Приобрести книгу СЛАВА РОССИИ в нашем магазине:

https://vk.com/market-128219689?w=product-128219689_4862174

3.

Хороша на Руси золотая осень! А в деревне – особенно. Особливо, если деревня эта не моту какому принадлежит, а хозяину доброму, рачительному. Тут уж поневоле залюбуется глаз – и не одними только царскими золотом и порфирой короткий срок правящей госпожи Осени, но благолепием и достатком, о котором свидетельствует всякая крепкая и ухоженная изба, всякий встречный крестьянин, далёкий от той испитости и оборванности, какую обычно описывают печальники о народе, тучные стада…

Вокруг Боучарова россыпь таких благолепных деревень была. И, хотя глаз подполковника Лаврецкого всегда много больше ласкали блеск столичных гостиных и пышность военных парадов, нежели поэтическая пастораль, а всё же с немалым удовольствием осматривал он владения своего старого приятеля. А тот, с не меньшим удовольствием, показывал и рассказывал:

- Мужики мои вполне свободны, как и надлежит быть людям. Я заключаю с ними ряды, и они работают на меня по соглашению, как свободные люди. А я в свою очередь работаю для них, стремясь сделать труд их легче и производительнее. В прошлом году я, наконец, придумал, как усовершенствовать наши сеялки и веялки. И, ты знаешь, результаты весьма разительны!

- На все руки ты, брат, мастер, - улыбался Лаврецкий. – Я-то думал, ты только ружья проектируешь!

- Да, кстати, что там с моим ружьём? – живо отозвался Алексей, забыв о сеялках. – Уже месяц как я отправил опытный образец в военное министерство.

- Думаю, оно будет одобрено. Его конструкцией заинтересовался сам министр.

- Превосходно! – удовлетворённо кивнул Хомяков. – Но отчего же только сеялки? Ты забыл о паровой машине?

Паровая машина была его гордостью. Это изобретение было представлено им на Лондонской выставке и получило там патент.

- Если бы эту машину запустить в широкое производство, Бог знает, что можно было бы сделать!

Лаврецкий смотрел на Боучаровского хозяина и изумлялся. Минуло более 10 лет с той поры, как он знал его бравым поручиком, нещадно бившим турок. А ныне? Помещик, семьянин, изобретатель, писатель… Даже внешне переменился – отпустил по-мужицки бороду и длинные, до плеч, волосы. Но и в этом не то мужицком, не то священническом образе был по-прежнему красив собой. И красота эта дополнялась той живостью, увлечённостью, с какой говорил он о всяком предмете, с какой брался за всякое дело. И – вот, ведь чудо! – всякое дело оживало от прикосновения его! Восхищался Лаврецкий дивными Боучаровскими садами, медовый дух которых окутывал все окрестности. Эти яблони, вишни и груши вместе с мужиками барин сажал самолично. Да что яблони! Груши! Где в средней полосе России можно встретить обильно плодоносящие ананасы и бананы?! А у Хомякова их было в избытке. Хоть торговлю открывай! Тут же, рядом, и свой винокуренный завод у него.

Залюбовался гость церковью Сретенской. Скромна, но до чего гармонична! Её тоже Алексей проектировал сам. Недаром в странствиях по Европе архитектурные премудрости постигал! А внутри храма среди росписей и икон есть образы, его же рукой написанные. Как успевал всё это один человек? Как хватало ему памяти и часов в сутках? И ведь не то, чтобы слишком берёг он эти часы. Вставал поздно, ложился также… В этом отношении у помещика Хомякова сохранились привычки горожанина.

- И что же, не скучно тебе с твоими дарованиями в этой глуши? Без общества? – полюбопытствовал Лаврецкий.

- Я не знаю значения этого слова, - улыбнулся Алексей своей ясной улыбкой. – Помилуй, жизнь прекрасна и удивительна! Как можно в ней скучать? О, я знаю! Теперь у нашего юношества в моде «сплин» и прочая мерехлюндия. Но ведь это всё, братец, баловство и только!

- А я бы, пожалуй, взвыл от тоски, проживя в деревне долее двух недель.

- Если только жить да мух считать, то взвоешь. А если всякое мгновение занято тем, как эту деревню обустроить, как сделать так, чтобы крестьяне были не только сыты и довольны, но и просвещены, то выть-то и некогда окажется.

