Необыкновенная история заграничного кадета, рассказана Игорем Донцовым
Из журнала "Кадетская перекличка" № 36 1984г.
Как предисловие хочу рассказать что произошло в марте 1927 года в Донском Кадетском Корпусе в Горажде (Югославия).
Были мы в седьмом классе и вот, во время переменки вечерних занятий, произошел с моим одноклассником Николаем Гуцаленко из ряда вон выходящий случай, взбудораживший весь корпус.
Николай был приходящим и решил забежать домой, благо дом находился через дорогу от корпуса, и вот там разыгралась история, которая повлияла на всю его дальнейшую жизнь и которую я, ради камуфлирования действующих лиц, назову финалом Шекспировской трагедии «Ромео и Джульета», но в сильно измененном виде. В этой версии не Ромео бегал за Джульеттой, а наоборот и, когда он бывал во дворе, соседка Джульетта, проживавшая на втором этаже, выходила на балкон, заигрывала и кокетничала с Ромео. В этот злополучный вечер никого кроме них в доме не оказалось и Джульета позвала Ромео к себе где и начался финал трагедии в результате которого сначала Ромео засадили в карцер, а затем исключили из корпуса.
Опасаясь преследования, жил он некоторое время в соседнем селе и мы ему приносили еду, встречаясь на опушке леса. Затем он вышел из нашего поля зрения и только много позже дошли до нас слухи о том, что он попал в Америку и последний раз его видели где-то на Амазонке.
Вдруг, теперь, по прошествии более полу века, он опять появился на Свет Божий и у меня завязалась с ним оживленная переписка. Я был поражен характером и силой воли этого человека, который, попав в беду и пройдя суровое испытание жизни, сумел выйти из нее победителем и твердо стать на ноги. Жизнь его была настолько своеобразна и колоритна, что я решил поделиться сведениями о ней со всеми кадетами, его помнившими и даже его не знавшими.
Прожив долгие годы в диких местах Перу,, где население состоит на 46% из чистокровных индейцев, 43% смеси индейцев с испанцами и только 1196 белых и не имея никакого контакта с русскими, он сохранил руоскость и любовь ко всему прошлому несравненно больше, чем мы, живущие в цивилизованном мире.
Мне кажется, лучше всего будет если я в описаниях воспользуюсь его же словами, беря сведения из писем и выписки из дневника, которые он посылал мне и моему брату Глебу.
В 1925 году меня «уважили просьбой» — пишет Николай — переселиться из Русского Кадетского Корпуса в Донской иначе бы выгнали за хулиганство и скверные успехи. Директор корпуса ген. Адамович уж не мог больше и слышать обо мне и, когда я пришел с ним прощаться, сказал: «Слава Богу, избавился от вас наконец».
В Донском Кад. Корпусе поместили меня в 39-й выпуск, но за великие успехи заставили зимовать в шестом классе и вот я попад в лихой 40-ой выпуск. Закончил 6-ой и первую треть 7-го класса о чем у меня до сих пор сохранилось свидетельство, но было неожиданностью, что - я вышел вторым учеником в отделении. Выгнали меня из корпуса обвинив в таком проступке, который не мог и вообразить. Но я всегда был Дон Кихотом и тогда еще верил в людей, был наивен, да к тому же вздумал винить во всем себя, ну вот и выгнали меня с волчьим билетом. Жизнь моя была испорчена и происшедший случай заставил меня навсегда остерегаггься женщин.
Затем я попал на слесарные курсы на военный завод в Крагуевце, где по ночам зубрил, намереваясь сдать экзамен за седьмой класс и сдал бы его, но из-за волчьего билета не смог. Морально тяжело было чувствовать себя каким-то изгоем, вот и задумал уехать куда-либо, где меня никто не знал.
Пробыл на заводе два года и в 1929 году уехал в Перу с колонией кубанских казаков ген. Павличенко.
Отговаривали меня друзья, но упрямый хохол все же уехал, хоть и жалел потом и проклинал судьбу трясясь от желтой лихорадки.
Спасаясь от нее убежал в конце концов на высокие горы (4000-5000 метров над уровнем моря), где и прожил долгие годы, женился, прижил пятеро детей и есть у меня 13 внуков. И дети и внуки кровь с молоком — пригожие и хорошие. Дети, я и жена здешние граждане, только я русский по душе, но так здесь обжился, что друзья меня зовут «Белым Индейцем».
