Эту и другие книги можно заказать по издательской цене в нашей лавке: http://www.golos-epohi.ru/eshop/

В четыре часа утра в щель двери просачивается свет свечи - это условный знак Реджеба, вестового Верховного, пришедшего разбудить меня.

Я очень осторожно поднимаюсь с дивана, чтобы не разбудить Верховного, однако, несчастный скрип ржавых пружин предательски выдает мое движение.

- А... Хан, вы уже уезжаете? - спрашивает меня, проснувшись, Верховный. Мне очень неловко и неприятно, что я разбудил его, спавшего так мало после долгой ночной работы.

- На столе два письма, - говорит он, - пожалуйста, захватите их с собой.

Мои веки, тяжелые от сна, почти закрыты. Быстро схватив шинель, которая мне служит также одеялом, я осторожно, на цыпочках, подхожу к столу, на краю которого, одно на другом, лежат два письма.

Должен сказать, что всегда, когда я возвращался из Могилева в Быхов, по приказанию Верховного я спал в его комнате на диване. Спал не раздеваясь, чтобы быть готовым ко всяким случайностям и не терять времени на одевание, дабы не опоздать с поручениями узников в Могилев.

При моем возвращении иной раз диван был занят. На нем сидели генералы Деникин, Лукомский, Романовский и другие, приходившие только по приглашению Верховного. В таких случаях ген. Деникин что-то читал, остальные же слушали.

Я стучал в дверь, прося разрешения войти. При звуке моего голоса чтение прерывалось и некоторые из сидящих вставали, идя ко мне навстречу, а некоторые оставались на местах. Входил я обыкновенно после того, как из комнаты слышался голос Маркова - «Да!».

Раньше всех ко мне подходил ген. Лукомский, который брал из моих рук пакет с письмами и газетами, развязывал его и раздавал содержимое присутствующим, оставшееся передавал мне обратно для передачи прапорщику Никитину, который и раздавал все по назначению.

Ген. Деникин в таких случаях прерывал свой доклад и уходил к себе, чтобы наедине прочесть письмо своей невесты Ксении Васильевны.

Интересно добавить, что еще при проходе мною коридором за мной бежал ген. Эрдели, крича: «Дорогой Хан, нет ли мне письма?», - на что я ему всегда отвечал: «Ваше превосходительство, разрешите мне вручить все содержимое моего багажа Верховному, а оттуда вы изволите получить то, что есть на ваше имя».

После передачи пакета, я, зараженный общей радостью, отправлялся в «кош» (комнату) Баба Хана, к Мистул-Бояру, чтобы поделиться с ним своими дневными впечатлениями, а когда коридор погружался в тишину и галдеж узников прекращался, я уходил в комнату Верховного, где наконец старый диван-кровать принимал меня в свои дряхлые объятия. Это был мой повседневный режим...

Итак, взяв письма, я вышел в коридор, где у двери Верховного стоял вестовой Реджеб с зажженной свечей, а за ним часовой-туркмен.

Увидев меня, Реджеб заулыбался и, показав свои белые зубы, сказал:

- Хан Ага, не сердитесь на меня, что я разбудил вас немного раньше, а не по обыкновению в пять часов утра, - часы мои остановились.

- Ладно! Спасибо, Реджеб!.. - говорю я, пригоняя свои шпоры, чтобы выйти на улицу.

В это время внезапно отворяется дверь и на пороге показывается в нижнем белье Верховный...

- Хан, дорогой, пожалуйста, купите сегодня мне маленькое зеркало, маленькие ножницы и зубную щетку, вот вам деньги, - сказал он, давая их мне. - Почему Реджеб со свечей, да еще с приставленным часовым?

- Ваше превосходительство, свет свечи будит меня без стука в дверь, а часовой не хочет впустить его без вашего разрешения в комнату.

Верховный улыбнулся и приказал нам не шуметь, чтобы не разбудить ген. Эрдели и Лукомского, живших вместе в комнате напротив.

Окончательно одевшись и пройдя длинным и темным коридором с рядом часовых из текинцев и георгиевцев, я вышел на двор тюрьмы, где, ржа на весь двор, нервно перебирая передними ногами, ждал нас, на сей раз, мой Булан.


***

У меня были две лошади - одна серой масти, а другая золотистой; я их менял по очереди.

Поздоровавшись с моим вестовым, преданным мне джигитом, я сажусь на мокрое седло.

Стоял конец сентября, кругом была такая тьма, что ни зги не видно. Тронулись мы ровно в пять утра.

Булан, по своему обыкновению, кусая удила, нервно рвется вперед, с неба падает что-то мокрое - не то снег, не то дождь; эта мокрота бьет в лицо так, что нельзя открыть глаза и рассмотреть дорогу, а холод также дает себя чувствовать, и так сильно, что руки и ноги в стременах немеют. Чтобы согреться, мы пускаем лошадей в галоп.