- О, ну, к такому труду свой талант потребен! Во мне его не бывало! Впрочем, мой папаша не оставил мне ничего кроме имени и дедовой сабли – единственного, что он каким-то чудом не проиграл. И с детских лет вся жизнь моя – это полк.  Походы, зимние квартиры, парады-ретирады, атаки-осады… Ничего иного я не знаю.

- Погоди. Вот, обзаведёшься семейством, появится у тебя свой дом, имение…

- Полно, брат, - Лаврецкий поморщился. – Всякому свой удел. К чему мне семейство, посуди сам? Я живу что цыган. И привык так жить. Семейство при такой жизни обуза… А самое главное, я хотя и не образец нравственности, но и не мерзавец же, чтобы испортить жизнь какой-нибудь порядочной девице или даме, которую угораздит пойти со мной к алтарю.

- Зачем же портить?

- Затем, что таков уж я! – развёл руками гусар. – Не могу жить в хомуте, мне вольная воля нужна! К тому же, чего доброго, у этой несчастной оказалось бы приданное…

- И что же в том плохого?

- А то, что с ним произошло бы то же, что с приданным моей бедной матери. Я, мой друг, унаследовал все пороки моего отца. Я люблю весёлую жизнь, люблю игру. Пока мне нечего проигрывать, кроме собственного жалования и исподнего, это нестрашно. А, вот, если появится имение, то беда!

- Мой отец тоже был игроком, но это не помешало мне стать неплохим как будто бы хозяином.

- По-видимому, ты унаследовал вместо пороков отца добродетели матери!

- Возможно… - пожал плечами Хомяков. – А также прадеда.

- Прадеда?

- Да, мой прадед, как говорит предание, был человек в высшей степени удивительный. Был он беден, но справедлив и добр, за что любили его все, и прежде прочих, крестьяне. И был у него у него дальний родственник, Кирилл Иванович Хомяков, владевший этим имением. Кирилл Иванович наследников не имел, а потому, когда пришло время отдавать Богу душу, призвал мужиков и велел им самим избрать себе нового барина. Те единодушно указали на моего прадеда, Фёдора Степановича, совсем ещё юного сержанта гвардии.

- И такой юнец оказался справным хозяином?

- Более чем. Молва о нём вскоре пошла по всей губернии. Его деревни были образцом порядка и приносили такой доход, что ходили слухи, будто в кладовых у прадеда хранятся целые сундуки с серебром и золотом. Когда императрица Екатерина проезжала через Тулу и советовала здешним дворянам открыть банк, те ответили ей: «Нам не нужно, матушка, банка; у нас есть Федор Степанович Хомяков. Он дает нам денег в заем, отбирает к себе во временное владение расстроенные имения, устраивает их и потом возвращает назад».

- Не ошиблись, стало быть, мужики в выборе, повезло.

- А мужики, Петруша, вообще народ смышлёный. Жаль, что у нас никогда не любопытствуют их мнением.

- Что я слышу? Уж не к либералам ли ты подался? – пошутил Лаврецкий.

- Вот, именно они-то менее всего и любопытствуют мнением мужиков. Они предпочитают подменять это мнение собственным и выдавать его за мнение мужика, некоего умозрительного мужика, существующего только в их воображении, так как мужика настоящего они не знают и знать не хотят.

- Тпру! Тпру! – рассмеялся подполковник. – Ты не на ваших московских любомудровских собраниях!

- И в самом деле – тпру! – Хомяков натянул поводья и остановил коляску у парадного крыльца своего дома. – Вот и приехали! Милости прошу! Сейчас ты узнаешь, как потчуют дорогих гостей в Боучарове!

И как только сочеталась в этом человеке хозяйская деловитость с юношеской весёлостью, мудрость философа, учёные сочинения которого Лаврецкий никак не мог одолеть, с отменным жизнелюбием. Откроешь религиозный трактат – подумаешь, будто писал его какой-нибудь седовласый отшельник. Глядь, а вместо него – хлебосольный хозяин, знающий толк в хорошем вине и пище, любящий охоту, рыбалку и иные радости жизни.

