IV.

Исторические свои воззрения автор выделил в особые главы и потому односторонность их бросается в глаза сразу. Не то вышло с военными воззрениями; эти последние проводятся у него как бы вскользь, по дороге, под прикрытием мастерски, но тенденциозно представленных фактов. От этого военные взгляды автора не только не поражают сразу односторонностью, а напротив, являются для неподготовленного и предварительно закупленного мастерской картинкой читателя как бы естественным выводом, вытекающим из этой картинки.

Образчик этой манеры мы уже видели в рассуждениях кн Андрея, помещенных вслед за изображением неурядицы Дрисского военного совета.

Подготовив читателя описанием этой неурядицы, автор пускает вслед затем кн. Андрея с его монологом против теории военного дела и против возможности военного гения, не смотря на то, что между неурядицей какого бы то ни было военного совета, не имеющего руководителя, и сказанными предметами нет ничего общего.

Этой же манеры автор держится и в тех случаях, когда хочет провести от себя какие либо военные взгляды сомнительного свойства.

Открыть это сомнительное свойство взглядов не трудно, ибо почти во всех подобных случаях автор так проговаривается, что внимательному читателю дает сам против себя опровержение: явление - почти неизбежное во всяком поэтическом произведении, направленном к оправданию теоретических воззрений автора, а не к художественной правде в изображении фактов. Возьмем, напр., атаку Ростова. Начинается с того, что "Ростов, своим зорким охотничьим глазом, один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан". Вот они близятся больше и больше; Ростов "чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет поздно. Тот же Ростов высказывает совершенно определительно своему товарищу эту самую мысль и вслед за тем бросается в атаку. Кажется все это показывает совершенно ясно, что Ростов решился на атаку далеко не зря, хотя и быстро: процесс чувственной и духовной работы, неизбежный при всякой атаке, тут совершенно ясен; все моменты этой работы (увидеть, обсудить, решиться, исполнить решимость) на лицо. Но автору нужно свернуть на свою любимую тему, что все делается само собою, - и вот он от только что высказанных мыслей прямо переходит к тому, будто "Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая"! Неужели же автор, являющийся таким тонким наблюдателем психических процессов, иногда самых мимолетных, мог не заметить этого грубого противоречия между началом и концом одной и той же страницы? Неужели он рассчитывал только на таких читателей, которые, добравшись до конца страницы, даже разгонисто напечатанной, забывают ее начало? Неужели, наконец, автор не признает, что то, что делается быстро и как-бы по инстинкту, предшетствуется полным психическим процессом наблюдения, соображения и решения, который происходит мгновенно, но все же происходит? Мы не сомневаемся нисколько, что вышеприведенные строки и не нашли бы места в его описании, если бы не стремление исподволь подготовить читателя к тем умствованиям, в силу которых выходит, что человек никогда сам не знает, что делает; что он не более, как марионетка в чьих то руках, и что всему происходящему ничто не причина.

В, начале второй части IV тома автор идет еще дальше: он открывает, что Ростов поскакал в атаку только потому будто бы, что он не мог удержаться от желания проскакать по ровному полю! Можно подумать, что автор, когда он писал эту фразу, и сам забыл о написанном выше: обстоятельство - свидетельствующее столько же в пользу искренности, сколько и в пользу силы одностороннего увлечения автора. Далее подобные противоречия встречаются не только на одной странице, но иногда даже в одной фразе.

Так, в сцене доклада дежурного генерала Кутузову, последний безразлично слушал, что ему говорили Денисов и потом дежурный генерал. Из этого выводится следующее положение: "Очевидно было, что Кутузов презирал ум и знание и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов; но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он не старался выказывать их22, а он презирал их чем то другим. Он презирал их своей старостью, своей опытностью жизни". Мы позволим себе вопрос: что составляет опытность: масса-ли фактов, накопившаяся за долгую жизнь, или же выводы, которые ум сделал из этих фактов и которые одни только могут служить руководящим началом для поведения в будущем? Нам кажется, что на этот вопрос не может быть двух ответов: именно, совокупность выводов, сделанных умом из фактов, составляет опытность и есть то плодотворное знание, которое может пригодиться и в будущем. Знание только факта - бесплодно: это будет опытность мула принца Евгения, который, сделав десять кампаний, не стал от этого опытнее и сведущее в военном деле23. Если это так, то и окажется, что Кутузов презирал и знание и ум - не умом, не знанием, а чем то другим, именно тем же знанием и умом! Кутузов принимал очень хладнокровно многое такое, из за чего другие сильно горячились, вовсе не по презрению к уму и знанию, а по своему превосходству в уме и знании над теми, с кем он имел дело. Мы не говорим уже о том, что роль главнокомандующего принадлежит именно к числу тех, в которых нужно быть весьма осторожным во внешних проявлениях согласия с чужими мнениями, удовольствия или неудовольствия; из тех ролей, к которым более всего применима поговорка: десять раз примерь один отрежь.

При дальнейшем развитии этой же самой сцены, уже между кн. Андреем и Кутузовым, оказывается, что последний обладал именно этой способностью не увлекаться, т. е. спокойно созерцать события, которая кн. Андрею казалась презрением к тому, что Кутузову докладывали. "У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, думал кн. Андрей, но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит".