Выходим на шоссе. Все вокруг утонуло в мокром тумане; деревья, как призраки, покрытые инеем, стоят не шевелясь.

Чем дальше мы едем вперед, тем больше становимся мокрыми, холод пронизывает все тело противной сыростью, предрассветная муть отсвечивает желтизной, шоссе слегка покрыто ледяной пленкой, делающей быструю езду весьма опасной.

Мертвую тишину утра нарушает внезапно крик Бяшима. Оборачиваюсь и вижу, как что-то упало с лошади. Конь без хозяина летит куда-то в сторону.

Сворачиваю в поле, кричу: - Бяшим!.. Эй, Бяшим! Что с тобой?

Ответа нет. Подъезжаю к месту, на котором темнеет какая-то фигура. Булан испуганно поднимается на дыбы, поворачивается и полным карьером несется за лошадью Бяшима.

Мои окоченелые руки не в состоянии удержать бешено мчащегося коня, не помогают и шенкеля, чувствую, что я в полной власти животного.

Наконец, сквозь мокрую мглу я различаю какую-то темную фигуру. Булан успокаивается, храпит и ржет. Тогда я, согревшись немного скачкой, беру его в руки и даю ему себя чувствовать.

В это время слышу голос Бяшима и, встав на стремена, кричу:

- Бяшим, что с тобой, что случилось, где ты?..

- Здесь, Хан Ага, посмотри! Я убил шакала, он пересек нашу дорогу, а я за ним, срубил ему голову ятаганом, Ага, - говорит он, таща за собой убитого шакала.

При виде убитого животного Булан опять вздымается на дыбы, но я его быстро успокаиваю, наказав ударом шпор.

- Охота тебе была гнаться за ним и наделать такое беспокойство и шум! - говорю я ему недовольным тоном.

- Ай, Хан Ага, больно холодно было, - говорит он, смеясь и укладывая на ветки дерева свой трофей.

Мы подъехали к месту, где лежала черная фигура, которая оказалась его буркой, сброшенной им в погоне за шакалом.

В восемь часов утра, замерзший, весь покрытый инеем и промокший, вхожу в свою комнату, где меня встречает улыбающийся и довольный, до фантазии преданный мне и Верховному мой вестовой Фока Штогрин.

- Здравствуй, что ты ржешь!?.. На, бери мой ятаган, - говорю я ему.

- Здравия желаю, ваше благородие, ничего, ваше благородие, прибыли благополучно? - скалит он зубы.

- С кем ты спал, говори!

- С Богом, ваше благородие, - отвечает он, хохоча и закрывая рот рукой.

- Знаю твоего Бога, какого цвета юбку она носит? Она все еще служит Кант-Бекову? - задаю ему вопрос, раздеваясь.

Он еще больше хохочет...

- Чай, Фока!..

- Чайник кипит, ваше благородие.

- Это хорошо, спасибо за службу! На, тащи сапоги, - приказываю я.

Пыхтя, кряхтя и водя меня почти по всей комнате, он старается стащить с меня мои мокрые сапоги.

- Ваше благородие, вас ждут полковник Кант-Беков, Новосильцев, капитан Иоль и другие.

- Никого не впускай до 10 часов, и чаю не хочу, накрой меня хорошенько и не шуми.

- Две барыни приходили и спрашивали, когда, в котором часу можно вас видеть.

- Их тоже нельзя... К черту всех, слышишь, до 10 часов...

И я быстро хочу отдать себя в объятия небытия, но горькие думушки, смешанные со слезками, как назойливые мухи, обступают меня, не давая уснуть.

Не успел я забыться, как слышу - з... з... з...

Беру телефонную трубку и слышу голос гвардии капитана Измайловского полка Павского - адъютанта Н.Н. Духонина...

- Хан Хаджиев?

- Да, он с вами говорит.

- Будьте добры, Хан, явиться к нам по срочному делу, вас хочет видеть ген. Духонин.

- Фока, давай выходные сапоги, китель и ятаган, я должен бежать.

- Ай, ваше благородие, что же это такое, вам и минуты не дают покоя...

- Не разглагольствуй, нет времени, давай, давай!

- А чай, барин! - кричит он мне, но я не отвечая ничего, вылетаю из комнаты.

В коридоре меня встречают ротмистр Апрелов и Шапрон-де-Ларэ. Они хотят поговорить со мной по весьма спешному делу, но я, пожав им руки и назначив время встречи, направляюсь во дворец, где статный и красивый молодой Павский встречает меня, говоря, чтобы я подождал немного: у генерала Духонина сейчас иностранная миссия.

Жду 30 минут.

Выходит французский генерал в сопровождении своего адъютанта.

Генерал останавливает Павского и что-то ему говорит, а затем уходит. Павский после этого докладывает обо мне. Вхожу в кабинет ген. Духонина.

