Приобрести книгу СЛАВА РОССИИ в нашем магазине:

https://vk.com/market-128219689?w=product-128219689_4862174

1.

Все последние дни Алёша был более обыкновенного задумчив, и Фёдор, хорошо знавший младшего брата, сразу угадал, что тот что-то замышляет. Предчувствие оказалось верным. Дождливым вечером, когда отец по обыкновению уехал в Английский клуб, завсегдатаем которого был многие годы, Алёша проскользнул в комнату брата.

- Бог мой, куда ты собрался в такой час? – воскликнул Фёдор, увидев его на пороге. Алёша был одет в тёплую ваточную шинель, за плечо его был закинут небольшой мешок.

- Прощай, Федя! Ухожу биться за свободу эллинов!

Фёдор быстро поднялся из-за стола, забыв о прерванном занятии, и поспешно притворил за братом дверь:

- Алёша, свет мой, да ведь это безумие!

- Почему? – живо удивился 17-летний доброволец, блеснув тёмными глазами. – Разве не мечтали мы с тобой сражаться за Веру Христову, за правое дело?

Да, ещё как мечтали! Сразу вспомнилось глубокое огорчение, когда ещё в дни учения в Петербурге пришла весть о битве при Ватерлоо. Братья так надеялись, что Наполеон не уйдёт от них, и они ещё успеют сразиться с нахальным корсиканцем! Но, увы, их опередил Веллингтон…

- С кем же мы теперь будем драться? – разочарованно спросил тогда Федя.

И 11-летний Алёша, никогда не терявший бодрости духа, тотчас ответствовал:

- Будем бунтовать славян!

И это не был лишь мальчишеский пыл. Брат уже тогда близко к сердцу принимал и положение угнетённых турками славян, и гонения на Православную веру – не только от басурман, но и от латинян. В то время на слуху было имя сербского героя Георгия Черного, его лубочные портреты можно было встретить всюду. Именно на него мечтал быть похожим Алёша. Что же до веры, то о ней он, ещё совсем дитя, спорил, бывало, с аббатом Бувином, которого родители пригласили преподавать сыновьям языки. Немало натерпелся бедный аббат от въедливых вопросов воспитанника, никак не желавшего признавать непогрешимость Папы…

- Ах, Федя, душа моя! Бежим вместе! Сам Господь даёт нам случай претерпеть за Его дело! – горячо говорил Алёша, обнимая брата.

Претерпеть за Божие дело они оба клялись ещё в Петербурге, казавшемся им воистину языческим вертепом. Мальчикам чудилось, что в этом городе непременно станут склонять их изменить вере, и они поклялись принять любые муки, но не отречься в Христа и его Церкви.

Там, в Петербурге, судьба свела их с графом Каподистрией, славным греком, ведавшим иностранными делами Российской Империи. Граф был патриотом России, но ещё большим патриотом своей несчастной Родины. И вспыхнувшая борьба греков за свою свободу, разумеется, всецело владела его сердцем. Впрочем, и русские сердца горели жаждой помочь единоверцам. Бывший гувернёр Фёдора и Алексея, грек Арбе, рассказывал, что даже Пушкин и Вяземский рвались на войну, но Царь воспретил им… Он вообще много чего рассказывал, отважный и влюблённый в свою родину господин Арбе! И слушая его, загорался Алёша жаждой подвига, жаждой праведной брани. Красивое лицо его дышало вдохновением, а глаза блестели то гневом, когда речь шла о жестокостях басурман, то восторгом, когда повествовалось о героях-греках и их доблестных деяниях…

- Алёша, голубчик, да ведь тебя схватят! – Фёдор старался быть рассудительным, хотя горячность младшего брата начинала будоражить и его. – Как ты собираешься добраться до Греции? Ведь нужны документы, деньги…

Алёша гордо улыбнулся и извлёк из кармана паспорт:

- Об этом не волнуйся! Я хорошо подготовился!

- Откуда?..

- Г-н Арбе раздобыл по моей просьбе. Ещё мне удалось скопить 50 рублей, их хватит на дорогу. А ещё вот! – Алёша извлёк из-за голенища сапожный нож. – Саблю добуду в бою! – рассмеялся он, пряча оружие. – Ну, так что, дипломат, пойдёшь со мной басурманов бить?

Фёдор и рад бы был пойти. Но он уже избрал для себя дипломатическое поприще и с успехом готовился к нему. Впрочем, Алёшу ожидало будущее ничуть не менее завидное. В свои 17 лет этот мальчик уже имел степень кандидата математических наук Московского университета – случай неслыханный в истории! К тому же знал он добрых две дюжины языков, не уставая выучивать всё новые и новые. Казалось, что ему не нужно их даже учить, довольно раскрыть книгу на чужом наречии, либо завязать разговор с носителем дотоле неведомого языка, и язык сам приходил к отроку… Не было науки, в которой бы он не преуспел, не был искусства, которому не был он причастен. Как раз теперь работал Алёша над новой драмой в стихах… И эту-то голову золотую под пули и турецкие ятаганы подставлять?!

- Алёша, - осторожно заметил Фёдор, пытаясь остудить воинственный пыл брата, - а как же матушка?.. Ведь она с ума сойдёт, узнав о твоём побеге!