Навстречу гостю вышла хозяйка – сестра именитого поэта Языкова Екатерина Михайловна. Алексею было уже 32 года, когда он, наконец, встретил свою мечту, свой идеал женщины в образе 18-летней Кити, нежнейшего, чистого создания. Эта очаровательная женщина обладала главным талантом своего пола – талантом жены и матери. Своему возлюбленному супругу она подарила уже четверых ребятишек и теперь носила под сердцем пятого. По тому, с каким трепетом относились друг к другу супруги после пяти лет брака, было очевидно, что союз этот дал счастье и гармонию обоим.

Приветствуя Кити и со всей галантностью целуя поданную ему руку, Лаврецкий ощутил странную для себя неловкость. Эта женщина совсем не походила на тех, к обществу которых он привык. В ней не было ни тени кокетства, лишь чистота, простота, доброжелательность. При этом она вовсе не была глупа. Екатерина Михайловна получила подобающее домашнее образование, была довольно начитана и разбиралась в искусстве. Однако же, и начитанности, и разборчивости было в ней в меру, и обратиться в одну из «учёных дам», число которых всё умножалось в последние годы, ей не угрожало. Мера – это слово определяло Кити. Мера, ровность, плавность, гармония. Ничего лишнего, острого, выпирающего. И в то же время её никак нельзя было назвать скучной…

Кити смутила Лаврецкого. Он вдруг понял, что не знает таких женщин, женщин настоящих, таких, какими создал их Бог. Не знает и не умеет обращаться с ними. Проста, легка Кити, но деревенеет язык в её присутствии, боясь сказать что-нибудь не то, но под ясным, доверчивым взором её совестно становится за собственные пошлые мысли, и от этого присутствие её стесняет. Лаврецкий представил себя мужем такой женщины и внутренне усмехнулся. Нет, он не Хомяков, он бы от такой агницы сбежал, не в силах рядом с ней своей порочности чувствовать. Добродетельному Алёше лучшей пары и желать невозможно было, истинно вымолил её, не иначе. Ну, а «цыгану», гусару, повесе и картёжнику куда такое сокровище? Всякий день осквернять его и потом себя же святотатцем чувствовать? Сохрани Боже от такой жизни!

А обед был изобилен и превосходен. Богослов знал толк в кулинарии! Да и вино с Боучаровского завода было ничуть не хуже крымского. Вот, только беседа никак не клеилась… Большей частью о литературе толковать пришлось. Для удовольствия хозяйки. Говорили о её брате, о ближайшем друге Гоголе, которым она детски восхищалась… Наконец, Кити удалилась отдыхать в свои комнаты, а Алексей пригласил гостя в биллиардную, велев подать туда наливку и сладости. Лаврецкий вздохнул с облегчением. Отпив превосходной смородиновки, раскурив трубку и расстегнув мундир, он вновь почувствовал себя самим собой.

- Кажется, - тонко улыбнулся Хомяков, метко направив шар в лузу, - моя идиллия не убедила тебя во благе степенной семейной жизни?

- Я не отрицаю этого блага, - покачал головой гусар. – Я лишь отрицаю оное для себя. И ты прав, брат, твоя идиллия, которой я счастлив всем сердцем, убедила меня в обратном.

- Отчего же так?

- Знаешь… рядом с твоей женой я себя чувствовал так, как если бы она была ещё не падшей Евой, а я перед ней – падший с какой-нибудь обезьяной Адам…

Ответом Лаврецкому был заливистый хохот друга, который, развеселившись, даже промазал кием мимо очередного шара.

- Ох, Петруша, помрёшь с тобой, ей-Богу, помрёшь! Так не надо грешить с обезьянами, чтобы потом так непристойно себя не чувствовать! Эх ты, знаток гаремов и гурий!

Захохотал следом и сам подполковник.

- Ладно, - махнул, отсмеявшись, рукой Алексей, - не стану больше соблазнять тебя уделом, что тебе не мил. Ко всякому пониманию, в личном ли или в общественном, человек только сам прийти способен.

- В самом деле? К чему же тогда ваши славянофильские баталии с бедолагами западниками? Если вы не рассчитываете ни в чём убедить друг друга?

- Вероятно, для тех, кто ещё не имеет собственного твёрдого воззрения, а, следовательно, может стать как на одну, так и на другую сторону. А ведь таких, друг мой, большинство. И от того, чьи доводы окажутся убедительнее, будет зависеть путь, которым пойдёт наша Родина, её судьба.

