Эту и другие книги можно заказать по издательской цене в нашей лавке: http://www.golos-epohi.ru/eshop/

- Г-н поручик, приехали!
Слышу голос шофера, он улыбается...
- Вы хорошо спали!..
Голос шофера-солдата разбудил меня. Придя в себя, я заметил, что я уже в Могилеве во дворе Ставки. Голодный и холодный и в высшей степени нервный, но бодрый духом, я отправился к себе. Было 10 часов вечера, когда я вошел в свой номер, где сидел и ожидал меня полк. Кантбеков. Он крепко обнял меня и помог снять шинель и ятаган.
Он сообщил мне, что у него в комнате ждут меня корреспонденты из Москвы, генералы, офицеры и дамы. Все они хотят видеть меня и поговорить со мной... «Пойдем ко мне!» - просил он.
Поговорив и пообещав каждому из них оказать мое содействие, в 12 часов ночи я вернулся из комнаты полк. Кантбекова к себе. Глядя на меня и ловя своим инстинктом мое душевное состояние, мой верный вестовой Фока просит меня немного отдохнуть и покушать.
- А что у тебя есть пожевать? - спрашиваю я.
- Ваше благородие, г-н полковник (хозяин штабной столовой) прислали вам очень вкусный обед и горячий ужин, а кроме того вот этот пакет, - заканчивает он, подавая мне пакет, в котором оказались очень вкусные пирожки, начиненные мясом, рыбой, рисом, приготовленные заботливыми руками жены и дочери полковника. Эта очень милая семья всегда заботилась о Верховном и обо мне, балуя нас своим кулинарным искусством домашнего производства.
Разложив все это на стол и подкрепившись хорошей дозой Спотыкача, мы с Кантбековым взялись за еду.
- Хан, дорогой, я ждал тебя, чтобы поговорить с тобой по весьма важному делу, - говорит Кантбеков за чаем.
Хочу заметить, что Кантбеков - магометанин из Дагестана, участник нескольких боев, георгиевский кавалер, пять раз раненый, состоявший в союзе Георгиевских кавалеров, до фанатизма преданный идее Верховного и ему самому, брошенный Керенским в Быхов, теперь освобожденный по болезни, находился помощником подполк. Новосильцева, тоже освобожденного из Быховской тюрьмы. Он жил со мной рядом в одной из 32-х комнат, отведенных Ставкой для офицеров и их семейств.
- Ты, дорогой мой, устал и вид твой не хорош, но, принимая во внимание отношение и доверие великого патриота Корнилова к тебе, я хочу тебя поставить в курс дела. Так вот что: у тебя в полку не все обстоит благополучно. Там идет форменное брожение и разногласие. Я боюсь, что эта зараза может переброситься в Быхов. Повидайся, пока не поздно, с Ураз Сердаром. Ты, ведь у нас, узников, единственный человек, на которого мы смотрим с верой и надеждой. Баллар Яранов, вахмистр 4-го эскадрона, был здесь. Я с ним поговорил и посоветовал немедленно повидаться с тобою в Быкове, так как он не застал тебя здесь, - закончил полк. Кантбеков.
Был час ночи. Кантбеков ушел, а я пошел спать, собираясь с мыслями, что делать завтра, как меня встретит новое солнце и что меня ждет.
Ровно в восемь трещит телефон - меня зовут в дежурную часть ставки, к дежурному генералу. Вручив письмо ген. Духонину, а через него ген. Алексееву, который находился в Петрограде, вручив по назначению письма заключенных и успев вручить письмо ген. Бартеру, я отправился к дежурному генералу. Было 11 часов утра.
Тонкий, низенького роста, весь издерганный, нервный, с желтым смятым лицом, генерал обращается ко мне:
- Хан, завтра, в 9 часов утра выедут в Быхов иностранные корреспонденты. Вы и Квашнин-Самарин будете сопровождать их. Я дал офицеров-переводчиков из штаба, чтобы облегчить им разговор с текинцами. А пока повидайтесь с комендантом, - заканчивает он, пожимая мою руку. Когда я поворачиваюсь, чтобы уйти, он бросает: - Передайте, пожалуйста, привет Быховцам.
Я вышел от дежурного генерала и направился прямо в Луполово, в расположение 4-го эскадрона, который оставался в Могилеве со всем своим штабом и всем хозяйством.
