Прошумела, пронеслася широкая Масленица, прозвенела бубенцами розвальней, протрынкала неугомонными балалайками, пропела, проплясала - и наступили строгие дни великопостные...
Задумчивой стала Москва.
С колоколен высоких, малых, древних, новых полетали звоны однообразные.
«Дзинь-бом, дзинь-бом», - печально ударяли колокола.
Оттепельным утром шла я с матерью в Кремль, угодникам Божиим поклониться. Кап-кап-кап - напевала звонкая капель, и ветер относил в лицо мелкие брызги...
Обошли мы монастыри, храмы, соборы, церкви низкие, древние. В полумраке домов Господних колыхались, трепетали огоньки свечей, словно рой пчелок янтарных. Сердце замирало, когда мать подводила меня к мощам прикладываться. Мутно переливаясь, поблескивала парча, веяло розовым маслом, ладаном. Вздохи тяжкие, молитвы слезные возносились перед иконами чудотворными. И как слезы сияли камни драгоценные. Мерцали лампады на позлащенных цепях-подвесках. Возле икон Царицы Небесной «Нечаянной Радости» долго молилась мать, горько плача. А когда вышли мы из низкой церкви на свежий воздух, мама мне сказала:
- Вот и верю, что радость мне будет: выплакала я ее себе у Царицы Небесной.
А я смотрела на сверкающий снег, подернутый оттепельной твердой коркой, на черные деревья, на которых с веселым чириканьем покачивались задорные воробьи, и не понимала - почему маме может быть грустно!
Вернулись домой на Девичье поле, когда уже вечер надвинулся.
В моей памяти проплывали бесконечные, строгие лики святителей, угодников Божиих. Но я почему-то хорошо запомнила только маленького святого убиенного царевича Димитрия, о котором мне раньше рассказывала старшая сестра Лида. Вспоминала висящую под стеклом над ракою его рубашечку с красными, поблекшими ластовицами, в которой его зарезали, его нагрудную цепь с крестом. Бедный, маленький царевич! Злой, нехороший царь, который велел его убить! Но за то святой младенец Димитрий теперь играет с ангелами в Божьем раю. Ему теперь хорошо!
Протекали дни поста, дни покаянные... Пели колокола утренние, пели колокола вечерние.
«Господи и Владыко живота моего», - с голоса учила меня сестрица. «Господи и Владыко живота моего», - раздавалась в храме молитва великопостная.
Дни текли... А тем временем в синем небе, над Москвою покаянною стали пролетать облачка легкие, серебристые, словно крылья лебединые. От облаков-крыльев ветры повеяли влажные, теплые. Ветры задышали на снега, и к полдню с крыш уже капала капель, ползли по тротуарам струйки и терялись в сугробах, в накатистом, твердом снегу улиц.
В нашем саду снег оседал под теплым солнцем, ломался с жалобным, тихим звоном. «Дзинь-ли, дзинь - конец зиме! - печально говорил снежок. - Я таю, я ухожу в черную землю».
«Но ты обратишься в светлую капельку, и ее выпьет крошечное зернышко, лежащее в земле, вырастет желтым одуванчиком и улыбнется синему небу! Чирик-чик-чик, не плачь!» - утешал тающий снег воробей, сверкая черными, умными глазками-бисеринками.
Плыли облака белоснежные - лебединым, плавным полетом пролетали...
Их полет услышали свернутые листочки, лежащие в маленьких острых почках, проснулись и стали искать выхода, как бы им хоть разок взглянуть на мир Божий. И почки стали большими, полными.
В саду, возле самой калитки, на Благовещенье верба выпустила мягкие, серые пушки, а та, что росла под тенью высокого забора, стояла еще черная, голая.
«Эна, верба-то уже распустилася, - сказала старушка Матрена - кухарка наших рабочих, проходя по двору. - А погодка-то какова! Стало быть, на Светлый Праздник ждать нам ведра!».
На проталинке я заметила первый синенький подснежник - нежный такой, прохладный, пахнущий снегом. Вот радость-то! Понесла его домой в рюмку поставить. А комнаты уже обдавались оранжерейным благоуханием: гиацинты, выращенные отцом, цвели на подоконниках.