Нельзя лучше очертить то, что требуется от полководца: приведенная фраза почти из слова в слово есть повторение мнения Наполеона о том-же предмете24. В штабах, подобных тому, который получил Кутузов, всегда находится бездна советников, и званных и незванных; если от этого нельзя избавиться, остается одно: знать кого слушать, кого не слушать; Кутузов сам ничего не придумывал, положим; но он выбирал кого слушать, кого нет, следовательно он был главным деятелем: в практике идея принадлежит не тому, кто первый ее высказал, но тому, кто берет на себя решимость ее осуществить, с ответственностью за последствия осуществления.

Вдруг, вслед за этой фразой, наталкиваемся на другую, совершенно непостижимую: "Он (Кутузов) понимает, что есть что то значительнее и сильнее его воли, - это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и в виду этою значения умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной воли, направленной на другое?)".

Каким образом человек, свободный в выборе любого из делаемых ему предложений, может, вместе с тем, отречься от участия в событиях, получающих то или другое направление, именно в зависимости от того, что этот человек выбирает, отказываемся понять, да едва ли и кто бы то ни было понять возьмется.

Бородинское сражение в особенности дало случай автору обнаружить и блистательные стороны своего изобразительного таланта и односторонность теоретических воззрений. Сцены у Бородина и на батарее Раевского переданы с большим мастерством Даже мнение автора, что позицию предполагалось сначала занять по Колоче, до самого Шевардина, заслуживает весьма серьезного внимания: там, где дело идет о верности взгляда (но не вывода), гр. Толстой редко ошибается. Мы положительно склоняемся в пользу мнения его о том, что первоначально в мысли верховных руководителей нашей армии было принять бой, прикрывая позицию Колочей на всем протяжении: склоняемся потому, в особенности, что с принятием его многое, неразъясненное до сих пор в нашем расположении, совершенно осмысливается. Действительно: укрепление на правом фланге, над которым столько потешались, как над построенным будто-бы горкой к неприятелю, слишком сильное занятие части позиции севернее новой Смоленской дороги, оставление без внимания старой Смоленской дороги - все это. вытекает, как совершенно логическое следствие расположения вдоль по Колоче, т. е., под острым углом к Новой смоленской дороге. При подобном расположении могли опасаться, что Наполеон атакует наше правое крыло потому, что правый фланг наш был гораздо ближе к пути отступления, чем левый - у Шевардина; следовательно, опрокинув его, Наполеон затруднил бы нас более, чем действуя против левого фланга. При том же Колоча в этом месте представляет, судя по плану, приложенному к сочинению Г. Л. Богдановича, несколько удобных переходов, и левый ее берег (т. е. занятый французами) во многих местах командует правым25; следовательно, тактическое препятствие, представляемое Колочею, могли считать не довольно сильным, чтобы заставить Наполеона отказаться от попытки поставить нас стратегически в невыгодное положение, угрожая отрезать, в случае удачной атаки, от пути нашего отступления. Если к этому взять в расчет, что тогда стратегическая сторона боевых комбинаций начинала входить в моду, с легкой руки Жомини; что от Наполеона ожидали самых невероятных предприятий и ударов, - то особенное внимание, которое было обращено на правый фланг позиции, станет понятно именно при том условии, если левый ее фланг был в Шевардине. Это и выразилось расположением на правом крыле и значительного числа войск, и укрепления, самого сильного судя по плану, из тех, которые предположено было возвести на позиции. Принимая левый фланг позиции у Шевардина, оказывается, что помянутое укрепление вовсе не было обращено горжею к неприятелю, а составляло только загиб крайнего правого фланга. Что, по всей вероятности, и Наполеон не имел первоначально намерения идти на наш левый фланг, доказывается тем, что главные его силы свернули с новой Смоленской дороги и стали переправляться через Колочу только тогда, когда наши стрелки, расположенные у Алексина, по сю сторону Колочи, открыли огонь во фланг французским колоннам, шедшим от Валуева к Бородину. Донесения некоторых деятелей, прямо называвших Шевардино левым флангом позиции, свидетельствуют также в пользу предположения гр. Толстого. Впрочем, соглашаясь с основательностью этого мнения, нельзя не признать и того, что, приняв его, в разборе сражения придется сделать весьма ничтожную перемену: придется назвать Шевардинское дело не боем у передового пункта, а первым днем Бородинского сражения.

Но, отдавая должное взгляду автора в разбираемом случае, нельзя пропустить без внимания того обстоятельства, что даже и тут он приводит в пользу своего мнения доводы, поражающие своею странностью и обнаруживающие полный дилетантизм его в военном деле. "И для чего, защищая его (шевардинский редут) 24 числа до поздней ночи, были истощены все усилия и потеряно 6 т. человек? Для наблюдения за неприятелем достаточно было казачьего разъезда". Это рассуждение вполне показывает, как опасно отрицать теорию военного дела, не зная, в чем она заключается. Для дилетантов армия в 100 т. человек кажется не таким существом, которое разбрасывается на десятки верст, а таким, которое как будто сосредоточено в одной точке. Теория военного дела, при всей ограниченности пределов ее исследования, разъясняет, что сто-тысячная армия прикрывается такой завесой, которой не раздвинуть казачьему разъезду; что она для демонстраций только отделяет иногда от себя десятки тысяч войск; что все это раскидывается на такие обширные расстояния, что убедиться осмотром в том, сколько именно войск перед вами находится, нет решительно никакой возможности, а приходится судить о силах неприятеля по степени напора, который испытывают ваши передовые войска.