Командира полка не было. Он со своей женой жил в Могилеве, а Ураз Сердар, помощник командира полка, жил в Луполове со своими людьми. Поговорив с полковником, Георгиевским кавалером Ураз Сердаром, передав ему приказание Верховного и переговорив с офицерами-текинцами 4-го эскадрона в присутствии Ураз Сердара и объяснив им очень толково о положении Быховцев и о благодарной роли полка, несущего охрану беззащитных людей, я просил их, как сынов рыцарей, не поддаваться агитации обозников, Георгиевцев и агитаторов, а также дьявольскому плану Керенского. «Все они стараются, чтобы мы подпали под их влияние и, продав себя за презренный металл, нарушили нашу Туркменскую честь, подвергая себя проклятию наших Туркменских предков-рыцарей. Сейчас оставить без нашей помощи беззащитных и невинных людей, бежать на Персидскую границу, где нас ждет не честь, а позор! Верховный, зная святость традиций Текинцев, ждет подвига от вас. Подвиг Текинца против неприятеля знал Государь Император и вся Россия, но наш последний подвиг - защищать людей от их недругов - да знает наше потомство. Нося на груди вот эту эмблему, знак чести воина и храбрости, преданности родине (я указал пальцем на. Георгиевский крест, пожалованный рукой Государя), мы не должны спрятать его в карман, а должны гордо и с достоинством выйти с честью из создавшегося положения, а не ронять честь Туркмена».
- Хан Ага, если полк не захочет исполнить свой долг, то я один остаюсь с тобой и с Быховцами, - сказал взволнованный Танг Ататар Артиков - Георгиевский кавалер,
- Вот, господа, слышали, что сказал Хан, нам надо сплотиться и довести дело до конца. Сын мой, мы не Георгиевцы и мы не оставим генерала Корнилова. Иди, работай, мы с тобой, - сказал седой старик, отец Текинцев - Ураз Сердар.
Я, счастливый, удостоенный их вниманием, зараженный их верой, с возвышенным духом поехал в штабную столовую, которая кипела, жужжала, как пчелиное гнездо. За одним столом я видел девять генералов, один из которых, ген. Драгомиров, позвав меня, спрашивал, как попасть в Быхов. Потом пошли рукопожатия с офицерами, отнимающие время обеда.
Опять полковник спас меня, уведя меня в свой кабинет.
Быстро покушав и летя на вокзал за газетами, в ставку за письмами и в свою комнату за пакетами, оставленными дамами и знакомыми, я прибежал к машине, в которой уже сидела Ксения Васильевна, одетая в каракулевое пальто с большой муфтой, м-м Лукомская, адъютант ген. Деникина капитан Малинин и два офицера штаба.
Все тронулись в путь. За неимением места я ехал на подножке автомобиля. Дул резкий ледяной ветер, он резал мое лицо. Руки окоченели, но ничего, через 55 минут мы уже были перед воротами Быхова.
По прибытии в Могилев, в 9 час. вечера я отправился на квартиру к Фон Кюгельгену, командиру Текинского полка. Он жил в очень уютной квартире в обществе жены.
Принял он меня очень сухо. Глядя на меня в упор своими холодными глазами, задает вопрос:
- Ну, что твой генерал? - и долго ли я буду ворочать судьбой полка.
- Верховный чувству…
- Не называй его Верховным. Он уже не Верховный, - обрывает меня он. Затем, не давая ответить на вопрос, задает еще другой вопрос - успел ли я побывать в полку и знаю ли я, что по приказанию Керенского полк будет переброшен в Ахал.
- Г-н полковник, судьба полка не в моих руках, а в руках Текинского полка.
- Ну, довольно философии. А вот скажи мне лучше, знает ли твой генерал о телеграмме Керенского?
- Да, он знает и просит прибыть к нему послезавтра, захватив с собой телеграмму, - отвечаю я. Жена, сидевшая на диване и занятая вязаньем, бросает взгляд на мужа; у нее в лице появляется вопросительный знак.
- Хорошо! Я сам собирался было ехать туда, а вот скажи лучше мне, как туда попасть. Не может ли мне облегчить комендант Ставки получить для поездки туда и сюда машину? - и, глядя на жену, бросает, не дожидаясь моего ответа: - не хочешь ли прокатиться?
- Нет, лучше ты поезжай один, чего доброго генерал арестует тебя и меня за неприятную новость.
- Г-н полковник, в мое распоряжение комендант ставки предоставил машину, буду рад помочь вам, - отвечаю я.
