Из журнала "Кадетская перекличка" № 28
Пасха 1945 года застала меня в походе. Догорала вторая мировая война. Бесконечные ночные переходы, когда от усталости и бессонницы голова опускается все ниже — к самой лошадиной гриве, пока лошадь не зацепит меня стременем за какую-нибудь повозку и не заставит очнуться.
Эти дни смешались и, в памяти осталось только ночное, темное, уже теплое балканское небо, да топот лошадиных копыт. Далеко на горизонте бесшумно вспыхивают зарницы» отсветы ракет и артиллерийских выстрелов. Это за холмами идет ночной бой. Уже никому не нужный и бесполезный. У нас тихо. Усиленными маршами мы спешим вырваться из коммунистического окружения в Австрию.
Нам сказали, что красных в Австрию союзники не допустят. А союзников мы не боимся — мы против них не воевали, мы боремся только против коммунистов.
О том, что прошла Пасха вспоминаем, только тогда, когда пришли в английскую зону и вздохнули с облегчением, решив, что теперь нам бояться уже нечего, что самое тяжелое и страшное осталось уже позади ...
А потом был провал. Десять долгих лет советских концлагерей. Какая уж тут Пасха! А ведь Пасха для русского-православного человека, это самый большой, самый важный Праздник в году. Праздник чудесного Воскресения Христова, праздник нашего грядущего спасения. К Пасхе православные готовятся задолго. Целых семь недель строгого поста, когда нельзя есть не только мяса, но и яйца и даже пить молоко. Только овощи да рыба.
В течении этого поста читается особая молитва, люди исповедуются и причащаются, чтобы встретить «Праздник Праздников» чистыми и достойными.
Ни о чем этом в советских лагерях нельзя было и думать. Замученные голодом и непосильной работой люди не ведут счета дням и не отмечают праздников. Зато, этот счет за них ведет коммунистическое начальство.
Вдруг, иногда, лагерное начальство, по своему отмечало Пасху. Не с того ни с сего, устраивался внеочередной «аврал». Шпарились клопы, миллионами населявшие наши нары, белились грязные, запущенные бараки и нам, выгнанным на мороз устраивали подробнейший, ненужный и унизительный обыск. Заставляли на морозе раздеваться до нага, перетряхивали одежду и отнимали все, что только могло показаться или запрещенным или просто понравилось обыскивающему. Отбирали меленькие самодельные ножички, иголки и ножницы, химические карандаши, из которых делались чернила и перья. Даже фотографии близких, присланные в письмах и уже прошедшие лагерную цензуру, зачастую подвергались изъятию. Все зависело от настроения и произвола обыскивающего.
Мы — заключенные, мрачно чертыхались и недоумевали, к чему бы такой сюрприз? Пока, кто либо из стариков не вспоминал, что на этот день приходилась Пасха.
Гак прошли долгие десять лет. Измученный, ставший инвалидом, я попал наконец, в репатриационный лагерь, куда убирали не советских граждан для отправки заграницу на Родину.
Режим репатриационного лагеря в Потьме (затерянное в лесах центральной России местечко), конечно, нельзя было и сравнить с положением в обычном ИТЛ. Начать с того, что весь «надзор-состав» состоял только из офицеров МВД (Министерство Внутренних Дел). Да к тому же, видимо, им была дана инструкция не придираться к репатриируемым без нужды и, как можно меньше вмешиваться во внутреннюю жизнь репатриантов.
Приближалась Православная Пасха и среди заключенных начались разговоры о том, что теперь, пожалуй, можно будет ее встретить по настоящему. Бывший с нами священник отец Алексий — из эмигрантов, запуганный и робкий человек, тяжело вздохнул и согласился отслужить Заутреню.
Православных в лагере оказалось не мало: сербы, греки, русские эмигранты, болгары, несколько армян из Персии и какой то, чудом угодивший в СССР, сирийский араб-православный. Все решили соединиться для такого случая.
К коменданту лагеря была отправлена делегация за разрешением.
Сначала долго обсуждали, как разговаривать с начальством по такому необычайному и щекотливому делу, наконец, было решено держаться вежливо, но твердо.
Начальника лагеря — капитана МВД, такая просьба застала врасплох. Он, видимо, не имел понятия о том, как ему поступать. Конечно, проще всего было бы запретить. Но, данная ему инструкция требовала не раздражать и не оскорблять людей, которые не сегодня-завтра уедут заграницу и будут рассказывать о пережитом. Несколько поколебавшись, капитан дал свое согласие:
«Валяйте, все равно — вы не наши — не советские». ..
Тут закипела работа. Времени до Пасхи оставалось всего несколько дней, а сделать было нужно так много. Во-первых составить хор и разучить песнопения, сделать крест, свечи, соорудить аналой и сшить для священника эпитрахиль и ризу.
Тексты песнопений записывались со слов священника. Работа кипела по всему лагерю.
В женском бараке распарывали платья и кроили из них ризу и покрывало на аналой. По три раза в день, в помещении КВЧ (Культурно-Воспитательная Часть), где со стен, хмуро смотрели на нас портреты Ленина и Сталина, происходили спевки, которыми дирижировал о. Алексий. Доносившиеся из окон слова и напевы, как то совершенно неожиданно меняли всю лагерную атмосферу.
