Чествование Нобелевского лауреата Бунина в редакции газеты «Возрождение». Париж, 16 ноября 1933 г. В центре ‒ И.А. Бунин и И.А. Куприн.
В ноябре этого года исполнилось 70 лет со дня смерти большого писателя Ивана Алексеевича Бунина (10.10.1870–8.11.1953), тонкого мастера художественного слова, первого русского лауреата Нобелевской премии по литературе, присужденной ему в ноябре 1933 года (так что этот материал и к 90-летию премии). Это событие было торжеством для всей русской эмиграции. При этом восхищение художественным талантом писателя дополнялось и более строгим анализом его творчества, как это, в частности, сделал архимандрит Константин (Зайцев) в журнале "Православный путь" (1970 г.) в статье "Къ столѣтію рожденія И.А. Бунина и П.Б. Струве". Помещаем из нее вступление и первую часть. ‒ Ред. РИ.
+ + +
Тѣсная связь у меня была съ обоими. Правда, это было въ условіяхъ моей свѣтской жизни, къ которой и они всецѣло принадлежали, но исключительная значительность обѣихъ личностей, при всей ихъ разнокачественности, каждой въ своемъ родѣ, можетъ быть оцѣниваема и въ планѣ «Православнаго Пути». Этому пути не были чужды ни тотъ ни другой, и это тѣмъ болѣе, что, если что вводило ихъ, при всей ихъ многообразной разновидности, въ одинъ рядъ, такъ это неподкупная внутренняя честность, исключавшая всякую двусмысленность, а, тѣмъ болѣе, явную хотя бы благовидно и прикрываемую ложь ‒ въ отношеніи къ Богу и къ своему внутреннему «я». Поскольку же печать генія лежала на обоихъ, путь ихъ, въ направленіи спасенія, не можетъ не представлять нѣчто, не только вызывающее глубокій интересъ, но и способное каждому послужить во спасеніе на своемъ, пусть и совершенно иномъ, жизненномъ пути. И это тѣмъ болѣе, что и тотъ и другой, пусть опять таки въ совершенно разномъ стилѣ, являли черты исключительной личной привлекательности: не свѣтской и не специфически эмоціональной, а раскрывающейся именно въ томъ сближеніи, которое даетъ возможность восчувствовать «внутренняго человѣка». Да поможетъ мнѣ Господь передать именно въ этомъ планѣ читателю предстоящихъ строкъ то назидательное содержаніе, которое я могъ извлечь изъ общенія съ этими двумя исключительными личностями.
ПАМЯТИ И.А. БУНИНА
Бунинъ ‒ былъ онъ что за человѣкъ? Въ немъ сочаталисъ разнообразныя качества, способныя, каждое, опредѣлить исчерпывающимъ образомъ его личность. Онъ могъ стать «кабинетнымъ» человѣкомъ ‒ въ немъ интеллектуальный аппаратъ работалъ безукоризненно, какъ въ смыслѣ охвата матеріала, отвѣчающаго заданію, такъ и въ смыслѣ проникновенія въ его сущность. Онъ могъ стать «мечтателемъ» въ любой отрасли человѣческаго дѣланія, ибо только что отмѣченныя свойства его сочетались съ воображеніемъ сильньымъ, властнымъ, всеохватающимъ, творческимъ, способнымъ заставить забыть объ исходной житейской подлинности. Онъ могъ стать энергичнымъ, настойчивымъ, предпріимчивымъ практическимъ дѣятелемъ, всецѣло находящимся во власти поставленной себѣ задачи. Но ничто изъ этихъ свойствъ его личности не могло опредѣлить путь его жизни, такъ какъ въ немъ не было тѣхъ свойствъ, которыя, незамѣтно для самаго человѣка, имъ властно руководятъ: въ немъ не было, ни честолюбія, ни жажды успѣха ‒ въ той степени, когда эти страсти оказываются хозяевами положенія, какъ не было въ немъ той податливости «рутинѣ», которая, какъ извѣстно, легче, чѣмъ что-либо, связываетъ волю ‒ иногда до подлиннаго рабства. Это послѣднее свойство исключало для него возможность стать «профессіоналомъ» ‒ въ какомъ бы то ни было направленіи. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, самое существо его внутренняго «я» исключало для него возможность стать и диллетантомъ...
Познакомился я съ нимъ ближе уже въ Зарубежьѣ, въ Парижѣ. Я очень цѣнилъ его, какъ писателя; онъ очень меня интересовалъ и какъ человѣкъ. Тѣсной стала съ нимъ связь, когда я задумалъ о немъ написать книгу въ связи съ полученіемъ имъ нобелевской преміи. Тогда я и лично мало его зналъ, и о немъ не такъ уже много зналъ. Вотъ онъ и предложилъ ‒ этимъ проявляя исключительное ко мнѣ довѣріе ‒ разсказать мнѣ свою жизнь...