- А, вот как! Смотри, держись на этой высоте, никто из нас не может дойти до нее, говорит он и, беря меня за плечи, жмет мою руку и, сказав: «с Богом!», отпускает меня.
Я направляюсь к двери под взглядом полковника и его жены.
- Значит, ты заедешь за мной в 10 утра, - бросает он мне в спину. Ответив утвердительно, шаркнув серебряными шпорами, пулей вылетало на улицу.
Когда я вернулся к себе, Фока сообщил мне, чтобы я немедленно прибыл в ставку. Лечу. Там в 1-й Ген.-квартирмейстерской части советуют мне немедленно ехать в Быхов и вручить пакет Верховному.
В 12 час. ночи с наполненным письмами и газетами харжумом я прибываю в Быхов; как дед мороз, с харжумом на плече поднимаюсь по скудно освещенной лестнице на второй этаж. Я был уверен, что все спят, но нет - одного крика: «Хан!..» было достаточно, чтобы меня окружили плотным кольцом люди, кричащие: «Хан, дорогой, что для меня?»... «Дорогой Хан, какие новости? И зачем в такой неурочный час?» и т.д.
На крик, шум людей выходит Верховный.
Весь галдеж как ножом отрезается, и все жмутся к стене.
Верховный, глядя на меня с удивлением, произносит только два слова:
- Здравствуйте, Хан. Идемте.
Входим в его комнату. Кладу мою переметную сумку на диван. Он задает мне вопрос. Голос озабочен.
- Почему в такой поздний час? Все ли благополучно?
- Все обстоит благополучно, ваше превосходительство, Иншала, все будет хорошо.
Глядя очень недоверчиво в мои глаза, задает мне вопрос:
- Видел ли Духонина? Побывал в полку?
Ответив подробно о том, что знал в ставке и о мнении полка, я стараюсь успокоить его, но он, все еще недоверчиво глядя на меня, спрашивает:
- Как вы, дорогой Хан, думаете и уверены ли вы, как вы говорите о полке, останутся ли они с нами до конца? Не подкупят ли их агитаторы Керенского через обозников или же через Георгиевцев? Я хочу написать письмо в Петроград, прося денежную помощь как для нас, так и для Текинцев с их семьями, но я ждал вас, чтобы узнать ваше мнение. Но, дорогой Хан, спасибо вам, что успокоили нас. Мы вам верим, Хан. А теперь, пожалуйста, попросите ко мне ген. Лукомского и Деникина.
Когда я отворил дверь Верховного, то нос к носу столкнулся с Лукомским, его живот вошел раньше, чем хозяин.
На противоположной стороне от комнаты Верховного спиной к стене стоял ген. Деникин в общество ген. Романовского и Маркова; недалеко от них стояли в группе ген. Кисляков, Ванновский, Эрдели, Эльснер и другие.
Заметив мое движение к нему, ген. Деникин, не говоря мне ни слова, вошел в комнату Верховного. Я, окруженный тесным кольцом, стал отвечать на вопросы томящихся и усталых людей, переживающих весьма тягостные дни и минуты, ожидающих в каждый момент неприятную новость. Они отпускали весьма нецензурные слова по адресу Керенского, называя его трусом, негодяем, предателем родины и т.д.
- Этот предатель и трус убежит, предав в руки большевиков Россию и нас, - кричал Иван Александрович Родионов.
- Надо послать телеграмму этому мерзавцу, чтобы он не якшался с большевиками, ставленниками немцев, и освободил, пока не поздно, патриота, генерала Корнилова, - кричал прапорщик Никитин.
- А Хан будет с нами до конца, неправда ли, дорогой Хан, - спрашивал меня А.Ф. Аладьин, пытливо глядя на меня и желая знать о моем визите в такой поздний час.
- Эй, вы, давайте-ка попрыгаем, - кричал, заглушая всех своим тенором, ген. Марков, вызывая по фамилиям тех, кто, принимая участие в его чехарде, этим самым вносил свежую струю в жизнь мрачно настроенных людей. Потом, оборачиваясь к Романовскому, он сказал: - Ну, Ваня, пойдем, поддержи желание товарищей. Не хотите ли и вы с нами, ваше превосходительство, - обратился он к дряхлому ген. Эльснеру.
Тот, не расслышав хорошенько, переспросил: «Что?»
- Да попрыгать, ваше превосходительство!
Но генерал Эльснер костлявой рукой с папиросой в длинном мундштуке отмахивался от такого марковского предложения. Люди хохотали.