- Ты всерьёз думаешь, что судьба России решается в ваших журнальных драчках? Прости, но я думаю, она определяется совсем иными сражениями.

- Не спеши недооценивать значение журнальных полемик. Эта битва, быть может, и поважнее, чем те, что ведутся с оружием в руках… Оружием ведётся борьба за внешнее, за территории, за политическое господство, за самую жизнь физическую. Но есть иная брань – духовная. Битва за умы и души. К кому будут обращены эти души? Ко Христу или к лукавому? К Отечеству нашему, с его Церковью, его древними преданиями, славным наследием, или к западу, который Пётр опрометчиво навязал нам в вечные учителя?

- Сдаётся мне, что абсолютному большинству народа безразличен ваш диспут. Поскольку он безграмотен.

- Так в этом же и беда! – воскликнул Хомяков. – Народ тёмен, не наставлен в вере, не имеет собственного русского воззрения! Что есть такой народ? Глина, из которой можно вылепить всё что угодно! А ну как найдутся те, что вылепят худое? Поэтому-то так необходимо просвещать народ! Только не так, как в своё время просветили наше образованное сословие, отвратив от родного и растлив! А в русском духе просвещать! Надобно и непременно надобно вырабатывать все мысли, все стороны жизни, всю науку. Надобно переделать все наше просвещение, и только общий, постоянный и горячий труд могут это сделать. Пойми, русское просвещение – это жизнь России!

Понять эти мудрёные речи было гусарскому подполковнику трудно, но он искренне любовался тем вдохновением, с которым говорил его друг, тому, как молодо и по-боевому блестели его глаза, будто бы с шашкой наголо летел он на невидимые полчища турок.

- Что ж, брат Алёша, душевно желаю тебе победить в этой битве, как мы побеждали в сечах нашей молодости под водительством Мадатова! – сказал Лаврецкий, наполнив рюмки. – А жена у тебя – ангел небесный. Береги её, брат! И давай-ка, выпьем за её здоровье!

Тост был с радостью поддержан:

- Спасибо, брат! За здоровье Кити!

- За Екатерину Михайловну! За вас обоих, как вы теперь единое и неделимое целое! Долгих лет и счастья вам!

4.

Человеческий путь неизбежно испещрён крестами многих потерь. Страшно, однако, становится, когда кресты эти становятся частоколом… Первым ушёл брат. Ушёл совсем молодым, не изведав счастья, не раскрыв вполне заложенных в нём талантов. А дальше – точно бездна ненасытная пасть разинула. В одну ночь сгорели в тифу старшие сыновья, и он, Алексей Степанович со всей учёностью своей ничем не мог помочь своим ненаглядным мальчикам. В ту ночь дотоле тёмная шевелюра его поседела. Следом отошёл в лучшие миры Николаша, свояк, любимый брат Кити. Смерть и Николаша были так несовместимы! Ведь он был – самая жизнь! Самая радость! И такой же была его бодрая, не ведавшая и тени уныния, жизнелюбивая и жизнеутверждающая поэзия, столь ценимая Гоголем. Горько убивалась по брату бедная Кити, но убиваться суждено было недолго…    

Она была беременна десятым малышом, когда всё тот же беспощадный тиф погубил их обоих. И снова ничем не смог помочь Алексей Степанович… Ни наукой, ни молитвой… Когда-то он, юный адъютант, убеждал князя Мадатова, что рока, фатума не существует. Но сидя у одра своего почившего ангела, убитый своим горем, он уже не смог бы говорить об этом с такою уверенностью. Впрочем, нашёлся на свете человек, для которого уход Кити сделался ещё худшей трагедией. Которого при его и без того надорванном, тающем, как свеча здоровье, это несчастье просто убило. Этим человеком был Гоголь. Его похоронили совсем вскоре за нею, бывшей ему верным другом и ангелом-утешителем во всякой скорби.

- Жена у тебя – ангел небесный, береги её, - сказал некогда друг военной младости, бесшабашный гуляка и отважный сражатель Лаврецкий.

