Я начинал входить в тот возраст, когда у мальчика меняется голос, появляются первые половые признаки вроде пушка над верхней губой и бесконечных чирьев, или фурункулов, которые нам в амбулатории смазывали мазью и закрывали куском марли, заставляя потом принимать «фурункулин», средство, составленное на основе дрожжей, крайне невкусное.
У большинства перемены происходили почти безболезненно.
Мы с удивлением наблюдали, как из хора уходили наши потрясающие дисканты, вроде Бориса Гридина, обладавшего поразительно чистым голосом. Он начал хрипеть и оказался не в состоянии вообще петь в хоре.
Кстати, о хоре. В начале 20-х годов преподавателем пения был капитан Комаревский, приносивший с собой в класс скрипку и слегка ударявший нас смычком по голове за невнимание или шумное поведение. Через год он покинул нас, и пение стал преподавать «Мешок» - подполковник Александр Николаевич Пограничный. У него действительно была несколько мешковатая фигура - кадеты часто давали безошибочные прозвища как «зверям»Гтак и собственным товарищам.
С семьей Пограничных у нас установились самые сердечные отношения. Супруга подполковника Любовь Яковлевна была подругой моей матери. Обе учились в одной гимназии в Киеве и, встретившись неожиданно в Белой Церкви после долгих лет разлуки и беженской жизни, бросились друг другу в объятия.
У Пограничных было четверо детей. Старшая дочь Галина, за ней Александр - одноклассник нашего Шуры, второй сын Дмитрий, на год моложе, а младший Анатолий. Был еще Пограничный Юрий, кончивший корпус в 1928 году, являвшийся двоюродным братом троих старших.
В большом нижнем зале, который тогда лишь начали приводить в его великолепный вид, он построил класс и, вызывая по очереди кадет, брал на рояле «ля» и заставлял кадета протянуть эту ноту. Это был его метод определения, кто со слухом, а кто без слуха.
Я попал в список «бесслухих», а Пограничный долго удивлялся: почему у отца Феодора, обладающего таким хорошим слухом, сын оказался без слуха?
Видимо, потому, дорогой Александр Николаевич, что таланты иногда проявляются поздно, а также потому, что вы не умели «открыть» способности. Позже, слушая, как я на гитаре исполнял хроматическую гамму аккордов в «Старинном вальсе», он только ахал и охал: «И как же я не заметил такого таланта?!»
Полковнику П. я благодарен за то, что он меня и всех нас приучил к пению чудных украинских песен. Проведший всю свою жизнь на Украине, он полюбил малороссийские песни и старался передать нам все, что знал. Мы пели хором «Солнце нызенько», «Стоить гора высокая», «Ой, нэ ходы, Грицю», «Три вербочки», замечательные украинские рождественские колядки и др.
А. Н. Пограничный, имевший много других качеств, был заядлым рыболовом, хотя не очень удачливым. Приходя домой грязным и усталым из очередного похода на Дунай или Яругу, он сдавал супруге пару рыбешек, и она потом рассказывала: «А мой бвдный опять ничего не поймал». Это было его домашним прозвищем, неизвестным более широкому кругу лиц.
Уже будучи студентом, я с ним пару раз встретился на Яруге. Он по-прежнему ходил туда пешком, а я уже был полностью «моторизован», разъезжая повсюду на велосипеде.
С Пограничными из России выехала их знакомая миловидная Ефимья Федоровна, известная тогда среди друзей как Фимочка, ставшая матерью члена Объединения, преподавателя русского языка в военной школе языков в Монтерее, Святослава Миоковича. Его отец, славный кадет третьего выпуска Крымского кадетского корпуса Сергей Миокович, скончался в Югославии в 90-х годах.
В эти годы я был 13 или 14 лет и учился в 3-м или 4-м классе.
В теплые осенние дни, в субботу или воскресенье, нас отправляли походным порядком на Дунай с ночевкой. Это были незабываемые прогулки! Кто-то из воспитателей занимался хозяйственной частью, нанимали телегу с возницей, укладывали сотню одеял, сотню котелков, провиант - картошку, сало, хлеб и чеснок с луком, и выходили рано из корпуса, чтобы добраться до берега реки засветло. Ходьбы было всего около двух часов - 12 километров - но у нас поход занимал не менее трех часов.
Задержка объяснялась необходимостью делать привалы, когда тем, кто умудрился растереть себе ноги, делали перевязку, поили холодным чаем всех «умиравших от жажды», а тех малышей, кто не мог идти, усаживали на подводу.
Таким порядком мы уже за полдень добирались до берега Дуная у села Паланка. У берега стоял небольшой «гай» - лесок с тенистыми деревьями, - где мы и располагались на ночь. Вечером раскладывали костры, в то время как заядлые рыболовы сидели с удочками на крутом берегу, либо готовили ночные, «донные», приспособления.