Вышел ген. Лукомский и, увидев меня в толпе узников, крикнул:
- Хан, пожалуйте сюда! - и со мной вместе вошел в комнату Верховного.
- Вот Хан, спросите сами, Антон Иванович, - сказал Верховный, когда я вошел в комнату.
- Хан, вы передали Кюгельгену приказание Лавра Георгиевича, и каково настроение ваших людей? - задал мне вопрос Деникин.
- Ваше высокопревосходительство, полк. Кюгельген прибудет сюда послезавтра, а относительно моих людей я уже доложил Верховному все, что знал.
- Нет, Хан, лучше повторите все, что вы мне сказали, - сказал мне Верховный, удивляя меня. Я тогда подозревал, что Деникину нужны были сведения для его мемуаров и что он хотел слышать и знать все подробно от меня. Я сказал о решении джигитов 4-го эскадрона и о том, что думает полковник Ураз Сердар.
- А какое еще их желание? - перебил меня ген. Лукомский.
- Послезавтра сюда прибудет полк. Ураз Сердар, и вы, ваше пр-во, изволите спросить его обо всем, доложенном мною сейчас. Я уверен, что он поддержит и подтвердит все, что я сообщил в моем докладе, - закончил я, чувствуя себя очень усталым и нервным, а самое главное - думая, что они, говоря со мной и уверяя, что мне верят, в то же время что-то подозревают.
- Ну, дорогой Хан, спасибо вам. Дай Бог, чтобы вышло так, как вы сказали нам. Мы вам верим, и мыслящая Россия не забудет вас, Текинцев, - проговорил Лукомский.
- А вы, Хан, передали Кюгельгену, чтобы он захватил с собой документы Керенского? - сказал ген. Деникин.
- Ваше превосходительство, ген. Дитерихс пишет, что ген. Духонин берет на себя заботу о Текинцах, - сказал Лукомский, преподнося полученное от Дитерихса письмо Верховному.
- Да, да, Духонин мне обещает, - сказал Верховный.
- Разрешите, - сказал Деникин и вышел из комнаты. Я вышел за ним. Он услышат собой мои шаги и остановился, спросив:
- Вы ко мне, Хан?..
- Так точно, ваше высокопревосходительство, - и передал ему бутылку водки, посланную ему его адъютантом Малининым. Поблагодарив меня, он подсоединился к ожидавшим его генералам Романовскому и Маркову, с которыми вместе отправился в свою комнату.
Было 2 часа ночи, когда я постучал к Верховному, прося его о разрешении отбыть в Могилев.
Услышав знакомое слово: «Войдите», я вошел к нему. Он сидел за столом профилем ко мне и что-то писал.
- Ваше высокопревосходительство, разрешите мне уехать в Могилев. Завтра в 9 часов утра я должен выехать сюда с иностранными корреспондентами, - сказал я.
- Хорошо, Хан, дайте закончить это письмо, - сказал он, не глядя на меня и не отрываясь от своей работы.
Я вышел в коридор, который постепенно оживал. Люди искали меня для передачи различных устных и письменных получений к своим родным и знакомым. В это время дверь из комнаты Верховного открылась и на пороге ее показалась его фигура. Галдеж, царивший в коридоре, прекратился, как срезанный ножом, и наступила полная тишина. Верховный, подойдя ко мне, произнес:
- Господа, не задерживайте Хана, он должен уезжать в Могилев и через каких-нибудь 5-6 часов снова быть здесь. Хан, когда кончите с ними, пожалуйста, зайдите ко мне, - и, сказав это, он вернулся в свою комнату.
Покончив с поручителями, я зашел проститься к Верховному. Он мне вручил письмо на имя Духонина и затем сказал:
- А вот это письмо от моей семьи. Она очень довольна, что вы со мной и посылает вам поклон. Вот рука Юрика, - улыбнулся он, показывав мне в конце письма на какие-то китайские знаки, намалеванные рукой сына, из которых я понял только первые слова: «Дорогой папа, мы слава Богу...»
Верховный, свернув письмо, положил его в бумажник. На мой вопрос, как они устроились и не дойдут ли до них щупальцы товарищей, он ответил, что Голицын пишет ему, что он устроил их в безопасном месте.
- Я очень рад, Хан, что он доехал до Москвы благополучно и находится среди своих людей.
Сказав это, он почему-то опять вынул письмо и, развернув его, впился в строки, написанные любимой рукой его друга жизни.