Лицо Алексея опечалилось и, присев на край стула, он сокрушённо покачал головой:

- Ты прав. Перед ней я теперь грешен. Но разве не сама она воспитала нас такими? Не она учила нас насмерть стоять за Веру, за правду, за Отечество? Да, мой побег станет для неё ударом. Но, - бледное лицо вновь оживилось, - уверен, потом она будет гордится мною! А я так хочу, чтобы матушка мною гордилась! Гордилась, что её сын следует её заветам, что стал настоящим героем! – Алёша вскочил на ноги и порывисто обнял брата. – Ах, Феденька, душа моя! Я напрасно звал тебя с собою! Конечно же, ты должен, ты обязан остаться! Ради нашей матушки! Ты будешь ей опорой и утешением, если… - голос его прервался. – Я иду на войну, а там всё может случится! Ты прости меня, братец, если я был виноват пред тобою. Испроси за меня прощения у матушки, у отца. Скажи, что я бесконечно люблю и почитаю их. Что я буду писать им, как только смогу…

По щекам Фёдора покатились слёзы. Он был уже слишком взрослым и степенным молодым человеком, чтобы совершать безрассудные порывы, но порыв Алексея, хотя и пугал, но искренне восхищал его. Он гордился в эту минуту своим младшим братом, завидовал ему и горевал, что не похож на него, что не может последовать за ним. И только страхом сжималось сердце – на войне всё может случиться… А что если Алёша не вернётся из Греции? Сложит там свою золотую голову? Что если в последний раз обнимает теперь Фёдор брата? И от этой мысли ещё крепче стиснул он Алёшу в объятиях.

- И тебя, милый Феденька, я тоже очень люблю. Ты самый родной, самый близки мой человек после матушки! Ты береги её крепко, Феденька! – с этими словами Алексей вырвался из братних объятий и беспокойно взглянул на часы. – Однако, мне пора! Прости и прощай, душа моя! – и поклонившись земно растерянному Фёдору, Алёша не вышел, но выбежал из его комнаты, точно боясь, что тот станет удерживать его, воспрепятствует побегу.

А разве не должен был воспрепятствовать? Как старший?

Фёдор выбежал на лестницу следом за братом.

- Алёша!

Алексей обернулся уже от самой двери чёрного хода. Несколько секунд братья молча смотрели друг на друга в полумраке. Затем Фёдор трижды перекрестил беглеца и глухо, но так, чтобы тот услышал, произнёс:

- Благослови тебя Господь, братец!

Алексей улыбнулся из темноты, поклонился вновь и исчез в ночи… Протяжно завывал ветер за гулко захлопнувшейся дверью. Хлопья мокрого снега мешались с ледяным дождём, покрывая улицы склизким месивом. Вернувшись в свою комнату, Фёдор долго смотрел в окно, надеясь в последний раз увидеть тонкую фигуру брата с мешком на плече. Но тьма поглотила Алёшу, и ничего нельзя было разобрать в ней, кроме грузных, разбухших от воды снежных хлопьев.

Взволнованный и удручённый, Фёдор попытался возвратиться к прерванным занятиям, но глаза упрямо не видели строчек в книге, а мысли, словно гончие, стремились по следам Алексея. Куда-то пошёл он? Или поехал на извозчике?.. Один или с г-ном Арбе? Где он теперь, в эту самую минуту?

От брата мысли обращались к матери. Как-то сообщит он ей о побеге любимого сына? Гнев отца не страшил Фёдора, но горе матери заранее ранило его сердце. Однако, Алёша прав был, когда говорил, что именно она наполнила сердца сыновей верой, глубокой преданностью Церкви и Отечеству, любовью… Всем тем, ради чего её младший сын отправлялся теперь, быть может, на смерть.

Отец Фёдора и Алёша, Степан Александрович, был человеком добрым, но слабохарактерным и совершенно не способным к ведению дел. Капитал, оставшийся ему ещё от деда, он умудрился дочиста спустить в карты в своём любимом Английском клубе. Мать, узнав об этом, потребовала, чтобы муж немедленно переписал на неё имение с тем, чтобы защитить от полного разорения детей. Отец был человеком достаточно совестливым и удовлетворил этому справедливому требованию. С той поры всеми делами семьи Хомяковых ведала Марья Алексеевна, женщина мудрая и основательная. Она сумела навести порядок в расстроенном мужем имении, строго следила за расходованием средств и всю душу вкладывала в воспитание сыновей и дочери. Марья Алексеевна была женщиной глубоко религиозной и приверженной ко всему русскому. В семье строго соблюдали все посты, соблюдали все церковные уставы. Детство Фёдора и Алёши прошло в Москве, среди её многочисленных церквей, старинных обычаев и преданий. Любовь к Отечеству и верность Православию стали основою мировоззрения обоих мальчиков. Оттого-то и было им затем так трудно принять Петербург с его европейским образом жизни, забвением веры, растленностью, отчего-то почитавшейся как «светскость»…

Мать сделала всё, чтобы вырастить своих сыновей русскими и православными – без оглядки на модные поветрия. И ей это удалось. Ныне один из её мальчиков уходил в чужую страну, чтобы утвердить сердцем и разумом воспринятые наставления делом и кровью…

Снизу раздался шум. Фёдор отвлёкся от своих мыслей и, прислушавшись, понял, что отец вернулся из клуба. Час был ещё не поздний, а потому впору было удивиться, почему родитель, возвращавшийся обыкновенно уже ночью, приехал столь рано. Уж не проигрался ли опять? Мать, щадя гордость мужа, не лишала его привычного образа жизни и ежемесячно выделяла ему достаточные средства, дабы он мог поддерживать своё положение в привычном ему обществе. Это помогало сохранить известную гармонию в семье. Хотя денег отцу частенько не хватало, и это служило поводом для ссор, но всё же, как человек совестливый, Степан Александрович вынужден был признавать правоту жены и терпеть своё «угнетённое» положение.