Мы не остановимся на боевых сценах Бородинского сражения, ибо уже высказали свое мнение о мастерстве автора в описании подобных сцен, и перейдем прямо к теоретическим воззрениям, высказываемым по поводу этого сражения.

Эти последние до такой степени странны, что невольно поражаешься изумлением, как один и тот же человек может так превосходно рисовать боевые сцены и так плохо объяснять явления войны и боя.

По его мнению, Бородинское сражение не имело никакого смысла ни для русских, ни для французов26. По его мнению, ближайшим результатом этого сражения было для русских то, что мы приблизились к погибели Москвы, а для французов, - что они приблизились к. погибели армии. Но ведь автору небезызвестна, конечно, та простая вещь, что исхода боя ни один человек предвидеть не может; и что если одна армия решается дать, а другая принять бой, то прежде и более всего в силу того, что главнокомандующие их имеют основание рассчитывать скорее на вероятность победы, чем поражения. Если подобного убеждения с которой либо стороны нет, тогда уклоняются от боя, а не дают его. Автор-же относится к этому делу, как к арифметической задаче, и начинает менять шашки на основании не тех данных, которые главнокомандующий может иметь перед сражением, а напротив, на основании тех, которые обнаруживаются только после сражения. Наполеон, зайдя так далеко, рассчитывал, что, разбив нашу армию, он принудит нас к выгодному для себя миру; мы-же, не покрыв себя позором перед всею Россиею, не могли пустить Наполеона в Москву, ни разу не попытав счастья в серьезном бою. Кажется, побуждения рискнуть на бой были основательны и с той, и с другой стороны; но автор этого не видит; и не видит потому, что ему во что бы то ни стало нужно прийти к той фразе, что я давая и принимая Бородинское сражение, Кутузов и Наполеон поступили непроизвольно и бессмысленно". Вслед за этим, совершенно непостижимо по какой связи, автор говорит: "древние оставили нам образцы героических поэм, в которых герои составляют весь интерес истории, и мы все еще не можем привыкнуть к тому, что для нашего человеческого времени история такого рода не имеет смысла" .

В наше время никто и не думал считать героями, в древнем смысле слова, ни Наполеона, ни тем более Кутузова. Но ведь от того, чтобы не считать героями и полубогами людей, действительно выходящих из ряда, и до того, чтобы силиться доказать в их решениях непроизвольность и бессмысленность, еще очень далеко. История, достойная нашего человеческого времени, заключается вовсе не в том, чтобы воображать, будто Наполеон значил в своей армии не более какого нибудь рядового или фурштата; но в том, чтобы показать в истинном свете отношение между силою масс и силою личностей, руководящих этими массами. Мы согласны, что то направление истории, при котором говорили только о головах, забывая про тело, было односторонне; но из признания этой односторонности еще не следует, чтобы направление, диаметрально-противоположное, при котором заговорят только о теле, забывая голову, было верно. Мы вполне признаем, что для осуществления известных стремлений в народе необходим иногда продолжительный период пока эти стремления охватят всю массу; период, в который личности, слишком забегающие вперед, гибнут; но мы знаем также, что для осуществления этих стремлений необходимо, чтобы явился один, который дал бы им осязательную форму, указал бы им цель; знаем также, что и известные стремления, прежде чем распространиться в массе, должны зародиться в одной голове.

Автор не может не признавать того, что будь на месте Наполеона Дезе, Гош, Карно напр., французская жизнь между 793 и 815 годами разыгралась бы не из пункта в пункт так, как она разыгралась под Наполеоном. Конечно, фактов на это нет; но есть та истина, общая и для нравственного и для материального мира, что с переменою одной из составляющих равнодействующая необходимо изменяется и в скорости и в направлении.

Вот, по нашему мнению, то соотношение, в котором находятся эти силы27, слагающие народную жизнь во всех ее проявлениях.

Стремление отрицать значение руководящих личностей тем более странно в авторе, признающем, что кроме индивидуальной жизни личности есть еще та коллективная жизнь28, в которой личность является, в свою очередь, только атомом: если это так, то на каком же основании автор игнорирует, что и в рое есть матка, что бывают матки дельные29 и бестолковые30; что это отражается весьма сильно на благостоянии роя; что, наконец, с гибелью матки рой разлетается и гибнет (как рой), если только в нем не явится другой матки. Матка без роя ничего не значит; но и рой без матки то же немного значит.

Кажется это вещи до такой степени фактические, что тут сомнение не может иметь места; даже старое направление истории, как оно ни было односторонне, указывает ясно на громадное значение личностей руководящих, до того громадное, что оно долгое время закрывало значение сил, которых эти личности были представителями. Гр. Толстой силится доказать, что это вовсе не так, на том основании, что человеческое достоинство говорит ему, что всякий из нас, ежели не больше, то никак не меньше человек, чем всякий Наполеон. Ни что так не ведет к сбивчивости понятий, как подобные красивые, но весьма неопределенные фразы. Нужно условиться в чем и как всякий из нас, ежели не больше, то никак не меньше человек, чем всякий Наполеон. Гр. Толстой считает вероятно, кн. Андрея весьма сильным, умным и развитым человеком; а между тем сам подчинил его обаянию Багратиона в атаке под Шенграбеном: подчинил не по долгу, а по внутреннему невольному влечению, ибо заставил его даже испытывать при этом большое счастье. Способность подчинять себе подобных может быть дана даже человеку, в котором менее всего человеческого, - и за ним пойдут и развитые, и высоко честные, и нравственные люди; в той же способности может быть отказано человеку, сильно одаренному в человеческом смысле. Следовательно, разговоры о человеческом достоинстве ничего не поясняют и ничего не доказывают в этом вопросе.

