|
ГОЛОС ЭПОХИ. ПРИОБРЕСТИ НАШИ КНИГИ ПО ИЗДАТЕЛЬСКОЙ ЦЕНЕ
РУССКАЯ ИДЕЯ. ПРИОБРЕСТИ НАШИ КНИГИ ПО ИЗДАТЕЛЬСКОЙ ЦЕНЕ
Статистика |
|---|
Онлайн всего: 23 Гостей: 23 Пользователей: 0 |
|
АРХИВ
Кадетская перекличка. Сергей Байкалов-Латышев. Как я стал художником
Из журнала "Кадетская перекличка" № 23
Этот вопрос задал мне редактор нашей «Переклички». Вопрос щекотливый — это значило написать свою быто-биографию. Другими словами, вжать 70 лет жизни в одну страничку... не так ли? Существует мнение литературоведов и прочих критиков искусства, что люди творчеекаго склада отражают самих себя, и, в какой-то степени, свое философское «Верую» в своих произведениях. Это бывает намеренно или без этого: так сказать, весь душевный комплекс мыслей и чувств, накопленные жизненным опытом, независимо от желания, выливается сам собой. Психологи, с дотошностью ученых, ищут причины глубже, отыскивая наследственные качества, передаваемые бабушками и прабабушками. Принимая, как закон, эти мудрые выводы, должен буду сказать несколько слов о моем детстве, когда впервые необдуманно, я взял в руки карандаш, не предвидя последствий этого легкомыслия.
ДЕТСТВО
Сказано: «Земля еси и в землю отыдеши». Пусть не подумает читатель, что у меня намерение похоронить его вместе с собой за компанию. Я далек от этого. Но истина эта непререкаемо довлеет над нами всеми. Я же хочу сказать, что тело наше целиком образуется землей, на которой мы родились и живем. Состав почвы, климат и прочее, и есть та самая «Мать сыра земля», которой мы обязаны началом своей жизни, и которую древняя наука астрология не обошла вниманием, а наоборот, указала; как на особо важную жизненную причину. Тибетская медицина в своей фармакологии прежде всего обращается к элементам земли, почвы, на которой развился и вырос ее пациент.
Все это не так наивно и я свидетельствую собственной персоной, прожив 70 с лишком лет, что должен с почтительным поклоном вспомнить тибетского врача, сохранившего мне жизнь в далекой Маньчжурии, где я родился ровно через год после японской войны. Если в Америке существовал «Дикий Запад»* то у нас был «Дикий Восток», и именно в эти годы.
Моя мать, отпрыск потомственных и убежденных Запорожцев, самый младший, 14-й по счету, ребенок, до 25 лет безвыездно прожила под теплым крылышком родителей на дедовском хуторе под Сумами. Ее же мать, а моя бабушка, смолянка строгих правил, решив однажды, что излишняя грамотность девочкам неприлична (а их была целая дюжина), нашла остроумный способ воспитания без всяких бонн и гувернанток — всем девочкам в большом саду построила каждой по деревянному домику: учитесь быть хорошими хозяйками. Моя же мать у деда выпросила старую баню, где и поселилась, и ее хозяйство были всякие звери и птицы, которыми в изобилии снабжали ее приятели — деревенские мальчишки.
Так — сорока прожила с нею до ее замужества, всюду ее сопровождая.
Однажды, войдя в магазин в Сумах, за ней влетела со стрекотом и села на плечо ее любимая сорока, к удивлению приказчика и публики.
Но пришел день, когда мой дед должен был отпустить любимицу- красавицу и он не без юмора повторял за большим столом, когда, как всегда, садилось не меньше 20-25 обедающих: «О, то ж, дывыся, любу дочку мушу виддать за Москаля?» (т. е. за моего отца), к тому времени закончившего Чугуевское юнкерское училище фельдфебелем второй роты юнкеров. Все же в знак особой симпатии к этому «Москалю» он передал ему вместе с «дочкой» в день свадьбы родовую кавказскую шашку «Клыч», полученную пра-прадедом Запорожцем в награду в турецкую компанию от самой Екатерины Великой.
В Японскую войну, чтобы быть на фронте вблизи отца, моя мать пошла сестрой милосердия. Где-то в зарослях гаоляна, при отступлении армии, под Мукденом, она нашла потерянного или брошенного ребенка- китайченка. Острое материнское чувство проснулось в ней с ожиданием своего ребенка, и не позволило ей пройти мимо плачущего дитяти и она подобрала его. С тех пор он вошел в нашу семью, став нянькой и пестуном со временем, всех нас троих детей. Звался он «Бойка Николашка» в честь моего отца. Не вспомнить его, эту преданную китайскую душу, было бы грехом с моей стороны, и пусть не посетует на меня читатель за это лирическое отступление. Но ведь, именно он поднимал из под стола с полу без счета роняемые мною карандаши. Мне было уже лет 5, нашему же бойке лет 15.