Ведь я свободно говорю по индейски — я с ними прожил более 50-ти дет и многому от них научился, особенно лечиться травами и корнями.
Когда пришла Аграрная Реформа, за гроши отобрали мое именье и должны мы были уехать в город, где у меня есть ранее приобретенная большая квартира. В моей конторе (кабинете) — русский уголок, где висят портреты Императора Александра III и последней Императорской Семьи замученной большевиками, мои донские погоны, а на иконах вышитые полотенца — подарок мамы. Там же находится альбом фотоснимков из корпусов в Сараево, Билече и Горажде. В зале (гостиной) у меня русские картины, а на полке пластиики с русской музыкой. Как станет на душе грустно, ставлю пластинку за пластинкой и, слушая, вспоминаю прошлое:
выевд из Новочеркасска, Принкипо, Лемнос, Врнячку Баню, Сараево, Билече, Горажде и Крагуевац с его заводом, а затем Перу с кавачьей песней
Эх, Перу, ты наша каторга, —
Заграничная тюрьма.
На твоих лесах тропических
Дух казачий умирал.
Кадетский жетон у меня украли, а погоны сохранил и когда умру, завещал детям, чтобы положили их на мое сердце.
Еще в корпусе, имея намерение поступить на медицинский факультет, брал уроки латинского языка у г-жи Сергиевской. По глупости и неопытности рухнули мои мечты стать доктором, но латинский язык здесь мне очень пригодился. Сейчас я свободно говорю и пишу по испански и по индейски. Французский без практики забыл, а вот, чтобы не забыть мой родной язык, слушаю пластинки и вслух распеваю русские песни, чтобы слышать родную речь. Ведь здесь русских нет — почему-то они здесь не задерживаются. Хоть я и простой человек и недоучка, но всегда гордился быть русским и даже вошло в привычку, что если кто-либо спросит откуда я, то отвечаю что «По милости Божяей родился в наилучшей стране мира, в МАТУШКЕ РОССИИ».
Кстати вспоминаю, когда я заочно занимался в Ветеринарном Бренч Институте, то списался с одним американцем — другом моих родителей и просил у него возможности достать мне пособия на русском языке. Он познакомил меня с проф. Николаем Романовым и этот русский человек мне написал, что мне не нужны книги на русском языке, т. к., живя между испанцами, должен читать и говорить по испански — не к чему мне русский язык. Я почувствовал, что мне дали пощечину — столько грусти принесло мне это письмо.
26 июня 1929 года прибыла колония кубанских казаков в Перу и нам устроили прием с оригинальным угощением «пачаманка» — жаренный бык с начинкой из кур, индюков, морских свинок и даже ягненка. Жарят его в яме, обложенной плоскими камнями, которые сначала накаляются расположенным внутри костром. Затем золу с углями выметают и кладут туда начиненного быка, сверху покрывают его каменными плитками, засыпают землей и дерном и на этом кургане опять разводят костер на всю ночь. На следующий день быка вынимают и едят горячим с хлебом или с «тамалями», сделанными из кукурузной муки с начинкой маслин и паприки. Все это было очень вкусно.
Дальше ехали мы из Лимы по железной дороге самой высокой в мире — 5100 метров над уровнем моря. От такой высоты большинство казаков болело за исключением меня и немногих. Я тут с успехом прошел испытание для моей будущей жизни на высоких Кордильерах.
Сначала колонию разместили в Тамбо-де-ла-Мар, где казаки проложили 8,5 км. шоссейной дороги. Я же, не получая платы, стал протестовать и меня с другими строптивыми убрали в предполагаемое постоянное размещение колонии у реки Ануримака, которая в ноябре и декабре так разлилась, что нам пришлось удрать.
Видя в какую обстановку мы попали, не имея ни продуктов, ни медицинской помощи и с очень мрачной перспективой на будущее, я решил бежать и подбил Николая Лукашевича бывшего омского кадета двумя годами старше меня. И нужно было видеть реку, по которой мы намеревались плыть на плоту, чтобы понять пожилых людей отказавшихся плыть с нами. После этого ужасного путешествия, потеряв все имущество и сохранив только жизнь и то что было на нас, мы доплыли до городишка, где нас приютил почтовый чиновник далматинец, проживший в Перу 45 лет и забывший свой родной язык.