Ещё больше удивился Фёдор, когда услышал, что шаги отца стремительно приближаются к его комнате. Мгновение, и дверь распахнулась настежь. Отец – в распахнутой шубе, в цилиндре, с тростью в руках – возник на пороге, и грозное лицо его не предвещало ничего хорошего.

- Потрудитесь объяснить, милостивый государь, где теперь ваш брат! – потребовал Степан Александрович без обиняков.

Вот так-так! Откуда бы знать ему? Значит, не только Фёдор приметил неладное в поведении брата? Кто же ещё? Матушка была теперь в имении… Уж не дядька ли Артемий? Конечно, кому ещё! Уж он-то знал своего питомца, как облупленного!

- Я не знаю, батюшка… Разве его нет в комнате? – неуверенно пробормотал Фёдор.

Отец с гневом ударил тростью по столу:

- Не смейте лгать отцу! Тем более так бездарно! Лгать, сын мой, нужно красиво и убедительно, запомните это. На дипломатическом поприще это вам пригодится. А если не умеете, не беритесь! И найдите себе иное применение!

- Простите, батюшка…

- Так где же ваш брат? Говорите правду!

Фёдор опустил глаза. Он не мог врать отцу, но не мог и выдать Алёшу.

- Я жду! Я приказываю вам сказать, где теперь ваш брат! Разве ваша добродетельная матушка не учила вас, что лгать грешно?!

- Учила, батюшка. А вы не раз говорили нам, что грешно доносить, и мы никогда не выдавали вас матушке… - заметил Фёдор.

Трость мгновенна была убрана со стола. Цилиндр небрежно полетел в кресло. Сбросив шубу, в которой он порядком запарился, отец, наконец, расположился на диване и заметно помягчел.

- Хорошо, - кивнул он. – Пожалуй, дипломат из тебя всё-таки получится. За словом в карман ты не лезешь. Но ты, мальчик мой, уже не ребёнок, и должен, чёрт побери, понимать, что донос доносу рознь. Не сказать матери о крупном проигрыше отца – это лишь способ уберечь семью от лишнего скандала. А не сказать о, быть может, опасной затее младшего брата? Что это? Ты не думаешь, что твоё покрывательство может погубить его? И если это случится, как ты будешь жить с таким грузом? Донос! Мальчишка!

Фёдор вспыхнул, понимая справедливость слов отца, но всё ещё не решаясь выдать Алёшу.

- Стало быть, упрямствуешь. Хочешь погибели родного брата… Вот, ваша матушка-то обрадовалась бы теперь, будь она здесь, этакой солидарности двух выпестованных ею недорослей! Один в пекло юрит, а другой на страже стоит, чтобы его за пятки ухватить и вырвать из того пекла не успели! Брависсимо!

- Я не знаю, где он теперь, - ответил окончательно раздавленный отцовским сарказмом Фёдор. – Я только знаю, что он в Грецию уехал… Воевать за свободу эллинов, как завещал ещё князь Потёмкин…

- Вот, только Светлейшего в ваши мальчишеские игры не впутывай, сделай одолжение! Ишь ты! Потёмкины… - сердито фыркнул отец и позвонил в колокольчик. Явившейся на зов прислуге была тотчас дана команда разослать людей на все заставы и искать там молодого барина.

- О, я знаю, чьё это влияние! – грозно говорил Степан Александрович, теребя тонкими пальцами набалдашник трости. – Всё ваш Арбе! Я знал, что этого старого мошенника нельзя пускать на порог! Забил несмышлёнышам головы вздорными идеями…

- Это не вздорные идеи, отец! – воскликнул Фёдор. – И Алёша поступил благородно, желая..!

- В самом деле? Отчего же вы тогда не отправились вместе с ним, милостивый государь? Разве не долг старшего брата блюсти младшего? Но вы предпочли остаться дома и продолжать учение, дабы делать карьеру на избранном поприще, не так ли?

Фёдор вновь залился краской – стрелы отца, как всегда, попадали точно в цель.

- Молчите? И правильно делаете. Теперь лучше помолчать! Ваш брат ещё ребёнок. Ему простительно подобное мальчишество, хотя и в его лета пора иметь уже более рассудка. Но вы!..

- Вы ли будете учить нас рассудительности, отец?

Степан Александрович усмехнулся.

- Что ж, признаю, я не лучший пример для подражания. И всё же я ваш отец, а это – мой дом. И, как вас воспитали добрыми христианами, то извольте чтить отца своего и повиноваться ему! Или, может, вас сей заповеди не учили? И говорили лишь о повиновении матери?

- Я повиновался и сказал вам…

- Брависсимо! – кивнул отец. – Благодарю тебя, сын мой, за сие одолжение. Молись, чтобы твоего безрассудного брата успели найти и вернуть домой! Иначе несчастье, которое может случится, будет единственно твоей виной!

Последние слова окончательно подавили Фёдора, и он умолк, последовав совету родителя и погрузившись в молитвы о брате.

Степан Александрович умолк также, закурив и время от времени поглядывая на часы.                 

Время тянулось медленно, точно и оно разбухло и отяжелело, подобно падающим за окном снежинкам. Наконец, около трёх ночи внизу раздался юношески ломкий голос Алёши:

- Отпусти меня, старый чёрт! Ты не имеешь права останавливать меня!

И вслед за ним густой, слегка окающий, уветливый голос старика Артемия:

- И не совестно вам барин этако браниться? Слышала бы ваша матушка!

Фёдор вскочил из-за стола, поднялся с дивана и отец. Через минуту на пороге комнаты появился красный, как рак, и безмерно раздосадованный Алексей, а за ним придерживавший его за плечо Артемий.

- Вот, барин, - обратился дядька к Степану Александровичу, - за Серпуховской заставой настиг. Едва не сбежал от меня! Как завидел – ну лататы задавать! Но уж я охотник бывалый, от меня не убежишь!