Мы жили в Харбине, в крайнем доме по Офицерской улице, против Пожарной Команды Барского, и около переезда железной дороги, по которой весь день туда и назад ходили на механические мастерские паровозы и товарные составы. Здесь же, сразу за переездом, начинался китайский поселок, а позади него, непременная лужа черной грязи со свиньями, переходившая в болото покрытое ярко-зеленой ряской, и с жирными лягушками. Болото вместе с лужей было предметом воинственного азарта нас, мальчишек, русских и китайчат. Последние почти всегда, показывали нам свой тыл, сверкая разрезом позади штанцов, обнажая выразительную анатомию того, на чем обычно сидят. Нас, победителей, такое зрелище повергало в неистовый восторг.
Это было, примерно, 1912 год, когда мой отец, в чине штабс-ротмистра, получил назначение начальником конно-вьючной пулеметной команды 1- го Заамурского Конного Полка. Совсем недалеко от нашего дома (а это был край города) находился овраг, с майданом для выемки глины. Здесь было очень удобное место для учебной стрельбы боевыми патронами. Как известно, мальчишки народ слишком любопытный, чтобы оставить такое интересное место без своего присутствия. Прячась в кустах позади и затаив дыхание, мы глазели, как под треск пулеметных очередей, прыгала фонтанчиками твердая глина за щитками мишеней, отбитая пулями. Когда же стихала эта воинственная музыка и солдаты сноровисто ставили свои пулеметы на вьюки, садились на коней под командой офицеров и уходили — майдан пустел и все замирало. Тогда наступал наш черед: мы выскакивали из своих кустов, чтобы поковыряться в стенках оврага, раскатывая застрявшие в глине пули. То были яркие впечатления, незабываемые картины, видимые мною, как на экране и сегодня.
Прибегая домой, я хватал карандаш и бумагу, заполняя ее решительными каракулями всех цветов. Малиновым огнем плевались пулеметы, неслись зарядные ящики на кривых колесах, бежали солдаты с пулеметными лентами, синие, желтые и рыжие кони с вьюками — инвалиды на все четыре ноги, скакали во все стороны и т. д. — Одним словом весь пафос пережитого волнения выкладывался здесь на листах бумаги. Не забыты были также и бесконечные паровозы с вагонами, весь день напоминавшие о себе гудками. Для них было необходимое дополнение — дым вился из трубы бесконечно длиной спиралью. Без этого паровоз — не паровоз — он не живой. Где теперь увидишь эту прелесть?!.
А то, бывало, под вечер, шагом в конном строю, команда отца идет с полевого учения. Я же, уже поджидал ее у обочины дороги, когда меня всадкик «справа шестой» подхватит и посадит на заводного коня. Я верхом в емком казачьем седле, крепко держусь за луку, в самой гуще строя.
«Звенит звонок и тройка мчится», высоко берет запевала, «вдоль по дорожке столбовой...», дружно, голосисто гремит вся сотня. Тогда неизъяснимым восторгом и гордостью охватывает меня всего и волна счастья и буйной радости, заливает сердце... Можно ли забыть эти отроческие переживания?
Неожиданно, броском, нагрянул роковой 1914 год. Кончилась дальневосточная идиллия. И потянулись воинские эшелоны 12-ти Заамурских полков в далекий путь на Запад, на войну. Мы всей семьей тоже оторвались и почти до Киева шли с Заамурцами. Вот и он, замечательный и невиданный большой город — Киев. Я на главной улице Крещатике. Март месяц, солнышко и тепло. На голове черная, длинного ворса, папаха с зеленым шлыком и солдатской кокардой. На мне черная шинель, с зелеными погонами, и трафаретом — буквой «А» украшенной короной. Воспитанник Училища-Приюта Наследника Цесаревича. Я «большой» — мне 9 лет. Мимо несутся лихачи под разноцветными сетками, гудят автомобили и проносятся гремя пульмановские вагоны трамваев. Голова кружится с непривычки от всего этого, и от массы нарядной публики, офицеров и солдат. Но все не по нашему, не по за- амурскому. Погоны синие, красные, желтые, а зеленых — нет. Невольно трушу, — хотелось убежать. Бежать пришлось потом... Не по своей воле...
Пронеслись бурные годы, и мы, дети этих лихих лет, без счета, потеряли свои семьи, и родных. Но мало того, оторвались и от своей земли, оказавшись в славянской братской стране Сербов, Хорватов и Словенцев.
Я был уже кадетом Сводного Киево-Одесского Корпуса в городе Сараево. Это был 1920 год. И здесь, среди боснийских гор, в полутурецком Сараево, в казарме Короля Петра, началось наше зарубежное бытие.