Чтобы поддержать свою теорию, гр. Толстой доходит до того даже открытия, что Наполеон в Бородинском сражении ни в кого не стрелял и никого не убил; но ведь если вопрос ставить таким образом, то ни один солдат непосредственно никого не убил, ибо убивали собственно не солдаты, а огнестрельные снаряды и штыки; неужели же за этими последними, вследствие этого, должна быть признана произвольность в действиях и преобладающее значение вообще над личным элементом в армии? Автор договаривается, наконец, до того, что "ежели бы Наполеон запретил им (т. е. своим солдатам) теперь драться с русскими, они бы его убили и пошли драться с русскими, потому что это было им необходимо".

Мы позволим себя спросить: когда французская армия была в худшем положении: перед Бородинским-ли сражением, или же под Красным и во время Березинской переправы? Кажется ясно когда. Отчего же эти солдаты не убили его тогда, когда каждому из них ясно стало, что Наполеон привел их в Россию на погибель? Отчего в те страшные минуты, когда он уже уложил несколько сот тысяч на сумасбродное предприятие, отчего в остатках этих сотен тысяч, остатках голодных, оборванных, полузамерзших, для этого, такого же как они, человека не находилось другого слова, кроме восторженного, фанатического vive l'Empereur?... Принимаясь за подобные вопросы, нельзя их решать сплеча; нельзя решать ссылками на какое то "так должно было случиться" , на человеческое достоинство и на то, что под Бородиным Наполеон никого лично не убил. Лучше их совсем не трогать, чем разбирать подобным образом, мороча и сбивая с толку тех из читателей, которые на веру готовы принять что угодно, раз они закуплены хорошо изображенными сценами. Не имеем и в мысли заподазривать искренность автора, в числе обмороченных миражами его воображения он вероятно первый; показываем только, что это миражи и ничего более.

Все рассуждения автора на ту-же тему носят на себе характер такой же односторонности, как и приведенные уже; увлечение свое он доводит до того, что считает диспозицию Вейротера под Аустерлицом образцом совершенства в сочинениях подобного рода, очевидно не подозревая даже того мерила, по которому диспозиция может быть признана дурною или хорошею. Позволим себе дать это мерило, взяв его опять из той же теории военного искусства: чем диспозиция проще, чем она рельефнее выставляет цель, назначенную для достижения войскам, не вдаваясь в мелочи исполнения, - тем она лучше. Предлагаем автору сравнить с этой точки диспозицию Наполеона перед Бородинским сражением с диспозициею Вейротера, и вероятно он увидит, что первую признают хорошею не из одного рабского поклонения гению Наполеона, а потому, что она действительно хороша.

Гр. Толстой находит ее нехорошею, потому что ни один ее пункт не был исполнен; подобное мнение странно в применении к делу, в котором неприятель на каждом шагу противопоставляет тысячи преград достижению цели: имея это в виду, кажется не трудно понять, что вперед наверное никогда нельзя сказать, что цель будет, или не будет достигнута, или, другими словами, будет ли исполнена диспозиция, или нет31. Автору как будто кажется, что образцовая диспозиция должна наперед предвидеть и расписать все случайности боя; одним словом, мы наталкиваемся в этом случае на те-же механические взгляды на военное дело, на которые уже натолкнулись в кн. Андрее и которыми автор никак поступиться не может, не смотря на то, что понимает вполне свойства живой силы, в употреблении которой все, вперед рассчитанное до малейших подробностей, не может иметь никакого смысла.

Тираду свою о том, что не Наполеон решился на Бородинское сражение, а ему казалось только, что он это велел, гр. Толстой заканчивает весьма характеристично: "Наполеон в Бородинском сражении исполнял свое дело представителя власти также хорошо и еще лучше, чем в других сражениях. Он не сделал ничего вредного для хода сражения; он склонялся на мнения более благоразумные; он не путал, не противоречил сам себе32, не испугался и не убежал с поля сражения, а с своим большим тактом и опытом войны спокойно и достойно исполнял свою роль кажущегося начальствования.

Мы не говорим уже о противоречии между тем, что Наполеон тут является сначала только кажущимся представителем власти, вслед за тем не делает ничего вредного для хода сражения и склоняется на мнения более благоразумные, следовательно выходит уже действительным представителем власти; не говорим потому, что всякий внимательный читатель сам подметит это противоречие. Мы обратимся опять к источнику этих противоречий. Заключается он все в том же - в привычке рисовать одну сторону явлений, перенесенной в ту область творчества, которая требует всестороннего их исследования. Чтобы это показать, воспользуемся опять книгою Трошю. Мы берем продолжение описания начала боя, которое приведено нами выше. Если припомнят, мы остановились там на той минуте, когда войска входят в сферу выстрелов и когда начальники должны наэлектризовать их своим спокойным видом и кстати сказанным словом.

