Автор и в последних томах своего труда остается верен себе: та же правда изображений и тонкость психического анализа, когда дело идет о частной жизни; и та же самоуверенная односторонность и так сказать незаконченность понятий, когда он пускается в рассуждения по поводу описываемых фактов, или выдающихся представителей масс. Разница с предшествующими томами его произведений только в том, что меньше картин и больше рассуждений; да еще в том разве, что в рассуждения, особенно VI тома, напущено туману при помощи разных хороших слов и замысловатых фраз, за которыми не трудно открыть те же односторонние мнения, которые известны уже читателю из IV тома.
Манера аргументации автора в рассуждениях та же: он не доказывает своих положений, а, если можно так выразиться, втирает их, повторяя совершенно одно и тоже на разные лады по нескольку раз и ссылаясь или на человеческий ум, которому будто бы противно признать то, что не нравится автору, или же на факты, которые могли бы быть, да не были и быть не могли, или, наконец, на какое либо сравнение с пароходом, стадом и т. п., сделанное так, что обыкновенно оно не идет к делу.
V том начинается с того, что человеческому уму непонятна абсолютная непрерывность движения и что законы этого последнего становятся понятны только тогда, когда человек рассматривает произвольно взятые единицы движения. В этой необходимости разлагать не только движение, но и все исследуемое на составные части и лежит источник большинства человеческих заблуждений, по мнению автора, которое вполне применимо и к его рассуждениям.
Для пояснения своей мысли автор прибегает к уподоблению, нисколько этой мысли непоясняющему. Мы с намерением на нем останавливаемся, так как уподобление составляет любимую форму автора для проведения его взглядов: форму, удобную для разъяснения чего либо отвлеченного; но еще более удобную для так называемого отвода глаз.
В разбираемом случае автор взял для примера известную пешку древних: догонит ли Ахиллес черепаху? Сущность ее разъясняется весьма просто, без дифференциалов и интегралов, вовсе не тем, что движение разложено, а тем, что разложение сделано не соответственным цели образом, ибо при сравнении двух движений нужно брать пространства, проходимые в данную, постоянно одну и туже, единицу времени; в пешке же взяты неодинакие, но уменьшающиеся в геометрической прогрессии промежутки времени и пространства; при каковом условии Ахиллес не только не может догнать черепахи, имеющей хоть какое нибудь движение, но не догонит напр. и стены, не имеющей никакого движения. Действительно: поставим Ахиллеса от стены в двух шагах и заставим его идти так: сначала сделать шаг, потом пол шага, потом четверть, восьмую, шестнадцатую и так далее шага; сколько бы он ни шел таким образом, конечно до стены не дойдет.
Следовательно в пешке открывается ответ не на вопрос; вопрос заключается в том, догонит ли Ахиллес черепаху? а ответ на него сделан такой: время и пространство бесконечно делимы. Но автору необходимо было обеспокоить дифференциалы и интегралы, пешки он не пояснил, но и те и другие действительно обеспокоил, для большей внушительности последующих своих рассуждений об истории.
Результат их следующий: "Только допустив бесконечно малую единицу для наблюдения - дифференциал истории, т. е. однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории".
Т. е. для того, напр., чтобы уразуметь хоть бы 12-й год, нужно предварительно изучить биографию и влечения по крайней мере всех, принимавших участие в ней, начиная положим хоть от Лаврушки в одном лагере и кончая Наполеоном в другом, и только тогда можно претендовать на правильность выводов об этой кампании; так ли? Если автор в этом убежден, то ему первому не следовало пускаться в рассуждения о 12-м годе, так как он всех помянутых влечений и биографий, конечно, не изучил.
Автор, чтобы выпутаться из затруднения, в которое сам себя поставил, отвергая всякое значение истории в ее современном состоянии, ставит ей идеал, едва ли когда либо достижимый, - и на основании этого идеала неотразимо, по его мнению, опрокидывает доводы, ею добытые.
