Наверху играют Шопена.
Эта тема пребудет вечно.
Все сбывающееся — мгновенно,
Все несбывшееся — бесконечно.
Легкий дым запутался в листьях,
Всем прошедшим веет из сада.
Кроме старых и кратких истин,
Ничего, пожалуй, не надо.
Жить по-прежнему больно и сладко.
Жизнь по-прежнему счастье и пытка.
Вот когда приходит разгадка,
А загадок было с избытком.
На террасе теней дрожанье.
День стоит, охваченный ленью.
Шепот листьев, пчелы жужжанье.
Электрички шум в отдаленье…
(А.В. Недоступ, 1996)
17 октября 2022 года, завершился земной путь Александра Викторовича Недоступа. Даст Бог, о нем будут написаны книги. Очень многим людям захочется рассказать о своей встрече с ним — и это надо сделать, не откладывая.
Его личность не определить простыми словами — врач, ученый, поэт, христианин. На отпевании в храме Архангела Михаила на Девичьем поле прозвучало самое емкое, наверное, определение — русский праведник. Отошедший к сонму русских праведников и ныне — верим — молящийся за нас, как молимся за него мы, молится православная Россия. Итог не столь долгой, как хотелось бы нам, и очень непростой жизни. Сегодня всем, кто знал Александра Викторовича, еще предстоит привыкать к мысли, что здесь, на московской земле, его больше с нами нет. Эта статья для журнала, который А.В. Недоступ очень любил и в котором не раз публиковался, — одна из первых попыток осознать масштаб его личности, выразить свою любовь к нему.
Нося фамилию отца, Александр Викторович всегда ощущал себя продолжателем и материнской линии, Раевским (свои стихи и прозу не раз подписывал псевдонимом «Александр Раевский»). Отец, Виктор Антонович Недоступ, был инженером-часовщиком, сыном полтавского околоточного (то есть в нынешнем понимании — участкового милиционера). Дед после революции пошел работать бухгалтером (бывшего жандарма отстояли те, кто его знал с самой лучшей стороны), умер в 1919 году.
Малороссийские черты характера, несомненно, присутствовали у Александра Викторовича — это и живое чувство юмора («юмор и ирония — совсем разные вещи»), и некоторое упрямство, и большой артистизм, который так помогал ему в общении с больными (он называл умение в хорошем смысле подстроиться под больного, найти с ним общий язык, подыграть ему словом «синтонность»).
От отца унаследовал и значительную долю талантов — любовь к пению, театру, рисованию. В 1920 году Виктора Антоновича призвали в Красную армию, готовили к отправке к Тухачевскому в Польшу, но заметили его художественную жилку и забрали в самодеятельность, потом назначили заведующим клубом ЦК. Тем не менее, получив предложение вступить в партию, он художественную карьеру оборвал и стал студентом МВТУ. Его младший брат Анатолий, юнкер, дошел с Белой армией до Перекопа, однако в Турцию не эвакуировался — вернулся в Москву, был допрошен, работал какое-то время вместе с Виктором, а затем окончательно исчез. О его юнкерстве и дальнейшей судьбе долгое время не знал даже родной сын Георгий.
В отца были у Александра Викторовича и рост, и многим памятная походка, и, возможно, глаза (как сказано у И.С. Шмелева, «цвета голубиного крыла, какие бывают только у хохлов»). Но в остальном он очень походил на маму — Милицу Александровну Раевскую (названную так в честь великой сербской княжны, посетившей в то время Россию) и пятерых ее старших сестер — дочерей тульского протоиерея Александра Раевского. А.В. Недоступ оказался его единственным внуком, но этого деда также не застал. Матушка Татьяна Ивановна была дочерью протоиерея Иоанна Русакова, женатого на Наталье Владимировне Говоровой, тоже происходившей из духовной среды. А фамилию Говоров носил в миру Феофан, затворник Вышенский. Уже в 2010-х годах А.В. Недоступ получил документы о своем дальнем родстве со святителем, очень интересовался этой темой. Татьяна Ивановна имела хорошее образование, была связана с И.С. Тургеневым, прекрасно пела, играла на фортепиано — ее приходил слушать будущий Патриарх Алексий I, тогда князь Симанский.