- Здравствуйте, Хан, - говорит своим тенором красивый и румяный генерал с зачесанными вверх черными усами.

- Здравия желаю, ваше высокопревосходительство, - отчеканиваю я ему в ответ, стоя перед его столом.

- Как поживает Лавр Георгиевич и как остальные? - спрашивает он меня и добавляет: - небось, нервничают?

- Кроме Верховного, все, - отвечаю я и, вспомнив, что я стою перед настоящим Верховным, чувствую неловкость...

Протягиваю ему письмо Верховного.

Взяв его и тут же прочитав, ген. Духонин спрятал его в боковой карман кителя; потом, взглянув на меня, сказал:

- Да вы садитесь.

Я сажусь на кожаный стул и чувствую оставленную французом теплоту.

- Хан, я вызвал вас сюда, чтобы сообщить о желании иностранной миссии побывать в Быхове, чтобы повидаться с Лавром Георгиевичем. Я отговорил их от этой мысли, чтобы избежать последствий их визита. Хан, вы, конечно, понимаете, о каком последствии я вам говорю.

- Так точно, ваше высокопревосходительство, - Петроград, Керенский, - ответил я и просил разрешения доложить.

Получив его разрешение, я сказал:

- Желание ген. Бартера ехать в Быхов и вручить орден Св. Михаила, пожалованный Королем Великобритании Верховному тоже было отложено Бартером до подходящего момента.

Ген. Духонин спросил, когда я видел ген. Бартера, и, получив мой ответ, сказал:

- Так вот, по моему совету они не поедут, а просят разрешить послать туда корреспондентов, которые, как представители печати своих стран, могут ехать, но только опять-таки без шума.

- Ваше высокопревосходительство, никакого шума не будет, если мы, текинцы, пригласим их, чтобы они присутствовали на скачках Текинского конного полка. Они явятся туда в качестве простых зрителей, не говоря о своей главной цели - повидаться с узниками и узнать об условиях их жизни.

- Ну, что же, мне кажется, что эта идея является подходящей как для них, так и для нас, - ответил генерал и добавил: - Вот это письмо вы передайте Лавру Георгиевичу, а сейчас явитесь к Квашнину-Самарину (коменданту ставки) и вместе обсудите, что и как, - сказал он, вставая со стула, чтобы выйти из кабинета. От него я отправился прямо к Квашнину, в кабинете которого застал полковника Тимановского с его адъютантом шт.-кап. Кудининым. Адъютант коменданта прапорщик Лузин стоял у стола, ожидая бумагу, на которую комендант ставил свою резолюцию.

Взглянув на меня, Квашнин поздоровался и, сказав: «садитесь!», - опять углубился в свою работу.

Тимановский, привстав, очень горячо пожал мою руку, а Кудинин, схватив меня за руки, произнес: «Жму и обнимаю рыцаря Хана».

Лузин улыбнулся и кивнул мне головой. Я сел между Тимановским и его адъютантом.

Наступила тишина, нарушенная Тимановским, задавшим мне вопрос - не произошла ли еще схватка между его питомцами георгиевцами и текинцами.

- Г-н полковник! Никаких трений между георгиевцами и текинцами пока что нет, и вообще, я надеюсь, - этого не случится, потому что все текинцы, начиная с их начальников, подготовлены на этот случай. Мне думается, что причин к трению вообще нет.

- Дай Бог, Хан, дай Бог, - ответил Тимановский, адъютант же заметил, что текинцы очень дисциплинированы и послушны своим начальникам.

- Как приятно и как успокаивающе действуют на душу начальников такие отзывы в нынешние времена, - сказал Тимановский, вынимая из кармана портсигар и предлагая папиросу Квашнину, который в это время, окончив свою работу, протирал очки.

- Нет, лучше ты возьми вот эти, - сказал Квашнин, вынимая квадратную пачку «Ширмана», и прибавил: - твои очень крепкие.

Потом, выпуская клубы дыма, Квашнин обратился ко мне, говоря:

- Ну, Хан, докладывайте. Я надеюсь, что сегодняшний ваш визит не будет похож на укус комара, правда?

- Г-н полковник, я от Верховного, - начал было я, но он перебил меня и спросил:

- От первого или от ВТОРОГО? Ведь мы сейчас служим двум? - улыбаясь, сказал он.

- Их и наш - это Лавр Георгиевич Корнилов, - вставил Тимановский.

В это время зазвонил телефон, и комендант, взяв в руки трубку, начал отвечать:

- Так точно, ваше превосходительство... Слушаю... Так точно...

И затем, положив трубку, обратился ко мне:

- Хан, иностранная миссия в Быхов не поедет, вместо этого едут туда военные корреспонденты по приглашению Текинского полка. Мне приказано везти их без шума и затей, - и, обращаясь к Тимановскому, добавил: - Ты со своим адъютантом поезжай сегодня же и подготовь своих, как ты выразился, питомцев, чтобы этот приезд не оказался для них неожиданным сюрпризом.