"Вместе с тем это время лучшее и для маневрирования, т. е. для того, чтобы принять тактические формы, сообразные местности и обстоятельствам. Ибо войска пока еще совершенно находятся в руках начальников, смотрят на них, всего от них ожидают и молча повинуются их слову. Еще минута - и ураган битвы покроет голос начальников и всякие командные голоса.

За тем следует великолепное описание того беспорядка во время сражения, который так хорошо изображает и гр. Толстой. Кажется, ясно; бой представляет два момента: в первый войска находятся под влиянием старших начальников вполне; во второй они делают свое дело на столько, на сколько сами способны его делать.

Сопоставим теперь только что разобранные мнения гр. Толстого с цитатой из Трошю, и источник рассуждений первого из них о ничтожестве влияния старших начальников в бою откроется сам собою: наш автор описывал второй из моментов боя и увлекся им до такой степени, что о существовании первого знать не желает.

Автор пришел, в этом случае, к выводу, к которому будет приведен всякий исследователь, намеренно или по невниманию рассматривающий не все явление, а только часть его; так, напр., остановившись на той части выстрела, когда пуля уже вышла из ствола и летит к цели, можно сказать, что участие стреляющего в этом деле ничтожно, что он пулей управлять не может, что, наконец, искусство в стрельбе немыслимо, ибо какое же может быт искусство в деле, в котором попадание в цель зависит от такого множества случайностей: и от ветра и от сырости или сухости воздуха, и от освещения и проч. и проч., что в этом деле стрелок является не более, как кажущимся распорядителем выстрела, ибо только выберет цель, зарядит, определит расстояние, прицелится и спустит курок; но ведь пуля полетит затем не так, как стрелок хочет, а так как обусловят этот полет обстоятельства, от стрелка совершенно независимые.

Задавшись желанием провести подобную односторонность, придется, конечно, все отвергающее ее или не замечать, или же представлять так себе, пустячком, не стоящим серьезного разбора. Это в "Войне и мире" и сделано, в известном разговоре Наполеона с Раппом.

"Вы знаете-ли Рапп, что такое военное искусство? спросил он. Искусство - быть сильнее неприятеля в известный момент. Voila tout".

Людям, не особенно знакомым с теорией военного дела, или прибегающим к аффектированному презрению, с целью скрыть свое невежество в ней, какой обильный материал для дешевого остроумия! Перед нашими глазами так и рисуется какой нибудь недоучившийся, но с претензиями, малый, который, дойдя до этого открытия, воскликнет: "только-то! Нечего сказать, славно нас морочат - нужно изучать и военную историю, и стратегию, и тактику, и военную администрацию, когда дело до такой степени просто: нужно только быть сильнее неприятеля в известный момент и уметь вовремя подвезти провиант и велеть идти тому на право, тому на лево!"

Всякий общий принцип до крайности прост, и потому кажется доступным самому ограниченному пониманию; но в практическом деле сущность не в том, чтобы знать, а в том, чтобы уметь применить. Одно знание стоит в этом случае немногим выше знания попугая, которого также можно выучить болтать, что военное искусство есть искусство быть сильнее неприятеля в известный момент. Кто знает только жёлудь, не имеет еще никакого понятия о дубе, хотя последний и заключается в первом; кто выдолбил математическую формулу, все же не будет иметь основательного понятия о свойствах величин, ее составляющих, если не умеет сам ее вывести и не разбирал ее при всевозможных предположениях.

Мысль, что старшие начальники в бою ничего не делают, составляет основной мотив рассуждений автора; как припев в песне, она то и дело появляется в этих рассуждениях, только форма несколько меняется.

"Наполеон делал свои распоряжения, которые или уже были исполнены прежде чем он делал их, или же не могли быть и не были исполнены".

"Все распоряжения о том, куда и когда подвинуть пушки, когда послать пеших солдат стрелять, когда конных, - топтать русских пеших, все эти распоряжения делали сами ближайшие начальники частей, бывшие в рядах, не спрашиваясь даже Нея, Даву и Мюрата, не только Наполеона".

"Кутузов не делал никаких распоряжений, а только соглашался, или не соглашался на то, что предлагали ему" .

"Долголетним военным опытом он знал и старческим умом понимал, что руководить сотнями тысяч человек, борющихся со смертью, нельзя одному человеку, и знал, что решают участь сражения не распоряжения главнокомандующего, не место, на котором стоят войска, не количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила, называемая духом войска, и он следил за этой силой и руководил ею, на сколько это было в его власти33.

Из этих выписок следует все то же, что мы уже высказали: что автор, намеренно или незаведомо для самого себя, но очевидно рисует только тот период боя, в который войска выпадают из рук старших начальников, и совершенно забывает период ему предшествующий, в который вполне во власти начальника пустит, или не пустит войска в атаку, пустит их на тот, либо другой пункт, пустит в большем или в меньшем числе. Автор, отрицая возможность управления войсками, к сожалению, нигде не высказывает, что собственно он разумеет под управлением: если бы он это высказал, то сразу бы и обнаружилось, что он об этом деле составил себе неверное представление. Попытаемся выразить личное понятие автора об управлении, основываясь на вышеприведенных выписках.