Протоиерей Александр Раевский, потомственный священник во многих поколениях, служил настоятелем храма во имя иконы Божией Матери «Знамение» (в Заречной части Тулы) и храма Великомученика Никиты. Был директором церковноприходской школы, председателем Тульского общества трезвости. Играл на фортепиано, занимался биологией. С удовольствием пошел учиться, когда появился указ о том, что все директора приходских школ должны окончить педагогический институт. Собрал прекрасную библиотеку, переписывался с московским издателем И.Д. Сытиным и получал от него книги (в голодные годы их почти все распродали). Служа в Туле, городе рабочих, видел и расслоение, и капиталистическую эксплуатацию. Рабочие ему говорили: ну, Александр, батька, будет революция — всех попов перевешаем, а тебя, рыжий, комиссаром сделаем.
Мог ли он радоваться такому обещанию? В семье передавался рассказ о том, как спавшие вместе четверо сестер Раевских одновременно проснулись и увидели стоящую посреди комнаты Богородицу, сказавшую: море слез прольете. После революции священник Александр успел посидеть в лагере, но умер в 1922 году от тифа и похоронен за Всехсвятским собором в Туле (в котором никогда не служил). Некрополь Всехсвятского кладбища подробно изучается, выходят все новые тома его описания — возможно, история тульских Раевских со временем станет известна лучше.
Дом № 59 по улице Жуковского, в котором жил протоиерей Александр Раевский, сохранился, в нем обитают две семьи. А.В. Недоступ встречался с ними, а также с подругой детских лет своей мамы — приезжал вместе с двоюродной сестрой И.Е. Тареевой, был тепло принят и оставил по себе очень добрую память; с помощью Натальи Георгиевны Семиной и ее матери Анны Ивановны Рудаковой установил на могиле деда памятник из белого мрамора. Могила не забыта, хотя в Туле никто из родственников не живет и практически не бывает — за ней ухаживают жильцы дома Раевских, да и сам дом стараются не перестраивать, чувствуют его намоленную ауру, называют домом с историей.
Семья матери перебралась в Москву. Старшая сестра Галина Александровна поступила на медицинской факультет Московского университета (впоследствии стала доктором наук, занималась исследованием инфаркта миокарда, умерла в 1966 году). Она была супругой академика Е.М. Тареева (1895–1986) — выдающегося интерниста, основателя крупнейшей терапевтической школы, создателя клиники внутренних болезней, ныне носящей его имя. Отцом Евгения Михайловича являлся профессор Московской духовной академии, видный богослов Михаил Михайлович Тареев (1867–1934). А.В. Недоступ рассказывал, как однажды Евгений Михайлович, подойдя к книжным полкам (там стояло множество изданий по медицине, нефрологии, гипертонической болезни), показал на свои книги: это забудется. А вот это (посмотрел выше, на книги отца) — останется.
Все старшие члены семьи Александра Викторовича были глубоко верующими людьми. Он родился в Москве, в районе Таганки, 3 апреля 1939 года, крестили его в Загорске (в единственном тогда открытом храме) вблизи Троице-Сергиевой лавры. В дневнике матери сохранилась запись от 24 июля (день памяти святой равноапостольной княгини Ольги): «Крещение Алика в Загорске» (семейное прозвище, которое сам «Алик» не любил, но которое еще можно было слышать от директора клиники имени Е.М. Тареева — Николая Алексеевича Мухина).