- Г-н полковник, разрешите доложить, - заметил я, очень удивленный тем, что известный мне факт оказался таким искаженным, и, получив разрешение, сказал:

- Текинский полк еще не приглашал иностранцев, и я еще не доложил Верховному. Разрешите ему доложить и узнать его мнение по поводу этого вопроса, а также дать время для подготовки полка к скачке, - закончил я.

- Что за путаница! - воскликнул комендант. - Лузин, соедини меня с дежурным генералом.

- Слушаю, - сказал Лузин и исчез в свою комнату. Через минуту комендант, взяв трубку, попросил разрешения дежурного генерала видеть его по неотложному делу и, получив разрешение, вскочил и вылетел из комнаты, сказав на ходу: «Сейчас возвращусь!»

Приблизительно через час он вернулся и, вытирая вспотевший лоб, сказал:

- Корреспонденты поедут в Быхов послезавтра, поездка будет неофициальной. Вы, Хан, сейчас же отправитесь в Быхов и доложите Верховному обо всем, что вам известно.

Обращаясь к своему второму адъютанту приказал:

- Я буду во второй квартирмейстерской части, и если меня вызовут иностранцы, то пусть их соединят туда.

Видя, что он уходит, я его остановил и доложил, что мой немедленный отъезд вряд ли возможен, так как я прибыл сюда в 8 часов утра, ничего не ел и не спал, а кроме того, я еще не вручил писем от узников и не получил на них ответы; мне необходимо дать туда и обратно машину, так как лошадью я попаду туда только ночью, а затем, я, ведь, страшно устал...

Выслушав мои резоны и взяв меня за плечи, полковник сказал:

- Хорошо, Хан, вы поедете туда и обратно на дежурной машине, но когда?

Я посмотрел на часы, был 1-й час дня...

- Через час, г-н полковник, а пока я поеду в штабную столовую позавтракать.

- Отлично, Хан. Лузин, дай Хану две бутылки коньяка, чтобы он, бедный, согрелся и подкрепился. Ну, Хан, до свиданья, завтра в девять жду вас здесь.

Сказав это, он вышел.

Получив бутылки, я отправился прямо в столовую, которая была полна военными. При моем появлении ко мне со всех сторон стали подходить офицеры, предлагая сесть с ними, другие поднимали руки, показывая, что за их столом есть место.

За одним столом сидели военные атташе и с ними был полковник Базилевский, который, увидев меня, встал, подошел ко мне и спросил, знаю ли я, что иностранные корреспонденты собираются посетить Быхов, и просил меня сообщить об этом Верховному.

В это время ко мне подошел заведующий столовой и сказал:

- Хан, я вижу, что вам здесь не дадут покоя, пойдемте в мой кабинет, обед вам подадут туда, - после чего, взяв меня под руку, увел меня из зала.

В кабинете солдат накрыл чистой скатертью стол и подал мне обед, и через 30 минут я был уже опять у Квашнина, чтобы узнать его мнение относительно предупреждения исполнительного комитета.

- Это дело поручаю вам, - сказал Квашнин, - надеюсь на вашу опытность и сообразительность, а я, ваш покорный слуга, не хочу видеть эту трущобу. Получаемые мною от них горячие души очень скверно отражаются на моем здоровье. Итак, с Богом, - сказал он, взяв меня за плечи.

После этого я отправился в исполнительный комитет солдатских и собачьих депутатов, как их тогда называли. Там был один человек, на которого я надеялся, так как он когда-то нам немного помогал. Имя его было Морковин. Он оказал услугу семье Верховного при выезде ее из Могилева в Москву, достав от комитета пропуск для выезда.

Будучи дальним родственником Таисии Владимировны Корниловой, он, по моему мнению, должен был помочь и на этот раз.

Итак, я отправился к нему.

Он был занят какими-то бумагами. Взглянув на меня и поздоровавшись со мной, он осведомился, в чем дело, а я, взяв стул, подвинулся к нему ближе.

- Ну, как узники? - спросил он меня.

Ответив, что все обстоит благополучно, я начал было излагать причину моего визита, но он перебил меня, говоря, что не все там обстоит хорошо.

«Все пропало!» - подумал я.

- Вы, текинцы, не охраняете их, как требует устав. Они там живут почти на свободе: принимают своих родственников, жен, посторонних посетителей, читают газеты, получают письма, сообщаясь очень свободно с внешним миром. Как вы думаете, по-вашему, все это хорошо?

Я не отвечаю - в горле сухо, во рту горячо...

- Я боюсь, - продолжает он себе под нос, - если это будет так продолжаться, то их всех переведут в Петроград, в Петропавловку.

- На следующей неделе у нас маленький праздник, - осторожно замечаю я.