Алёша дёрнул плечом и вырвался из цепкой хватки старика.

- Погоди! Убегу ещё! – бросил он и исподлобья поглядел на отца, ожидая взбучки.

Артемий рассмеялся:

- Ну-ну, батюшка, не журись! Куда ж ты без меня, дядьки своего, собрался? Надо было хотя меня с собой призвать, я б тебе за ординарца был! А то один! Да в чужие края! Виданное ли дело?

- Полно, Артемий, - махнул рукой отец. – Пойди в кухню, обогрейся. За службу я тебя после вознагражу.

- Помилуйте, Степан Александрович, батюшка! Какие ж тут награды! Вы моим заботам дитё вверили, так как же мне не уследить за ним? Когда бы я его не уберёг, меня бы на скотный двор отослать мало было!

- Это ты верно сказал, мало, - согласился отец. – Но коли за худую службу след наказывать, то за добрую всякий должен награду иметь. Ступай же, я с сыновьями потолкую.

- Слушаю, барин, - Артемий с поклоном удалился.

Отец вплотную подошёл к Алексею и несколько мгновений молча изучал его, словно видел впервые.

- Стало быть, Алексей Степанович, науки менее притягательны для вас, нежели запах пороха и бряцанье стали? – осведомился он.

- Одно не мешает другому, батюшка, - отозвался Алёша, прямо глядя на отца. Ни тени смущения, а тем более страха не было в нём, и Фёдор в очередной раз позавидовал брату.

- Ты очень уверен в себе, сын мой, - заметил Степан Александрович. – Что ж, раз тебя так манят бранные пиры, то я найду твоим воинственным стремлениям лучший путь, нежели г-н Арбе, ноги которого, конечно, в этом доме больше не будет. Я сегодня же отпишу моему доброму другу, Дмитрию Ерофеевичу Остен-Сакену, и, уверен, он не откажет принять тебя под своё начало в Кирасирский полк. Война – это не игра. И прежде чем ты пойдёшь совершать подвиги для своих эллинов, изволь хотя бы обучиться воинскому делу, как подобает благородному человеку.

С этими словами отец ушёл, а Фёдор бросился на шею брату:

- Прости меня, Алёша! Но я не мог солгать ему!

- Если бы ты солгал, это бы не помогло, - ответил Алёша. – Артемий – борзая, каких поискать. Он бы меня и под землёй нашёл…

- Если честно, то я рад, что всё так получилось, - признался Фёдор. – Если бы ты погиб, я бы не смог простить себе, не смог бы жить с этим.

Алёша глубоко вздохнул:

- На всё Божия воля! – и блеснув глазами, добавил: - А эллинов мы всё-таки освободим! И славян также!

2.

На третий месяц осады крепость Шумла открыла свои ворота русским воинам. Крепость не сдавалась. Крепость отдавала дань уважения русскому Мюрату, великому полководцу и в знак этого уважения позволяла предать его прах земле в её стенах.

- Надо же, басурмане, а с понятием! – удивлённо говорил дядька Артемий.

- Да, с большим, чем у иных наших… - с горечью отозвался Алексей.

Траурная дробь барабанов возвестила начало церемонии. Гроб почившего генерала тяжёлой кладью лёг на плечи его верных гусар. Врата крепости отворились, и скорбная процессия вошла в Шумлу.

Алексею вспомнилось первое видение генерала Мадатова. Его Белорусский гусарский принца Оранского полк как раз расположился на бивуак, когда в отдалении показался несущийся во весь опор всадник на вороном коне.

– Кто это там скачет? – спросил один из офицеров.

– Это какой-то генерал! – отозвался поручик Лаврецкий, взглянув в трофейную подзорную трубу.

Через несколько мгновений генерал, высокий и статный, в гусарском ментике, с георгиевским крестом на шее, смуглый, черноволосый, остановился прямо у бивуака:

– Здорово, молодцы! – прозвучал зычный, бодрый голос. – Поздравляю вас с войной! Мы подеремся славно – я это вам предсказываю. Надобно только выманить этих мусульманских собак в чистое поле, а тогда и нам, гусарам, будет работа... Я знаю турок, я с ними вырос... Я вам пророчу, господа, что через год вы все вернетесь в Россию с Георгиевскими крестами!

- Чтобы заслужить крест, надо, чтобы случай представился! – заметил Лаврецкий.

– Какой тут случай! – воскликнул Мадатов, осаживая своего бесом вертящегося коня. – Была бы охота да отвага! Знаете ли вы, как добываются Георгиевские кресты?

Ещё в 1810 году под водительством графа Каменского здесь же, под Шумлой, храбровали Александрийские гусары, а в их числе капитан Мадатов. Молодому офицеру так хотелось получить Георгия, что он напрямик спросил своего командира, полковника Ланского, что ему сделать, чтобы получить заветную награду. Ланской указал на четырехтысячную колонну турецкой кавалерии, шагом выезжавшую из лагеря:

- Разбей их!

Полковник пошутил, но капитан принял шутку за приказ и, крикнув двум эскадронам: «За мной!» – бросился в атаку. Турки, не ожидая нападения, дрогнули, и два русских эскадрона изрубили их, покрыв вражескими трупами несколько вёрст… Это был день славной для русского воинства победы под Батином, в котором была наголову разбита 40-тысячная турецкая армия.

– Это было дело знатное, – заключил Валерьян Григорьевич, покрутив длинный, угольно чёрный ус, – оно утешает меня даже под старость. Дай Бог и вам когда-нибудь поработать таким же манером... А пока прощайте! Увидимся под Варной!..