Быть может, глядя на письмо, вспоминал он теперь о разных мимолетных минутах, проведенных вместе, утешая друг друга в черные дни в ставке, а также он думал, наверное, о том, сбудется ли его мечта еще раз встретиться с ними. Верховный очень глубоко погрузился в думы. Мне показалось, что он отдыхает, успокаивается, уходя далеко от неприятной сложной обстановки, в которой он сейчас находился, сознавая свою ответственность за всех узников. Он совсем забыл о моем присутствии, и, глядя на его профиль со впившимися в письмо глазами, я не хотел выводить его из этого положения. Вдруг, как бы проснувшись от глубокого сна, он говорит:
- А... Хан, дорогой, извините, что я вас беднягу задержал.
- Ваше высокопревосходительство, разрешите передать вашей семье мою благодарность за память обо мне, а также прошу вас передать Таисии Владимировне и Наталии Лавровне, что я с вами и буду до последней минуты жизни. Свое обещание, данное им, я не забыл и не забуду.
Верховный улыбнулся.
- Хорошо, дорогой Хан, я исполню вашу просьбу. Иншала, все будет хорошо, не правда, ли, Хан? Мы вам верны и признательны за вашу преданность общему делу.
Сказав это, он очень сладко зевнул, прикрыв вот рукой, а потом встал и, подняв руки и выпрямляя свое тело, отпустил меня, сказав:
- С Богом, Хан!
Я вышел - было 4 часа утра. В 5.30 я уже был у себя в комнате, принял ванну и, выпив чашку чая, ровно в 8 часов собираюсь выходить, но, глядя на Фоку, вижу, что он что-то хочет сказать.
- Фока, пальни! Что у тебя, барышни, а?..
Фока смеется и краснеет, говоря:
- Ваше благородие, и это было, но главное не то.
- Говори, Фока.
- Ваше благородие, в 10 часов ночи полковник Новосильцев и штабс-капитан Иоль принесли ящик гранат, четыре револьвера Маузер в деревянных кобурах, 8 наганов и два маузера карманного образца с патронами и велели, чтобы вы доставили их в Быхов, - закончил мой денщик.
По мере того, как он докладывал, мои глаза стали шириться, как океан, от ужаса.
- А где же этот смертельный багаж?
- Положил под вашу кровать.
- Почему ты, дурак, не предупредил меня, когда я вошел сюда? Сейчас же убери их отсюда. К черту. Лучше положи их под кровать Кантбекову, пусть он первый взлетит на воздух, а не я с тобой, - сказал я, думая, что Новосильцев и Иоль принесли их по совету Кантбекова - моего соседа, который в это время беспечно спал, не подозревая, что я очень сердит на него и хочу за его медвежью услугу взорвать его первым.
- Ваше благородие, я привел их в порядок, и они не опасны, вы их свободно можете везти до Быхова, - говорил опытный артиллерист Фока.
Гранаты были английской фабрикации, похожие на ананасы и очень хорошо упакованы, их было 40 штук. Один маузер с деревянной кобурой и 200 патронов к нему я оставил для себя.
Вручив письмо Верховного, адресованное на имя ген. Духонина, его адъютанту Невскому, я на первой машине (их было четыре) отправился в штабную столовую, у входа в которую стояли уже наготове иностранные корреспонденты и один русский офицер, фамилии которого я не помню. Полк. Квашнин-Самарин со своим адъютантом прапорщиком Лузиным, говорившим по-французски, и подполк. Тимановский, командир Георгиевского батальона, со своим адъютантом шт.кап. Кудининым, и я ехали впереди, чтобы остальные машины ориентировались по нашей машине.
В 10.30 утра, когда мы подъехали к Быхову, то еще издали нашим глазам представились славные Текинцы в конном строю. Они, как хорошо и правильно, опытными руками нанизанные на нитку жемчуга, стояли в идеальном порядке в конном строю. Высокие стройные джигиты в своих малиновых халатах, вооруженные стальными пиками и винтовками за спиной, с ятаганами в дорогих оправах на боку, сидели на своих знаменитых тонконогих англо-арабах, которые по быстроте равны дикой козе, легкости воздуха и гибкости стали ятагана, и которые, чуя важность момента, храпя и нервно, как струнами, перебирая тонкими ногами по мерзлой земле, то и дело направляя свои ножницеобразные уши в сторону гостей, ожидали сигнала трубача.