Недоступ считал, что это не случайно, и всю жизнь его тянуло в лавру; духовником и пациентом Александра Викторовича на многие годы стал архимандрит Кирилл (Павлов). Однако активного религиозного воспитания в детстве А.В. Недоступ, по его воспоминаниям, не получил — мальчика научили молитвам, он видел, как родители и их друзья обращаются к святым (особенно к святителю Николаю) в трудные минуты жизни. Над кроваткой висела иконка Богородицы (гораздо позже он понял — Почаевская). «Основные молитвы я знал, молился, читал скороговоркой утром-вечером, и не более того. В церковь заходил, но там себя своим не чувствовал». Настоящая встреча с Богом еще предстояла.
Мама Александра Викторовича была «лишенцем», ей пришлось поступать в автодорожный институт, затем она работала в Политехнической библиотеке, куда позднее начал регулярно наведываться ее единственный сын. Читать он научился рано, еще в детском саду. Шел как-то по улице, упоенно читал книгу и врезался в столб. Книги были страстью А.В. Недоступа, он с юмором называл свое пристрастие к ним алкоголизмом, никогда не мог спокойно пройти мимо книжного прилавка, и те несколько «случайных» встреч с ним в огромной Москве, которые помнит автор статьи, всегда происходили в книжных магазинах. Классе в восьмом прочитал Достоевского («Бедные люди», «Неточка Незванова»…).
Военные годы тоже прошли в Москве и в Загорянке, на даче Е.М. Тареева, — отца как ценного специалиста не призвали в армию (кроме того, у него обнаружилась тяжелая язва желудка, унаследованная сыном). Александр Викторович помнил себя с 1941 года, с 2,5 лет: помнил войну, атмосфера которой казалась естественной средой обитания, помнил, как носил с мамой кирпичи для печки после бомбежки, помнил хождение с противогазом в детский сад, расположенный у стен Покровского монастыря, помнил день Победы. На всех детских фотографиях он очень серьезен и удивительно похож на себя взрослого, его невозможно не узнать.
После войны А.В. Недоступ учился в школе все там же, в районе Таганки, учился хорошо — сначала обучение было раздельным, с 9-го класса мальчиков объединили с девочками (школа № 473 существует и сегодня). Играл в драмкружке — капитана Немо, Арбенина, в одном из спектаклей выступал в паре с будущей театральной актрисой И.П. Квитинской. В.Я. Виленкин, знаменитый завлит старого МХАТа, как-то видел его игру и отметил: очень артистичен! (Позднее Святослав Рихтер сравнивал А.В. Недоступа с сыном В.И. Качалова — известным театральным деятелем В.В. Шверубовичем.) Вместе с отцом (помнившим первый МХАТ, «Принцессу Турандот» с Вахтанговым и потому настроенным критически) ходил по театрам, позже говорил об очень высоком уровне театра своего детства.
Выбор профессии оказался для Александра Викторовича непростым. Золотая медаль по окончании школы открывала широкие возможности. С одной стороны, как и отца, его, несомненно, тянуло в гуманитарную сферу, к творческим профессиям — думал о филологии (но представил, что всю жизнь будет заниматься скучным синтаксическим анализом, и передумал), о журналистике (но вовремя понял, какой степенью творческой несвободы это может обернуться), об историческом факультете (любовь к работе в архивах сохранил на всю жизнь). Увлекался физикой, мечтал об участии в создании атомной бомбы, но не любил математику (позднее это трансформируется в увлечение космосом и мечту о полете, которой помешало появление экстрасистолии — миокардита? — после плавания в бассейне «Москва»).