С этими словами он круто повернул коня и поскакал по дороге в Мангалию… Только позже узнали гусары, что перед ними был легендарный генерал Мадатов. Этот блистательный военачальник покрыл себя славой ещё в предыдущую турецкую кампанию, а затем много раз отличился в битвах с Наполеоном. Когда русский авангард буквально погибал, переправляясь через Березину, обледеневший мост через которую оказался запружен артиллерией и обозом, Мадатов, командовавший Александрийским полком, выдвинул вперёд своих гусар и, проскакав по их фронту, воскликнул: «Гусары! Смотрите: я скачу на неприятеля! Если вы отстанете – меня ожидает плен или смерть! Ужели вы в один день захотите погубить всех своих начальников?» Не ожидая ответа, он круто повернул коня, дал шпоры и помчался на неприятеля. Само собой, Александрийцы последовали за своим вождём. Много жертв понёс в тот день полк, но спас остатки пехоты и честь русского знамени…

По окончании Заграничного похода Валерьян Григорьевич был назначен в родной для него край, сделавшись правителем Ширванского, Шекинского и Карабагского ханств. Любимый полководец Кавказского наместника генерала Ермолова, он творил чудеса, с одной стороны наводя страх на непримиримых горских разбойников и персов, с другой – личным влиянием, авторитетом и примером обращая в русское подданство своих единоземцев.

О его мужестве в боях с персами, неизменно победительных для русского воинства, рассказывали легенды. Генерал вступал в них во главе своих войск, в парадном генеральском мундире. Неприятель тотчас отличал его гарцующую на горячем коне фигуру с сияющими на солнце эполетами.

- Ваше превосходительство, вас видят, в вас метят! – кричали ему.

- Пускай видят! И боятся! – отвечал на это Мадатов.

И ни одна пуля не смела коснуться его…

Мог ли Алексей мечтать, что будет не просто служить под началом такого доблестного героя, но сделается его адъютантом? Судьба, однако же, распорядилась именно так.

Служба Хомякова сперва в Кирасирскому полку, а затем в Конной гвардии не приносила ему удовлетворения. Он мечтал о подвигах, а не об унылой полковой жизни и не о разухабистой столичной гвардейской. Поэтому с наступлением нового царствования Алексей взял отпуск и отправился в путешествие по Европе. Он обучался живописи в парижской Академии художеств, постигал секреты архитектурного мастерства в Италии, совершенствовался в науках и практиковался в языках… Но, вот, грянула новая война, и Алексей понял – пришло его время! Брат Фёдор в ту пору был назначен состоять по дипломатической части при графе Паскевиче на Кавказе и звал Алексея с собой. Но дипломатические маневры не манили Хомякова, а потому он поспешил вступить в ряды Белорусского гусарского полка, отправлявшегося на театр военных действий.

Первое дело, в котором отличился молодой офицер было сражение при Кулевче, открывшее русским войскам путь за Балканы. В этом бою поручик Хомяков спас жизнь поручику Лаврецкому, на которого насели разом три турецких конника. Один из них уже занёс ятаган над вихрастой и удалой головой, но был сражён ударом сабли Алексея.

- Ну, брат! Ты мне теперь воистину брат! – говорил после боя Лаврецкий, обнимая Хомякова. – Жив останусь – весь твой буду!

Он был чрезвычайно горяч этот бесшабашный поручик, полная противоположность самому Алексею, но этим-то и привлекал к себе, заражая своим доходящим до ухарства молодечеством, увлекая весёлым краснобайством.

На другой день войскам Мадатова была поставлена задача прервать сообщения разбитой турецкой армии с Шумлой. Едва только турки выдвинули из крепости свою конницу, гусары ринулись в атаку, предводительствуемые своим бравым генералом. Алексей оказался совсем рядом с Валерьяном Григорьевичем. Мадатов, дерясь, как рядовой офицер, самолично вырвал знамя Ахмат-бея. Это был опасный момент! Турки с рёвом бросились на русского Мюрата, и тот оказался в кольце их, отбиваясь на все стороны света. В таком положении куда как кстати бывает человек, способный прикрыть вам спину! Алексей и оказался таким человеком. Увидев критическое положение командира, он, не задумываясь врубился в ряды турок и, прорвавшись к Мадатову, прикрыл его от ударов вражеских клинков. Следом подоспели и другие гусары.

Сбитые с поля турки бросились в ближайший пехотный лагерь. Но гусары не привыкли просто так отпускать противника и ворвались в лагерь на плечах бежавших. Турецкая пехота, не ожидавшая нападения, была тотчас изрублена. Но и на этом не остановились доблестные гусары!

- За мной, ребята! – раздался зычный клич. Вороной демон-конь уже летел вправо, спеша отрезать от Шумлы другую пехотную колонну, поспешно отступавшую в укрытия её стен из соседнего лагеря. На глазах гарнизона была истреблена и она.

После этого перед стенами крепости остались лишь редуты с грозной артиллерией. Военная наука воспрещает атаковать артиллерию в конном строю, но Мадатов предпочитал науке собственную никогда не подводившую его интуицию. Суворовскую быстроту и натиск.

- Гусары, в карьер!

И масса конницы в считанные мгновения достигла редутов, перелетая через рвы… Здесь гусары спешились и с саблями наголо уже в пешем строю ринулись на приступ. Первый редут был взят с налёта, победителем достались знамена и орудия. Второй редут, однако же, уже не мог быть застигнут врасплох и ощетинился против атакующих всем, чем мог: картечью, штыками, батальным огнём.