Касалось, и небо очень сочувственно отнеслось к моменту, усилив свою синеву, чтобы на этом фоне еще красивее, ярче и величественнее выделялись фигуры сынов далекой Азии, которые только несколько месяцев тому назад высоко, крепко держали штандарт Великой Империи и без страха, гордо шли в кровавый бой за свою родину Россию. Теперь, в черные дни смуты, оставаясь верными присяге Ак Падишаху и традиции своих предков, говорящей о том, чтобы не предавать того, кто ищет у тебя защиты и не менять честь туркмена на золото предательства, они продолжают служить, охраняя от черни беззащитных, чистых патриотов и верных сынов родины во главе с их Великим Бояром, брошенных в тюрьму нечестным трусом и предателем Керенским.
Машины остановились на шоссе, и мы все пешком направились по мерзлой, покрытой инеем земле к месту стоянки полка.
Полковник Эргарт, командовавший двумя эскадронами, сделав салют, подъехал к нам, спешился и присоединился к нашей группе. Корреспонденты немедленно, вынув свои блокноты, облепили Эргарта, задавал вопрос за вопросом.
Особенно в этом отличился назойливый, как муха, нервный и расторопный маленький и щупленький француз.
В противоположность ему хладнокровный, умеренный в своих движениях, высоко ценящий свое достоинство очень эксцентричный, но выдержанный и расчетливый, знающий, чего он хочет, англичанин держится пока в стороне, но его холодные глаза не отрываясь впились в Текинцев.
Очень пылкий в своих разговорах, но вялый в движениях, раб иллюзий, одаренный величайшей долей самолюбия и принимающий близко к пылающему сердцу все, что видит и слышит, итальянец, часто хватая Эргарта за локоть, что-то пивал.
Весьма сдержанный, с почти закрытыми узкими глазами, как бы не замечая своих коллег, но в то же время видящий и слышащий больше всех и как раз именно то, что ему нужно, - не волнуясь, не шевеля ни одним мускулом своего лица и почти не обращаясь с вопросами к своему переводчику, сосредоточенно и деловито строчил на своем языке японец.
Задавая вопросы шутливого тона, веселого характера, душа нараспашку, ежеминутно глядя на всех и часто мешая сербский и русский языки, торопливо писал серб.
- Сколько таких полков в Русской армии? - задавал вопрос японец.
- Почему их называют Ахал Текинцами и что за слово Ахал? - спрашивал серб, ставя в тупик переводчика, который очень неясно, в туманной форме и по возможности кратко объяснял, что Ахал - это такой народ в Азии, и тому подобную чушь.
Я молчал: ведь чем больше чуши, тем интереснее, и тем популярнее становятся корреспонденты, а бумага все терпит.
Взяв за рукав Эргарта и отведя его в сторону, англичанин спросил его о количестве людей в полку, как и чем вооружены всадники и имеет ли полк легкие скорострельные пушки, когда люди находятся в спешенном строю.
После этих разговоров наступил, наконец, долгожданный момент. Трубач подвел коня полк.Эргарту, и он, заняв свое место, начал отдавать команду.
Первый эскадрон, сидевший на гнедых жеребцах, второй - на карих и часть третьего на серых начали плавно и красиво двигаться согласно сигналов трубача.
Очень стройно и легко в движениях проходили эскадроны перед зрителями. Когда кончилось ученье, эскадроны показали сцену атаки. Эшелонированные эскадроны, держа, пики на перевес, со сверкающими ятаганами, крича: «Алла!», летели на своих гибких аргамаках прямо на зрителей, вызвав среди них панику.
После окончания этого номера Атчапара - скачки - началась джигитовка. Вмиг джигиты первого эскадрона и части второго расстались со своими халатами, оставшись в одних гимнастерках цвета хаки. Вот выделился Текинец - он летит на своем скакуне, держа голову на седле, а ноги в воздухе. За ним другой так слился с лошадью, что его нельзя было заметить, и зрители спрашивали недоуменно, почему лошадь без всадника, а когда его лошадь проходила мимо зрителей, то текинец, снявшись из-под брюха лошади, внезапно оказался в седле, что страшно озадачило всех. Вот летит третий, сверкая своим ятаганом; ятаган, подброшенный в воздух, светит, как полумесяц. Он его ловит сперва правой рукой и режет воздух рубкой, потом снова подбрасывает, ловит левой рукой и снова рубит влево. Четвертый летит и затем, держась за луку седла, на ходу соскакивает с коня, касается носками ног земли и снова, взлетая, садится в седло для того, чтобы в следующий момент показать тот же прием с левой стороны. А вот летит джигит - он «ранен» и падает с лошади, распластавшись на земле; лошадь останавливается, как вкопанная, и сторожит своего всадника. За ним летит другой и, не слезая со своего жеребца, на скаку подхватывает «раненого», кладет его поперек своего седла и летит дальше. За ним, не отставая, несется лошадь «раненого»...