- У кого это у нас? - перебивает он меня.

- У текинцев. Вот мы и решили вас, как секретаря комитета, пригласить, чтобы вы познакомились с бытом и традицией степняков, - прямо смотря ему в глаза и наблюдая, какое это произведет на него впечатление, ответил я.

Вижу, что моя лесть подействовала, и лицо его просветлело.

- В чем же заключается ваш праздник? - полюбопытствовал он.

- Атчапар, - отчеканиваю я.

- Что это за слово?

- Скачка текинского конного полка.

- Так, а где думаете устроить эту вашу скачку, небось, во дворе тюрьмы?

- Нет, вне его, в поле. Наверное, будет много зрителей, отсюда поедут военные корреспонденты - наши и иностранные, - я думаю, что описание скачек для них будет прекрасным материалом. Мы, текинцы, прекрасно показали себя во время войны с нашим врагом, немцами.

- Да, я, кажется, читал где-то, если не ошибаюсь - в Москве, о текинцах... А скажите, вы не можете мне сообщить точно о количестве джигитов в Быхове и Могилеве? - неожиданно спросил он.

Ответив ему, что всего текинцев 4 эскадрона, я опять предложил ему посетить Быхов.

- Спасибо, но мне кажется, что я не могу оставить Могилева, - и мы распрощались.

Выйдя из исполнительного комитета, я не знал, что мне делать от радости по поводу так успешно подготовленной почвы и, почувствовав себя героем и дипломатом, отправился к ген. Дитерихсу, к Сапожникову и Новосильцеву.

Вручив все письма, я отправился на вокзал и, запасшись там газетами, вернулся в ставку, где меня уже ждал автомобиль.

- Машину! - крикнул я шоферу-солдату.

Он вскочил за руль, и я, умостившись удобно на заднем сиденье, полетел в направлении к Быхову, где великий узник беспечно сидел, углубляясь в свои думы и планы и не подозревая, какие новости я везу ему и сколько неприятных минут пережил преданный ему человек.

Было 6 часов вечера, когда машина остановилась перед тюрьмой Быхова.

Когда я вылез из машины, то меня ожидал у ворот вахмистр 4-го эскадрона Баллар Яронов со спешным и секретным поручением от Ураз Сердара, командира 4-го эскадрона. Он попросил меня уделить ему 15 минут времени для доклада.

- Хан Ага, меня прислал к тебе Сердар Ага, он хочет знать твое мнение о том, что ему делать в создавшемся положении. Вчера командир полка фон Кюгельген получил от Керенского телеграмму, где Керенский просит его перевести полк из Могилева в Асхабад, где полку предстоит служба на персидской границе. Кюгельген одобрил план Керенского и отправился в ставку для выяснения некоторых технических вопросов, связанных с переброской полка. Сердар просил меня передать тебе это письмо, а также сказать тебе, чтобы ты немедленно прибыл в полк для переговоров с ним. Он хочет знать твое мнение, чтобы потом согласно с ним переговорить с другими. Я был у тебя на квартире, но Фока сказал, что ты поехал в Быхов. Я здесь с утра, жду тебя.

- Передай привет Сердару и скажи ему, что завтра утром буду у него. Скажи ему, что его просьбу доведу до сведения Верховного.

Попрощавшись с Балларом, я стрелой полетел внутрь тюрьмы.

Сердар писал:

«Хан, дорогой, пишу тебе эти строки, чтобы ты довел их до сведения Верховного. Дело в том, что условия нашей жизни здесь в Луполове сложились тяжело в смысле жилищного вопроса, скверного снабжения нас продовольствием, ничего-не-делания джигитов и лошадей, весьма замкнутого положения и халатного отношения к своим обязанностям и людям русских офицеров, неопределенности нашего положения, а самое главное - пропаганды обозников, которые каждый день говорят джигитам: «Чего мы ждем, почему не едем в Ахал, война ведь кончилась. Не слушайте вы вашего небесного посланника Хана. Он продал вас генералам из тюрьмы, их песенка уже спета».

Все это очень беспокоит меня и джигитов.

Дело дошло до неслыханной для нас, текинцев, степени.

Потеряв совесть, чинопочитание, а главное - дисциплину туркмена, мой джигит дерзнул обратиться ко мне в следующей форме:

- Ты, - говорит, - Сердар Ага, нас доставил на фронт, чтобы мы воевали против немца - врага Ак Падишаха, которому мы присягнули верностью туркмена, а теперь Ак Падишаха нет, немец не хочет войны. Керенскому мы не присягали, значит, мы имеем право разъехаться по домам. Ты вези нас в Ахал к нашим семьям.

Я ему ответил:

- Нет, балан (сын), ты сказал все хорошо, но ты не сказал, кто ты и кто наши предки. Ты не сказал ничего о совести и чести туркмена и не сказал о силе присяги. Если Ак Падишах ушел, то не ушла Россия, частью которой мы являемся и частью которой являются те верные сыны ее, которых Керенский, незаконный правитель, интригами несправедливо бросил в тюрьму.