Чтобы приобрести самое необходимое, стали мы работать чернорабочими на постройке польской колонии, но Лукашевич, не выдержав рабского труда, отправился в город. Там попал в больницу, где оборвалась его короткая жизнь. Через две недели я тоже заболел желтой лихорадкой, но меня выходили поляки у которых я проживал.
Попал я затем на работу, как приказчик, на кофейную плантацию в тропических лесах на границе с Бразилией. Здесь я научился языкам индейских племен «пиро» и «кампо» — рабочих плантации. Научился я и их еде, которую составляют бананы, юкка, побеги некоторых пальм и даже жареные черви из пальмовых орехов, толщиной в палец. Жарят их в пальмовом масле и получаются очень вкусные шкварки. Сперва меня угостили, а затем показали корзину полную этих червей.
Также научился красить ноги и руки жиром фрукта «вито». К ночи смажешь маслом этого фрукта, а утром ноги и руки совершенно черные. Это предохраняет от язв между пальцами так как ноги и руки все время мокрые.
Три года я прожил в этих лесах, где споры разрешались карабинами — кто более быстр, разрешал спор в свою пользу. Здесь я тоже научился стрельбе с бедра и бросанию ножей и «мачет». В Манаусе ранил ножом одного мулата, а в Лорето продырявил пулей правый бок моего противника. Мне чуть не прострелили голову. А ядовитая змея «джергон» укусила за палец левой руки, но индейцы меня вылечили.
Ходил я тогда с разрисованным лицом по индейски и научился стрелять из лука (лук и стрелы сохранил). Первые годы невозможно было хорошо зарабатывать, но я удовлетворялся охотой и рыбной ловлей стрелами по индейски и жил припеваючи, как Робинзон Крузо.
Между прочим, индейцы татуируют свои лица, а девушки на праздниках свои груди. На одном из таких празднеств, называемом «пишьта», когда девочки переходят в девушек, и когда их соберется приличное количество, делают пиршество:
одевают их празднично — голые до пояса с расписанными грудями и руками и с короной из перьев на голове. Начинаются пляски девушек и конечно пьянство всех. Пьют квас сделанный из переброженой юкки. Хозяин именья посылал трех служащих с карабинами, чтобы не было драки между индейцами.
Но лихорадка меня беспокоила — каждые 15 дней меня трясло.
Надоело мне периодически болеть, а к тому же захотелось познакомиться с Куско — центром бывшей империи инков — и пустился я в путешествие вверх по рекам тропического района, продолжавшегося два с половиной месяца, и сделался белым дикарем. От индейцев научился управлять пирогой веслом и «танганом» (длинный бамбуковый шест, которым отталкиваешься от дна реки продвигая пирогу против течения).
Научился стрелять из лука и ружья и ловить рыбу стрелами и гарпуном.
Для охоты индейцы приготовляют собак особым способом: чтобы собака различала запах дичи для которой ее тренируют начиная со щенка, нагревают желудок дичи на огне и капают горячим жиром на нос собаки, а чтобы не ленилась бегать, проводят разогретым наконечником стрелы между пальцами лап. Для каждой дичи имеется специальная собака.
В сухое время охотиться легко, т. к. преследуемая собакой дичь бросается в воду и ныряет, а в прозрачной воде ее легко убить из ружья или стрелой из лука. В дождливое же время вода очень мутна, охотиться трудно, и приходится страдать без мясной пищи. Кроме привычного мяса птиц и животных, ели мы и удавов — белое мясо между куриным и рыбьим, также мясо черепах и разные блюда из черепашьих яиц — все очень вкусно. Мясо обезьян тоже очень вкусное. Удавы здесь бывают 6олее 10 метров длины, а крокодилы, по здешнему «лагардо», к старости — около метра шириной в груди.
Из оока лиан и сока еще каких-то листьев, индейцы приготовляют питье «уяваска», которое пьется в количестве пол рюмки, чтобы узнать, что происходит в семье во время долгой разлуки. Так как я более двух лет ничего не знал о моей семье, то и я хлебнул этого зелья, лежа на цыновке на пляже в новолуние. И что же? Как во сне, увидел маму и брата в незнакомой квартире. Они тогда переселились в Хорватию. На следующий день, мне казалось, что я встал с постели после продолжительной болезни с совершению развинченными нервами.
Никогда больше этого эксперимента не повторил.