Наконец, все это, сопровождаемое охами и ахами зрителей, кончилось при бесконечных аплодисментах, которых не слышали ни джигиты, ни я, стоявший в группе аплодирующих, так как их руки были в перчатках. Зато голоса: «вери гуд», «банзай», «мусье бьен», «карош», «трэ бьен» - ясно долетали до джигитов, показывая, что они произвели на иностранцев огромное впечатление. Корреспонденты были в восторге, глядя на людей и лошадей Российской конницы.
Особенно их интересовали знаки отличия джигитов. Один из них имел два георгиевских креста, а другой медаль и крест, полученные лично из рук Государя за дело под Черным Потоком в 1915 году.
Все поле кричало «ура», и местные жители Быхова, никогда не видевшие джигитовки, сопровождали всадников до села, места стоянки полка.
Храп усталых лошадей, громкие разговоры вспотевших джигитов и восторженные крики посторонних зрителей наполняли поле.
Когда мы все гурьбой дошли до своих машин, то одного корреспондента не оказалось - это отсутствовал юркий француз. Оказалось, что при содействии полк. Тимановского он успел юркнуть в тюрьму. Он в одно мгновение успел повидаться с «мосье женераль Корнилофф» и возвращался оттуда, выполнив свою миссию, повидавшись с Верховным. Он начал делиться своими впечатлениями с остальными, тоже желавшими побывать у Верховного, но вынужденных отказаться от этого ввиду того, что Квашнин не согласился на это, прося их не осложнять положение узников.
Тогда они, ходя вокруг тюрьмы, зашли в польский костел. В это время узники, столпившись за решеткой, с завистью смотрели на свободных людей. После выхода из костела они сели в машины и уехали в Могилев, ибо было время обеда. Квашнин-Самарин, полк. Тимановский и я поднялись наверх. Они пошли навестить Деникина, а я - Верховного, которого застал в обществе Аладьина. Они разговаривали.
При виде меня Верховный, с желтым лицом и горящими глазами, слегка взволнованный, обратился ко мне с вопросом:
- Ну, как, Хан? Понравился им прием Текинцев?
Рассказав все, что видел и знал, я задал ему вопрос: - был ли у него корреспондент француз?
- Да, он хотел поделиться своим интервью со мной со своими коллегами, так ли я понял? - обратился он к Аладьину.
- Да, Лавр Георгиевич, - подтвердил тот.
- Ну что у вас есть, Хан, вручили ли вы мое письмо Духонину?
Ответив ему утвердительно, я хотел сообщить ему о том, что говорят англичане, но стук в дверь помешал мне.
Дверь приоткрылась раньше, чем Верховный оказал «Да», и на пороге показалась полная фигура Деникина, произнесшего:
- Я думал, вас нет. Можно?
Деникин вошел в комнату в сопровождении какого-то офицера Ген. Штаба. Я вышел.
После того, как Деникин кончил свое посещение, я снова вошел к Верховному, чтобы попросить его разрешения на выезд в Могилев. Когда я вошел, то Верховный стоял у окна спиной ко мне, глядя на тюремный двор. Одна рука в кармане брюк, а другой он теребил подборок. Медленно вернулся он ко мне, смотря безразличным взором, углубленный в свои думы. Я стал около двери, не смея мешать ему.
Глубокий вздох, и потом, не отделяясь от окна, обращается ко мне:
- Хан, посмотрите, сколько птиц налетело! Посмотрите, сколько их на земле и на деревьях. Смотрите, Родионов старается их ловить.
- Ваше высокопревосходительство, они собирают крошки от обеденного стола, их выбрасывают в это место, и они поэтому инстинктивно ловят время обеда и прилетают сюда, - ответил я.
- А! Да! - протянул он и подошел к столу.
- Ваше высокопревосходительство, иностранцы уже отбыли. Они уехали с неизгладимым впечатлением и восторгом от Текинцев, которые доказали на деле, что они в самом деле Текинцы, - сказал я, вызывая его на разговор.
