Для мальчика, выросшего в военной среде, быть таким же офицером, как и отец и знакомые — это мечта, и для этого надо пройти все стадии специального воспита­ния — кадетский корпус и военное училище.

Наша рота, т. е. рота моего отца, которой он командовал 16 лет подряд, только что верну­лась с северного Кавказа, где в станице Геор­гиевской (ныне город) целый год занимала ка­раул, т. е. охраняла какие-то склады и депо, и затем сразу была перекинута в глубь Дагеста­на на Гуниб.

Читатель удивится и подумает, что это бы­ло военное время. Ничего подобного. Со време­ни покорения Дагестана, в каждой крепости в горах стояла какая-нибудь воинская часть. Помню, что постоянно в крепости Хунзах стоял какой-то пластунский батальон, в Ботлихе так­же, когда же не было пластунов, то специаль­но от нашего полка туда посылался батальон, а на Гунибе всегда, по очереди, стоял батальон. После бунта черноморских моряков (Потемки­на), бунтовавшие матросы были сведены в ба­тальон и присланы стоять в Хунзахе. Окрест­ные аулы были этими соседями недовольны и особенно тяжелым было положение офицеров этого ссыльного батальона — это были прапор­щики из запаса, ничего общего с матросами не имевшие и боявшиеся своих же солдат. Все вздохнули, когда матросов убрали.

Пластуны из кубанских казаков также не ладили с горцами. Например: базарный день, на площади сидят на корточках горцы (тавлинцы) и их жены, принесшие продавать свои скудные продукты (десяток яиц, масло, сыр и др.). Идет по базару пластун в широченных шароварах, присядет на корточки перед горян­кой и начнет торговаться на пальцах. Вдруг крик, суматоха, горцы схватываются за кин­жалы, пластун также — оказывается в необъ­ятные шаровары пластуна попал неоплачен­ный товар. Только подоспевший патруль наво­дит порядок. Ничего не поделаешь, на Кавказе казаки многое переняли у чеченцев и ингушей. Между прочим, нельзя смешивать горцев (тавлинцев) Дагестана с чеченцами и ингушами. Дагестанцы сами не любят их за разбой и во­ровство.

Так вот, возвращаюсь к своей теме: придя на Гуниб и не зная, на сколько времени (поэ­тому наши вещи остались пока в штаб-квартире полка), я начал брать уроки у нашего симпа­тичного и опытного преподавателя поручика Волкова, бывшего студента и, вероятно, пото­му имевшего славу либерального человека. Характерна дальнейшая его карьера — перейдя из полка в Администрацию Дагестанского края, он во время 1-ой Мировой войны был полиц­мейстером гор. Петровска-Порт. Навещая его, моего учителя, я был поражен его перевопло­щением: из мягкого, либерального человека, он стал настоящим городничим типа Сквозник-Дмухановского из «Ревизора», грозою всех ком­мерсантов и торговцев города.

Перед этим, отец мой подал прошение о при­нятии меня в один из кадетских корпусов, вы­разив желание определить меня в Симбирский корпус, так как большинство мальчиков наше­го полка были именно там, по случаю неимения вакансий во Владикавказском корпусе, только что открывшемся. Вдруг приходит телеграм­ма, пересланная из полка, о принятии меня в Орловский-Бахтина кадетский корпус. Снова суматоха — укладка упаковка несложного имущества пехотного капитана, наем арб и поч­товой тройки, и мы возвращаемся домой, а ме­ня же надлежит доставить в г. Орел на всту­пительный экзамен к 15 августа. Дома мне спешно шьют новый костюмчик под военную форму: рубашка с поясом, штаники с напуском и сапожки, но для самого отца вопрос этот еще сложнее — надо ехать и прожить там, в боль­шом губернском городе, где масса начальства и генералов вообще. Заказывается для отца но­вый белый китель и даже два, фуражка с бе­лым чехлом, сапоги и пр. Одним словом, гро­мадная брешь в офицерском бюджете. Перед отъездом мое прощание с ротой отца, с собака­ми, друзьями игр и прогулок, со старой ло­шадью, уже не стоящей на ногах, с нашей до­рогой детской учительницей Анной Михайлов­ной; на своих не обращаешь внимания, только когда настает день отъезда на ближайшую же­лезнодорожную станцию (за 45 верст), и сест­ры, глядя на меня, льют слезы в три ручья, мать не выдерживает и, обняв меня, говорит отцу: «И куда ты его везешь, ведь он еще со­всем маленький, ему нет и 10 лет, и как он там будет целый год без меня?» — Я не выдержи­ваю и, забыв свою кадетскую гордость, реву и не могу оторваться от мамы.