И что же? Непостижимый Валерьян Григорьевич, сделав своим людям знак остановиться, один подъехал к изрыгающему огонь редуту и на турецком языке стал уговаривать его защитников сдаться. Те ответили залпом, чудом не повредившим генералу. В этот момент на подмогу коннице подоспела пехота, и редут был взят русскими штыками.  

Вечером того же славного дня, обещавшего всем участникам водопад наград от Государя, который в этой кампании лично предводительствовал войска и находился теперь под Варной с генералом Воронцовым, Мадатов пригласил к себе Хомякова. Тот полулежал по восточному обычаю у низенького стола. Алексей заметил, что по мужественному лицу Валерьяна Григорьевича иногда пробегает судорога боли, и он инстинктивно тянется к левому боку. Уж не ранило ли командира?!

- Вы отважно сражались сегодня, поручик! – обратился к Хомякову генерал.

- Благодарю, но я сражался, как все.

- Да, все были молодцами. Настоящими гусарами! И всё-таки вы очень вовремя подоспели помочь мне отбиться от той своры собак. Благодарю вас!

- Рад служить, ваше высокопревосходительство!

- Скажите, поручик, верно ли говорят о вас, будто вы знаете не то 12, не то 13 языков?

- Тридцать два… - смущённо признался Алексей.

Мадатов приподнялся и воззрился на молодого офицера со смесью недоверия и недоумения:

- Сколько-сколько?

- Тридцать два, - повторил Алексей.

- Вы это всерьёз? Уж простите за вопрос, слишком невероятное число вы назвали…

- Всерьёз, - вздохнул Хомяков.

- Вы так тяжело вздохнули, точно признались в низком грехе! – рассмеялся Валерьян Григорьевич. – Но, помилуйте, как это возможно?

- Не могу знать, ваше высокопревосходительство. Просто языки мне всегда давались чрезвычайно легко. К тому же у многих из них общая основа. Зная к примеру, латынь, санскрит…

- Санскрит! – протянул генерал. – Стало быть древние языки вам тоже знакомы?

- О, да! Они прекрасны, в них столько поэзии!

- И при этом вы простой офицер?

- Я служу моему Государю и Отечеству.

Валерьян Григорьевич некоторое время о чём-то думал, теребя свой чёрный ус:

- Знаете, Алексей Степанович, некоторые сочли бы вас сумасшедшим, но мне вы нравитесь. Сегодня турецкой картечью был сражён мой адъютант, и я хочу, чтобы вы заняли его место. Вы образованы, отменной нравственности и такой же отваги, лучшей кандидатуры мне не найти!

Так Алексей неожиданно для себя сделался адъютантом своего кумира. Очень скоро он понял, что Мадатова, хранимого судьбой от неприятельских пуль и клинков, тяготит куда более тяжёлая и опасная рана. И нанёс её не враг, нанёс её и продолжал наносить граф Паскевич. Этот счастливый баловень судьбы и любимец Государя имел весьма неприглядную черту характера: он не мог выносить чужую славу. По крайней мере подле себя. Потому сменив на Кавказе Ермолова, он начал спешную замену соратников последнего. Не миновала эта участь и Мадатова. Любовь и уважение к князю в войсках и населении особенно распалили ревнивую натуру Ивана Фёдоровича и он, блестящий полководец, герой, опустился до низких кляуз, до клеветы в отношении Валерьяна Григорьевича. Само собой, нашлось довольно ничтожеств, которые в угоду новому «хозяину» поспешили сочинять доносы, которые исправно направлялись в Петербург.

Мадатов мужествовал под Шумлой, а на него – хуже неприятельских ядер – сыпались вздорные и оскорбительные обвинения. И после боёв он вынужден был не пожинать славу и не отдыхать, но отвечать на бесстыдные вопросные пункты, посылаемые ему Паскевичем. Травля, устроенная графом, была настолько возмутительна, что трудно было поверить, что человек такого положения может дойти до такой низости. В крепости Шуше, к примеру, барабанным боем на улицах приглашали жителей подавать жалобы на Мадатова. Князя обвиняли в незаконном завладении имением в Карабаге, хотя на руках у Ивана Фёдоровича были собственноручные рескрипты почившего императора Александра, утверждавшие за Мадатовым эти имения. Без ведома Валерьяна Григорьевича за небольшие долги, которые он легко мог погасить, был продан в казну за ничтожную сумму его тифлисский дом… Все эти унижения на глазах подтачивали силы отважного воина. Он умел сражаться лицом к лицу, на поле боя, но в «сражениях», где бьют из-за угла, был бессилен. 47-летний генерал угасал на глазах, снедаемый горькими несправедливыми обидами. И всё же продолжал отважные вылазки и поиски вокруг осаждённой Шумлы. В таких делах он вновь чувствовал себя прежним, и Алексей неизменно сопутствовал в них своему генералу.

Последняя вылазка была предпринята им за пять дней до смерти – к городу Тырнову. Впервые, отправляясь «на дело», был он не весел, а угрюм, и от этого так и обрывалось сердце Хомякова, искренне привязавшегося к храброму и столь незаслуженно оскорблённому генералу.

- Ваше превосходительство, вам не стоит теперь ехать! – уговаривал Алексей своего командира, с мукой глядя на его страдальческое лицо. – Ведь вы совсем больны! Вам нужен отдых, лечение! Поберегите себя ради нас!

- Чтобы ко всем прочим обвинениям меня назвали ещё и трусом? – вспыхнул Валерьян Григорьевич.

- Ваше превосходительство, русская армия знает, кто такой генерал Мадатов, и чем она обязана ему. Это знают не только ваши гусары, но и пехота, артиллерия, все. И точно также все хорошо знают вздорный характер графа Паскевича. Неужто же возможно вам искать себе смерти из-за его подлых происков?! Неужто он того стоит?!