Плыли облака, дни пролетали. Солнышко все ласковей смотрело на землю. И проснулась земля, зашумела, заговорила. Забормотали ручьи, забурлили струи, с шумом вырывавшиеся из желобов, громко закричали воробушки, купаясь в весенних лужах, открылись черные проталины и, наконец, дрогнул синий лед Москвы-реки, дал глубокие трещины, раскололся и поплыл - могучий, неудержимый!
- Лед идет! Лед идет! - принесла Лида радостную весть, приехав из гимназии.
- Мама, пусти нас на Каменный мост лед смотреть, миленькая, пусти, - упрашивала я мать.
- Попроси мадмазель Маргариту, если она хочет, то пусть пойдет с вами ледоход смотреть, - ответила она.
Маргарита, наша гувернантка, согласилась с радостью.
Через полчаса экипаж весело подпрыгивал по мокрой, мягкой мостовой, покрытой остатками светло-коричневого снега.
Рванул сильный, пронзительный ветер. Внизу загремело, загрохотало, заревело. Водою запахло. Мы вышли из экипажа и направились к Москве-реке.
- Идемте на самый мост, - громко сказала Лида.
Ледоход заглушал ее слова. Мы встали на середину моста.
- Смотри, Веруша, мы точно едем, точно плывем на пароходе! - восклицала сестрица.
Внизу бурлила, клокотала вода. Бом! - ударялись о быки и разлетались в белые осколки громадные, несущиеся льдины.
Вот одна высоко подскочила, раскололась пополам, рухнула в воду, вынырнула - и уже две льдины, обогнув бык, устремились вниз по быстрому течению. Вз… вз... вз... - свистел в ушах ветер.  
Лида что-то мне сказала, но я не расслышала.
- Что? - спросила я.
- Завтра, - почти прокричала сестра, - Вербная суббота. Пойдем утром на «Вербу», на базар, понимаешь? А вечером в церковь! Будем стоять с вербочками и со свечками, слышишь?
Я даже в ладоши захлопала, да так, что меня гувернантка за руку схватила.
Долго смотрели на ледоход и, слегка озябшие, лиловыми, ветреными сумерками домой возвращались.
И пришло счастливое «завтра» - веселье детей - пестрая «Верба». Уже у Пречистенских ворот кричали продавцы: «Повара, доктора, кухарки, горничные, бабочки животрепещущие, бабочки!». На картонных листах трепыхались маленькие шерстяные обезьянки в бумажных колпачках, держащие две блестящих крышки - повара. В черных фраках, в очках - доктора. Повязанные платочками, с корзинками в руках - кухарки, с зонтиками, в белых фартуках - горничные. А бабочки! - загляденье! Голубые, алые, оранжевые, позолоченные, с дрожащими пружинками-ножками, с завитыми усиками - совсем как живые. У каждого встречного ребенка красовалась на груди или на шапочке то обезьянка, то «животрепещущая». Разве уж бедняк какой-нибудь, мальчуган в оборванном пальтишке только с восхищением смотрел на игрушки, не имея ни копейки в дырявом кармане.
Ближе к базару толпа стала гуще, гул сильнее. И вот, наконец, под Кремлевскими стенами, развернулась пестрая лента, сияющая под мартовским солнцем - гудящая, шумная «Верба». Глаза разбегались. Там, в синем небе - пучок разноцветных, воздушных шаров, там горы бумажных цветов, там деревянные, кустарные изделия: ложки, вкусно пахнущие свежим лаком, петушки, курочки, зайцы, утки, песочники, бирюльки в маленьких бочонках, тележки, детские лопатки, тачки! Да всего не перечтешь! А вон пташки распевают в клетках - выбирай любую! А вон золотые и серебряные рыбки вьются в банке.
«Тульские пряники, вяземские с миндалем!» - кричал мужичок с бородою лопатой.
«Маковые ка-аврижки, ка-аврижки, миндаль сахарный, калужское тесто, сахарная вата всех цветов!» - бойко предлагала свой товар краснощекая, толстая торговка.
«Свинки надувные, собаки и скот тому подобный», - выкрикивал свой товар веснушчатый, курносый парнишка.
«Вербочки, вербочки - пучки наибольшие по две копеечки», - шамкала дряхлая старушка.
Ветер играл бумажными цветами, трепал пестрые бабьи платки в алых, розовых, желтых розанах по черному полю, висевшие на веревке, над прилавком, заваленным яркими ситцами, вырывал из рук зазевавшегося ребенка воздушный шар и уносил его в голубое, весеннее небо. Пахло парною землею... И детскому сердцу широко, любо было от всей этой веселой, шумной сутолки.