Такъ возникли у насъ каждодневныя встрѣчи въ отелѣ, гдѣ онъ остановился ‒ не помню, сколько ихъ было. Изо дня въ день онъ мнѣ обстоятельно и дѣловито излагалъ ходъ своей жизни, проявляя исключительную собранность мысли и тѣмъ обнаруживая свою даровитость именно «кабинетнаго» человѣка. И это была не просто умѣлое выполненіе поставленнаго себѣ заданія: это было честное раскрытіе существа своей жизни, безъ всякаго оттѣнка нарочитой «интимности», безъ всякой апологетической заданности, и безъ малѣйшаго налета «воображаемости». Трезво, дѣловито какъ бы наново осознавалъ Бунинъ свою жизнь, свою личность, раскрывая ее въ ея подлинности, и это безъ малѣйшаго оттѣнка «исповѣди», какъ и безъ малѣйшаго старанія внушить слушателю желаемое воспріятіе всего излагаемаго. Точно, ясно, вразумительно возстанавливалъ онъ ходъ событій, опредѣлявшихъ теченіе его жизни. Тѣмъ самымъ раскрывался передо мною, какъ естественный итогъ, и самый смыслъ его жизни ‒ и это, какъ объективный выводъ, а не какъ субъективный, мнѣ внушаемый и навязываемый. Не представляю никакъ себѣ, кто бы другой способенъ оказался съ такой дѣловитой правдивостью и невозмутимой простотой изложить свою автобіографію...
На этомъ фонѣ вновь осваивая содержаніе его твореній, я и писалъ потомъ свою книгу. А когда она была кончена, поѣхали мы съ женой на югъ Франціи, гдѣ жилъ Бунинъ со своей супругой, и тамъ былъ уже мой чередъ читать, день ото дня, по одной главѣ каждый вечеръ, свою книгу. Бунинъ съ женой, гостившая у нихъ молодая писательница Галина Кузнецова и моя жена составляли всю аудиторію. И здѣсь проявилъ Бунинъ изумительный тактъ. Онъ сосредоточенно слушалъ. Никакихъ поправокъ во время чтенія онъ не вносилъ, никакихъ замѣчаній, никакихъ возраженій не дѣлалъ ‒ иногда только какимъ-либо жестомъ выражалъ свое одобреніе и согласіе. Послѣ же окончанія очередной главы начиналась, непосредственно, оживленная бесѣда по существу прочитаннаго, изъ которой, конечно, могли вытекать, совершенно естественно, тѣ или иныя поправки и дополненія.
Надо ли говорить о томъ, какая близость, сама собою, возникала въ такихъ встрѣчахъ!.. Надо ли говорить, какое уваженіе вызывалъ къ себѣ Бунинъ обнаруженіемъ здѣсь своей глубинной внутренной честности... Надо ли говорить и о томъ, какое утѣшеніе должно было давать такое общеніе съ нимъ, никакъ не осложняемое не только какимъ-либо увѣреннымъ и притязательнымъ «самоцѣномъ», но даже и, привычной для себя и требовательной въ отношеніи другихъ, оглядкой на себя. И то не было проявленіемъ нарочитой «воспитанности» ‒ нѣтъ: раскрывалось какъ бы самое нутро его личности ‒ и это въ такой привлекательности, что для меня то было своего рода открытіемъ...
Я въ тѣ времена былъ еще всецѣло въ «мірѣ». Но были, въ какой-то мѣрѣ, мы оба съ женой — она больше, чѣмъ я — церковно-вѣрующими людьми, и это не отвлеченно, а бытовымъ образомъ. И вотъ въ томъ тѣсномъ, семейномъ, бытовомъ общеніи, въ которомъ мы провели съ Бунинымъ это время, два обстоятельства не могли не запечатлѣться въ нашихъ сердцахъ. Наше каждодневное общеніе было исполнено самаго живого, неослабѣвающаго интереса — во всемъ разнообразіи житейскаго содержаніи каждаго дня. И, конечно, пронизано оно было въ значительной мѣрѣ впечатлѣніями нашихъ каждодневныхъ вечернихъ бесѣдъ. Но одного не было ни на іоту — и это только впослѣдствіи было нами всецѣло осмыслено: никакой «проблематики», касающейся личности и творчества Бунина, не возникало. Бунинъ могъ многое разсказывать, на что онъ былъ мастеръ неподражаемый; могли попутно вопросы возникать, вызывавшіе различныя мнѣнія и раскрывавшіе различіе убѣжденій. Но все протекало внѣ явнаго оборота на то, что составляло глубинное содержаніе жизни Бунина и его творчества, хотя именно это было нарочитымъ объектомъ нашего общаго вниманія... И второе — не было молитвенности общей — хотя бы при вкушеніи пищи, что, впрочемъ, въ нашемъ обществѣ было явленіемъ обыденнымъ. Но и вообще, о Богѣ, о Вѣрѣ, о Церкви даже и рѣчи не возникало...