1) То, что оба главнокомандующие одни предложения принимают и делают соответствующие распоряжения к их исполнению, а другие отвергают - не есть, по его мнению, управление.

2) То, что они руководят нравственным настроением войск, тоже не есть управление;

3) То, что частные начальники, получив назначение от тих же старших начальников, достигают этого назначения по своему усмотрению, в зависимости от беспрерывно меняющейся боевой обстановки, не ожидая дальнейших приказаний от Даву, Неев, Мюратов, показывает, что эти последние в бою ничего, или почти ничего не значат.

Из этого следует, что за Наполеоном и его ближайшими помощниками можно бы было, с точки зрения автора, признать управление боем только в том случае, если бы каждый из них сам водил батальоны и эскадроны в атаку и каждую батарею перемещал бы с одной позиции на другую! Если бы главные начальники могли этим заниматься, тогда не было бы нужды в дивизионных, бригадных и прочих командирах низших степеней, самое существование которых показывает, что это вещь немыслимая; если бы, на оборот, делали дело только эти последние, тогда не было-бы надобности в высших начальниках, что опять нелепость, ибо кто же сводил бы к одной цели разрозненные усилия множества частей? Кажется, очевидно, что корень всем рассуждениям гр. Толстого лежит в неверном представлении о том, что должно разуметь под управлением на различных ступенях военно-иерархической лестницы и в различные моменты боя.

Становясь на точку графа Толстого, можно также сказать, что капельмейстер в хоре ничего не делает: ни на каком инструменте он не играет, значит в общую гармонию не прибавляет решительно ничего осязательного; но может не только предупредить ошибки какого нибудь музыканта, но даже и сделанных не поправляет; ясно как день, что он решительно ничего не значит и не делает, а всякий музыкант исполняет свою партию на сколько позволяют ему его личные средства и средства его инструмента! Но едва ли найдется хор, который согласился бы играть без этого дармоеда, торчащего без дела (по теории автора) перед его серединою; известно также, что у вялого капельмейстера получается и вялое исполнение; энергический, напротив, как бы вдыхает в музыкантов новые силы; компетентные люди говорят даже, что даровитый и оригинальный капельмейстер способен придать пьесе такой своеобразный колорит, что она, даже для знающих ее твердо, является в совершенно новом и неожиданном свете; иногда даже едва узнаваемою. Нужно при этом заметить, что в музыке диспозиция (т. е. партитура), в большей части случаев, создана не тем, кто управляет ее исполнением, и не смотря на это, личные свойства распорядителя входят в исполнение таким могущественным фактором; во сколько же должно увеличиваться значение этих личных свойств распорядителя в деле, в котором он является и творцом и в котором цель достигается под влиянием непрерывной опасности и бесчисленного множества случайностей?

И автор, так великолепно рисующий те неосязаемые токи, которыми разносится в армии всякая, и дурная и хорошая, весть, - тот же самый автор силится уверить в ничтожестве значения распорядителя, от которого зависит даже неблагоприятную весть повернуть на пользу Делу...

- "Вы видели? вы видели?... Нахмурившись закричал Кутузов, быстро вставая и наступая на Вольцогена. Как вы... как вы смеете!... делая угрожающие жесты трясущимися руками и захлебываясь закричал он Как смеете вы, милостивый государь, говорить это миг. Вы ничего не знаете. Передайте от меня ген. Барклаю, что сведения его несправедливы и что настоящий ход сражения известен мне, фельдмаршалу, лучше чем ему.

Вольцоген хотел возразить что то, но Кутузов перебил его.

- Неприятель отбит на левом и поражен на правом фланге. Ежели вы плохо видели, милостивый государь, то не позволяйте себе говорить того, чего вы не знаете. Извольте ехать к генералу Барклаю и передать ему на завтра мое намерение атаковать неприятеля, строго сказал Кутузов. Все молчали и слышно было одно тяжелое дыхание запыхавшегося старого генерала. Отбиты везде, за что я благодарю Бога и наше храброе войско. Неприятель побежден и завтра погоним его из священной земли русской, сказал Кутузов, крестясь, и вдруг всхлипнул от наступивших слез. Вольцоген, пожав плечами и скривив губы, молча отошел к стороне, удивляясь uber diese Eingenommen heit des alten Herrn"34.

.... Кутузов, не глядя на Вольцогена, приказал написать этот приказ (об атаке на следующий день)...

И по неопределенной, таинственной связи, поддерживающей во всей армии одно и то же настроение, называемое духом армии и составляющее главный нерв войны, слова Кутузова, его приказ к сражению на следующий день, передались одновременно во все концы войска.

... И узнав то, что назавтра мы атакуем неприятеля, из высших сфер армии, услыхав подтверждение того, чему они хотели верить, измученные, колеблющиеся люди утешались и ободрялись".

Теперь представим себе на месте Кутузова одного из тех полководцев, qui se font des tableaux, по выражению Наполеона, т. e. которые делают из мухи слона: донесение Вольцогена привело бы его, конечно, к убеждению, что все пропало, что нужно как можно скорее отступать; поскакали бы с более или менее потерянными физиономиями адъютанты во все концы; торопливо передали-бы приказание отступать; торопливо началось бы отступление и если бы оно не кончилось бегством, то, во всяком случае, результат нравственной победы, которую мы одержали, был бы утрачен. Приняв это в соображение, придется признать за личностью главнокомандующего несколько иное значение, чем кажется автору "Войны и мира". Автор сам себе лучший критик: как только он принимается за живописание событий, он сам бьет на голову свои теоретические измышления.