Много труда положили на нас наши офицеры воспитатели, во главе с директором, чтобы мы успокоились от пережитого и вошли бы в узкие рамки казарменной дисциплины. Не шли в голову мне нехитрые наши науки, не хотела память потерять пережитое. И невольно листы тетрадей и обложки книг покрывались пестрым разнообразием всяких рисунков. Такими же пестрыми оказывались оценки учебных успехов по 12 балльной системе. И только в графе по рисованию гордо стояло среди однозначных скромных цифр — двузначное 12.
Откуда-то нашлись рисунки — гравюры гоголевских старосветских помещиков, а затем замечательные зарисовки эпопеи 12 года, художника Самокиша, и я с увлечением стал их копировать для стен корпуса.
Но не только цензурно благонамеренные упражнения карандашом и пером занимали меня. Озорной дух, нашел и живые модели, в выразительных лицах наших преподавателей и воспитателей. Портретная карикатура заполнила тетради. И в моей коллекции оказались небезизвестные «Паганель», полковники Миончинский, горячий «Пончик», Ракитин, — математик, милейший Тычинин, которого мы любили слушать на его уроках-лекциях русского языка и литературы. И вот это, портретная графика, едва не стала для меня фатальной.
Однажды мой воспитатель, капитан Карпов (потом подполковник), взглянув на мои упражнения на вечерних занятиях, с грустью вздохнул, посмотрел на меня с укоризной, и вымолвил, что если я не исправлюсь (то ли по баллам, в успехах, то ли не перестану заполнять тетради, вне учебным предметом), то меня попросят покинуть Кадетский Корпус. Предупреждение было серезным, хоть и деликатным и я «исправился» настолько, что поднял к выпуску на 2 балла средний в аттестате. Но обидел добряка преподавателя рисования, нашего доблестного за-амурца, капитана Реммерта. Я весь год ничего для него не сделал, и его просьбу скопировать репродукцию в красках известной картины Богданова-Вольского «Мальчик в дверях сельской школы» так и не исполнил. И в аттестате унес не постоянные 12, а 11.
Близились выпускные экзамены и мы, мечтали украсить свои незадачливые головы алой бескозыркой славной гвардейской школы, мучительно и трудно набирали баллы для наших аттестатов. Но полковник Гущин, математик, бывало посмотрит на скучную фигуру кадета, по своей манере, исподлобья, опустив длинные усы совсем к журналу, н скажет:
«Ну Вы, как? тоже красную шапку наденете? ну, 6 поставлю!..
Этот Донской Казак, офицер генерального штаба, доблестно руководивший вместе с капитаном Реммертом, боевым испытанием кадет при походе на Румынию, обладал независимым характером, не без чудачества. Его теория в отношении своего здоровья, была тоже не без оригинальности:
он утверждал: организм требует дважды в году хорошей встряски, что значит «крепко выпить». Но его нос сливой привыкший к «Донскому Цымлянскому» свидетельствовал, о более частой «встряске». Уйдя из Корпуса, он оказался в китайской каше на Дальнем Востоке, командуя каким-то китайским отрядом, неизвестно за кого и за что сражавшемся. И также неизвестно, как и где он закончил свою жизнь.
ШКОЛА И ВСТРЕЧИ.
"С кем поведешься, того п наберешься" —
русская пословица.
После корпуса не сразу я попал в Белград. А в самом Белграде не сразу взялся за кисти. Прошли еще годы студенчества в Белградском Университете, где сменил я два факультета: технику на философию с тем, чтобы в результате сама жизнь не заставила бы меня взять в руки сокраментальные орудия искусства живописи — карандаш и кисть.
Первым дебютом были зарисовки характерных типов улиц Балканской столицы: разносчики, пильщики-албанцы, чистильщики улиц и сапог и т. д. Рисунки понравились и меня уговорили напечатать открытки. По началу их очень неохотно брали киоски, а в одном так просто обругали: «шта е ово, то зе ругло за Београд», и не взяли. Но приехали с визитом немецкие летчики и забрали все, что было.
Тогда же нашелся мой первый соблазнитель — вступить на тернистый путь художника, и был это Коля Тищенко-Слон — 5-го выпуска Крымского Кадетского Корпуса. Он был уже известным сотрудником юмористического журнала «Остриженный Еж» (Ошишани }еж), под псевдонимом «Тэн». Его ценили, как лучшего бытового карикатуриста. Его чувство юмора, уменье подметить характеры, врожденная критическая наблюдательность с добродушной веселостью в рисунках, пользовались большим успехом. Предложил он и мне попробовать свои силы в «Еже». С его помощью рисунки были приняты, что, конечно, меня обнадежило. Но Коля, или, как мы его звали по кадетской памяти, «Слон» (почему «Слон» — это для меня и до сих пор загадка, ибо ни ростом, ни весом, он ке напоминал это массивное животное). Слон указал мне на ошибки в самой технике рисунка и дал совет мне сделать роковой шаг — записаться на вечерний курс рисунка художника Добровича. Первый шаг был сделан.