Не ощущалось, вмѣстѣ съ тѣмъ, ни въ какой, самой малѣйшей, мѣрѣ отчужденія, отталкиванія отъ Бога и отъ Церкви — никакъ! И Богъ и Церковь, однако, какъ бы оставались за скобками нашего взаимнаго общенія... Мы объ этомъ спеціально не говорили, но конецъ книги, гдѣ нарочито подчеркивалась устремленность Бунина къ Богу, и это подкрѣплялось цитатами — радостно взволновалъ Бунина, и это онъ открыто выражалъ...
Что же за человѣкъ былъ Бунинъ?
Онъ былъ человѣкъ жизни. Жизни — въ ея конкретномъ содержаніи, земномъ! Онъ видѣлъ Небо. И онъ ощущалъ его не только въ его земномъ обличій: онъ потусторонній міръ носилъ въ своемъ сознаніи неотвратимо. Но онъ, ни въ своихъ мысляхъ о будущемъ, ни въ своемъ сознаніи дѣйствительности, имъ непосредственно переживаемой, ни въ своей памяти о переживаніяхъ прошлыхъ, оторваться отъ жизни земной — не могъ. Бунинъ не только не могъ стать, но даже на какой-то моментъ преходяще явить себя атеистомъ или кощунникомъ. Но свое воспріятіе Бога онъ совершенно естественно способенъ былъ, въ ходѣ своей жизни, сочетать съ воспріятіемъ Бога не только внѣ-православнымъ, но даже и внѣ-христіанскимъ! Самое воспріятіе имъ своего отношенія къ Богу способно было, вмѣстѣ съ тѣмъ, въ условіяхъ, тому благопріятствующихъ, пріобрѣтать, въ какой-то мѣрѣ, магическій оттѣнокъ, тѣмъ открывая путь къ отходу отъ высокой мистики Христіанства во имя готовности оказаться пріемникомъ какихъ-то иныхъ религіозныхъ переживаній.
Но, если почтить Бога въ этой нашей текущей жизни Бунинъ былъ способенъ въ любыхъ формахъ Его воспріятія человѣчествомъ, — то воспріять Бога внѣ этой нашей земной жизни — не въ формѣ отвлеченнаго констатированія Его Вѣчности и Вездѣсущія, а въ формѣ самоупраздненія себя, со всѣмъ видимымъ міромъ, предъ лицомъ грядущей Вѣчности, въ которой намъ обѣтовано Блаженство нескончаемое, поскольку мы, дѣствительно, живемъ Богомъ — этого пріять Бунинъ не могъ.... Онъ въ такой мѣрѣ было человѣкомъ жизни, что смерть, при всѣхъ условіяхъ, психологически обрѣтала для него характеръ катастрофическаго срыва. Человѣкъ жизни! Вотъ кѣмъ былъ Бунинъ, проникаясь ею въ любыхъ ея проявленіяхъ. Самый процессъ творчества сливался съ нарочитымъ проникновеніемъ въ нѣкій участокъ жизни, отражающимъ въ себѣ нѣкую іерархію цѣнностей, придающую моральную расцѣнку всему изображаемому.
Многое поможетъ намъ распознать въ личности и творчествѣ Бунина сопоставленіе его съ Толстымъ, котораго онъ буквально боготворилъ и къ которому такъ былъ близокъ, что можно было бы назвать ихъ духовными близнецами, если бы не органически присущая Бунину внутренняя честность, которая не позволяла ему восыновиться какимъ бы то ни было двусмысленнымъ цѣнностямъ, а, тѣмъ болѣе, абсолютной цѣнностью признать свои или чьи-либо, пусть то былъ и обожаемый Толстой, домыслы.