Мы сейчас охраняем их по традиции наших предков, чтобы не быть предателями и не отдать их на поругание черни, обманутой пустословием негодяя Керенского.

Хан вас не продал и не продаст. Он хочет, чтобы ты, ротозей, попавший под влияние обозников, не пошел по их дороге, а вернулся в Ахал, как истинный сын его, и таким честным воином, каким из него пришел сюда.

Не хочу тебя наказывать, потому что знаю - ты говоришь не своим языком, а языком обозников или же языком георгиевцев. Мы не продадим честь, как это делают они, чтобы заразить тебя и купить твою честь.

Подождем Хана и послушаем его совета, тогда будем действовать, как он нам скажет.»

Письмо это я передал Верховному.

При первом моем появлении в коридоре ко мне подошел ген. Лукомский, спрашивая, что и как с ответом и что нового.

- Ваше превосходительство, вы все узнаете от Верховного, - с этими словами я направился к двери Верховного.

- Постойте, Хан, я ведь ему написал, он должен был немедленно ответить. (Письмо было к Дитерихсу). Вы ему вручили? Что он вам ответил? - с этими словами Лукомский меня задерживает.

Подходит к нам мрачный, обе руки в карманах, ген. Деникин в сопровождении генералов Романовского, Вановского и Маркова. Слыша от меня: «Все узнаете от Верховного», они ошеломлены, и на лицах их я читало знак вопросительный.

Подходят есаул А. Родионов, Аладьин, ген. Кисляков, полковник Пронин, задают вопрос - что случилось?

Генерал Деникин, отзывая меня в сторону, шепчет:

- Хан, если будет в машине место, привезите Ксению Васильевну.

На шум выходит Верховный.

- А, Хан! Приехал?

С этими словами, крутя бородку, он подходит ко мне и, обращаясь к остальным, задает вопрос: что за митинг?

Все шарахаются, кто куда, давая дорогу Верховному.

Здесь я должен сказать об обстановке и взаимоотношениях между узниками, создавшихся за время их пребывания в Быхове.

Люди, живя на одинаковом положении, все вместе, под одной крышей, одинаково чувствуя горечь обиды, несправедливость судьбы, чувствуя одиночество, ежеминутную опасность, висящую над ними, горькое переживание души, а главное - привыкшие ежечасно, ежеминутно видеть друг друга, начали терять то взаимное уважение, с которым они вошли в Быхов.

Начались взаимные сплетни, при встречах с генералами младшие как бы не замечали их и не проявляли к ним особого уважения.

Генерал Марков по натуре своей был офицером старой русской кавалерии - бесшабашный, море по колено, жизнь радостная, душа нараспашку.

На все смотрел так:

- Ну, что же, случилась беда, надо ее выкурить, давай лучше играть в чехарду.

Он прыгал через людей и люди прыгали через него.

Под конец игры, вытирая лоб и глядя в сторону мрачной группы, состоящей из Деникина и Романовского, начинал кричать:

- Ваня, иди же сюда, Ванюша!..

А Ваня не отвечал, продолжал разговор с Деникиным, который, держа обе руки в карманах, исподлобья глядел на узников.

Единственно, к кому у всех чувства были одинаковы, это был Верховный.

Его любили, уважали, верили и на него надеялись, питая к нему безграничную преданность. Он появлялся без всякой церемонии, как среди генералов, так и среди офицеров и солдат.

Ах, как его уважали и ему верили, и как это чувствовалось всеми, с кем он был в общении.

При его появлении все - от ген. Деникина, до солдата Реджеба - одинаково чувствовали его превосходство. Он - лев, все остальные - волчишки и шакалы.

Все сидящие и лежащие вскакивали и с затаенным дыханием ждали, что скажет Верховный. Ни шепота, ни вздоха, руки вытянуты по швам, безмолвная команда «смирно».

Он просто подходил к тому, к кому считал нужным, и разговаривал с ним просто-напросто, отвечая на вопросы.

Видя, что Верховный говорит с одним из узников, его сейчас же окружали, стараясь ему сказать слово и получить его ответ.

Он привык говорить коротко и ясно, а отвечал - как резал. Во время разговора пронизывал глазами своего собеседника, передавая ему свое спокойствие, уверенность и надежду.

- Ага Хан, когда Улан Бояр говорит со мной, то я чувствую - отец со мной говорит, - признавался мне его вестовой Реджеб.

- Когда со мной разговаривает ген. Корнилов, то я чувствую, что не ошибся, идя за ним, - говорил И.А. Родионов-Донской, писатель, автор книги «Жертва вечерняя».