Но вот Рубикон перейден мы в дороге и под мерный ритм поезда я успокаиваюсь. Через день, встретив в поезде другого малыша Воло­дю Добросмыслова, сына капитана Нирванского полка, принятого в тот же Орловский корпус, я забываю все оставшееся позади и мы играем, бегая по вагону, в то время как отцы ведут бесконечные разговоры о полках и об охоте…

Пять дней пути. Какое громадное развлече­ние для ребенка, никогда не ездившего по же­лезной дороге и еще так далеко, надо пересечь почти всю Россию! В то время скорые поезда проходили, не останавливаясь, мимо нашей глуши, да и обер-офицеру на такой поезд лите­ры на льготный проезд не полагалось. Но все же железнодорожное «крещение» я получил чуть раньше: в 1899 г. отец наш был спешно по­слан со своей ротой на время в с. Хасав-Юрт, где обыкновенно стоял батальон Ширванского полка, выведенный в свою очередь куда-то; спу­стя некоторое время мать, взяв меня, поехала навестить отца с заездом в Темир-Хан-Шуру к родителям матери, а потом в Петровск к папи­ной бабушке. Все это путешествие проделали на почтовых, а в Петровске надо было брать по­езд. Папина мать была совершенно неграмот­ная женщина, но старожилка Петровска, поэто­му, считая себя культурнее и опытнее нас, взя­лась руководить нами и посадить на поезд. Рас­стояние было всего три пролета, но почтового тракта не было. И вот в назначенный бабушкой день, нагруженные многочисленными узелка­ми и корзинками, мы храбро, под предводи­тельством бабушки, двинулись пешком на страшный для нас вокзал. Подходя к вокзалу, вдруг увидали наш поезд медленно отходящим. Мы бежать за ним, а бабушка, роняя булочки и сайки, приготовленные отцу в подарок, крича­ла вслед кондуктору, знакомому, живущему рядом с ней: «Стой, стой, проклятый! Ну по­дожди, вернешься, так я тебе задам»… но кон­дуктор только махал в ответ фонарем. Следу­ющий же поезд шел ровно через сутки. С тех пор авторитет папиной бабушки навсегда про­пал в моих детских глазах. Так вот, имея кое-какой опыт, я учил своего нового приятеля Во­лодю не вылезать на перрон без папы.

Проезжая Курск, мы получили несказан­ное удовольствие видеть массу войск по слу­чаю Курских маневров в Высочайшем присут­ствии. Для нас, детей, это было первое потря­сающее зрелище: масса солдат всех родов ору­жия, вокзалы разукрашенные флагами и транс­парантами с вензелями, оркестры музыки и ге­нералы, генералы без конца.

Ну вот и конец нашего 5-дневного путеше­ствия. Прямо с вокзала на извозчике в корпус; узнав о дне экзаменов, отправились мы в ука­занную нам гостиницу «Северные номера», как раз напротив пожарная команда, а в конце ули­цы громадное здание «Института Благородных Девиц». Какая удача! Сколько новых развлече­ний! «Одни пожарные с их внезапным выездом чего стоят!» Нам повезло с Володей — были две-три тревоги, мы первыми выбегали на ули­цу и раз удалось нам видеть выход на прогулку институток, парами во главе с громадным швейцаром-цербером.

Описывать экзамены не буду — они прохо­дили, как везде, по заведенному порядку, и я их не боялся, так как был хорошо подготовлен моим учителем в полку поручиком Волковым и выдержал все экзамены блестяще.