А что сделал он? Не уберёг… Не уберёг… Десять лет упивался счастьем, не измеряя, не экономя, точно бы у кубка с хмельным этим напитком не может быть дна. Но дно есть у всего! Бездонна одна лишь бездна… Может, за то и пришлось платить такую огромную цену, что слишком быстро, слишком жадно, нерачительно выпил он своё долгожданное счастье? Но за что платила она? Дети?..

Кити оставила Алексею Степановичу семерых детей. И ради них должно было жить дальше. Продираться через частокол… И Хомяков продирался. Он обязан был быть отныне своим детям не только отцом, но и матерью, воспитать их со всей той нежностью и заботой, так, как если бы Кити была жива. Великое это дело – воспитать детскую душу! Строй ума у ребенка, которого первые слова были Бог, тятя, мама, будет не таков, как у ребенка, которого первые слова были деньги, наряд или выгода. Душевный склад ребенка, который привык сопровождать своих родителей в церковь по праздникам и по воскресеньям, а иногда и в будни, будет значительно разниться от душевного склада ребенка, которого родители не знают других праздников, кроме театра, бала и картежных вечеров. Отец или мать, которые предаются восторгам радости при получении денег или житейских выгод, устраивают духовную жизнь своих детей иначе, чем те, которые при детях позволяют себе умиление и восторг только при бескорыстном сочувствии с добром и правдою человеческою. Родители, дом, общество уже заключают в себе большую часть воспитания, и школьное учение есть только меньшая часть того же воспитания…

Ныне, когда старшие дети уже вошли в возраст, становясь подспорьем отцу, Алексей Степанович мог с робкой надеждой заключать, что труды его не пропали зазря, и его ангелу не приходится скорбеть, созерцая своих чад с небес… Старший сын, Дмитрий, прилежно вникал во все хозяйственные заботы, сопровождая отца в поездках по имениям. Вот и теперь трясся он рядом, в порядком расшатавшемся на размытых осенью дорогах тарантасе.

Сентябрь клонился к концу, и налетевший ветер-листобой беспощадно расхищал его богатое убранство, призывая в подмогу холодный, уныло-равнодушный ко всему дождь.

- Мне кажется, отец, вам стоило бы больше беречь себя. К чему вам самому ехать в Ивановское? Я мог бы съездить один, - говорил Дмитрий, морщась от бьющего в лицо дождя.

- И что бы это дало? Ты, Митенька, хороший хозяин, но не знаешь медицины. А ивановским больным теперь пуще хозяйского рачительства врачебная помощь нужна.

- Там есть лекаря.

- Много толку от твоих лекарей! Помнишь, сколько три года тому назад у соседей наших мужиков вымерло от проклятой холеры? Тоже лекаря были! А я наших мужичков на ноги-то и поставил настойкой моей! Да тех соседских, кого успел, также.

- Правда, теперь со всего уезда, а то и губернии, чуть где вспышка холеры, так не лекарей, а вас зовут.

- И правильно делают, - Хомяков плотнее укутался в плащ. – Туляков мы уже поправили, теперь настала пора рязанцам пособить.  

Микстуру, помогавшую в 80% случаев заболевания холерой, Алексей Степанович изобрёл сам, и это был его триумф, как медика. Холера принуждена была бежать из Боучарова, и многие жизни были спасены «барским снадобьем»…  

Удивлялся некогда Лаврецкий, как может он, вчерашний удалой поручик, не тосковать по ратным подвигам в «скуке» мирной жизни. И не мог взять в толк, что удалой поручик никуда не исчез. Просто совсем иные войны вёл он теперь. Со смертельной болезнью, а не с турками – за жизни своих крестьян, а не греков. С иезуитскими ересями – за Православную веру. С растлевающим духом либерализмом – за любезное Отечество. Острую саблю заменяло ему теперь не менее острое перо.

«Нам стыдно бы было не перегнать Запада. Англичане, французы, немцы не имеют ничего хорошего за собою. Чем дальше они оглядываются, тем хуже и безнравственнее представляется им общество. Наша древность представляет нам пример и начала всего доброго в жизни частной, в судопроизводстве, в отношении людей между собою; но все это было подавлено, уничтожено отсутствием государственного начала, раздорами внутренними, игом внешних врагов. Западным людям приходится все прежнее отстранять, как дурное, и все хорошее в себе создавать; нам довольно воскресить, уяснить старое, привести его в сознание и жизнь. Надежда наша велика на будущее», - с этой речи под названием «О старом и новом» началась история московских славянофилов.