Тутъ мы вправѣ говорить о какомъ-то не просто органическомъ, а и мистическомъ различіи между Бунинымъ и Толстымъ. Пусть Толстой способенъ былъ изобразить его родившій и воспитавшій русскій бытъ, въ его духовной подлинности, безъ малѣйшаго оттѣнка того трагизма катастрофичности, какой былъ вносимъ безотмѣнно Бунинымъ его воспріятіемъ смерти. Въ Толстомъ, пусть онъ ничего въ мірѣ не видѣлъ кромѣ Россіи, творецъ не сливался со своимъ твореніемъ. Толстой, независимо отъ своего творчества, шелъ своимъ путемъ, творя своего Бога, отвѣчающаго свойствамъ своей натуры, холодно-разсудочной и пронизанной эгоцентризмомъ не просто патологическимъ, но и грѣховно-высокомѣрнымъ, кощунственнымъ, сатанинскимъ. Тутъ о честности внутренней, открывающей возможность ощущать духовное въ жизни, и рѣчи быть не могло: все было искусственно, надумано, произвольно — и все проникнуто въ такой мѣрѣ самостью, что духовность, въ своей безпочвенности исходной, «естественно» оказывалась подмѣняемой вознесеніемъ себя самого на высоты міроправительныя. И проникновеніе жизни началомъ Христовымъ, такъ убѣдительно только что показанное оказывалось «естественно» замѣненнымъ разглагольствованіями, пронизанными духомъ все болѣе и болѣе антихристовымъ... Разверзалась пропасть между Толстымъ и Буниномъ, пусть далеко не сразу и далеко не въ полной мѣрѣ способная стать видимой Бунину. Не слѣдуя за Толстымъ въ его явно антихристовомъ мудрованіи, Бунинъ продолжалъ пребывать въ почти гипнотическомъ обожаніи Толстого, что облегчалось въ огромной степени присущей имъ общностью во многомъ и многомъ.
Остановимся тутъ на одномъ моментѣ: на однозначномъ воспріятіи ими исторіи...
Исторія имъ обоимъ, въ ея объективной осмысленности — абсолютно чужда... Свое личное происхожденіе, будь то въ предѣльно узкомъ планѣ своего персональнаго «дѣтства, отрочества и юности», будь то въ планѣ личнаго участія въ отрѣзкѣ нѣкой «исторической» дѣйствительности (Толстой), будь то въ планѣ безпредѣльно широкомъ, восходящемъ чуть ли не къ самому Адаму (Бунинъ), оба готовы были, и сознательно, осмысленно пережить, и, какъ продуктъ нѣкой родовой памяти, художественно-творчески воспроизвести. Но объективное теченіе событій, предметное раскрытіе ихъ смысла во времени, будь то примѣнительно къ отдѣльному народу, будь то примѣнительно къ человѣчеству въ его цѣломъ — это было имъ обоимъ недоступно. Все, что въ мірѣ происходитъ, внѣ тайны ихъ личнаго бытія, ихъ личной судьбы, остается, въ своемъ существѣ, нераспознаннымъ. Микрокосмъ человѣческаго сознанія, въ ихъ лицѣ, способенъ былъ увидѣть Макрокосмъ вселенскаго человѣчества только опрокинутымъ въ самого себя! Чувствительность къ внѣшнимъ впечатлѣніямъ могла повышаться безпредѣльно — готовая все въ себя вобрать, всѣмъ обогатиться, и тутъ способность эти впечатлѣнія художественно-словесно изобразить могла быть доводима, силой чудодѣйственнаго творческаго дара, до высшаго предѣла: подъ перомъ художника слова все оживаетъ, искрится, пріобрѣтаетъ изобразительность неотразимую, превышающую порою убѣдительность самой дѣйствительности! Художественная «правда» посрамляетъ Правду подлинную! И надо читателю выйти изъ подъ власти этого внушенія, становящагося самовнушеніемъ — чтобы въ силу вступила реальность дѣйствительности, въ ея подлинности. Подъ этимъ угломъ зрѣнія разоблачителемъ Толстого явился Константинъ Леонтьевъ...
Бунинъ не дождался своего разоблачителя. Да нуждался ли онъ въ немъ? Если Толстой, воплощая въ себѣ одновременно и русскаго барина и русскаго мужика, былъ глухъ и слѣпъ въ отношеніи ко всему остальному міру, то Бунинъ, напротивъ, обладалъ способностью опрокидывать въ себя чуть ни весь міръ, тѣмъ создавая иллюзію своей безпредѣльной перевоплощаемости. На самомъ дѣлѣ это было не совсѣмъ такъ. Болѣе того: нѣчто совершенно противуположное было для него характерно: онъ, въ сущности, ни во что не способенъ было перевоплощаться — органически! Въ этомъ смыслѣ печать условности, временности, относительности, лежитъ буквально на всемъ, что выходитъ изъ подъ его пера. Но все — живетъ! И живетъ — въ Богѣ! Какъ это могло осуществляться?