- Хан, они очень наивны, или хотят это показать для отвода нашего внимания. Знаете, Хан, какой вопрос мне задал француз? - «Мосье женераль, а какая ваша идея в случае смены Керенского?» - «А кто, по вашему, его сменит?» - спросил я, - «Но - тот же народ, сменивший Царя...» - «Моя идея служить народу». - «А если большевики?» - «Большевики не народ. Это кучка интернационалистов, желающих захватить власть, обмануть русский народ, обратить его в рабство. Я пойду против этой кучки».
Кто-то постучал в дверь, и над разговор был прерван. Вошел Аладьин с какой-то бумагой в руке.
- А, готово, - сказал Верховный и, взяв бумагу из рук Аладьина, долго просматривал ее, спрашивая что-то у Аладьина, смотревшего в бумагу через плечо Верховного, потом вложил ее в конверт, заранее приготовленный Аладьиным, затем, сняв свое кольцо и приложив на капающий сургуч, поднос его к глазам, чтобы убедиться в ясности печати. После этого он вручил письмо мне, говоря:
- Хан, пожалуйста вручите это письмо ген. Бартеру, главе английской миссии. А.Ф., мне кажется, иностранцы чуют неблагонадежное положение Керенского, - сказал он, обращаясь к Аладьину.
- Он слетит, иного выхода для него нет, Лавр Георгиевич.
- Боже мой, до чего он довел Россию! - и тут же, глядя на меня, добавил: - Хан, пожалуйста, передайте Кюгельгену, чтобы он вместе с Ураз Сердаром явились сюда. Ну, с Богом, Хан, - сказал он и пожал мне руку.
- Дай Боже, чтобы свержение Керенского произошло после нашего ухода отсюда, Лавр Георгиевич, - долетели до меня слова Аладьина, когда они оба вышли и отправились в столовую. Верховный очень редко появлялся в общей столовой, получая в своей комнате обед, сервированный Реджебом Тельгиевым, своим вестовым и денщиком, состоящим в этой должности со дня заключения Великого Бояра.
Полк. Эдвардс принимает меня очень любезно. Принимая от меня письмо Верховного, тщательно, через увеличительное стекло рассматривает печать, сравнивая ее с прежней печатью.
Разговор велся по-английски.
- Садитесь, пожалуйста, Хан!
Я сажусь.
- Генерала здесь нет, он с Деникиным. Как генерал Корнилов?
- Все очень хорошо, спасибо.
- Вы хотите ответ сейчас же или зайдете потом? - говорит Эдвардс.
Я отвечаю незнанием важности письма Верховного.
- Все-таки я не понял и не понимаю, почему ген. Корнилов арестован. Какая цель Керенского держать генералов в арестном доме? - раздастся голос из угла комнаты сидевшего за столом английского офицера.
- Это длинная история, - бросает Эдвардс. - Какая идея генерала Корнилова?
Я говорю, что ген. Корнилов против большевиков, если они возьмут власть в свои руки.
- Почему?
- Потому что они интернационалисты и опасны не только для России, но и для всего мира, - говорю я.
- Они не представляют опасности для нас. Мы давно в нашей лаборатории изучаем бациллы Ленина, - говорит тот же голос. Эдвардс улыбается, пишет что-то.
- Будет ли оказана поддержка генералу Корнилову в случае его выступления против большевиков? - спрашиваю я.
- Очень трудно, почти невозможно. Наша рабочая партия против этого, - отвечает полк. Эдвардс.
«Предатели и торгаши! Обманутая, униженная и оскорбленная моя великая Родина Русь!» - думаю я и прошу разрешения удалиться.
Мне очень хотелось бы встретиться теперь с этим высокопарным, надменным и гордым британцем и спросить его о Ленинских бациллах, которые они, цивилизованные и культурные англичане, в 1918 году хотели изучать при помощи микроскопа.
В 1962 году эти бациллы почти слопали того страшного, рычавшего на весь мир английского льва, не оставив ему для самозащиты ни когтей, ни зубов, и угрожают его короне, которая тоже чуть-чуть держится, чтобы не слететь в бездонную пропасть!
Придет день, когда все недруги, оскорблявшие и унижавшие нашу родину Русь, пойдут, прося прощения, и этот день недалек, и имя его Возмездие.
За добро добром, а зло дважды будем платить.

Хан Хаджиев