- Ген. Корнилов настоящий полководец, потому что, не говоря много, дает чувствовать свое дарование, - говорил полк. Тимановский.

- Хан, дорогой, вся надежда на вас. Берегите и охраняйте его для будущей России, а сейчас для нас. Он герой и полководец, а такого человека Россия родит в столетие раз, - говорил мне полковник Симоновский, бравший под командой Верховного недоступную крепость «Орлиное гнездо» в 1915 году.

- Хан, дорогой, храните этого человека, он вам верит, - сказал мне, выйдя от Верховного и идя на смерть (в Петроград), начальник туземной дивизии генерал Крымов.

- Я Сердар и мое сердце чувствует другого Сердара, мы должны поддержать его, - сказал командир 4-го эскадрона Ураз Сердар, помощник командира полка, посылая меня к Верховному. - Хан Балан, моя седая голова поддержит тебя, скажи ему (Верховному), что да, текинцы не георгиевцы. Мы его не выдадим на поругание черни, на радость чернолицего ворона Керенского.

Ураз Сердар впоследствии был командующим Закаспийского фронта. Ген. Деникин послал туда ген. Савицкого взамен Ураз Сердара. Сердар ушел, а с ним ушел и Закаспийский фронт...

Итак, я вернусь к той части повествования, на которой остановился, отклонившись в сторону для разбора обстановки и взаимоотношений узников.

Подходя ко мне, Верховный спросил:

- Вы ко мне? Идемте! Вы, господа, простите, что я забираю от вас Хана, - и увел меня в свою комнату.

- Ваше превосходительство, вот это письмо от Ураз Сердара, - оно на мое имя, но вы извольте его прочесть.

Верховный взял письмо, углубился в него и долго со вниманием читал. Я думаю, что его, очевидно, затруднял почерк Сердара, так как он ежеминутно подносил листок близко к своим глазам.

Глубокий вздох...

Положив письмо на стол, он поднимается, идет к двери, но затем возвращается и садится так, что я вижу его профиль.

- Ну, что еще у вас?..

Я передаю ему письмо Духонина, он быстро его пробегает, задает мне вопрос, когда приедут корреспонденты.

Я подробно передаю свой разговор с Духониным, о согласии его прислать в Быхов, под предлогом посещения текинской скачки, иностранных корреспондентов, о встрече и разговоре с Морковиным и о своем дипломатическом маневре.

Верховный внимательно слушал меня, сидя на краю стола профилем ко мне, и задумчиво чертил что-то на листке бумаги.

- Их визит сюда с одной стороны желателен, а с другой нет... Впрочем, подождите, Хан, - и он направился к двери.

Я вскочил; когда дверь закрылась, листок упал со стола на пол. Я подошел, поднял его и положил на стол. Глядя на лист, я заметил, что он был испещрен рисунками. Чего, чего только на нем не было начерчено! Бюст женщины с распущенными волосами, голова текинца в папахе, ятаган, дом с дымящейся трубой, солдат, лежащий на земле, рыба и т.д...

Вошел Верховный, а за ним генералы Деникин и Лукомский.

Я собирался выйти, но Верховный приказал мне остаться с ним. Я заметил, что лицо Лукомского стало красным, как рак, а лицо Деникина походило на цвет восковой бумаги.

Они садятся на мой диван-кровать, а мне Верховный приказывает сесть на стул слева от дивана, ближе к Деникину.

- Ну, Хан, повторите все, что рассказывали мне, - приказывает Верховный.

Я повторил от А до Зет.

- Хан, по чьему совету вы пошли в комитет и зачем это вам понадобилось? - спросил меня ген. Деникин нервным тоном и поплевывая в сторону через плечо (это его привычка).

- Ваше превосходительство, я пошел туда по своему почину, никто меня туда не посылал. Я пошел туда потому, чтобы они не подумали, что мы их обходим и не желаем признать их авторитет. Просто я не хотел, чтобы они раздражались, а во-вторых, я обещал их пригласить на следующей неделе на праздник, желая отвести их внимание от завтрашнего визита иностранцев. Если бы я сказал им, что скачка будет завтра, то наверное кто-нибудь из них привязался бы к иностранцам, тогда цель визита не была бы достигнута, - закончил я.

- А почему вы не пошли туда с комендантом? - недоверчиво задал мне вопрос ген. Деникин.

Я передал, что мне сказал Квашнин.

- Нет, Хан поступил очень хорошо, - заметил Лукомский. - У него очень богатая натура, - добавил он, беря письмо Ураза из рук Верховного.

- Почва для бунта у текинцев подготовлена, да еще как! Ну и Керенский, такого трудно подыскать, - подавая прочитанное им письмо Деникину, сказал Лукомский. Он покраснел еще больше и начал часто обтирать свой лоб.

- Разве нельзя попросить Духонина, чтобы 4-й эскадрон тоже перебросили сюда? - обратился он к Верховному, разводя руками.