Здѣсь своевременно сдѣлать одинъ выводъ, который можетъ показаться не только неожиданнымъ, но и не оправданнымъ въ своей совершенной невѣроятности, но который единственно даетъ отвѣтъ вразумительный на все явленіе Бунина: въ сознаніи Бунина нѣтъ ни прошлаго ни будущаго, поскольку свое воспріятіе жизни облекаетъ онъ въ актъ художественнаго творчества. Предъ нами обнаруженіе нѣкоего предѣльной силы эгоцентризма. Весь міръ и въ его вертикали (исторической) и въ его горизонтали (современной) опрокидывается цѣликомъ и безъ остатка въ живое, житейское, жизненное сознаніе Бунина, въ каковомъ сознаніи аппаратъ художественнаго творчества не обособленъ отъ естественной воспріимчивости переживаемой дѣйствительности. Въ этомъ именно смыслѣ, въ сильнѣйшей степени получаетъ свое осуществленіе обозначеніе Бунина, какъ человѣка жизни. Онъ не просто живетъ своей жизнью индивидуальной, въ ея неповторимой единственности, такъ или иначе реагируя на все внѣ ея происходящее, внѣ ея и остающееся и, какъ таковое, и воспринимаемое: онъ, въ своей повышенной воспріимчивости, какъ бы впитываетъ въ себя не только настоящее, съ нимъ соприкасающееся въ своей однократной и неповторимой подлинности, но и все прошлое, поскольку оно находитъ себѣ отпечатокъ въ окружающей его дѣйствительности — въ любыхъ формахъ. Будущее же, въ условіяхъ такого воспріятія дѣйствительности, вообще никакой реальности не имѣетъ — даже въ земномъ планѣ, ибо будущее способно обрѣтать реальныя формы только въ образѣ естественнаго развертыванія какой-то живой преемственности, неразрывно связанной съ прошлымъ (Исторія!) — пусть и внѣ живого осознанія остающимся. Не говоримъ уже о планѣ потустороннемъ, для котораго, внѣ магическихъ переживаній, никакого образа воспріятія даже и не возникаетъ, поскольку «жизнь» исчерпываетъ сознаніе, въ своей всяческой современности. Этимъ, конечно, не исчерпывается внутренній міръ Бунина, въ его частностяхъ, но этимъ дается общій фонъ, на которомъ покоится вся установка его сознанія. Поскольку мы свидѣтельствуемъ, что Бунинскій міръ живетъ, и живетъ въ Богѣ, все только что сказанное надо все время имѣть ввиду: печать условности остается!
Вдумаемся же въ существо бунинскаго міра, въ Богѣ живущаго.
Самое важное то, что у Бунина мы не обнаружили ни въ какой мѣрѣ, даже въ формѣ безотвѣтственнаго намека или легкомысленнаго допущенія, того горделиваго отверженія Бога въ жизни, которое, въ конечномъ счетѣ, вылилось въ сознаніи Толстого въ подмѣну Христа Антихристомъ. У Бунина мы обнаруживаемъ нѣчто совершенно иное. Въ его творчествѣ мы видимъ готовность и способность облеченія себя въ плоть человѣка всѣхъ временъ и народовъ, находящихся въ составѣ міра. И для Бунина въ немъ все, такъ или иначе, связано съ Богомъ, въ разныхъ Его обличіяхъ. Но встрѣча съ Вѣчностью, какъ таковой, реальная встрѣча съ ней, исчерпывается смертью, которая, такимъ образомъ, обрѣтаетъ образъ трагической, даже губительной катастрофы — въ лучшемъ случаѣ оставаясь таинственно-загадочной.
У меня въ памяти запечатлѣлся одинъ эпизодъ, необычайно показательный, на моихъ глазахъ возникшій. Это было лѣтомъ въ Грассѣ. Бунину сдѣлалось нехорошо — онъ на мгновеніе даже потерялъ сознаніе. Придя въ себя, онъ произнесъ:. «Вотъ такъ оно и есть — «тамъ» ничего нѣтъ!» Такъ вскрылась личная трагедія его сознанія: его преслѣдовала мысль — да есть ли вообще Вѣчность, насъ ждущая!
Въ этомъ весь Бунинъ. Многаго онъ достигъ. Онъ не пошелъ по путямъ потусторонняго Зла, онъ на своемъ опытѣ личномъ готовъ былъ пережить, въ своемъ художественно-творческомъ дѣланіи, чуть не весь религіозный опытъ человѣчества. Это, не принимало силу смертнаго грѣха ума, дѣлающаго его отступникомъ отъ Христа: нѣкое духовное цѣломудріе въ немъ неизмѣнно сохраняется, примѣнительно ко Христу, въ отношеніи ко всему религіозному опыту человѣчества. Вмѣстѣ съ тѣмъ, въ отличіе отъ Толстого, непріятіе имъ Вѣчности, никакъ не является принципіальнымъ отрицаніемъ ея, а означаетъ лишь фактъ, постоянно возвращающійся, осознанія своей неспособности не то, что формально признать Вѣчнаго Бога, но такъ увѣровать въ блаженную Вѣчность, чтобы предъ лицомъ смерти оказаться способнымъ смиренно-покаянно пасть ницъ предъ Христомъ, въ Которомъ воплощается уже ВСЕ. Конкретная встрѣча со смертью поэтому неизмѣнно обрѣтаетъ образъ катастрофическаго срыва. Богъ остается — но въ какомъ качествѣ, по преимуществу? Онъ становится лишь «темой», къ которой неотрывно устремлено человѣческое сознаніе. Это не закрываетъ Бога, тѣмъ паче не устраняетъ Его. Но это заслоняетъ Его видимымъ міромъ, пусть Имъ проникнутымъ. И это въ чемъ выражается предъ лицомъ смерти? Она являетъ ужасъ конца земной жизни, а никакъ не радость начала жизни небесной! Пусть душа, лишь въ земномъ мірѣ воспринимающая Бога, съ умиленіемъ открывается чистымъ и свѣтлымъ переживаніямъ православно-русскаго вѣрующаго сердца — какъ бы на краю пропасти ощущаетъ себя даже она, поскольку видимый міръ долженъ смѣниться Вѣчностью...