С точки зрения своего идеала он признает выводы современной истории неполными - что совершенно верно - и потому ложными - что уже вовсе не верно и составляет логический скачек. История есть именно та наука, в которой неполные умозаключения (т. е. основанные на соображении не всех данных) менее всего могут утвердиться, ибо им всегда есть поправка - в самом совершившемся факте, возникшем из тех, которые историку послужили материалом для выводов. Что нужды, если историк не высказал нам всех причин события? Само это событие доскажет то, что он упустил из виду. За ним явятся другой, третий, сотый историки, и, исправляя мало помалу односторонности друг друга, выработают возможно верный для современной им эпохи взгляд на сказанный факт. И в этом процессе критика не разрушает в прах прежде сделанных выводов, как кажется автору; но разъяснением обстоятельств, упущенных из виду, только способствует превращению взглядов более односторонних в менее односторонние.
Этот путь одинаков в приложении ко всем опытным наукам, начиная с самой точной из них - прикладной математики.
Возьмем напр. топографию. - Ошибки, происходящие от неустранимых неточностей в устройстве инструментов и в работе, делают невозможным получение математически верных планов; но следует-ли из этого, что они никуда негодны? Можно назвать их неточными, - пожалуй; но совершенно ложными, т. е. дающими превратное понятие о местности, - назвать их нельзя.
Отрицание добытого вековым трудом - при помощи противоположения этого добытого идеалу - дело праздное; стремиться непосредственно к идеалу и ни к чему не стремиться - одно и то-же. Автор, чтобы отстоять свои измышления, становится на точку: "или все, или ничего", человечество гораздо скромнее в своих притязаниях и находит, что "лучше что нибудь, чем ничего ".
Второй прием истории, заключающийся в том, чтобы "рассматривать действие одного человека, царя, полководца, как сумму произволов людей", теперь поставлен уже на должное место и, хотя автор считает его ошибочным, никогда не будет совершенно отброшен, ибо имеет основание в натуре вещей.
Автор восстает против него на том основании, что будто-бы "ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что в этом объяснении слабейшее явление принимается за причину сильнейшего".
Этот аргумент - старый наш знакомый в IV томе он был выражен так: "человеческое достоинство говорит мне (т. е. автору), что всякий из нас если не больше, то никак не меньше человек, чем всякий Наполеон". - Младший его брат пятого тома страдает тем же фамильным недугом, что и старший: неопределенностью выражений. Что признавать за силу и слабость явлений и каким мерилом мерить эту силу и слабость? Очевидно массой, ибо другого мерителя автор не указывает. Но тогда представляется такое недоразумение: в человеке нервная масса составляет по весу никак не более 1/8 или 1/10 в сравнении с массой костей, мускулов, жира, - и однако что чем управляет? Поезд во много десятков тысяч пудов движет сила, представляемая несколькими фунтами пара, поставленного в известные условия: которая из этих двух масс слабее - масса-ли поезда, или масса пара?
Народный организм во всем подобен человеческому, по той простой причине, что его строит тот же человек, который все творит по образу своему и подобию; в народном организме есть также и та и другая масса; и Наполеоны, - со всеми разветвлениями, которыми они действуют на массу, - составляют в отношении к этой последней именно то, что составляют нервные узлы и нервы в отношении к организму человеческому. Следовательно ум человеческий не может отказаться верить в объяснение, представляемое организмом, которым этот самый ум управляет.
Мы не говорим уже о том, что, разумея под слабейшим явлением незначительную по числу массу руководителей в сравнении с массой руководимых, автор противоречит сам себе, отрицая принцип духа в пользу числа в общей народной жизни и отрицая принцип числа в пользу духа в одном из частных проявлений этой жизни, т. е, в жизни организма воинского.
Может быть скажут, что непризнанные руководители иногда более руководят массами, нежели признанные; что последние составляют иногда не более как вывеску события40; но признанные или не признанные, - они всегда бывают, а в этом и весь вопрос.