Кажется, мы не пропустили ни одного из более выдающихся теоретических положений автора; односторонность их, как читатель видит, и как мы уже сказали, произошла от того же, отчего происходит всякое неправильное умозаключение: от непринятия в расчет всех тех данных, из которых оно, в применении к известному случаю, должно слагаться. Се автором случилось то же, что случилось с Платоном, определявшим, говорят, человека двуногим животным без перьев, до тех пор, пока ему не пустили в аудиторию ощипанного петуха. Сколько нам кажется, по свойству таланта автора, девизом его должно быть: je ne juge pas, je raconte35; только при этом условии он, доставляя высокое наслаждение и поучение своим читателям, не будет рисковать сбить с толку тех из них, которые по натуре сильно расположены к подавторитетности; не будет давать софизмов в распоряжение тех, которые нуждаются в оправдании своего невежества. Автору, вероятно, и в голову не могло прийти, что книга его может послужить для этой последней потребы, а между тем это так; он сам признает, что человек, сделав какое нибудь дело, не властен в его последствиях и даже предвидеть всех их не может. Это случилось именно с его "Войной и миром" Просим верить, что не выдумываем, а говорим факт; мы сами наталкивались на господ, которые из его книги ничего другого не вычитали, кроме того, что военного искусства нет, что подвезти во время провиант и велеть идти тому на право, тому на лево - дело не хитрое, и что быть главнокомандующим можно ничего не зная и ничему не учившись.

В том и заключается существенная разница между художественным изображением и теоретическим выводом, что первое может воспроизвести какой угодно факт не рискуя подать повод к поголовным нелепым выводам; между тем как теоретический вывод, при малейшем невнимании, получается односторонний и вводит в заблуждение тех, которые или неспособны подглядеть эту односторонность, или которым она с руки.

Пока вы рисуете недеятельных главнокомандующих, штабы такие, что назначение их, по видимому, заключается в осуществлении идеи бестолковщины и интриги, полкового командира. безупречного в мирное время, бессильного в бою; пока вы рисуете Телянина даже, - вы правы: ибо могут быть и бестолковые штабы, и недеятельные главнокомандующие, и все остальное; но раз вы, по частному явлению стремитесь сделать общий вывод, он должен выйти ложен и не может иным выйти; не может потому что точно также, как возможно то, что вы рисуете, возможно и прямо ему противоположное. Вы правы, рисуя что нибудь одно, ибо всего разом нарисовать нельзя; но не правы, решаясь, на выводы, на чем нибудь одном основанные.

В заключение не можем не указать на великолепное развитие той мысли, почему собственно мы, скорее чем французы, были победителями под Бородиным.

"Не один Наполеон испытывал то, похожее на сновидение, чувство, что страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и не участвовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска, стоял также грозно в конце и в начале сражения. Нравственная сила французской, атакующей армии была истощена. Не та победа, которая определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знаменами, и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, а победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под Бородиным".

За исключением странной и неуместной со стороны гр. Толстого фразы о "кусках материи на палках, называемых знаменами", все здесь сказанное глубоко верно. И в доказательство этого позволим себе привести факт мало известный, кажется нигде незаписанный, но существующий в предании у французов. На утро после сражения, высшие военачальники собрались, по обыкновению, к палатке Наполеона и в ожидании его выхода разговаривали о данном накануне сражении. Больше всех выходил из себя Ней, ибо Наполеон действительно не был самим собою в сражении: не от насморка только36, но и вследствие того, что он так далеко затянулся и что в случае неудачи рисковал слишком многим. Ней дошел до того, что вскрикнул: s'il а desappris de faire son metier qu'il aille se faire f..... a Tuileries; nous ferons mieux sans lui. Фраза была услышана Наполеоном, который выслал адъютанта пригласить "храбрейшего из храбрых" умерить свои выражения. Этот эпизод показывает совершенно ясно, что нравственную победу считали за нами сами руководители французской армии.

Мы назвали фразу автора о знаменах странною и неуместною именно с его стороны: на прощанье с читателем мы обязаны показать, почему так думаем. Гр. Толстому, конечно, известна та особенность человеческой натуры, в силу которой всякая материальная вещь приобретает значение для человека не столько сама по себе, сколько по тем понятиям, которые он соединяет с этой вещью. С этой точки самый ничтожный предмет может стать для человека святыней, сохранение которой для него сливается с сохранением собственной чести и становится неизмеримо выше сохранения жизни. Мы идем дальше: спускаемся в разряд тех вещей, с которыми человек не соединяет собственно никакого особенного значения и которые бросает, как только они отслужили свой срок. Какое чувство возникнет в вас, если незнакомый человек, подойдя к вам и схватив положенную вами подле хоть папиросницу, бросит ее на пол? Этот человек оскорбляет этим вас, между тем как в сущности он сделал самое невинное дело - бросил на пол копеечную вещь. Из этого следует, что всякая самая, ничтожная вещь, становясь принадлежностью человека, обращается как бы в часть ею самою, до такой степени, что грубый поступок относительно ее вы считаете уже посягательством на ваше личное достоинство37.