Сказывается и тутъ присущая Бунину честность его внутренняго «я»: онъ, какъ работникъ художественнаго слова, остается открытымъ умилительнымъ переживаніямъ религіознымъ въ составѣ видимаго міра, но для исповѣдничества, для проповѣди силъ у него нѣтъ... Смерть остается катастрофой, въ лучшемъ случаѣ, какъ мы сказали, таинственно-загадочной, но никакъ не радостно просвѣтленной встрѣчей съ обрѣтаемой Блаженной Вѣчностью...
У меня не было личныхъ встрѣчъ съ Бунинымъ послѣдніе годы, когда я сталъ служителемъ Церкви. Не было съ нимъ и интимной переписки. Я, впрочемъ, не исключаю того, что свойственная ему внутренняя честность и духовное цѣломудріе даже исключали для Бунина самую возможность интимной переписки, позволяющей нѣчто большее, чѣмъ ему давало его творческое слово, достаточно высоко поднимающееся иногда въ поэзіи, но свою неотрывную связь съ землей неотмѣнно являющее въ прозѣ. Но царитъ во мнѣ увѣренность, что тотъ выводъ, къ которому я пришелъ въ своей книгѣ о Бунинѣ, о воцареніи въ его сознаніи пушкинскаго начала, лишь закрѣпился въ послѣдніе годы его жизни.
Нельзя ли сказать даже нѣчто большее? Могъ же однажды чуткій и проницательный митр. Анастасій въ одномъ своемъ пастырскомъ посланіи процитировать, не называя Бунина, сказанныя имъ о себѣ псаломскія слова: «Имже образомъ желаетъ елень на источники водныя, сице желаетъ душа моя къ Тебѣ, Боже»!
Огромный толчокъ душевный ощутилъ несомнѣнно Бунинъ, въ паденіи Россіи, въ смыслѣ именно возвращенія къ Богу — точнѣе сказать: обрѣтенія Бога, — подлиннаго, истиннаго, владѣющаго всѣмъ содержаніемъ жизни! Пусть это не было еще реальнымъ превращеніемъ жизни — хотя бы въ какихъ-то ея проявленіяхъ, скорѣе предъ-ощущаемыхъ, чѣмъ дѣйствительно переживаемыхъ — въ житіе, когда бываютъ совлечены путы жизни, въ какихъ-то ея обличіяхъ, на какіе-то сроки, пусть на малые, пусть на одно мгновеніе — и весь человѣкъ оказывается духовнымъ, въ его устремленіи къ Блаженной Вѣчности. Но, поскольку предъ лицомъ Революціи Историческая Россія встала во весь свой духовный ростъ передъ глазами Бунина, въ своей подлинной духовной качественности, и это не какъ утраченное прошлое, а какъ внѣвременная Цѣнность, какъ нѣкій Абсолютъ, Богомъ пронизанный, можно уже ощутить въ Бунинѣ, въ частности и въ его прозѣ, нѣчто качественно новое, въ чемъ дозволительно усматривать уже дѣйствительное возвышеніе Бунинскаго сознанія надъ земной жизнью во имя жизни иной — уже съ землей не связанной...
«Жизнь Арсеньева» являетъ намъ новаго Бунина.
«Впервые, отмѣчалъ я въ своей книгѣ о Бунинѣ, въ бунинскомъ сознаніи и творчествѣ съ такой яркостью появляется человѣческая личность, предстоящая личному Богу. Гдѣ безрадостная мудрость, пронизывающая прежнія, столь недавнія философскія поэмы? Гдѣ скорбная жажда небытія и жажда утвержденія своей радости, какъ протеста противъ безсмысленности, противъ безобразія смерти. Смерть! Она по прежнему владѣетъ сознаніемъ поэта.