Несмотря на тесное общение с семьей Е.М. Тареева, медицину Александр Викторович выбрал фактически методом исключения. Сходил на День открытых дверей: будущих медиков повели к трупам. Когда позднее его спрашивали, как понять, идти ли в медицину, всем это советовал («В ней по любому вкусу можно найти для себя дело»; и еще, уже врачам — «Вы счастливые люди, потому что каждый день кому-то помогаете»), а по поводу трупов говорил, что они не имеют к медицине никакого отношения — лишь отпугивают тех, кто не создан быть врачом. Главное — сострадание к больным, желание им помочь, без этого о медицине думать точно не стоит. Жалость — когда жалеют животных — тоже не имеет отношения к медицине. Как и стремление ухаживать за кем-то. А что имеет? Многое… Прежде всего доброта. Не относиться априорно к человеку плохо. Всегда только хорошо. В медицине реализуется все — и творческая жилка, и сострадание к людям, и потребность в настоящем деле, и интеллектуальные способности…
В 1956 году А.В. Недоступ поступил в 1-й Московский медицинский институт имени И.М. Сеченова (позже — Московская медицинская академия имени И.М. Сеченова, ныне — Первый Московский государственный медицинский университет имени И.М. Сеченова), до 1930 года бывший факультетом МГУ, блестяще окончил его (1962) по специальности «лечебное дело» и проработал в нем без малого 60 лет. Жалостью и состраданием к больным он оказался наделен сполна — коллеги вспоминали, что еще со студенческо-ординаторских времен Александр Викторович пропадал у «бабушек» в палатах, по-сестрински ухаживая за ними. Это осталось на всю жизнь и совершенно не зависело от «восхождения по служебной лестнице». Одна из пациенток 1970-х годов, адвокат С.В. Каллистратова, с юмором вспоминала, как ее навещал доктор Недоступ: «Приходил Сашенька (“рыцарь без страха и упрека”), принес цветы, померил давление, внимательно прослушал, выписал лекарства, сходил за ними в аптеку, проследил, чтобы я правильно все приняла, сказал “Спасибо” и ушел… Так что у меня все в порядке». То же было и в 1980-х, и в 1990-х, и в 2000-х (только позднее прибавилась оплата исследований для иных малоимущих пациентов, которые чаще всего об этом и не догадывались).
Одна из первых врачебных заповедей, которые довелось от него услышать: поменьше жалейте себя, побольше — больных. В современных медицинских институтах подобному не очень учат, да и раньше специально не учили, наверное. (Александр Викторович всегда сожалел, что мало времени остается на разговор со студентами о главном — об отношении врача к пациенту, о сострадании, о том, как общаться.) Воспитывали на собственном примере. Старший коллега и учитель А.В. Недоступа А.Л. Сыркин однажды просидел с тяжелым больным всю ночь, у постели и застал его утром Александр Викторович. Весь день занимались больным, глубоко под вечер Недоступ собрался уходить, и тут Абрам Львович ненавязчиво спросил: «Саша, не хотите повторить мою прошлую ночь?». До конца жизни профессор Недоступ вспоминал, как ему было тогда стыдно.
В 1950-х годах в Москве работали и преподавали великие терапевты — В.Х. Василенко, В.Н. Виноградов, Е.М. Тареев, А.Л. Мясников. Уже этого было бы достаточно, чтобы потянуться к данной области медицины — воспитывающей Врачей, обладающих самым ценным — клиническим мышлением. На 4-м курсе А.В. Недоступ пришел в Факультетскую терапевтическую клинику, которой руководил тогда академик В.Н. Виноградов — личный врач Сталина, арестованный по «делу врачей» и избежавший казни только благодаря смерти «вождя». В ФТК действовал кружок, которым руководил второй профессор у Виноградова, кардиолог Виталий Григорьевич Попов — «человек, какого встретишь раз в жизни». Вместе с Виноградовым они добились организации первого в СССР отделения кардиореанимации для больных инфарктом миокарда (1959–1960).