Напрягая все силы к тому, чтобы доказать ничтожество личностей руководящих, автор старается располагать соответственно этому и свое повествование. Говорит-ли о французской армии после Бородинского сражения, нашествие надвигается у него само собой, не вследствие распоряжений Наполеона, но "по одной силе стремительности": как будто Наполеону не хотелось занять Москву?! В Москве французы остаются не потому, что Наполеон, благодаря предшествующим успехам, действовал по рутинному убеждению, что с падением столицы мир неизбежен, но "без всякой видимой причины"; бегут из Москвы не потому, что Наполеон потерял надежду на мир, а партизаны стали сильно беспокоить и произошло Тарутинское столкновение, - и опять без всякой новой причины.
Наполеон, сознавая всю тяжесть бокового преследования, которым грозило расположение нашей армии под Тарутиным, решается восстановить относительно ее фронтальное положение своей армии и бросается на Малоярославец, но возвращается на Смоленскую дорогу не потому, что встретил неожиданный отпор, что едва сам не попал в руки казакам и что у него недостало характера настоять на своем решении, - а потому, что "это должно было случиться".
Правда, автор проговаривается; артистический инстинкт не на столько еще подавлен, чтобы не становиться иногда поперек резонерству: но он выскажет дело как оно было, а потом постарается сгладить впечатление посильным объяснением в духе его теорий.
"Когда вот, вот les enfants du Don могли поймать самого императора в середине его армии, ясно было, что нечего больше делать, как только бежать как можно скорее по ближайшей знакомой дороге. Наполеон с своим 40-лет-ним брюшком, не чувствуя в себе уже прежней поворотливости и смелости, понял этот намек. И под влиянием страха, которого он набрался от казаков, тотчас же согласился с Мутоном и отдал, как говорят историки, приказание об отступлении назад на Смоленскую дорогу".
Кажется причина поворота ясна; Наполеон был не тем уже, когда, попавшись в середину значительного неприятельского отряда, почти без конвоя, не только не уходил, но требовал сдачи отряда и получал ее41; но это объяснение противоречит теории автора - и вот является вводка "как говорят историки", а вслед за нею и полное противоречие тому, что только что сказано.
"То, что Наполеон согласился с Мутоном и войска пошли назад, не доказывает (!) того, что он приказал это, но что силы, действовавшие на всю армию, в смысле направления ее по Можайской дороге, одновременно действовали и на Наполеона",
Выходит, следовательно, что и приказавши даже, он не приказал; должно быть приснилось...
Автор тщится провести свою теорию и в изложении кампании с русской стороны; по счастью, в этом случае он меньше вдается в умствования и более занимается изображением сцен; и всякий читатель, конечно, искренно его за это поблагодарит, хотя от этих сцен теориям автора и нездоровится.
Фланговый марш нашей армии с Рязанской на Калужскую дорогу - маневр, до такой степени для автора простой, что "каждый глупый тринадцатилетний мальчик без труда мог догадаться, что в 1812 году самое выгодное положение для армии, после отступления от Москвы, было на Калужской дороге". Не смотря на то, он не допускает, чтобы мысль этого марша могла возникнуть у какого-либо военачальника, но она вырабатывалась "шаг за шагом, событие за событием, вытекала из бесчисленного множества самых сложных условий". Положим так; но ведь никто и до гр. Толстого не воображал, что план кампании 1812 г. был выработан с самого начала до малейших подробностей, и из того, что он видоизменялся в зависимости от событий, не следует еще, что главнокомандующий в этом деле ничего не значил; роль его именно в том и заключалась, чтобы подметить обстоятельства, при которых приходится действовать, и с ними сообразовать свои распоряжения. Наполеон прямо говорит: а la guerre се sont les circonstances qui commandent. Этого последнего командира можно ведь понять более или менее хорошо, можно и совсем не понять, - что и отличает хорошего распорядителя от дурного. Не полагает же, надеемся, автор, что всякая единица пятидесятитысячной массы почувствовала вдруг потребность потянуться вдоль Пахры и потянулась; не полагает также, что если бы Кутузов, приказал отступать по Нижегородской дороге, то армия все-таки перешла-бы на Калужскую. За тем, кому первому пришла мысль перехода на Калужскую дорогу - вопрос совершенно второстепенный и мы не знаем историка, который бы серьезно останавливался на его разрешении42.