Природа там замечательная. Бывало ляжешь у костра и смотришь в небо, а звезды ясные-ясные. Вот и затянешь русскую песенку, а затем заберешься под москитер, чтобы индейцы не видели как плачет русский о своем прошлом, родимом и любимом.
Перед посещением города Куско, когда я управлял плантацией сахарного тростника и заводом сахара и водки, получил от моего бывшего директора ген. Адамовича письмо с поздравлением, о том, что вышел я на прямую дорогу и стал полезным членом общества. Помню на прощанье он мне написал на память: «Жизни тот один достоин, кто на смерть всегда готов». И вот следуя этому, как и девизу Виленского Военного Училища «Один в поле, и тот воин», я и вправду добился хорошего положения в обществе.
Побывав в городе Куско, осмотрев достопримечательности столицы бывшей империи и увидев грязь и неопрятность жителей, я там узнал, что все казаки-колонисты разъехались и в Перу остался только я один.
Вот и заболело русское сердце в одиночестве, вдали от всего родного.
Но хныкать долго не мог и вернувшись в леса, стал работать на лесопилке. Когда же хозяин решил женить меня на одной из своих дочерей, перешел на другую лесопилку, а там произошло то же самое и мне пришлось уйти ибо «Гуцаленко не продается».
В 30-ых годах кризис был очень суровый — ни у кого не было денег — и тяжело было найти работу. К тому же никто не хотел иметь дело с русскими, считая, что они все коммунисты. И мне пришлось туго, но, как говорится, «не имей сто рублей, а имей сто друзей», а у меня друзей было много. Вот они и помогли мне устроиться на работу, которая определила всю мою дальнейшую жизнь.
2 февраля 1933 г. они меня устроили управляющим большого скотоводческого имения «Ризквивоча» на высоте более 4000 метров над уровнем мюря, на одном из плоскогорьев Кордильер около вечных ледников. В продолжение этой работы заочно учился и получил аттестат квалифицированного управляющего имениями и так же учился ветеринарии. Хозяйка этого имения — вдова с пятью взрослыми сыновьями — купила мне целую библиотеку книг по этому предмету и выписала полдюжины скотоводнических журналов.
Ну вот и нашел я мое настоящее призвание в жизни и прожил более 30 лет на этом плоскогорье, сначала в чужом, а затем в моем собственном имении, занимаясь сководством и избавившись от досадной лихорадки.
Населяют эту область индейцы племени «Кечуа» — самое многочисленное племя этого уезда. Отличаются они от других индейцев своей воинственностью, а кроме того воры они ужасные. Во всем Перу они славятся как разбойники и грабители. Все они скотоводы и работают в больших скотоводческих имениях, но имеют отдельно в небольшом количестве и свою собственную скотину.
Вот куда я попал. Но тогда я был молод и никого и ничего не боялся, а меня боялись так как безжалостно наказывал воров и бандитов. Хозяйка четырех имений, которыми я управлял звалась Ермила Веласко, ну вот меня и прозвали «Гринго де сеньора Ермила» и даже в городе Куско меня знали по этому прозвищу.
И был у меня замечательный конь по имени «Качарилявай», что с индейского значит «Только пусти меня». Боевой был кокь, который без боязни всех топтал под себя, кусался и лягался во все стороны и на всем скаку ударял грудью чужих лошадей и валил на землю и лошадь и седока. И не было у него другого аллюра как галоп и карьер. Было мне тогда 23 года и был я счастлив иметь под собой такую чудную лошадь. А когда мы бились против коновалов и бандитов, так врезывался я на моем коне с кастетом в руке и чувствовал себя Кузьмой Крючковым или Русланом. И боялись меня воры, т. к. попасть в мои руки значило быть повешеным на «дыбу» и выпоротым моими служащими.
И в течение семи лет моего управления, слушались меня все 300 индейских семейств и не было больше краж скота. А когда меня видели издалека, то съезжали с дороги по которой я ехал, а когда въезжал гарцуя на лошади в уездный городишко, то кланялись снимая шляпы. Но не надо думать, что я был каким-то садистом-извергом, просто тамошние обычаи научили меня «с волками жить — по воячьи выть».
В самом начале, будучи еще новичком, поехал я с одним индейцем и вьючным мулом в город за покупками и на обратном пути случайно попал на обед к знакомому полицейскому, который праздновал именины своей жены. Чтобы индеец с вьюками не ожидал меня, отправил я его домой намереваясь позже его догнать.