Но тот, молча и как бы ничего не слыша, продолжал чертить на том же листке, но потом, как бы пробудившись, сказал:

- Нет, пусть лучше останутся в Могилеве, я уверен, что Сердар задержит текинцев... Вот и Хан тоже поможет...

Глаза его при этом не сходят с хмурого лица Деникина.

Ген. Лукомский, чтобы не мешать чтению письма, поднялся с дивана и подошел к окну, из которого смотрел хмурый октябрьский день, серый и мозглый, нагоняющий тоску и еще более тревожащий взбудораженные нервы.

- Хан, почему вы заблаговременно не предупредили нас? - сказал Деникин, привстав со своего места, чтобы положить на стол письмо Сердара, которое, однако, Верховный взял у него и положил на место.

- Ваше превосходительство, я получил это письмо только перед входом сюда. Завтра я обещал быть у него и постараюсь узнать от него новости, - ответил я.

- Их положение незавидное, надо им помочь и помочь немедленно, - сказал ген. Лукомский, садясь на диван.

Ген. Деникин сидел молча, с бледным лицом, глядя на пол.

- Ваше высокопревосходительство, разрешите доложить, - обратился я к Верховному, который, посмотрев на меня, произнес:

- Ну, ну, Хан, пальните, что еще у вас, - а сам, глядя на сидящих, слегка улыбнулся.

- Мои усилия и моя воля направлены только в одном направлении: довести всех вас до благополучного конца и нам, текинцам, выйти с честью из создавшегося положения. Я работаю в этом направлении, а внутренние дела и улучшение положения людей - это дело командира полка, - закончил я.

- Вот видите, какой у нас Хан. Я Хана просил и одобрил его план с самого начала. Лучше пусть он действует так, как действовал до сих пор. Не надо возлагать на него больше ответственности, - сказал Верховный, а Лукомский, встав и взяв меня за плечи, сказал:

- Спасибо, Хан... Работайте... Мы вас не забудем.

Глядя на меня, Деникин слегка переменил свое положение на диване.

Когда я попросил разрешения выйти, Верховный приказал мне вызвать коменданта Эргарта.

Коридор кишел и шумел, как улей. Из плотного кольца сразу окруживших меня узников неслись встревоженные вопросы:

- Ну, что, Хан? - Как дела, Хан? - Дорогой Хан, что утешительного, все ли обстоит благополучно?

Многие просили сообщить им о том, что было в кабинете и почему я там находился так долго. Подошел ген. Марков, прогуливающийся в компании ген. Романовского.

- В чем дело, Хан, что это за сборище?

- Да вот, мы хотели узнать от Хана новости, - ответил Иван Алексеевич Родионов.

- Лучше спросите его, скольким девчатам он вскружил голову... Ну-ка, Хан, отвечайте!

Я покраснел и ответил Маркову, что за девочками ухаживать не имею времени.

- Так... - протянул он, - а вот они (кивнув головой в сторону Аладьина и Родионова) на это имеют времени, сколько угодно.

Вызвав своими словами хохот окружающих, он удалился.

- Суровой жизнью утомленные, полезней быть не можем, ваше превосходительство! - крикнул ему вслед Аладьин. Смех и шутки увеличились.

Разыскав коменданта, я явился вместе с ним к Верховному.

- Полковник, - обратился к нему последний, - послезавтра прибудут сюда иностранные корреспонденты. Они хотят познакомиться с текинским полком. Выведите эскадроны в поле и покажите им эскадронное ученье. Хан вот говорит, что у вас есть джигиты виртуозы, поэтому не мешало бы показать им и джигитовку, - закончил Верховный.

Громко щелкнув шпорами, Эргарт вышел.

Доложив о просьбе ротмистра Шапрона, приехавшего из Петрограда от ген. Алексеева и желавшего повидаться с Верховным, я вышел снова в коридор, в котором уже никого не было, и бросился на скамейку.

Чувствую, как нервы постепенно успокаиваются, и закрываю глаза.

Внезапно пришел в себя - около меня стоит Верховный и спрашивает:

- В чем дело, Хан, не больны ли вы?..

Вскочив со скамейки, отвечаю:

- Никак нет, Ваше высокопревосходительство.

- У вас усталый вид, ну, ничего, потерпите немного... Вы сами знаете, в каком положении мы здесь находимся. Потерпите, пожалуйста. Эти два письма прошу передать по назначению. Ну, с Богом, Хан.

Сказав это, Верховный удалился в свою комнату.

Иду по коридору, который оживляется. Открываются двери, подходят люди, слышу возгласы:

- Хан, дорогой... Дорогой Хан...

Получаю письма.

От Эрдели, Кислякова, Родионова, Пронина, Романовского, Маркова и других...

Голодный и холодный, бросаюсь на заднее сиденье машины и мчусь в Могилев...

Хан Хаджиев