С открытием же школы художника-академика Младена Иосича, я стал студентом и этой школы в течение последующих 4-х лет. Попутно, для жизни, я начал свое художественное издательство для детей, в котором тоже мне очень помог добрый «Слон».
Несколько слов о моих учителях: — за год пребывания на вечерних курсах у Добровича, я его видел только два раза и всему чему я там научился, это не у него, это не от него, а от коллег-студентов.
Другим оказался художник Младен Иосич. Он постоянно присутствовал на занятиях, подходил, поправлял, но при этом почти не давал указаний. Однажды приняв торжественную осанку, произнес коротенькую, но содержательную речь:
«Господа! Вас здесь около ста, мечтающих стать художниками. У Вас есть одно общее — это то, что Вы все немножно «тронутые». Так сказать с сумасшедшинкой («луцкасте» — по сербски). Но выбьются в художники двое-трое. А остальные потонут».
Дружный смех и аплодисменты закончили его слова, и должен сказать, насколько потом мне стало известно, приблизительно так оно и случилось.
Моя удача была в том, что я мог сам выбирать своих учителей. Как раз в это время появились прекрасно изданные рисунки в карандаше художника-академика Любомира Ивановича. Это был замечательный и своеобразный рисовальщик, посвятивший свою жизнь рисунку карандашом. Второго такого рисовальщика по мастерству и умению передать жаркое южное солнце, с контрастными черно-прозрачными тенями, вокруг турецких домов Южной Сербии, или старых монастырей, южных городов и городков не было и нет. Бывая в Париже и выставляясь, он пользовался неизменным успехом и исключительными похвалами критики. Я приобрел несколько его альбомов и, буквально, впился, изучая его технику и свободную манеру в движении карандаша.
Я вообще люблю карандаш, и Люба Иванович, своими альбомами научил меня видеть рисунок в природе и в городе, как и в больших моделях полуразвалившихся каменных сооружений —- крепостей с уходящей вдаль перспективой широкой панорамы, так и в малых предметах, как корень дерева, старые деревянные ворота» т. п.
Впоследствии, много работая карандашом сам или с учениками, я тоже дважды был издан: — в Штатах был напечатан альбом «Типы старого Белграда» — и, затем, в Чили — «Горы Вальпарайзо», — получившие признание критики в прессе, русской и иностранной.
В Белграде же мне повезло близко сойтись с нашим русским академиком, покойным художником Степаном Федоровичем Колесниковым. Тоже замечательный рисовальщик и исключительный колорист в пейзаже. Его мастерство настолько выделялось из общей массы, а его выставки привлекавшие массу публики, не могли не вызвать чувства ревности у коллег рядом с восхищенными отзывами. Он стал королевским художником. Им расписан плафон оперного театра и храм в Охриде, а его картинами украшались многие дома и салоны в Югославии. Его знали и заграницей, и особенно покупались его картины в Канаде. И я конечно всячески старался использовать советы этого исключительного мастера живописи пейзажа, бывая гостем в его мастерской.
Более тесные дружеские отношения завязались у меня с художником маринистом Арсением Петровичем Сосновским и его супругой художницей Галиной Георгиевной Бояджиевой, закончившей еще в Москве Строгановское Училище Живописи и Ваяния и ставшей известной своими работами крымского пейзажа. Они оба выставлялись в разных странах Европы. Прожив 10 лет эмиграции в Далмации. Арсений Петрович — талант самородок, бывший морской офицер Императорского флота, попав в Далмацию, стал писать морской пейзаж, после встречи с известным уже маринистом, племянником Айвазовского, художником Ганзеном. Влияние последнего не могло не сказаться на Сосновском. Но то, что я видел, у Ганзена на его выставках в Белграде, я запомнил, как звучала несколько приглушенная его благородная цветовая гамма без ярких эффектов. Его композиция отличалась продуманной серьезностью. Сосновский же отличался тонким знанием анатомии волны и «чувством воды». Морская стихия была ему сродни и его колористическая гамма была звонче и оптимистичнее.
Мы много часов провели с ним в беседах на общие темы. Любил он и пофилософствовать и особенно по вопросам близким к тайновидению. Он был также хороший музыкант и певец. Был певцом Белградской оперы после войны. Я вспоминаю с благодарностью эту супружескую пару настоящих артистов-художников, оказавших на меня свое влияние еще во время школы, до войны. Море я стал писать под влиянием того, что воспринял из мастерской Арсения Петровича.
