись своими мыслями, рассказать о тех событиях, интересных людях и удивительных случаях, происшедших на моем жизненном пути. Если рассказ примет форму приключенческого романа, тем лучше. Это сделает его привлекательным для чтения, тем более, что жизнь всякого человека есть своего рода приключение, надо лишь достаточно толково изложить пережитое, чтобы оно стало интересным не только для пишущего, но и для читающего. Если мне это удастся - буду счастлив и с увлечением примусь за перевод на английский. Надеюсь, что успею...
|