Мы с отцом абсолютно никого из приехав­ших не знали и, ожидая результата экзаме­нов, были удивлены, увидев идущего к нам низенького угрюмого полковника, который, сразу поздоровавшись, сказал отцу: «А ведь мы родственники, капитан, с вами и ваш мальчик настолько хорошо подготовлен, что прямо мож­но было бы принять во второй класс, но по ле­там он еще еле попадает в 1-ый класс». Дей­ствительно, мне к установленному сроку не ис­полнилось 10 лет, и поэтому директору корпу­са, этому самому угрюмому полковнику, при­шлось послать телеграмму Великому Князю Константину. Константиновичу, который сразу же разрешил принять меня в 1-ый класс.

Директор корпуса, небезызвестный в учеб­ных кругах полковник Артиллерийской Акаде­мии Валериан Лукич Лобачевский, оказался моим двоюродным дядей, так как был кузеном моей матери. Он был круглый сирота и воспи­тывался в Нижегородском Графа Аракчеева корпусе. Дед мой, служа в Ширванском полку, брал его к себе на летние каникулы, и мать часто рассказывала нам о нелюдимом кадете, не любившем девчонок, а только умные книги.

Ничего хорошего не вышло у меня с этим дядей. Очень строгий, присланный специально подтянуть корпус, особенно учебную часть, он иногда присылал солдата, горниста или барабанщика, после обеда за мной поиграть с его до­чуркой Таней, чего я терпеть не мог, да и эти­кет, царивший у него в доме, был не под силу мне, живому мальчику. Кроме того, дядя не упускал случая сделать мне замечание или вы­говор перед строем за пустяки, чтобы не ка­заться пристрастным к своему племяннику, и доводил меня до слез, за что меня друзья-ка­деты жалели. Я был очень рад, когда простив­шись со мной и даже поцеловав, он, произведен­ный в генералы, уехал в Москву принять дру­гой корпус, а именно 3-й Московский, для ис­правления. Это был умный и ученый артилле­рист, но в частной жизни очень тяжелый. Он погиб на своем посту в корпусе во время рево­люции.

Не берусь повторять то, что известно каж­дому старому кадету. Воспитание и образова­ние шло во всех корпусах по одной и той же программе. Благодаря назначению Великого Князя Константина Константиновича Главным Начальником военно-учебных заведений, вос­питательная часть во всех корпусах стала более сердечной, семейной, особенно для малышей, а это имело колоссальное значение. Первые дни, особенно ночи, после того как отец или мать последний раз поцеловали малыша и сказали ему: «Смотри слушайся воспитателя и учись» и ребенок остался один в холодной казармен­ной обстановке, вот тут-то и нужно чье-то ла­сковое, ободряющее слово. В первую же ночь в спальне кто-то вспомнит маму не выдержит и всхлипнет за ним другой и третий… Грубый голос «майора» — второклассника — «ну, вы там, плаксы, смотрите набью вам…», конечно, не может остановить плачущих детей, и вот ста­рый дядька, Забабурин, отставной солдат с огромной медалью на шее, маленький, сухонь­кий старичек, подойдет к каждому и, щекоча небритой щекой, что-то скажет ласковое, и ма­лыш затихает и утром уже бодро стоит в строю на молитве.

Воспитатели почти все последнее время были люди работавшие по призванию, за малыми ис­ключениями, и любили детей. Мой воспитатель Е течение шести лет оставил по себе неизгла­димый след в наших сердцах — это, ныне по­койный, Яльмар Аларикович Тавастшерна. Он буквально страдал за каждого из нас и его дом (квартира) был семьей, где черезчур нервный мальчик мог некоторое время отдохнуть от ка­зарменной жизни: он, с разрешения директора корпуса, брал нервных мальчиков к себе для успокоения. Все родители детей, приезжавшие навестить сына, находили у него бесплатный приют.