Что верно относительно единичных личностей. то еще более верно относительно тех больших сборных личностей, которые называются батальонами, полками. Не представляя по внешности одного существа, они нуждаются в таких символах, в таких вещественных знаках, в которых индивидуальные личности и не нуждаются: в вещественных знаках, служащих осязательным свидетельством внутреннего духовного единения людей, составляющих известную часть. Знамя именно и есть этот символ: в порядочной части все может умереть для войсковой жизни; одно остается неизменным и вечным, на сколько вечны создания человека: дух и знамя - его вещественный представитель. Часть, в бою сохранившая знамя, сохранила свою честь неприкосновенною, не смотря на самые тяжелые, иногда гибельные положения; часть, потерявшая знамя, - то же, что опозоренный и не отплативший за свой позор человек. Взяв это в соображение, всякий согласится, что кусок материи, который соединяет около себя тысячи человек, сохранение которого стоило жизни сотням, а может и тысячам людей, входивших в состав полка в продолжение его векового существования, - что такой кусок материи есть святыня, - не условная военная святыня только, но святыня в прямом и непосредственном значении этого слова, и что изо всех трофеев это именно тот, который более всею свидетельствует о нравственной победе над врагом. Гр. Толстому не мешало бы помнить, что именно в сражении под Бородиным французам не удалось взять ни одного из этих кусков материи на палках; не мешало бы не забывать и того, что на конце этих палок утвержден символ еще более высокого единения, - символ, который, как ему известно, имеет далеко не одно формальное значение для русского человека; не мешало бы не забывать того, наконец, что, до Петровской реформы, на этих кусках материи рисовались образа38, что давало знаменам то действительное значение военной и религиозной святыни, которое они имели у народа, лучше всех понимавшего эти вещи, - у народа римского.

Но автор "Войны и мира" знает это не хуже, если не лучше нас; и если он допустил эту фразу, совершенно несовместную с признанием истины, им же самим отстаиваемой, - что победа есть прежде всего факт нравственный, а не материальный, - то мы приписываем это не более, как недосмотру, и не сомневаемся, что он не оставит ее в последующих изданиях своего труда39. Не сомневаемся и потому, что она находится в логическом противоречии с его собственным признанием значения духа войск в боевом успехе, и потому, что она болезненно поразила тех из его читателей, которые считают себя военными не по мундиру только.

Примечания

22. Неужели же гр. Толстой полагает, что кто обладает умом и знанием, тот уж должен всякую минуту думать о том, чтобы стараться их выказывать? Это в характере личностей тщеславных и пустых, в роде кн. Андрея, но отнюдь не в характере людей в роде Кутузова, которым есть дела поважнее постоянной мысли о том, чтобы пленять сограждан и согражданок блистательными качествами своей персоны.

23. Известное выражение Фридриха Великого.

24. "Первое качество генерала - обладать спокойной головой (tete froide), которая принимает верные представления предметов, никогда не разгорячается, никогда не отуманивается ни от хороших, ни от дурных вестей; в которой последовательные или одновременные впечатления распределяются соответственна их важности и занимают не более, как столько места, сколько они заслуживают; ибо здравый смысл, рассудок составляет результат сравнения многих ощущений (sensations), принятых в равномерное соображение". Memoires pour servir a l'histoire de Napoleon. T. V. Замечания на кампанию 1757 года.

25. Опять судя по плану. В описании сказано, что правый на всем протяжения командует левым.

26. Заметим мимоходом, что и в этом случае автор счел за нужное подготовить читателя к своим рассуждениям сценой вытирания Наполеона одеколоном и представления ему портрета Roi de Rome: то и другое с очевидным поползновением посильно умалить колоссальную фигуру гениального солдата и тем предрасположить читателя принять на веру эти рассуждения.

27. Т. е., масса с одной стороны, руководитель массы с другой.

28. Роевая, как ее называет автор.

29. Наполеон, Суворов, Кутузов, Багратион и проч.

30. Макк, Вильруа, Пр. Лотарингский и проч., и проч.

31. Это верно не только в применении к войску, но даже к бездушному снаряду: как бы стрелок ни был искусен, он не может поручиться вперед, что непременно попадет куда целит; а между тем снаряд далеко не встречает тех препятствий, которые встречает человек в бою.

32. А это в высшей степени трудно, даже когда пишешь, не только когда действуешь...

33. Следовательно в начале фразы выходит, что руководить сотнями тысяч людей одному человеку в бою нельзя, а в конце фразы, что ими руководить можно; ибо руководить людьми, или духом этих людей - одно и то же.

34. Т. е. удивляясь упрямству старого господина.

35. Не сужу, а рассказываю.

36. Хоть насморк, как то вероятно не безизвестно и гр. Толстому, может действовать весьма сильно на работу ума и воли.

37. Ставя эти положения, мы разумеем, конечно, цельных непосредственных людей, а не тех, в которых врожденные инстинкты и первичные впечатления подчиняются постоянному анализу.

38. И всякий истинный военный глубоко пожалеет, что этот прекрасный обычай оставлен.

В последнее царствование он к счастью восстановлен.

39. Он ее оставил. 1895.

http://tolstoy-lit.ru/tolstoy/kritika-o-tolstom/dragomirov-vojna-i-mir/glava-iv.htm