Поджарив над костром кусочек сала, надетый на палочку, закусив хлебом с луком или, еще лучше, чесноком и запив горячим чаем, мы укладывались спать. Устроившись на «постель» из сухих веток и травы, завернувшись в одеяло, лежали некоторое время неподвижно, глядя на яркие звезды, отгоняя назойливых комаров и делясь впечатлениями дня. Единственным спасением от комаров было закрыться одеялом с головой или устроиться поближе к костру с той стороны, куда шел дым. Не всем нравился выбор между комарами и дымом. Несмотря ни на что, какой-нибудь особенно голодный комар выбирал мгновение, когда ветерок относил дым чуть-чуть в сторону, и немедленно впивался в шею или в затылок. С другой стороны, даже тем, кто заворачивался в одеяло, не удавалось полностью избежать атаки: комар обязательно преодолевал все препятствия и кусал в крошечный, оставшийся незащищенным, краешек уха. Тогда мы еще не знали, что кусают только самки, которым кровь необходима для производства потомства.
Вряд ли, однако, наше отношение к ним изменилось бы, если бы мы это знали. Мы бы продолжали с остервенением хлопать себя по укушенному месту, нередко с кровью размазывая труп паразита по телу. Но усталость и молодость брали свое, и мы крепко засыпали до утра. Не спал лишь один дежурный, в чьи обязанности входило также поддержание огня в костре, горевшем всю ночь для отгона комаров, а также просто для создания уюта.
Дрова были с вечера собраны всем лагерем. А сухих дров, принесенных волнами могучей реки и выброшенных далеко на песчаный берег, было предостаточно не только в леске, но и на берегу Дуная.
Перед нами текли быстрые струи, становившиеся в этом месте особенно бурными, так как на их пути лежал островок. Хорошие пловцы, которые переплывали на него днем, бродили по нему, как аборигены в тропических джунглях. Островок оставался необитаемым и не посещаемым никем, кроме них, потому что был слишком мал, чтобы разводить на нем хозяйство, и достаточно неприступен, чтобы добираться до него лишь для прогулки. Будучи расположенным в сотне метров от берега, он играл роль воронки, куда устремлялась вода, и течение в суженном проходе сильно увеличивалось.
Поэтому для того, чтобы достигнуть островка, необходимо было подняться на полкилометра вверх по течению и лишь тогда бросаться в воду, иначе течением проносило пловца мимо острова. Для кадет остров представлял неодолимую приманку именно этой своей неприступностью.
Я, конечно, умея к этому времени уже отлично плавать, доплыл до островка, но чуть было не расстался с жизнью. Островок был покрыт густым лесом. С другого конца, вниз по течению, находилась довольно длинная коса из намытого течением песка и мелкой гальки.
Босиком, в одних трусах я направился погулять по косе. Песок под ногами был довольно твердый, и я смело шагал по нему, но когда достиг края воды, почувствовал, что ноги быстро уходят вглубь. У меня хватило присутствия духа не испытывать судьбу и не ждать, пока ступни коснутся твердого грунта, а рвануться что было сил из затягивавшего меня песка обратно на твердую почву; бросившись для этого ничком, я схватился руками за более твердые края сыпучей ямы и выбрался наружу.
Возможно, подо мной был лишь неглубокий слой песка, но я этого до конца не выяснил. Меня спасло то, что опасная зона, покрытая водой, находилась у самой воды и не затягивала так сильно, как затягивает лесное болото или сыпучий песок пустыни. Словом, мне удалось выбраться, но признаюсь, что я натерпелся страха.
О своем приключении я сообщил товарищам, и меня за это поблагодарили.
Никто не решился проверять правдивость моего рассказа.
Другим запомнившимся мне походом была экскурсия с ночевкой всей нашей роты на речку Яругу. «Яруга» по-сербски означает ров, или овраг. И действительно, это была не речка, а скорее длинная извилистая балка, наполненная водой и выходившая мелким широким устьем к Дунаю.
Длина оврага, вероятно, не превышала трех четвертей километра. Весь овраг зарос с обеих сторон деревьями и кустарником, а в своем начале становился все мельче, превращаясь в болотце и заканчиваясь лужком. Вероятно, овраг образовался природным путем после обвала рыхлого слоя земли, как всякий овраг, а весенние разливы и паводки доканчивали дело.
Рыбы в Яруге было много. Как-то мы пришли сюда поздней осенью, когда воды в овраге оставалось совсем немного, а рыба сидела в многочисленных углублениях с чистой, ничем не загрязненной водой.
Все эти места в то далекое время были девственны в буквальном смысле слова. Нигде нельзя было увидеть ни банки, ни бутылки, ни картонки, ни прочих признаков «цивилизации». Посещения Яруги сотней кадет, конечно, «исправляли» это ненормальное положение, но мы сорили «чистым» мусором, то есть остатками еды, обрывками бумаги и другим вполне невинным материалом, который через год полностью поглощался природой.
В ямах на этот раз не было никакой иной рыбы, кроме щук.
Картина ясна: щуки, попавшие сюда при охоте за добычей, оказались летом заперты в водоемах и, сожрав всю другую рыбу, сидели голодные и, наверное, злые. Такой рыбной ловли никому из нас не приходилось наблюдать никогда в жизни, ни до, ни после. Голодные щуки мгновенно бросались на любую приманку, и наиболее удачливые рыболовы вытаскивали их десятками. Мне думается, что мы полностью опустошили все водоемы. Это было какое-то побоище: на куканах, в сетках, в сумках - всюду лежали щуки всяких размеров, начиная с крупных, до двух килограммов весом, и кончая мелкими, всего, может быть, весом в восьмушку фунта.
Для малышей это был улов. Это был год 1925.
|