Солдаты ка вышках, прекращали свое собственное пение или переругивание с соседом и внимательно прислушивались к словам молитв. Чекисты старались в эти часы не показываться в зоне лагеря.
Даже иностранцев захватил наш восторг. Австрийцы и немцы спрашивали можно ли им присутствовать на Заутрене. Француз принял участие в хоре, благо голос у него был прекрасный. Старик курд- мусульманин, увидав какое-то необычное оживление и хлопоты по всему лагерю, расспросил, и, узнав в чем дело, просил разрешить и ему присутствовать на богослужении.
Бог один — Аллах! И у нас, и у вас. Каждый кто молится — Ему молится. А затем, надо этим собакам показать, что мы все вместе и не боимся, — говорил старик.
Неожиданно возникли осложнения, обер-уполномоченный (начальник секретного надзора) вдруг, потребовал полный текст богослужения, да еще в трех экземплярах. (Исполнить его требование не было никакой физической возможности).
Снова была составлена делегация, которая часа два уговаривала его отказаться от этого требования. Наконец, компромисс был найден: ему предложили присутствовать на богослужении в виде цензора и убедиться, что никакой политики там не будет.
С вечера, перед Заутреней, каждый, как мог и умел, готовился к торжеству. Из казенной картошки, добытой по «блату» на кухне, знатоки приготовляли крахмал, чтобы подкрахмалить ризу сшитую из бязи. В русской секции приготовляли общее розговение. Каждый принес в общую кучу все лучшее, что у него было. С помощью хитрых комбинаций и, при содействии солдат охраны, удалось купить несколько штук яиц. Их сварили в крутую, покрасили акварелью и разложили на накрытом столе с рассчетом — одно яйцо на четырех человек. Это было первое яйцо за десять лет съеденное мною в России.
Австрийцы, получавшие самые лучшие и частые посылки с РОДИНЫ, особенно помогли устройству нашего пира. На кухне были испечены пироги с картошкой и несколько белых булок. Они заменяли нам куличи. Приготовили сладкий (!) чай. Словом, сделали все, что только было в наших силах. Впрочем, главный смысл праздника для всех нас был вовсе не в этой трапезе, которая по традиции следует за окончанием ночного Богослужения и символизирует окончание Долгого поста. Самым главным для нас было услышать, так любимые нами, торжественные пасхальные гимны. Отстоять службу. Поздравить всех с Великим Праздником и похристосоваться.
Наши сердца и души рвались к высшему, к отрыву от земли со всей ее мерзостью и скудостью. Мы все хотели услышать то, чего мы были так грубо и насильственно лишены в течении долгих лет. Облегчить свои сердца хоть на момент приблизившись к Богу.
Анатолий Петровский, бывший югославский офицер, чистил самодельной ваксой свои сапоги из искусственной советской кожи, вызывая смех и шутки. Наш лагерный поэт Коля Воинов, в уголке строчил стишки для торжественного случая. Они были прочтены во время розговения и, если не произвели особенного впечатления на наши огрубевшие души то, все таки принесли свою пользу: милая, измученная Муся с сединой в своих черных волосах, наконец, обратила на него свое внимание. Бедные, им обоим отказали в праве на выезд из СССР и теперь они влачат там нищенское существование париев, находя единственное утешение только в том, что они окончательно и до конца вместе.
Из этих знаменитых стихов память сохранила только две первые строчки:
— «Позвольте вам задать вопрос И получить ответ...»
Ровно в 12 часов ночи началась Заутреня. Помещение барака столовой наполнилось молящимися. Я не могу сказать, как пел хор. Мне казалось, что я в жизни не слышал такого чудесного пения. Стеклянные баночки с постным маслом из посылок вспыхивали звездочками, заменяя лампадки. Для о. Алексия соорудили самодельную свечу. Откуда ухитрились достать для этого воск — до сих пор остается для меня неразрешимой тайной. Было, даже, кадило, сделанное из консервных банок и сосновая чистая смола распространяла клубы синего дыма и чудесный лесной запах.
Два раза заходил и «начальник». Первый раз, не снимая шапки, постоял с полминуты у дверей и вышел. Второй раз шапку снял и простоял минут десять. Что творилось в это время в его душе? Кто может ответить, — только Бог знает. Вероятно он сам не смог бы дать на это ответа.
Мне казалось, что в такой же обстановке, окруженные чужим, враждебным миром, со страхом и опаской, но с тем большей верой и упованием, молились в римских катакомбах первые христиане.
Первые и — последние ...
Теперь я встречаю Пасху по иному. В настоящей церкви, где поет хороший хор, духовенство, облаченное в дорогие, золотом шитые ризы, служит неторопливо и истово, не опасаясь ежеминутного грубого окрика и приказа «кончать». Радостная, нарядная толпа с зажженными свечами наполняет храм.
А мне все вспоминается замызганный, грязный, вонючий барак- столовая, неумелый, но такой трогательный хор, огоньки в стеклянных баночках, риза из женского платья... и кажется мне, что в толпе, между нами, в заношенном арестантском платье, никем не узнанный, стоял сам Христос!
В ту ночь, там, Он действительно воскрес в человеческих сердцах.
Б. Ганусовский. |