Конечно, ни сам Хомяков, ни его единомышленники не называли себя так. Славянофилами в насмешку окрестили их оппоненты, западники. Алексей Степанович парировал надменную иронию: «Некоторые журналы называют нас насмешливо славянофилами, именем составленным на иностранный лад, но которое в русском переводе значило бы Славянолюбцев. Я с своей стороны готов принять это название и признаюсь охотно: люблю славян. Я не скажу, что я их люблю потому, что в ранней молодости, за границами России, принятый равнодушно, как всякий путешественник, в землях не-славянских, я был в славянских землях принят, как любимый родственник, посещающий свою семью; или потому, что во время военное, проезжая по местам, куда еще не доходило Русское войско, я был приветствуем болгарами, не только как вестник лучшего будущего, но как друг и брат; или потому, что, живучи в их деревнях, я нашел семейный быт своей родной земли; или потому, что в их числе находится наиболее племен православных, следовательно связанных с нами единством высшего духовного начала; или даже потому, что в их простых нравах, особенно в областях православных, таятся добродетели и деятельность жизни, которые внушили любовь и благоговение просвещенным иностранцам, каковы Бланки и Буэ. Я этого не скажу, хотя тут было бы довольно разумных причин; но скажу одно: я их люблю потому, что нет русского человека, который бы их не любил; нет такого, который не сознавал бы своего братства с славянином и особенно с православным славянином. Об этом, кому угодно, можно учинить справку хоть у русских солдат, бывших в Турецком походе, или хоть в Московском гостином дворе, где француз, немец и итальянец принимаются как иностранцы, а серб, далматинец и болгарин, как свои братья. Поэтому насмешку над нашей любовию к славянам принимаю я также охотно, как и насмешку над тем, что мы русские. Такие насмешки свидетельствуют только об одном: о скудости мысли и тесноте взгляда людей, утративших свою умственную и духовную жизнь и всякое естественное или разумное сочувствие в щеголеватой мертвенности салонов или в односторонней книжности современного Запада».

В отличие от «западников» «славянофилы» долгое время не имели своих изданий. Лишь с началом нового царствования явилась на свет, такая долгожданная, такая любовно выношенная в течение нескольких лет «Русская беседа» - первый печатный орган русских консерваторов, отчизнолюбов… И, конечно же, его, Хомякова, слово открывало новое издание, задавая всё направление его: «Русский дух создал самую Русскую землю в бесконечном её объеме; ибо это дело не плоти, а духа Русский дух утвердил навсегда мирскую общину, лучшую форму общежительности в тесных пределах; Русский дух понял святость семьи и поставил ее, как чистейшую и незыблемую основу всего общественного здания; он выработал в народе все его нравственные силы, веру в святую истину, терпение несокрушимое и полное смирение. Таковы были его дела, плоды милости Божией, озарившей его полным светом Православия. Теперь, когда мысль окрепла в знании, когда самый ход истории, раскрывающий тайные начала общественных явлений, обличил во многом ложь Западного мира и когда наше сознание оценило (хотя, может быть, еще не вполне) силу и красоту наших исконных начал, нам предлежит снова пересмотреть все те положения, все те выводы, сделанные Западною наукою, которым мы верили так безусловно; нам предлежит подвергнуть все шаткое здание нашего просвещения бесстрастной критике наших собственных духовных начал и тем самым дать ему несокрушимую прочность. В тоже время на нас лежит обязанность разумно усваивать себе всякой новый плод мысли Западной, еще столько богатой и достойной изучения, дабы не оказаться отсталыми в то время, когда богатство наших данных возлагает на нас обязанность стремиться к первому месту в рядах просвещающегося человечества».