Но тост за тостом, рюмка за рюмкой и вот попрощался я с друзьями только в пять часов вечера и поскакал вдогонку. Дорога была горная и надо было спускаться 15 верст до моста через реку, а затем столько же подниматься на другом берегу.
Лошадь конечно устала и я остановился передохнуть около каменного забора, какие делают пастухи. Начал падать град и я привязал шерстяной шалью мою шляпу, чтобы ее не снесло ветром, а тут вдруг напали на меня четыре верховых индейца со своими нагайками. Под рукой я имел достаточно камней и начал ими защищаться. Разбил голову одной лошади, да и седоки получили хорошие ушибы, но они были верхом, а я пеший, да еще держал левой рукой недоуздок моего коня, чтобы его у меня не украли. И пришло мне в голову позвать моего компаньона и, к моему удивлению, кто-то мне издали ответил. Бандиты, видя что не могли справиться со мной одним, а тут еще может прийти кто-то мне на помощь, повернули своих лошадей и ускакали.
Я тоже вскочил на моего коня и помчался домой в имение, а там узнал, что мой рабочий приехал часа 2-3 тому назад, отдал покупки и отправился к себе домой.
Кто же мне ответил в тот критический момент? Бог его знает. С тех пор, если кто- либо со мной не здоровался, то получал несколько ударов плетью.
Постепенно меня начали уважать все индейцы, и свои и чужие, и никто на меня не нападал, хоть я и ездил всегда без конвоя.
По вере все индейцы католики, но христианская религия так перемешана с языческим культом, что трудно сказать, где кончается одно и начинается другое. Например, на храмовом празднике, раньше литургии, индейцы делают приношения злым духам, чтобы все празднество прошло без какого-либо скверного происшествия. Самый акт приношения совершается следующим образом: садится колдун перед расстеленным на земле плащом и сперва произносит христианские молитвы, а затем на особый шерстяной платок кладет кокосовые листья, кукурузные зерна, жир ламы, ладан, семена конивы, семена кокаинового дерева и все это по числу лиц, присутствующих на этом празднике. Затем на кукурузный качан, полный зернами, надевает как бы шапку из ламового жира, украшая ее серебряной и золотой бумагой и вставляя несколько стеклянных бусинок в виде глаз, а также некоторые оловяные штучки в виде стола, ножа, вилки, ложки и т. п. Называется это «пукара», что значит город. Для пущей важности втыкают несколько соломенок украшенных серебряной и золотой бумагой — это флаги. Все это кропят вином и водкой, а затем посыпают пылью, получаемой от трения камнем о камень. Когда все это готово, то для всех наливают в большие миски кукурузный квас и пьющий должен осушить миску залпом и произнести пожелание, чтобы духи приняли пожертвование.
Когда и это сделано, то один из индейцев, прося разрешение у всего собрания, подносит каждому сверток с жертвоприношением как бы прося благословения и надо дохнуть на сверток, чтобы жертва была духом хорошо принята. Потом сверток уносят и сжигают и если огонь трещит, то говорится, что дух сердится.
Нужно сказать, что название нашего района «Чумбивилькас» происходит от имени какого-то колдуна («Рыжий колдун»), ну вот и люди здесь суеверны и любят колдовать. Но чтобы стать колдуном, надо чтоб человека три раза ударила молния не убив его. Затем этот человек лезет на «говорящую гору» на вершине которой есть пещера и в ней каменная плита-стол, где делаются приношения духам. Ну вот и меня три раза ударила молния, дважды убив мулов на которых я ехал, а я встал после обморока, а в третий раз, по рассказам индейцев, меня молния подняла на воздух с лошадью и мы упали в болото. Если бы моя одежда и шерсть лошади не были обожжены огнем, так я и сам не поверил бы этому.
Как бы в шутку, индейцы сказали, чгго я был готов, чтобы духи меня посвятили в колдуна. Вот я и вздумал посмотреть, чгго это там происходит, оседлал моего любимого коня «Канарейку» и полез в гору, потеряв более 2-3 часов на подъем, так как не было даже тропинки, а только камни да утесы. Пошел впереди, а конь карабкался за мной сзади.
Добрались мы часам к четырем по полудни и я начал обшаривать и осматривать пещеру, у которой было множество узких и кривых проходов.
А когда к вечеру подул ветер, то пещера завыла на все голоса. Мой конь шарахнулся от испуга и я должен был привязать его, ибо, если бы убежал, мог бы свалиться в обрыв.