Но наряду съ прежними мотивами читатель, обладающій внутреннимъ слухомъ, безъ труда ощутитъ и новые... Твореніе, которое задумано было, какъ актъ богоборчества, какъ вызовъ смерти... это самое твореніе, силой какой-то внутренней логики, опрокидывающей умыслы и замыслы художника-мыслителя, увело его въ направленіи совершенно иномъ — къ Богу Личному, соединенному личной связью съ личностью человѣка, по Его образу и подобію соданному... Какъ это произошло? Это — тайна, на которую поэтъ могъ бы отвѣтить снова словами: «никто моихъ путей, никто моей души не знаетъ, кромѣ Бога». Одно можно сказать съ полной увѣренностью: путь поэта идетъ черезъ Россію...
Наряду съ «Жизнью Арсеньева» начала расти въ этомъ произведеніи эпопея Россіи. Господи, какъ она, эта Россія, непохожа на ту, которую мы знаемъ по прежнимъ бунинскимъ произведеніямъ! Мракъ владѣлъ почти безъ остатка той Россіей, прежней, — теперь свѣтъ струится отъ ея образа, воскрешеннаго геніемъ поэта. Гдѣ правда? Правда была и тамъ — пусть не вся правда, не все таки правда, и все то, что мы сейчасъ переживаемъ, есть лучшее тому доказательство. Но правда высшая сіяетъ въ «Жизни Арсеньева»: тутъ запечатленъ ликъ Россіи не временный и искаженный, а вѣчный, метафизически просвѣтленный... Россія Арсеньева какъ бы одухотворена... Да, одухотворена! Это именно то слово, которое я хотѣлъ употребить. И то, что его можно съ извѣстнымъ правомъ употребить, уже свидѣтельствуетъ о громадномъ сдвигѣ, который знаменуетъ собою въ творческомъ и человѣческомъ пути Бунина это его произведеніе... Міръ во всѣхъ его краскахъ, звукахъ, запахахъ, вкусахъ именно одухотворяется — становится земнымъ подножьемъ Бога — и это прежде всего въ обличьѣ Россіи — той Россіи, которая есть родина православнаго Бога.
Прочтите описаніе православнаго богослуженія въ церковкѣ Воздвиженія — не возвращеніе ли это подъ сѣнь родной церкви? И какимъ глубокимъ смысломъ и значеніемъ проникнуты слова, слѣдующія за этимъ описаніемъ. «Нѣтъ, это неправда — то, что я говорилъ о готическихъ соборахъ, объ органахъ: никогда не плакалъ я въ этихъ соборахъ такъ, какъ въ церковкѣ Воздвиженія въ эти темные глухіе вечера, проводивъ отца съ матерью и войдя истинно какъ въ отчую обитель подъ ея низкіе своды, въ ея тишину, тепло и сумракъ, стоя и утомляясь подъ ними въ своей длинной шинелькѣ и слушая скорбно-смиренное «Да исправится молитва моя», или сладостно-медлительное «Свѣте Тихій — Святыя славы безсмертнаго — Отца небеснаго — святаго блаженнаго — Іисуса Христа...», мысленно упиваясь видѣніемъ какого-то мистическаго Заката, который представлялся мнѣ при этихъ звукахъ: «Пришедше на западъ солнца видѣвше свѣтъ вечерній...», или опускаясь на колѣни въ тотъ таинственный и печальный мигъ, когда опять на время воцаряется глубокая тишина во всей церкви, опять тушатъ свѣчи, погружая ее въ темную ветхозавѣтную ночь, а потомъ протяжно, осторожно, чуть слышно зачинается какъ бы отдаленное, предразсвѣтное: «Слава въ вышнихъ Богу и на земли миръ — въ человѣцѣхъ благоволеніе...» съ этими страстно-горестными и счастливыми рыданіями въ серединѣ: «Благословенъ еси, Господи, научи мя оправданіемъ Твоимъ». Что вызывало на глаза мои эти горячія и возвышенныя слезы, которымъ я отдавался съ такимъ упоеніемъ, хотя даже и въ ту пору было во мнѣ уже много крѣпости, сдержанности, скрытности? Можетъ быть, больше всего нѣкое скорбное прозрѣніе, тайно въ тѣ минуты осѣнявшее меня, прозрѣніе не только моей будущей судьбы, но и всякой судьбы земной»...
И здѣсь послѣдній аккордъ печаленъ, горестенъ. Но печаль Арсеньева свѣтла и лучиста. И, несмотря на эту печаль, радость струится со страницъ «Жизни Арсеньева», не та радость жизни, которая есть экстатическій протестъ противъ смерти, а радость умиленная и возвышенная — во истину хоралъ Богу въ мірѣ, отдѣльныя ноты котораго раньше лишь эпизодически звучали въ Бунинской поэзіи. «Какъ лань стремится къ потокамъ водъ, такъ душа моя стремится къ Тебѣ, Боже!» — написалъ Бунинъ въ предисловіи къ англійскому изданію «Жизни Арсеньева».