Выход «Русской беседы» был победой, но, как и всякая победа, она горчила. Победа на поле брани горчит потерями, горчит сознанием того, сколькие причастные к ней до неё не дошли и не подняли кубка в её честь. Так было и тут. Частокол разрастался. Один за другим сошли в могилу Киреевские, в доме которых прочтена была памятная речь. Умер художник Иванов и милый, совсем ещё юный Шеншин… Алексей Степанович оставался один. Во всех сражения участь передовых цепей самая незавидная. Передовые – почти никогда не празднуют победы, ложась в основание её. То же и в битвах духовных, мировоззренческих. Передовые люди не могут быть двигателями своей эпохи; они движут следующую, потому что современные им люди еще не готовы. Разве к старости иной счастливец доживет до начала проявления своей собственной, долго носимой мысли…

Ещё раньше в боях под Севастополем сложил свою буйную голову Лаврецкий. Он мечтал о генеральских эполетах, но его плечи украсились ими лишь посмертно. Когда ядро угодило бравому полковнику в грудь, он не знал, что приказ о его производстве уже подписан и спешит к нему, что он уже – генерал…

Та война забрала и Царя-рыцаря Николая Павловича. Хотя покойный Государь и не жаловал «славянофилов», относясь к нем настороженно, но Хомяков искренне скорбел о нём. Он всегда считал Императора правым, когда многие винили его, и смерть доказала нравственную правоту человека, порицаемого столь несправедливо…

Последней, самой тяжёлой утратой стала для Алексея Степановича смерть матери. Не было с младенческих лет человека ближе нее, всё лучшее, что было в нём самом, внушила, выпестовала она. Именно она помогла ему пережить горе от потери ангела Кити и воспитать детей, своих возлюбленных внуков. И, вот, отошла и она…

Что-то подсказывало Хомякову, что теперь приближается его черёд замкнуть крестовый частокол. Он был ещё не стар, совсем недавно ему минуло 56 лет. Но ему казалось, что земля больше не держит его. А свинцовое небо неодолимо притягивает… Недавно зачем-то приснился ему незабвенный генерал – такой, каким он увидел его впервые, бодрый красавец-гусар в алом ментике, восседающий на горячем вороном коне… Валерьян Григорьевич выхватил саблю и помчался на невидимого врага, зовя:

- За мной, поручик! Не отставайте!

И Алексей Степанович во весь опор помчался за своим генералом – не зная, куда и зачем…

Приехав в охваченное холерой Ивановское, Хомяков тотчас принялся за дело: лично обошёл, осмотрел всех больных и объяснил, как и в каких дозах давать им свою настойку. Бабы кланялись ему в ноги, плакали и смотрели, как на сошедшего с небес Николая-Угодника, явившегося спасти их мужей и детей от смертельного поветрия.

- Ах, батюшка-барин, мы ведь тебя, как Христа, ждали, прости Господи, - причитала усталая, заплаканная баба, норовя поцеловать руки барина. – Спаситель наш, благодетель!

Рук себе целовать Алексей Степанович не дал:

- Как звать тебя?

- Настасьей, батюшка.

- Вот, иди, Настасья, в церковь и молись. Христу. И образ его, и святое распятие лобызай. И я молиться буду. За всех вас…

- Всё сделаю, батюшка, всё сделаю… - бормотала баба, но шла не в церковь, а за барином. А с нею целая толпа… И всякий норовил поклониться, поцеловать если не руку, то хотя плечико, или уж на худой конец край барского плаща… Конечно, они верили в Христа, как учил их священник, но в своего барина верили явно больше.

Их вера, впрочем, не была посрамлена. От привезённой Алексеем Степановичем настойки большинству больных вскоре сделалось легче, и опасность прошла. Пользуясь этим, Дмитрий решил отлучиться по иным делам, оставив отца довершать успешно начатое излечение страждущих.

Страждущие оживали, но сам врачеватель неожиданно почувствовал себя дурно…     

- Что с вами, Алексей Степанович? – тщетно старавшийся скрыть испуг лекарь склонился к одру больного.

- Да ничего особенного: приходится умирать… Очень плохо. Странная вещь! Сколько я народу вылечил, а себя вылечить не могу.

Верно говорят: настоящий сапожник должен быть без сапог. Он вылечил, спас жизни тысячам людей. И не смог спасти лишь немногих: своих сыновей, свою жену, самого себя.

- Однако же, ваши руки потеплели, а глаза просветлели!

- А как они будут светлы завтра! – прошептал Алексей Степанович, перекрестился и закрыл глаза. Истинный воин кладёт душу за други своя. И душе даруется великое утешение исполненного долга и грядущей радости сретения – со всеми, кто был ею любим в этой отлетающий, как осенний лист жизни…