Накупила всего, что только душе пожелалось, и дома не знала - куда и разместить свои покупки. Поставила банку с рыбками в столовую на подоконник. Для щегленка достала со шкафа в передней прошлогоднюю клетку от чижика, украсила ее ползучею травкой, насыпала в выдвижной ящик конопляного семени, налила в глиняную чашку воды.
Захотелось опять взглянуть на рыбок. Пришла в столовую, а там кот гадкий, Барсик, примостился возле банки, опустил лапку в воду и старается выловить самую большую, самую красивую золотую рыбешку. И досталось же Барсику от меня! А он фыркнул, хвост трубой - да и был таков!
Сестрица в столовой на столе разложила пучки верб, перевязала их зелеными ленточками - приготовила для церкви.
- Пора ко всенощной, - сказала Лида, глянув в окошко.
В саду белые островки снега залиловели: сумерки надвинулись. Между тонким переплетом ветвей соседнего густого сада первая звездочка засеребрилася.
Ко всенощной поехали в храм Христа Спасителя.
- Служба там очень торжественная будет, - сказала мать.
По широким, пологим ступеням поднялись к вратам храма. Издали слышался гул ледохода. Порывистый ветер дул с Москвы-реки. А за вратами храма - сумрак, теплота. Прошли длинный ход, и открылся храм, уходящий в широкую высь...
О, какая я маленькая, премаленькая, да и мама, и весь народ, крохотный по сравнению с большим, большим храмом. Гулко разносится голос священника. Мальчики поют звонко, чисто, как колокольчики. У всех вербочки в руках и восковые свечки.
Вот затеплился один огонек, вот другой, третий, четвертый. Зажглося много, много свечей. А вот уже весь храм теплится, мерцает, словно каждый человек держит в руке звездочку, маленькую звездочку, упавшую с неба.
«Осанна в вышних», - поют мальчики.
«Осанна в вышних», - повторяют два слова, два торжественных слова гулкие стены храма.
«Осанна в вышних», - понимаю я из всех песнопений два слова.
Служба долгая. Моя толстая свечка уже наполовину сгорела, когда мать сказала:
- Сейчас уже скоро будет конец. Идемте к выходу, а то после тесно будет - не проберемся.
Я попросила у мамы лист бумаги, сделала колпачок и поставила в него свечку.
- Куда ты со свечкой. Нам же до дому далеко, все равно ветер задует, - шептала Лида.
- Ну, ничего, я хоть немножко понесу.
При выходе, во вратах рванул ветер - конец моему огоньку!
Открылась темно-лиловая чаша неба. Звезды мигали. По влажному ветру из-за Москворечья неслись перезвоны. А внизу по переулкам, площади, улицам, вдоль Пречистенского бульвара плыли медленные, тихие огоньки свечей.
Вернулись домой поздно.
- Служба во храме Христа Спасителя самая долгая, - говорила мама.
- Из церкви пожаловали, - сказала старушка Матрена, отворяя нам калитку.
- Верба хлест, бей до слез! - шепнула мне она и ударила по плечу вербою.
Тут-то я вспомнила!
- Верба хлест, бей до слез, - громко сказала я и хлест - мою сестрицу, а она меня.
- Да будет вам! - унимала нас мама.
-Для здоровья пользительно, вербочкой-то, для здоровья. Не замайте их, - ласково приговаривала Матрена.
Ужинать не захотела - так ко сну меня клонило. А спалось-то как сладко после воздуха весеннего!..
Вербное Воскресенье легким морозцем нас подарило. После обеда я даже вздумала на коньках по замерзшим лужам в последний раз прокатиться, но быстро провалилась под лед и налила себе полные башмаки холодной воды. Переоделась на кухне, чтобы никто не заметил, и опять пошла во двор железной лопаткой лед ломать.
- Чиво это морозища ахнуть вздумал! Ни к селу, ни к городу, - проворчала Матрена, поскользнувшись возле крыльца мастерской сусального золота.
- Завтра опять тепло будет, - сказал кучер Иван, наблюдая, как солнце садилось в туманно-голубой дали. - По солнцу оно так приметно.
И не ошибся он.
Первый день Страстной недели теплый выдался, серенький. Утром первый дождь накрапал, обрызгал в саду крохотные, зеленые ростки.