Пока я осматривал пещеру, солнце зашло и в сумерках было опасно спускаться вниз без дороги. Вот и остались мы спать холодные и голодные. Привязал я коня к столу приношений и провел ночь с таким концертом, что и Миланская Скала не слышала. Но акустика была дьявольская и мой конь провел ночь дрожа от страха.
Как только начало светать, стали мы спускаться, что было много труднее подъема. Внизу, в долине, меня ожидало более двадцати индейцев, которые думали, что духи меня сожрали. Ведь никто никогда там ночью не оставался. Суеверие индейцев заставило их считать, что я всю ночь на горе разговаривал с духами. Замечательнее же всего было то, что мой конь оставил свое приношение духам на столе.
Кроме обычаев связанных с язычеством, есть и другие, напоминающие средневековье.
Так например, на Новый Год, по обычаю, все индейцы обоего пола идут на гору «Тохто», где пьют и пьянствуют в свое удовольствие, а затем начинают бой с индейцами другого уезда.
Эти также собираются на празднество и, чтобы показать свою удаль и молодечество, вызывают соседей на бой. Сперва скачут верхом размахивая своими «ливи» (веревка о трех концах, на которых привязаны каменные шары), затем их сменяют пешие с пращами кидающими камни, а в самом разгаре битвы и эти отходят на задний план и люди дерутся врукопашную и железными палками.
В продолжение драки, индианки поют боевые песни своим мужьям, женихам и возлюбленным. В этих новогодних боях многие погибают, но никому и в голову не приходит жаловаться. ибо говорят:
«Никто не виноват, таков уж обычай. на это и война, чтобы не бояться града камней».
И я принимал участие в этих диких схватках, хотя и сознавал всю бессмыслицу такого поступка. Лишь по просьбе моей невесты я перестал участвовать в этих боях, которые, по правде сказать, давали мне большое развлечение в моей обыденной жизни.
Проработал я в имениях «Ризквивоча» вдовы Ермилы Веласко пять лет и почувствовал, что попал на путь моего призвания в жизни. И не удивительно, ведь мои предки из племени гуцулов (откуда и происходит наша фамилия) испокон были скотоводами на Карпатах. Будучи уже опытным теоретически и практически, пошел я работать с альпаками и ламами, где организовал первый рассадник белых альпак. Затем три года проработал как главный инспектор в Южном Скотоводческом Обществе с 13-ю имениями. В конце концов стал собственником маленького имения «Низогума», оборудовал его всеми удобствами и стал разводить чистокровных овец «Корриедоле» и коров «Браун Свисс», а также хороших лошадей и мулов. Стал получать призы за мою славную скотину и все фермеры знали мою фамилию. Это была верхушка моего успеха, а тут вдруг подошла Аграрная Реформа, по которой за бесценок отобрали мое имение, стоившее мие большого труда и денег, посадили меня на мель и очутился я у дырявого корыта.
С самого начала было у меня желание познакомиться с индейцами, подражая им. Прожив три года в тропических лесах, я выучил, как я уже говорил, языки двух небольших индейских племен: «Пиро» и «Кампа» — к этому у меня были способности, а затем, забравшись на горы района Куско, где я провел более 30 лет, выучил в совершенстве и язык «Кечуа» — самого многочисленного индейского племени. Я участвовал во всех празднествах, колдованиях и происшествиях индейцев и сжился с обычаями, пищей и питьем этих людей. От них я научился арканить и употреблять «ливи», объезжать диких жеребцов и мулов. Не брезгал есть с ними, разговаривая на их языке. В моем имении, я, жена и дети, все мы плясали с моими пастухами и их женами. Отношения между нами были самые сердечные и, благодаря их внимательному уходу за моим скотом, я смог получать призы за моих чемпионов. А когда должны были забрать мое имение, мой индейцы-пастухи помогли мне вывезти мою мебель и вещи в наше новое место жительства и здесь нас до сих пор посещают.
В имении было у меня стадо диких коров и быков, ну и на праздниках заставлял моих индейцев с ними бороться как тореодоров в чем и сам принимал участие, но пришлось все стадо ликвидировать, т. к. причиняло мие много хлопот нападениями на прохожих. В свободное время учился самоучкой джигитовке, а моих индейцев учил играть в «поло». Они хорошо преследовали мяч на наших горных полудиких лошадях. И не мудрено, ведь они с детства привыкают скакать на этих лошадях.