Мрачное лицо князя посветлело, и в тёмных глазах его Алексей прочитал благодарность.

- Вы честный, благородный юноша, поручик, - сказал Валерьян Григорьевич. – Я рад, что не ошибся в вас. И за сердечное слова спасибо вам. Однако, от жалости вашей избавьте меня. Я не ищу смерти. Тем более из-за Паскевича… Но и бежать от неё не намерен. Кисмет!

- Судьба – это не рок и не фатум…

- И здесь вы правы. Поэтому вот, что я вам скажу, Алексей Степанович. Когда закончится эта война, а она, несомненно, закончится очень скоро и славно для нас, подавайте в отставку.

- Почему вы хотите, чтобы я ушёл из армии? Разве я плохо справляюсь со своими обязанностями?

- Вы справляетесь с ними блестяще, как и со всем, за что берётесь. Но храбрых и способных офицеров много. А вы – один. Генералом вам не стать, для этого вам понадобилось бы сосредоточиться лишь на военном поприще, а вы не сможете, слишком широк круг ваших увлечений и дарований. Постарайтесь как можно полнее воплотить их. Поверьте, Россия выиграет от этого много больше, нежели от того, что у неё будет больше на одного доблестного офицера.    

Таково было завещание Мадатова. Он словно уже знал, что настают его последние дни и спешил проститься. Результата его последняя экспедиция не принесла. Лишь вымотала его последние силы. На обратном пути генерал уже не мог сам сидеть в седле от слабости и жуткой боли в боку. Алексей всё время ехал рядом с ним и поддерживал, чтобы тот не упал. Уже в лагере у Валерьяна Григорьевича пошла горлом кровь. Это была агония…

- Прочти мне что-нибудь своё… Порадуй напоследок… - глухо прозвучал в полумраке палатки голос умирающего генерала.

Судорожно сглотнув слёзы, Хомяков постарался прочесть как можно более ровно:

- Не презирай клинка стального

В обделке древности простой

И пыль забвенья векового

Сотри заботливой рукой.

Мечи с красивою оправой,

В златых покояся ножнах,

Блистали тщетною забавой

На пышных роскоши пирах;

А он в порывах бурь военных

По латам весело стучал

И на главах иноплемнных

Об Руси память зарубал.

Но тяжкий меч, в ножнах забытый

Рукой слабеющих племен,

Давно лежит полусокрытый

Под едкой ржавчиной времен

И ждет, чтоб грянул голос брани,

Булата звонкого призыв,

Чтоб вновь воскрес в могущей дали

Его губительный порыв;

И там, где меч с златой оправой

Как хрупкий сломится хрусталь,

Глубоко врежет след кровавый

Его синеющая сталь.

И, вот, теперь под моросью дождя под дробь барабанов по улицам не сдавшейся Шумлы русские гусары несли гроб своего вождя. А турки безмолвно отдавали честь русскому герою, ради погребения которого сам великий визирь приказал открыть врата своей цитадели. И кто осмелится сказать, что эти нехристи-бусурмане не оказались несравненно благороднее, нежели русский генерал-христианин Паскевич и его приспешники? Алексею было нестерпимо стыдно за них, из мелочного самолюбия, из зависти, из желания выслужиться погубивших замечательного человека, и нестерпимо больно за него самого, героя стольких войн, оказавшегося детски беззащитным против интриг.

Вечером после погребения Мадатова белорусские гусары узким кругом поминали безвременно ушедшего генерала.

- В тени садов и стен Ески-Сарая

При блеске ламп и шуме вод живых,

Сидел султан, роскошно отдыхая

Среди толпы красавиц молодых.

Он в думах был, — главою помавая,

Шумел чинар, и ветер, свеж и тих,

Меж алых роз вздыхал, благоухая,

И рог луны был в сонме звезд ночных.

«Чтоб кисть писца на камнях начертала,

Что всё пройдет»! — воскликнул падишах.

Я зрел Сарай и надпись на стенах,

И вся душа невольно тосковала,

И снова грусть былое воскрешала,

И мысль моя неслась на прежних днях.

- Хомяков! Это совершенно гениально, Хомяков! – восторженно воскликнул Лаврецкий, обнимая Алексея и троекратно лобызая его. – Истинное слово! А особенно восхитительно, что ты, мой свет, никогда того Сарая с его гуриями не видал!

- Так и что же из того? – вяло пожал плечами Алексей. – Разве кто-то видел рай, ад, библейских пророков и древнегреческих богинь… Однако же, описывают их весьма убедительно!

Лаврецкий рассмеялся, обнажив ряды крупных белоснежных зубов.

- Хомяков, голубчик, откуда вы можете знать достоверность описания древнегреческих богинь? Или библейских пророков? Их описывать легко! Никто не проверит!

- А Сарай кто проверит? Великий визирь или его евнухи? – усмехнулся Хомяков.

Тут несколько офицеров рассмеялись, и один из них пояснил:

- Дело в том, что наш поручик Лаврецкий однажды изрядно отличился, проникнув в гарем.

- Куда? – удивился Алексей.

- Ну, полно-полно! – смутился поручик. – Был грех, выпили, поспорили… Ну, вот, я на спор и проник. Сперва в крепость, а потом в гарем…

- Ну, не герой ли?! – тешились офицеры. – Тебе, Лаврецкий, за такое крест давать надо было!

- Узнай начальство о таком подвиге, меня бы вовсе в отставку отправили. Но, чёрт возьми, господа! Это того стоило!

- А если бы турки вас колесовали? – приподнял брось Хомяков.