Через два года появился в корпусе еще мой другой дядя, тоже двоюродный. Это назначен­ный из Пажеского корпуса ля отбытия ценза доктор Александр Ильдефонсович Вержбицкий. Он давно знал о моем существовании, так как моя бабушка со стороны матери была уро­жденная Вержбицкая. Кроме своих докторских обязанностей, он преподавал в младших клас­сах естественную историю. Это был красивый с пышными усами барин, коренной петербур­жец, женатый на такой же столичной барыне. Она оставалась временно в столице, а дядя вы­писывал к себе иногда сына Юрку лет 10-ти, нелюбимого нами за то, что был «баба». Дядя брал в отпуск к себе не только меня, но еще двух-трех кадет по очереди, и мы с большим удовольствием ходили к нему, так как нам бы­ло обезпечено большое количество пирожных, которые мы ходили покупать сами, и долго и шумно играли в его обширной казенной квар­тире, пока он нас не прогонял в корпус. Проез­дом на Дальний Восток, во время войны, у не­го останавливалась сестра его, сестра милосер­дия на фронте. Мы, кадеты, все были влюбле­ны в нее — она была не только красивая, но и очень добрая, два качества не всегда совмести­мые.

Как раз, в год гибели «Петропавловска», дя­дя с разрешения директора корпуса взял меня на две недели с собой в Петербург на Пасху. Эта поездка была для меня сказкой из «1001 ночи», и я долго потом рассказывал друзьям- кадетам об этой чудной поездке, за что иногда меня одергивали, говоря, чтобы зря не брехал.

Ехали мы в скором поезде с вагоном-ресто­раном, где я впервые обедал. По дороге, в Мо­скве, целый день мы осматривали Кремль и больше всего мне понравилась Царь-пушка, которую я сравнивал со старыми крепостными пушками времен Шамиля. По приезде в семью жены дяди я был окружен вниманием и ла­ской. За неимением места, я спал у старой ня­ни на ее сундучке под образами; старушка ко мне так ласково отнеслась, как будто к сирот­ке, брошенному всеми. Весь первый день меня рассматривали какие-то важные старики и ста­рушки, гладили как собачку, ласкали, целова­ли и удивлялись, как это я попал с погибельно­го Кавказа к ним. На заутреню мы ходили в церковь Театрального училища. Это помню хо­рошо, так как там кто-то накапал мне на голо­ву горячего воска со свечи, и я, чтобы не было скучно, занялся капаньем воска на пуговицу мундира стоящего впереди меня какого-то важ­ного господина (камергера), за что дядя дернул меня за ухо и мы переменили места.

Самые памятные для меня события были следующие: получено известие о гибели«Петропавловска» с адмиралом Макаровым — все плакали и говорили: «Что же теперь будет?» Второе — это официальный визит, по обязан­ности, Великому Князю Константину Констан­тиновичу в его дворец. Мы попали прямо к обе­ду, вероятно, так были приглашены. Сперва я дичился и боялся, но меня так ласково приня­ли и без всякой церемонии, что я вскоре забыл, где я находился, и после обеда, по команде Ве­ликого Князя — «марш играть», все кадеты, а нас было немало, гурьбой бросились в детскую играть невиданными мною еще игрушками и чуть не подрались из-за железной дороги, по которой бегал сам паровоз с вагонами. Помню, что все было в этой семье просто, только как и в корпусе перед обедом и после была общая молитва, а что ели и пили — не обратил вни­мание.

Должен добавить, что для этой поездки в корпусе меня специально одели во все новень­кое, миниатюрное, сшитое по заказу. Скажу кстати, что корпус для меня не был мачехой, а, наоборот, хорошей приемной матерью.