Могло быть даже, что первый толчок дан был каким нибудь бездарным последователем теории Бюлова. задолбившим фланговые позиции, твердившим о них и кстати и не кстати, и, наконец, услышанным, когда по обстоятельствам оказалось стоящим его услышать. Во всяком случае нужно же было кому-нибудь в армии следить за возникающими шаг за шагом обстоятельствами и, сообразно им, направлять движения армии? Автор этого не признает: марш совершился потому, что должен был совершиться.
Усиливаясь доказать это странное положение, автор доходит, наконец, до того, что если бы представить себе "просто одну армию, без полководцев, то эта армия не могла-бы сделать ничего другого, кроме обратного движения к Москве, описывая дугу с той стороны, с которой было больше продовольствия и край был обильнее".
Не даром французы говорят: qui prouve trop ne prouve rien. В параллель этому аргументу автора можем поставить только человека, которому отрубили-бы голову и который, не смотря на это, сделал-бы то-же самое и точно" также, как и не испытав этой операции.
Далее, упорствуя на своем, автор ссылается на то, что и мародеры даже отбегали будто-бы именно по этому направлению, т. е. по Калужской и ближайшим к ней дорогам. Гр. Толстой не имеет, конечно, статистических данных, поддерживающих его предположение: мы-же имеем то простое основание сомневаться в его состоятельности, что мародеры такой народ, который отбегает по всем направлениям, сулящим поживу и обеспеченным по их соображениям от неприятных встреч. Были они вероятно и на Петербургской и на Ярославской и на Нижегородской, как на Калужской дороге.
Но отдохнем несколько от рассуждений автора и обратимся к его сценам. Такие вещи, как совет в Филях, сцены в "обезматочевшем улье", - как автор великолепно называет Москву, перед вступлением в нее французов, - ожидание Наполеоном des Boyards Russes у Дрогомиловской заставы - доставляют высокое эстетическое наслаждение и долго не забудутся. Странно опять одно: каким образом, показав Кутузова в минуту такой страшной решимости, показав действительно героем, каким он в ту минуту был, вложив в уста его великие слова, - действительно ему принадлежащие, автор может возвращаться к своим взглядам, что командующий в армии значит то же, что и последний солдат, и к прочему в том же роде?
"Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед, под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но на столько, что лице его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: "оставить-ли без боя священную и древнюю столицу России, или защищать ее?" Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливание Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малашка тоже смотрела на дедушку. - Она ближе всех была к нему и видела как лице его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось не долго.
Священную, древнюю столицу России! вдруг заговорил он сердитым голосом, повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом). Такой вопрос нельзя ставить и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: "спасенье России в армии. Выгоднее-ли рисковать потерею Армии и Москвы, приняв сражение, или отдать Москву без сражения? " Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение. Он откинулся на спинку кресла.
...."Во время одного из таких перерывов (прений) Кутузов тяжело вздохнул, как бы собираясь говорить. Все оглянулись на него. Eh bien, Messieurs, je vois que c'est moi qui payerai les pots casses сказал он. И медленно приподнявшись он подошел к столу. Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут не согласны со мною. Но (и он остановился) властью, врученною мне моим Государем и отечеством, я приказываю отступление".
Чувствуешь, что это действительно человек, который привык быть нервным узлом, т. е. руководить массами, и который способен быть им, - властный человек: ни одного жеста лишнего, ни одного слова пустого; прямо попадает, что называется, в шляпку гвоздя. Или может быть и в этом случае не Кутузов мощною рукою повернул руль, не Кутузов сказал слова, а ему только казалось, что он ото сказал и сделал??.. Мы заметили и еще раз повторяем: в "Войне и Мире" два человека - артист и мыслитель; и первый при каждом удобном случае бьет на голову второго. Иной еще раз артист как будто соглашается помолчать из снисхождения к слабому товарищу; но как только примется говорить, забивает в конец.
Примечания
40. Каким был напр. Палафокс в осаде Сарогоссы, по свидетельству Непира.
41. Это случилось с ним в 1796 г.
42. Мы уже имели раз случай заметить, что на войне мысль принадлежит не тому, кому она первому пришла в голову, а тому, кто решится ее исполнить с ответственностью за последствия исполнения. |