Именно в эти годы А.В. Недоступ оказался в клинике, и кардиология не могла его не захватить. В статье «Начало» он подробно описал историю создания и специфику первоначального периода работы «коллапсного» отделения. Вся дальнейшая профессиональная жизнь Александра Викторовича прошла в ФТК, в 1964 году получившей имя В.Н. Виноградова. Сегодня клиника находится в другом здании, а в старом расположился Институт урологии. Лет десять назад, еще до окончательной внутренней перестройки и модернизации здания, мы прошли с Александром Викторовичем по всем коридорам, и он показал мне расположение кабинетов, палат (самая большая, на 20 с лишним коек в торце коридора, называлась «Казанский вокзал»), специальной диетической столовой, отделения кардиореанимации, рентгеновского кабинета, где работал самый близкий друг Недоступа в клинике — Л.Б. Терновский. Вход в первую «инфарктную» палату был непосредственно с улицы. Сейчас между ее окнами находится единственная в Москве памятная доска одному из великих директоров ФТК — Г.А. Захарьину (1829–1897).
Остались фотографии этого октябрьского дня — воздух прозрачен, клиника в окружении золотых кленов, которые опадут буквально через несколько дней, профессор задумчиво стоит на желтом ковре. Точно в такой же осенний день будут хоронить Александра Викторовича... Как в одном из самых пронзительных его стихотворений, посвященном заслуженной артистке России Н.Д. Журавлевой:
Осенняя, пожухлая трава,
День неприметный после Покрова…
А даль небес сурова и чиста,
Рябинный куст так нестерпимо ярок,
И куполов старомосковский блеск,
И голубиных крыльев белый плеск,
И все вокруг — как радость и подарок.
Полет Юрия Гагарина невероятно вдохновил А.В. Недоступа. Впоследствии он мечтал повторить полет врача-космонавта Бориса Егорова, но сложилось иначе. Александр Викторович говорил о своей аритмии, что это Господь взял его за шкирку и отвел от космической медицины, вернул туда, где ему суждено было быть. Впрочем, не совсем — многие годы А.В. Недоступ являлся активным членом Главной медицинской комиссии, проводившей отбор кандидатов для полетов в космос, и своей работой в этом ведомстве очень гордился.
После окончания ординатуры по факультетской терапии Александр Викторович стал аспирантом клиники, его кандидатская диссертация под руководством А.Л. Сыркина посвящалась совершенно новому направлению в лечении аритмий — электроимпульсной терапии (в 1970 году совместно с И.В. Маевской и А.Л. Сыркиным Недоступ выпустил монографию «Электроимпульсное лечение аритмий сердца в терапевтической клинике»). Сегодня этот метод знают все, его показывают в кино, дефибрилляторы висят на улицах европейских городов, но в те годы работа была абсолютно пионерской и требовала определенной смелости. Первые две тысячи процедур коллеги добросовестно описывали в журнале, позднее учет прекратился, метод действительно сделался рутинным. А.В. Недоступ любил говорить, что врач должен быть смелым — и одновременно очень острожным.
Дальше случилась трагедия, которая стала сильнейшим потрясением для Александра Викторовича, еще не достигшего 30-летнего возраста. В 1971 году он потерял отца (рак легкого), в 1975-м в клинике на его глазах умерла от инфаркта мама. «Я как-то задумался, хотел бы я еще раз прожить свою жизнь в точности такой, какой она была. Еще раз пережить то, что я пережил? Нет, не хочу».
Что-то не получилось,
Что-то не так сложилось,
Выскользнуло, разбилось —
Больше не соберешь.
Не соберешь, не склеишь,
Хочешь — да не сумеешь,
Сможешь — да не посмеешь,
Смеешь — да не вернешь.
Как говорил он сам, когда прижало со всех сторон — и слева, и справа, и спереди, и сзади, остается только один путь — вверх. Не нам судить, каким путями вел его Господь. «Все-таки удивительно: почему одни приходят к Богу, а другие, в тех же самых условиях, в том же окружении — нет». Он был до конца честен с самим собой. И максимально честно искал правды («праведник» — от слова правда). Его удивительная, тонкая, нежная и мужественная душа, воспитанная поколениями верующих русских предков («они ведь причащались почти каждый день!»), его обостренная совесть были слишком чуткими, чтобы остановиться на чем-то вторичном, неподлинном. «Кто честно ищет, тот всегда приходит к Богу. Нельзя быть русским, не будучи православным». Он не раз отмечал, что к Богу чаще всего приводят боль, трагедии, потери, «когда сильно стукнет», и только немногие светлые души узнают Его непосредственно, естественно, просто. Вероятно, для него верно и то, и другое. Была у Недоступа идея: зайти в храм и попросить человек 20–30 подробно рассказать о том, как они здесь оказались — интереснейшая получилась бы книга.