Лида и я говеть начали. Утром и вечером ходили в самую ближнюю от нас церковь, в домовую, что в мужской Шелапутинской гимназии находилась.
- Смотри, все вспомни, в чем согрешила, - говорила мне мать.
Как не вспомнить? Маму обижала, не слушалась ее, врала ей, над Маргаритой смеялась за то, что она такая толстая, не исполняла ее приказаний, потихоньку из буфета шоколадные конфеты до обеда таскала - крала значит. Грех-то какой! Учиться не хотела, особенно цифры писать да считать, плакала, а не хотела.
Пришла я в среду на исповедь, купила свечу. Сердце в груди так и прыгало!
Думала: только бы мне после всех детей пойти исповедоваться; а мама вперед меня поставила. Вижу: мой черед подходить к батюшке. Страшно-то как, Господи! А батюшка оказался добрый-предобрый. Я только отвечала ему: «Грешна», и со страху все позабыла, что сказать ему хотела.
- Смотри, сегодня будь смирной, а то до причастия нагрешишь, - пригрозила мне мать после исповеди.
В Великий Четверг причащалися, и в доме было празднично, торжественно.
На Страсти Господни опять в храм Христа Спасителя поехали.
- «Разбойника благоразумного» будет петь сам Петров из Императорского Большого Театра, - сказала мама.
За службою я все спрашивала Лиду:
- Скажи, когда же будет петь «сам артист»?
- Подожди, услышишь!
И вот грянул мощный голос, точно вопль грешной души человеческой... Замер народ... Полная тишина сковала громадный храм, и только звучал один голос, словно колокол, взывающий к небу...
Теплились, потухали свечи... Гремел и замолкал хор. Мерно доносились великие слова Страстей Господних.
На моей свече выросли двенадцать отметок, восковых шариков. Двенадцать Евангелий кончились. И снова, как и в Вербную субботу, поплыли по всему городу колыхающиеся звездочки, освещая детские радостные лица, юные, зрелых лет, старые, умиленные, скорбные - лица несущих домой огни святые.
Только мы вернулись домой, как пришла из Новодевичьего монастыря старушка Матрена и, осторожно открывая дверь столовой, внесла горящую свечу.
- Вот вам, святого огонька принесла. По дороге потухал, да суседний мальчонка в фонарике нес свечу: я у него все и зажигала.
И святым огоньком затеплила Матрена в доме все лампады.
- Когда же вы будете яйца красить? - спросил за ужином отец. - Я из магазина принес вам сегодня разных красок.
- Завтра уж будем. За один день девочки успеют перекрасить, - ответила мама.
И в пятницу с утра принялись мы варить краски в глиняных горшках, а в столовой на столе раскладывали уже выкрашенные яйца и смазывали их для блеска постным маслом.
- Ну и красота! Подлинно красота! - приговаривала горничная Маша, глядя на блестящие красные, синие, оранжевые, лиловые, малиновые яйца.
- А у нас еще золотые и серебряные будут. Что ты тогда скажешь? - хвасталась сестрица.
- Ну, уж и золотые! - усумнилась Маша.
- А ты не веришь? Вон, смотри, золотой и серебряный порошок. Вот мы его разведем, да кисточкой и помажем яйца, - объясняла Лида.
Маша сняла с подоконника блюдо, поросшее зелеными всходами овса, и положила на него несколько яиц - залюбовалась:
- А теперь еще красивее, словно на поздравительной картинке.
Кончили красить яйца. Сестра взглянула на мой белый, сделавшийся радужным фартук, на мои пестрые руки и ахнула.
- Как это тебя вымазаться угораздило? Как это ты с пестрыми руками сегодня в церковь пойдешь?
На кухне маме помогали куличи и пасхи готовить. Чистили миндаль, орехи, резали цукаты, перебирали изюм, коринку.
До обеда ходили к ароматной плащанице прикладываться.
Протек хлопотливый день, канул в серо-голубую весеннюю дымку...
- На пороге Праздник Светлый, на пороге, теперь, - шептала старушка Матрена, оправляя блестящие, мелом вычищенные лампады.
В каждой комнате перед иконами затеплились благостные, тихие огни.
В темно-лиловом небе звезды замерцали, замигали, зашептали:
«Светлый Праздник близится, Светлый Праздник, Пасха красная, Пасха великая - радость великая!»

Монахиня Варвара (Суханова)

(«Православная Русь», № 7 за 1954 год).