В Белграде несколько раз приезжал наш знаменитый русский художник Богданов-Бельский, выставляя свои замечательные работы на темы русской деревни, с ребятишками, сидевшими, как воробьи, на жердях сельских плетней. С ним я познакомился и от него узнал, что он был членом общества Куинджистов в Петербурге в период, когда был председателем этого общества художник Яков Иванович Бровар, родной брат моей матери. Он мне рассказал несколько интересных эпизодов из их жизни и, в частности, поведал что Яков Иванович не входил в творческие коммуны, держась, как его называли, «индивидуалистом» и был не в фаворе у властей. Он умер в 1937 году, работая над темой «Суворов в селе Кончанском». Тетепрь же много музеев в СССР выставили его многочисленные пейзажи Сибири, Юга и Севера России. Он также много работал в Царском Заповеднике — «Беловежской Пуще», по специальному разрешению из Двора. Одно время он был заграницей, выставляя в ряде стран, в которых музеями были откуплены с выставок его картины.
Конец Второй войны определил начало нового этапа в моей жизни художника. В Германии, среди беженских лагерей и по частным квартирам полуразрушенного Мюнхена, обрелось немало русских художников, что-то около ста. И создали свое Объединение под председательством, теперь уже покойного, художника Орехова, из Югославии. Здесь я встретился и подружился с молодыми художниками, прибывшими со второй волной в эмиграцию.
Костя Черкашенинов, Миша Лазухин, Сергей Бонгарт, Владимир Шаталов, все они теперь в Штатах. Последние два выдвинулись, получив почетное звание академиков живописи. Сергей Бонгарт стал выдающимся мастером на Западе, в Калифорнии, он же и директор замечательно организованной им школы живописи. Шаталов — известен на Востоке в Филадельфии. В большой степени я испытал их влияние на себе, оказанное в период нашей дружбы в Мюнхене и я с благодарностью вспоминаю их теперь, по прошествии 30 лет. Артисты — это натуры впечатлительные, восприимчивые в окружающей среде. У художников же эта восприимчивость зрительная особенно развита А потому все, что попадает в поле нашего зрения, — оседает в памяти, независимо от нашего «хочу» или «не хочу». Этим и объясняется интерес и тяга художников друг к другу и их взаимное переимчивое влияние.
Затем последовала моя иммиграция в далекое Чили, страну исключительно живописную и благодатную богатством мотивов для живописца. Не зная еще всех особенностей жизни в этой стране, я намеренно выбрал ее по своим географическим особенностям — и не ошибся. Хотя бы уже потому, что в этой маленькой по населению стране, оказалось много прекрасных художников, всех возможных направлений и мастерства. В течение года в одном Сантъяго, — столице, можно было насчитать от 300 до 350 индивидуальных выставок и с десяток официальных салонов. По приезде, я не сразу стал выставляться, и первый мой дебют был отмечен в газетах весьма похвальной критикой, в которой главным образом были отмечены выставленные морские пейзажи. Оказалось, что здесь море, — одна из любимейших тем, как для художников, так и для публики. И в Чили был известный мастер Казанов старший, ездивший в Россию, чтобы специально посетить мастерскую прославленного мариниста, Ивана Константиновича Айвазовского. Там же созрел и вырос, получив обще европейское признание, офицер английского флота, художник-маринист Соммерскельз. С ним случилось то, что он застрял в Чили по болезни, когда он, как молодой офицер серьезно заболел и был оставлен в местном госпитале. Ему так понравилось Чили, что он в нем остался. Здесь расцвел его талант исключительного мариниста.
Почему же выделяют художников моря? И верно, — хороших маринистов мало. Вот условия для этого: надо любить морскую стихию, во всех ее перевоплощениях. И тогда, когда оно приятно вас ласкает и нежит, и тогда, когда оно срывает свой буйный нрав, взволнованной стихии, на нас, потерянных в бесконечных просторах океанов. Здесь получает свое оправдание и глубокий смысл поговорка: «Кто в море не бывал, тот Богу не молился». Ощущение реального присутствия Творца и Его воли испытывал не раз моряк — «старая соль» (олд солт), в реве разъяренной бушующей стихии.
В любви к морю кроется творческая интуиция художника мариниста.
Второе условие — это зрительная память. Она должна быть остро развитой, чувствительной для быстрых смен, впечатлений, как лента в фото-аппарате, с экспонажем в сотыя секунды. Ведь море живет, меняясь каждый следующий момент. Это не неподвижная модель, когда можно не торопясь поставить на треногу свой холст, а начавши эскиз в наброске, отложить его на завтра, на то же время. Художник моря, в натуре, больше смотрит, следит и изучает, стараясь запомнить всю цветовую гамму катящихся волн и их капризную анатомию, с изменчивой формой, короной пены или без нее, и со множеством рефлексов. В эскиз попадают лишь крайние обобщения, все же остальное уносится памятью в мастерскую. Эта память как необходимое техническое средство в процессе работы над картиной, имеет своей первопричиной, прирожденное свойство, души художника, так называемое «чувство воды». С ним вяжется умение видеть цветовую тональность и чувство композиционного построения.
Только соединив эти четыре условия, с природной артистической одаренностью, можно написать настоящее море, а не его подобие, как это часто бывает.