Еще студентом забредал Александр Викторович в расположенный недалеко от дома Спасо-Андроников монастырь, где готовилось открытие Музея древнерусской живописи. В один из таких дней, летом 1960 года, зайдя в Спасский собор, больше похожий тогда на обычное здание, он застал там молодую красивую женщину — искусствоведа Ирину Александровну Иванову.
— Можно посмотреть?
— Посмотрите.
Понаблюдав за ним, она предложила: «Хотите, я вам немного расскажу?». И студент-медик заболел этим, стал читать, посещать музей.
Муж Ирины Александровны — Николай Иванович Иванов — спасал Бородино, восстанавливал его историю, топографию, определял расположение частей на поле сражения, в частности, батареи Раевского, где сейчас стоит главный монумент. Оба долго были друзьями и пациентами А.В. Недоступа. Об иконописи он всегда рассуждал так же свободно, глубоко и увлеченно, как о литературе, музыке, театре (позднее еще одним другом Александра Викторовича стал искусствовед, поэт, профессор МГУ Виктор Михайлович Василенко).
Но окончательно он обратился к Церкви в начале 1970-х годов. Ни в чем не находя успокоения, однажды зашел в храм иконы Божией Матери «Всех скорбящих радость» на Большой Ордынке — и впервые почувствовал: наконец отпустило. Позднее регулярно посещал храм Пророка Илии в Обыденском переулке, застал там замечательных пастырей, в том числе протоиерея Александра Егорова, которого тоже многие годы опекал как врач.
Три священника сыграли особую роль в его жизни. Протоиерей Кирилл Чернетский, по профессии тоже врач, принял сан и позднее стал первым настоятелем вновь открытого храма преподобного Димитрия Прилуцкого при клиниках; он собрал подпольный кружок верующих, в котором читалась и обсуждалась труднодоступная тогда церковная литература, но главным образом — Евангелие. Именно в этом кружке А.В. Недоступ познакомился со своей женой, актрисой Театра имени М.Н. Ермоловой, заслуженной артисткой России Ольгой Георгиевной Фомичевой (Москвитиной).
О.Г. Фомичева, заслуженная артистка России
Примерно в те же годы в их жизни появился священник Сергий Желудков. Глубокий, честный, очень верующий, и одновременно диссидент. Александр Викторович говорил: я вышел из школы отца Сергия, который видел христианство в, казалось бы, нехристианских вещах. Всем рекомендовал читать его книгу «Почему я христианин», не раз пользовался такими определениями отца Сергия, как «анонимные христиане», «Бог физиков» (первая ступень к вере у многих современных интеллигентов); с благодарностью вспоминал поездку к отцу Сергию во Псков, где тот служил.
Самого А.В. Недоступа подталкивало к диссидентству многое и с разных сторон. Постоянное идеологическое давление. Упоминавшаяся выше дружба с врачом, писателем, правозащитником Л.Б. Терновским. Знакомство с доктором математических наук (впоследствии академиком) И.Р. Шафаревичем (в ходе совместной работы с математиками над прогнозированием удержания синусового ритма у больных с мерцательной аритмией), переросшее в многолетнюю дружбу: они до конца оставались единомышленниками, в том числе после выхода знаменитой «Русофобии» и других историософских сочинений Игоря Ростиславовича. Тесное общение с М.Л. Ростроповичем, А.И. Солженицыным, многими другими… А.В. Недоступ постоянно оказывал им врачебную помощь, хранил самиздат; друзья всячески удерживали его от более активных действий (вроде подписания правозащитных писем), однако и он находился под угрозой ареста, которого не избежал, в числе прочих, тот же Терновский. Ему посвящено стихотворение «Суд» (1980):
Мы с тобой сидим. Улыбаемся.