- Кисмет, как любил говаривать наш генерал, - пожал плечами Лаврецкий. – Зато будет, что вспомнить под старость, если я до неё доживу.

- И что, хороши ли были гурии, поручик?

- Хороши, братцы, - ответил тот, раскуривая трубку. – Но, сказать по чести, наши полтавские крали лучше!

Дружный хохот приветствовал эти слова, а Алексей невольно зарделся. Лаврецкий посмотрел на него с сочувствием:

- Удивляюсь я тебе, Алёша!

- Чему бы?

- Так воспевать сарай и так при том сторониться женского пола – такого я ещё не видывал в нашей среде! Не ожидал я от тебя виршей этаких, брат! Экий, стало быть, и в тебе, праведнике, бесёнок заключён!

- Ну, довольно! – нахмурился Алексей. – Мне не стоило трафить вам и читать этих стихов. Сегодня горчайший день для всех нас, сегодня следовало бы молиться и оплакивать того, кого мы потеряли… А что делаем мы? Пьём пунш и говорим несусветную чушь…

- Да полно тебе, свет мой! Мы гусары! И наш командир был гусаром! Любившим доброе вино, хорошеньких женщин, славную сечу и все радости нашей короткой жизни! И, уверен, он предпочёл бы, чтобы мы вспоминали его вот так – бодро и безунывно, вспоминали не больным и измученным, а искромётным и весёлым, каким он был всегда. И если он теперь невидимо посреди нас, то, уверен, смеётся нашим штукам вместе с нами. А наше уныние ему вовсе не понравилось бы.

- Может быть, и так, - не стал спорить Хомяков. – Но я лучше пойду… Тяжело на душе…

И оставив гудевшую у костерка компанию, он прошёл чуть в сторону от лагеря. Пробовал молиться, но слова молитвы отчего-то не шли на распалённый пуншем ум. А вместо них вспоминались рассказы Лаврецкого о гаремных гуриях… Когда-то мать взяла с обоих сыновей клятву – блюсти целомудрие до свадьбы. В случае нарушения обета пригрозила не дать последнего благословения. И Федя, и Алёша обет родительнице дали. А дав, как не исполнять?.. Да только нелегко это молодому красавцу! Да ещё и в офицерской среде! В окружении бражников и кутил! Заикнись им только о таком обете, на смех поднимут, и потом уж пощады не жди, изведут шуточками…

Ещё во время службы в гвардии Алексей пережил сильное увлечение красавицей-гречанкой. Ею пленены были в ту пору решительно все: Жуковский, Вяземский, Пушкин, Мятлев… Не устоял и 20-летний корнет Хомяков. Красавицу звали Александрой Осиповной Россет. Фрейлина Императрицы, она по праву слыла первой придворной красавицей. Кто был для неё Алексей? Один из восторженно смотревших на неё юношей, не более того… Так она и отнеслась к нему. А юноше почудилось в том унижение, и красавица получила ответ, озаглавленный «Иностранке»:

Но ей чужда моя Россия,

Отчизны дикая краса,

И ей милей страны другие,

Другие лучше небеса,

Пою ей песнь родного края -

Она не внемлет, не глядит;

При ней скажу я: «Русь святая», -

И сердце в ней не задрожит.

И тщетно луч живого света

Из черных падает очей:

Ей гордая душа поэта

Не посвятит любви своей.

«Черноокая Россети» жестоко оскорбилась на эти вирши. От своих поклонников она привыкла получать совсем иные посвящения. И эти поклонники ценили в ней не только красоту, но и ум, вкус, и никому из них не приходило в голову обвинить её в недостатке русскости. Напротив, именно русскою видели они в ней, и русской ощущала себя она сама.

Годы спустя, Алексей понял свою ошибку, но в ту пору распалённое сердце 20-летнего воздыхателя не могло судить справедливо. Красавица обиделась, а корнет оставил полк и уехал заграницу. Таков был первый опыт любви… Каким-то будет следующий? Для его полковых друзей всё легко и просто, для них точно и не написана был заповедь о прелюбодеянии. И, что самое поразительное, это ничуть не смущает и не разочаровывает целомудренных, казалось бы, девиц. Уже и в их души проникли современные веяния, и прямо обратное вызывает их удивление…

Но светлый миг очарованья

Прошел как сон, пропал и след:

Ей дики все мои мечтанья,

И непонятен ей поэт.

Когда ж?... И сердцу станет больно,

И к арфе я прибегну вновь,

И прошепчу, вздохнув невольно:

Досель безвестна мне любовь.

Ему исполнилось уже 25 лет, и душа его томилась от одиночества. Душа жаждала любви. Но не вульгарной любви, не подделки по неё, но истинного взаимного чувства, того чувства, когда двое воистину становятся одним целым, родной души. Всякая душа ищет такую душу. И безмерно счастлив нашедший!

- Батюшка! Алексей Степанович! А я-то вас по лагерю ищу-ищу! – раздался позади запыхавшийся голос старика Артемия.

- И везде-то ты меня найдёшь… Чего тебе, старина?

- Да ведь иззябните вы! От костра ушли! Полушубочек оставили! – и уже нахлобучивал старик полушубок на молодецкие плечи. – Не хватало ещё, чтобы простудилось дитё и захворало! Что я матушке с батюшкой скажу тогда? Не уберёг!

Хомяков улыбнулся этому наивному бормотанию своего старого дядьки и не стал спорить с ним, предавшись, как бывало в детстве, в его волю. Возвращаясь в лагерь, он думал, что надо будет непременно написать воспоминания о почившем генерале, позаботиться о сохранении его памяти и очищении её от бессовестных наветов, сгубивших героя в расцвете лет.