В Чили я смог спокойно продолжить профессиональную деятельность художника. Почти ежегодно я устраивал свои персональные выставки в разных городах и участвовал во многих конкурсных официальных салонах, устраиваемые обществами художников, как «Сосьедад насиональ де Бельяс Артес», в Сантъяго, «Сосьедад офисиаль», тоже из Сантъяго, «САБА» — «Аконкагуа Бельяс Артес», Салон Морской Лиги в Чили, «Сосьедад де Бельяс Артес де Винья дель Мар», в Вальпараизо, и т д.
В результате я был замечен, как критикой так и публикой. На мои выставки в Сантъяго были присланы фильм-операторы, фильмовым предприятием «Емелько», делавшим съемки событий за неделю. Это был «журнал недельных событий» для показа в кино-театрах, по всей стране, как и в другие страны Южной Америки, куда эти фильмы попадали. Это считалось редким успехом для художника и мало кто мог быть заснятым не платя ни гроша, как это делал я.
Когда же я получил ряд наград в Салонах и похвальную критику за мои морские пейзажи, то за мною утвердилось, звание художника- мариниста в Чили.
Два слова о выставках. В Чили, да и во всей Южной Америке, любят живопись. Поэтому если для художника его персональные выставки нечто вроде именин, то для публики это художественное событие — праздник. Вернисаж с коктейлем и речами, с празднично-нарядной публикой, создает повышенное настроение. Это парадный прием гостей автором художником. Неоднократно мне приходилось устраивать такие праздничные коктейли на своих выставках, иногда со своими учениками. В большом выставочном зале, специально для этого предназначенном, размеров в 20 на 10 метров, еженедельно сменялись художники, оживляя столицу и ее культурный уровень.
Однако, существует превратное мнение и особенно во Франции, что в Южной Америке в таких больших городах как Мексике, Лима, Буэнос Айрес, Сантъяго де Чиле и т. д. вовсе отсутствует настоящая артистическая жизнь. Но вопреки этому предвзятому и ошибочному мнению, кроме своих собственных артистических сил, постоянно гостят корифеи всех отраслей пластического и вокального искусств. И особенно часты визиты разных первоклассных балетов, певцов, певиц и художников из Европы и Соединенных Штатов, когда они являются средством политической пропаганды, что теперь везде в моде. Все же, например, Франция, никак не хочет признать, что приезжающие к ней американцы, с севера или юга, достойны того признания, которое им было оказано в их странах. Прибыв во Францию я должен был начать, как бы, сначала свою деятельность художника. Выставляясь в салонах на юге Франции, в Монако, на Корсике или в Париже, мне удалось, наконец, вызвать к себе доверие французов, как жюри, так и публики.
Тогда я пришел к выводу, что старушка-Европа, уже давно без достаточного основания ревнует о чистоте своих риз и о целомудрии искусства в целом. Больше столетия прошло, как эти высокие качества утрачены безвозвратно. Было время, когда она дерзала молодостью, очаровывая по королевски пышными нарядами, сверкая роскошью и изумляя мастерством. Теперь же она, Франция, вся в воспоминаниях о прошлом, пряча в музеи, как в фамильные сундуки, туалеты своего бывшего царственного величия. Увы, но это так!
Эти впечатления и размышления не без грусти, пришли после 20- тилетней вынужденной разлуки с Европой. Вернувшись во Францию, уже созревшим художником, упрямо хранящим по-прежнему поиски красоты в живописи, которая, как будто теперь не нужна, я временами думал, что и художник-то я ненужный, так сказать — лишний. Оказалось же — красота все же нужна. И те же французы мне отдали должное в том, чему не хотели доверять вначале. В Чили, как затем и на юге Франции, в белочистеньком Канн, мне пришлось продолжить занятия с группой учеников.
Я приучал своих учеников глубже любить природу, и ее нескончаемое богатство, чем любит ее обыватель. Постоянные выходы «в натуру» это лучшее средство ее изучить, понять и полюбить. Она же, природа, лучший учитель.
Начинал я, прежде всего, с того, что приучал держать в руке карандаш, работая им свободно, как кистью. Композиция, форма, объем, усваивались вместе с перспективой видеть предметы не приклеенными на плоскости, а уходящими вглубь пространства. И мои ученики полюбили эти наши выезды в «плен эр», в природу в Чили, или в маленькие городки на Кот д'Азюр во Франции. Где неподражаемая прелесть многовековых каменных домов, с чугунными решетками в окнах, и с окованными железом, массивными дубовыми дверями, в узких кривых улочках, хранила в себе молчаливую мелодию жизни прошлого.
 Еще остается сказать несколько слов о росписи греко-арабского православного храма в Винья дель Мар, морском курорте Чили. Для выполнения этой задачи, пригласили художника и изографа Владимира Яковлевича Предаевича, известного еще в Югославии, где он расписывал много сербских православных храмов. И церковь на Опленце. Там была усыпальница сербских королей. За эту работу он был удостоен высокой награды - ордена Белого Орла. Храм в Винья дель Мар был постпоен по проекту русского архитектора Вадима Константиновича Федорова. Предаевич и я расписали иконостас Я написал иконы северных и южных врат и двухметровые иконы поклонного ряда. А также написал фрески Рождества Воскресенья и Крещения Господня.