Приближаемся. Отдаляемся.
Полированный гладкий барьер —
Средоточье принятых мер.
А вокруг — будто поле минное,
Прокурора очки змеиные.
И не крикнуть, не встать, не броситься.
Сердца стук твоего доносится.
Врачебная деятельность всегда оставалась для А.В. Недоступа главной. В эти годы он окончательно сформировался как очень серьезный оригинальный ученый (хотя сам ученым себя не считал, да и врачом называл средним — не из ложной скромности и не публично: действительно так думал, имея перед глазами великие примеры). Цитировал Е.М. Тареева: лечиться следует у средних врачей; у плохих — понятно, почему не надо, а хорошие слишком заняты. Его хватало на всех, и врачом он являлся в самом высоком смысле слова.
Это сразу безошибочно чувствовали и пациенты, и коллеги. Исцелял своим присутствием — но не просто присутствием, это был постоянный душевный труд, сознательная и полная отдача себя, всего, чем сполна наделил его Бог для врачебной профессии. Выслушивал «исповеди» пациентов, выходившие далеко за рамки болезни. «Сейчас это называют “грузить”. Совершенно неправославное, конечно, понятие. Но старцы ведь только этим и занимаются. А священники! Да и мы…» За столь безоглядной душевной щедростью стояли настоящий профессионализм, перенятый у великих учителей и воспитанный в себе годами ежедневного общения с тяжелыми (не только соматически, но и психологически) больными, большое терпение, постоянное самообразование (в самом широком смысле).
Активно преподавал с первых лет работы в клинике. Рассказывал нам, что лекции В.Н. Виноградова отличались ясностью изложения и всегда заканчивались под аплодисменты — даже если больной, которого демонстрировали на лекции, имел неблагоприятный прогноз. А лекции В.Г. Попова предназначались скорее для врачей — он ничего не упрощал, требовалась очень серьезная подготовка слушателей. Если сравнивать, лекции и клинические разборы Александра Викторовича оказывались гораздо ближе ко второму варианту. Он сразу погружал студента в реальную практику во всей ее сложности (не любил читать детективов — все упрощено, и самую главную деталь скрывают), заставлял думать, учил тому, что трудно определимо и называется клиническим мышлением. Увлекал, в том числе и обаянием своей личности, внутренней свободой и серьезностью, неподдельной любовью к больным и медицине.
Студенты запоминали его с первых встреч и навсегда. На занятиях бывал строг, особенно если видел пренебрежительное желание «проскочить» курс терапии налегке (такие студенты обычно оправдывались нежеланием в будущем становиться терапевтами). Чем старше был студент (ординатор, аспирант, врач), тем больше ценил возможность работать с А.В. Недоступом. С ним могли не соглашаться, но силу и цельность его личности ощущали все.
[1] Недоступ А.В. Русская идея. В поисках окончательной формулировки // Завтра. 2010. № 50 (891). 15 декабря (первая публикация).
[2] Ильин И.А. О призвании врача // Ильин И.А. Собрание сочинений в 10 тт. Т. 3. — М., 1994. С. 474–482.
[3] Коростелев Н.Б., Недоступ А.В. Тихий уголок Марьиной рощи // Московский журнал. 2002. № 9.
[4] Недоступ А.В., Благова О.В., Васюков С.С. В поисках Политковского // Там же. 2011. № 2.
[5] Благова О.В., Недоступ А.В. В поисках Мудрова // Там же. 2007. № 4.
("Московский журнал" № 2 (386), февраль 2023)
https://rusidea.org/250971186 |