И правъ русскій критикъ Глѣбъ Струве, когда онъ эти слова псалма Давида беретъ эпиграфомъ ко всему творческому дѣлу Бунина».
Бунинъ не сказалъ своего «послѣдняго слова» въ своемъ отношеніи къ Богу и Церкви, какъ русскій писатель — со всей ясностью. Но когда я вспоминаю, съ какимъ свѣтло-радостнымъ возбужденіемъ слушалъ онъ эту часть моей книги, то для меня раждается право съ достаточной увѣренностью уповать на то, что онъ ушелъ изъ этой жизни никакъ не въ стилѣ, свойственномъ его творческому міроощущенію, нами выше раскрытому, а уже какъ вѣрный сынъ своей Церкви, всецѣло умиротворенный. И уже съ полной увѣренностью можно утверждать, что, если свершится то Сверхъ-Чудо возрожденіе Россіи Исторической, которое одно только можетъ вернуть міръ къ исторической жизни, то не только «классикомъ» будетъ признанъ Бунинъ, но станетъ и «своимъ» для этой возвращенной къ жизни Россіи...
Архимандритъ Константинъ
Источникъ: «Православный Путь». Церковно-богословско-философскій Ежегодникъ. Приложеніе къ журналу «Православная Русь» за 1970 годъ. — Джорданвиль: Типографія преп. Іова Почаевскаго. 1970. — С. 28–48.
+ + +
МВН. Наверное, не совсем точен о. Константин, говоря: «Бунинъ не дождался своего разоблачителя. Да нуждался ли онъ въ немъ?» Таковым был И.А. Ильин в книге "О тьме и просветлении" (Мюнхен, 1959, сс. 29, 31, 194–195). Ильин дал всестороннюю и точную критику творчества писателя, которое имело не только православные стороны.
«Творчество Ивана Алексеевича Бунина, – отмечал И.А. Ильин, – последний дар русской дворянской помещичьей усадьбы, дар ее русской литературе, России и міровой культуре». Тесное соприкосновение усадьбы с крестьянским бытом заставило Бунина «принять в свою душу и кое-что из тех сокровенных залежей мудрости и доброты, свободы и Богосозерцания, которые образуют самую субстанцию русского народного духа».
Выглядит некоторой загадкой, как этот русский народный дух утонченной бунинской прозы (непереводимой в своей углубленной бытийственности) смогли понять и оценить иностранцы, присудившие в 1933 г. Нобелевскую премию по литературе не масону Мережковскому, а Бунину – «за правдивый артистичный талант, с которым он воссоздал в художественной прозе типичный русский характер». Присуждение высокой награды первому русскому писателю стало всеэмигрантским торжеством.
Возможная разгадка такой оценки Бунина на Западе – в той неправославной особенности его творчества, более близкой Западу, которую тот же Ильин очень критически отметил как погруженность в «стихию человеческой материальности, телесности, чувственности, инстинктуозности»:
«Бунин... обычно уходит в эту стихию целиком и нередко становится ее чистым и простым художественным медиумом... Бунин есть замечательный мастер-натуралист первобытного и до-духовного человеческого инстинкта. И именно вследствие этого в его видениях почти нет света; а когда этот свет все-таки загорается, – изредка, как бы случайно, – то сила до-духовной, натурально-безбожной тьмы оказывается столь реально-пережитой и изображенной, что художник сам не верит в загорающиеся огни, встречает их как бы удивленной и скептической улыбкой и передает их только в беглых, хотя и мастерских, "зарисовках". Бунин знает тьму, но не верит в свет; и не показывает путей, ведущих к нему; и не ведет к свету. Он знает муку человеческую, и знает ее роковую связь с земным наслажденчеством; но не верит в божественную радость; и не показывает путей, ведущих к ней; и не ведет к Богу. А то, что называет "богом", есть начало страшное, темное и стихийное. Символ его творчества есть страстный и скорбный демон, жаждущий наслаждения и не знающий путей к Богу».
Быть может, эта оценка излишне резка, но в сущности, видимо, верна. У Бунина есть признание в стихах: «Весь мiр молчит – затем, / Что в мiре Бог, а Бог от века нем» ("Как много звезд на тусклой синеве!", 1917).
Однако опубликованная переписка Бунина с архимандритом Киприаном (Керном) может несколько смягчить суровый ильинский приговор: «В отличие от своей благочестивейшей жены, Бунин был далек от Церкви, пребывая в сомнениях чаще, чем в вере, был замучен страхом смерти как конечного уничтожения. Но из писем мы видим, что он тянулся к религиозным уверениям, молился, искал ответа на свои мучительные страхи...» (Иван Бунин и архимандрит Киприан Керн. Переписка (1940–1948) // Вестник РХД. Париж, 1992. № 164. С. 159).
|