Чтобы расписать Православный Храм, нам — художникам, пришлось выдержать борьбу с греко-арабским комитетом по постройке этого Храма. Мы старались доказать, что нельзя расписывать храм под итальянскую живопись, а нужно настоящее Православное религиозное искусство.
Такую же борьбу как ни странно, пришлось мне выдерживать при росписи нашего русского православного храма, доказывая нашим прихожанам, что Православная Икона в технике русской школы иконописания, это не художественный каприз, но Литургическая необходимость для православного храма. Мне пришлось выдержать очень много разговоров на эти темы, обдумывая аргументацию, чтобы она стала убедительной для всех в одинаковой степени. Из этой борьбы и размышлений польза оказалась та, что на тему религиозного искусства я написал ряд статей в газетах и журналах.
В другой раз я на эту тему скажу подробнее, теперь в итоге всех размышлений, я пришел к категорическому выводу:
нельзя под термином живописи совмещать две разные дисциплины изобразительного искусства, а именно: искусство живописи призвано вызвать в нас комплекс душевных эстетических эмоций, религиозное искусство иконописания и стено-писания, обращено целиком к эстетике высшего порядка, не эмоциональной, а духовной.
В настоящее время, живу во Франции и продолжая участвовать в разных салонах, я оказался вынужденным, по обстоятельствам частного порядка, полгода жить в Испании. Здесь я увидел, что культура изобразительных искусств в Испании стоит в настоящее время выше чем во Франции. Любовь испанцев к живописи можно видеть на их выставках, посещаемости выставок и салонов, как и широкой популярности имен корифеев испанской живописи, чьи картины собраны не только в большом и по всему миру известном музее Прадо в Мадриде, но и во множестве других городов. За короткий срок мне самому удалось участвовать в нескольких салонах, и трижды собрать свои персональные выставки, одну исключительно рисунков карандашом испанских мотивов. Эта выставка, в маленьком курортном городе Дении, имела свой значительный успех, хотя бы потому, что целиком была раскуплена публикой.
Но тревога сегодняшнего дня, не только в области мировой политики, но и за судьбы искусства и литературы во всем мире. Хаотическая свобода без направляющей идеи и философского критерия, царит среди деятелей искусства. Художники, в подавляющем большинстве, сами ясно не представляют кому и для чего служит их творчество, да и мало кто задается таким вопросом. Отсутствие философской перспективы рождает глубокий пессимизм, прикрываемый эффектами эстетического нигилизма и отрицания жизне-утверждения. Эта потеря опоры в вере, в непререкаемость некоей абсолютной истины, независимой и объективно существующей, преобладает сегодня. Было же время когда художник верил в абсолютность истины, для которой служил и которую отображал в своем творчестве. И тут надо вспомнить диалог Спасителя с одним из законников испытывавшим веру Иисуса Христа, на что Спаситель ему ответил вопросом же, какая первая и главная заповедь:
Повторим ее и мы вместе с законником:
«ВОЗЛЮБИ ГОСПОДА БОГА ТВОЕГО, ВСЕМ СЕРДЦЕМ ТВОИМ, ВСЕЮ ДУШЕЮ ТВОЕЮ, ВСЕЙ КРЕПОСТЬЮ ТВОЕЮ, И ВСЕМ РАЗУМЕНИЕМ ТВОИМ» — вот это и есть то «Верую», которое утратило человечество и мечется терроризированное хаосом из-за веры в ложную свободу.
Сергей Байкалов-Латышев выпуск 4-й Р.К.К.
СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ СЕРГЕЯ БАЙКАЛОВА- ЛАТЫШЕВА.
Кадетская перекличка №33, 1983г.
Каждый раз когда приходит почта я с беспокойством перебираю письма.
Неужели опять придет извещение о смерти дорогих нашему сердцу друзей.
Сегодня пришло короткое письмо: «С прискорбием сообщаю Вам о смерти моего мужа Сергея Байкалова, наступившей 9 апреля сего года от рака желудка. Елизавета Байкалова- Латышева».
Я встретился впервые с Сергеем в Париже на съезде, хотя до этого уже знал его и глубоко ценил по переписке с ним. Сережа был один из немногих кто одел русскую военную форму в возрасте семи лет, поступив в Харбине в «Школу-приют Е.И.В. Наследника Цесаревича Алексея Николаевича для детей офицеров Заамурского Округа Пограничной Стражи», где три года, до перевода в Киевский Владимирский Кадетский Корпус, носил эаамурские зеленые погоны с черным кантом и вензелем «А» с короной.