С разрешения директора корпуса все 6 лет я ходил с ночевкой в отпуск к семье моего одно­кашника по отделению Жоржика Серчевского, с которым мы лежали рядом больные корью в первый же год нашего поступления и которо­го навещала мать. Семья эта состояла из одних только женщин (четыре поколения): прабабушки, выползавшей из своей комнаты-кельи со стулом, только целовала нас всех, подбегавших к ней и спешивших обратно, бабушка, еще не старая женщина и свежая, — мать моего това­рища, красивая вдова 35-36 лет, и дочурка ее Надя, гимназистка на год старше меня; был еще мальчуган-гимназист, моложе меня на год. Кроме того, в доме был свой деспот, фактиче­ски управлявший домом, — ото старая няня, бывшая крепостная Наташка, но без которой семья никак не могла обойтись, она же и ку­харка, и экономка, и вообще все. Вечно ворчав­шая, ругавшая всех и ежедневно собиравшая­ся уходить, для чего после ругани собирала свой сундук, времен Иоанна Грозного, но, по­думав, сидела долго на кровати, а рядом с ней сама Серчевская, обняв ее и спрашивая: «Ну куда же ты пойдешь, ведь некуда?» — отвеча­ла: — «Вестимо некуда»… и все оставалось по-старому. Нас это забавляло и мы бегали под­сматривать в щелку эту вечную драму. Семья эта была для меня родной, и меня они таскали буквально всюду, даже в театре я был до 20 раз в году, влюбился в известную тогда арти­стку Истомину и рискнул пойти к ней на дом попросить на память фотографию. Самое инте­ресное было то, что за неимением места в до­ме Серчевских, я спал всегда в одной комна­те с Надей, рядом на маленьком диванчике, и по ночам мы с Надей долго разговаривали, си­дя на одной и той же кровати, и конечно то­потом, чтобы не слыхала Наташка-деспот. О святая невинность, какие мы были в наше вре­мя чистыми, не испорченными детьми. А ведь в последний год мне было 16, а Наде 17 лет.

Благодаря этой милой семье я бывал с дру­гими детьми в «Дворянском гнезде», в том на­стоящем доме, описанном Тургеневым. Самым последним стоял он на улице, где жили Серчевские, свидетель романа Лизы и Лаврецкого, ветхий уже, но только что купленный знако­мым Серчевских, и мы, дети, постоянно игра­ли там, бегая по кленовым аллеям, не обращая внимания на сгнившие пни от скамеек времен Калитиных. Когда же мы в классе разбирали этот роман Тургенева, преподаватель нам сооб­щил, что на-днях в одном из женских монасты­рей скончалась та, которую изобразил Турге­нев в своем романе «Дворянское гнездо». После этого я специально обошел все пеньки в саду и только тогда почувствовал некоторое угрызе­ние совести.

Как-то сразу в этой семье умерли праба­бушка и бабушка, и помню, что на похоронах прабабушки меня поразило, что несколько не­знакомых мне женщин в черных платьях и платках страшно как-то плакали, идя за гро­бом, и на мой вопрос Наде, почему они плачут, вероятно, они подруги прабабушки, получил от нее ответ: «Нет Боря, это мы их наняли, чтобы они плакали». Так впервые я познакомился с обычаем нанимания плакальщиц.

Как ни странно, но почти сейчас же после окончания корпуса я потерял связь с этой род­ной мне семьей: она переехала в Москву, и только в Петербурге я видал изредка моего сверстника Жоржа Серчевского, юнкера инже­нерного училища, прочих так никогда и не встречал…

В памяти у меня осталась отправка по на­значению партии кадет 10-15 человек в семей­ные дома для вечеринок. Мы, кадеты, не лю­били бывать по наряду в Институте Благород­ных девиц, ибо скука там была смертельная. Танцевать надо со всеми по очереди и чинно и прилично, разговаривать много не полагалось. Хотя среди институток было немало хорошень­ких, но однообразная форма одежды делала их неинтересными. То ли дело, когда под командой старшего кадета группа в 8-10 человек отпу­скалась на всю ночь, с приказом вернуться трезвыми, к одной из больших гостеприимных помещичьих семей, а таких было немало (Галаховы, Адамовичи, Потоцкие, Лихаревы и др.).. Этикета никакого, молодежь отдельно сидит и танцует, ужины лукуловские, романы на дол­гое время и без драмы…

Но все имеет конец, и вот училище, — да­ющее совершенно другую картину — дисцип­лина, суровая подготовка для звания офицера и глупостям нет места. Два-три года напряжен­ного учения — и все прошлое в корпусе кажет­ся детской сказкой. Начинается новая, вполне самостоятельная и ответственная жизнь. Дет­ская сказка никогда не повторяется, и счаст­лив тот, кому есть что вспомнить на старости лет.

Б. Кузнецов.

Военная быль - №73 Апрель 1965 год