Затем в составе Киевского  Корпуса мутные волны русской смуты привели его, кадета 4-го класса; вначале в Одессу, а потом через Варну в Югославию, где белые погоны он сменил на малиновые Русского Кадетского Корпуса, тогда созданного из кадет одесситов и киевлян.
Корпус он окончил с 4-ым выпуском проносив кадетскую форму 11 лет.
Передо мной старая фотография Сережи Латышева кадета 4-го класса только-что добравшегося до Сараева. На рубахе у него только две пуговицы да и те спороты с шинели. Остальные по дороге растерялись.
По окончании корпуса - Белград, где покойный принимал деятельное участие в Обществе «Русский Сокол», откуда вынес свои идеи панславизма.
Стремление осмыслить причины происшедшего краха государства Российского приводит его в Н.Т.С. и затем в Русский Национальный Союз, возглавляемый ген. Туркулом.
 Во время войны он вступил во 2-ую конную казачью дивизию, вначале офицером связи, а затем командиром 6-го эскадрона. Награжден двумя орденами. В январе 1945 г. перевелся в Р.О.А. в распоряжение ген. Меандрова и был командирован в Югославию для связи с четниками, что и спасло его от преступной выдачи в Платлинге.
По окончании войны, переезд к Чили, где покойный серьезно занялся живописью, вскоре создав себе имя в Сантьяго н Вальпараисо. Перед приходом к власти Айенде он покидает гостеприимное Чили и переселяется в Испанию, где продолжает заниматься художеством, пока тяжелая болезнь не заставила его поселиться в Доме Отдыха в Сан-Рафаэле во Франции.
О нем, как художнике, лучше всего говорит статья Мориса Педепиеса, помещенная в «Нис Матэн» 2-го авг. 1981 года:
«Вдели от Чили и России, его родины, Байкалов находит радость в живописи. С Сергеем Байкаловым, Дом пенсионеров «Эрмитаж» несколько месяцев назад обрел у себя талантливого художника, вдали от своей родины России, оставленной после революции, сумевшего сделать себе имя как в Чили, так и в Испании и Франции.
Художник-реалист этот сын царского офицера и племянник художника Бровара прожил долгие годы в Чили, где с успехом украсил своими работами православный храм. Влюбленный в море он создал кистью захватывающие полотна мотивов Тихого Океана, многие из которых достойно размещены в музеях или коллекциях частных лиц.
В Испанию он привез карандашные рисунки пейзажей Чили воспетых поэтом Карлом Казассусом.
На Иберийском полуострове он также сумел запечатлеть несравненную красочность Атлантики. Его выставки в больших н известных галереях Ницы: Мужен, Вальбонн, привлекали внимание знатоков.
Но, увы, паралич заставил Сергея Байкалова искать отдых в доме Сан Рафаэля, где он снова взялся за кисти. В данный момент он заканчивает заказ на иконы для австрийского заказчика и радуется, принимая своих учеников с Лазурного Берега, как и письмам своих адептов из далекого Чили.
В своей маленькой комнате в Эрмитаже, Сергей Байкалом живет окруженный сувенирами, вновь обретя тягу к живописи на радость пенсионеров дома.
Быть может он выставит что-либо из своих чудесных работ на следующей выставке в Жорес-Эс-терсль. Это для Сан Рафаэля было бы откровением и случаем познакомиться с художником большого престижа.
Морис Педепиес».
 В ноябре прошлого года Сергей подвергся серьезной операции, после которой настали месяцы упорной борьбы с безжалостным недугом. И в этот тяжелый период, не теряя свой природный юмор Сергей писал нам:
«...только что узнал, что объединение в Нью Йорке решило послать мне помощь на «приварок к ротной пище для худосочных и малокровных» как читалось р приказе по корпусу на вечерней перекличке. Тогда я только мечтал об этом приварке и вот, когда стукнуло мне 77 лет этот приварок получил от моих дорогих однокашников из Сэн Франциско, Лос Анжелеса и теперь Нью Йорка. Я действительно худосочный и мне понадобится еще 2-3 месяца прежде чем смогу брать пищу из общего котла. Прошу передать большую благодарность всем, кто еще меня помнит».
Сергей Байкалов-Латышев талантливый художник, славянофил и русский патриот, один из деятельных сотрудников нашего журнала принадлежал к тем людям, о которых поэт сказал:
Не говори с тоской: их нет.
Но с благодарностию: были...
Н. Козякин
https://web.archive.org/web/20071005090029/http://www.xxl3.ru/kadeti/baikalov.htm |
| Категория: История | Добавил: Elena17 (27.02.2024)
|
| Просмотров: 237
| Теги:
|
|
| Регистрация | Вход
Подписаться на нашу группу ВК |
|---|
|
Карта ВТБ: 4893 4704 9797 7733
Карта СБЕРа: 4279 3806 5064 3689 Яндекс-деньги: 41001639043436
|