Трудно было жить холостым. Было мне тогда 22 года, а я, после злополучного происшествия в корпусе, женщин избегал и приходилось утомлять мою плоть продолжительными скачками или ночным преследованием конокрадов и воров скотины после чего ложился как убитый спать. Так я протянул два года и, наконец, женился 24 лет на красивой девушке полуиспанке-полуитальянке. За 9,5 лет было у нас шестеро детей и все эти годы были мы влюблены друг в друга, но при последних родах я ее потерял и осталось у меня четверо сирот.
Моя вторая жена, прекрасный человек, помогла мне поставить сирот на ноги и дала им материнскую ласку, не делая разницы между ними и своим сыном. Единственно не хватает ей быть русской, чтобы было с кем поделиться любовью ко всему нашему — русскому. Но так как нет полного счастья в этом мире, я счастлив в моей семье. Для поддержания же моей русскости, я всегда пел наши русские песни, в которых отражается широкая наша натура.
Помню еще в Сараево нас учили песне, которая и называется «Русская Песня»:
Что за песни, ай да песни
Распевает наша Русь.
Коль захочешь, так хоть тресни,
Так не спеть тебе француз.
Золотые, удалые, не немецкие,
Песни русские, живые,молодецкие.
Запоешь про сине море,
Иль про матушку реку,
Про сердечное ли горе,
Про кручинушку — тоску.
Иль как гаркнешь: «Гей, малина,
Не шуми дремучий бор» —
Слышно Руси исполина,
И раздолье и простор.
Трудно поверить что, будучи окружен людьми, можно себя чувствовать совершенно одиноким. А вот это и произошло со мной. Особенно это ощущалось на наши Праздники Рождества и Пасхи, когда я переживал отчужденность от всего меня окружающего.
Помню был у меня друг урядник, сильный как медведь, честный, работящий и имеющий настоящую русскую душу. Работал он контрактором на шоссе, оканчивал контракт и все пропивал, а когда я ему говорил, что так не хорошо, он отвечал: «Что ты знаешь, сопляк, к чему буду беречь деньги? Работать человеку должно, а к чему мне деньги если я никогда Кубани не увижу?»
И я его понимал, но так рассуждать не смел — у меня была семья, о которой я был обязан заботиться.
Когда мы еще жили в имении, купил я квартиру в г. Арекипа, думая останавливаться в ней проездом в Лиму к детям, но через два года по Аграрной Реформе отобрали мое имение и то, что должно было служить нам пристанищем при проезде, стало нашим постоянным жилищем.
Вот тебе судьба человека, проведшего всю жизнь на свежем воздухе, а к старости обязанному жить в какой-то клетке. Сперва было непривычно, садился на мою камионетку и отправлялся в горы подышать свежим воздухом, но понемногу свыкся и живу теперь припеваючи как улитка в раковине.
Занялся собиранием старины: картин, мебели, книг, фарфора, серебра, глиняных изваянии и т. п. и, хоть прежнего изобилия нет, но и недостатка тоже нет. Пятьдесят лет провел верхом на лошади и мулах, а сейчас живу бобылем, вот от безделия и разжирел ужасно как откормленный боров.
Живем мы в центре города, но вечером и ночью предпочитаем не выходить — могут раздеть до гола. Ведь у жены сорвали золотые серьги прямо из ушей, несколько раз порезали сумочки, украли очки в золотой оправе — подарок ее отца. А теперь и того хуже: грабят банки, убивают полицейских, взрывают бомбами дома государственных чиновников и богатых обывателей, крадут автомобили прямо с улиц.
Хоть я всегда ношу на поясе «босанский нож» и хорошо им фехтую, но силы-то не прежние — укатали сивку крутые горки. И невольно приходит в голову замечание английского драматурга и критика Георгия Бернарда Шоу, который сказал:
«Знакомясь больше с людьми — предпочитаешь больше собак».
Почему-то здешние обстоятельства не задержали никого из колонистов — я единственный остаток в этой индейской стране. Вторая эмиграция построила церковь в Лиме, но с приходом к власти левых, почти все разъехались и церковь перешла в Метрополию. Сняли со стен портреты Царской Семьи, генералов Белого Движения и двуглавого орла на большой доске в целую стену. Я подарил для церкви 47-киловый колокол.
Последний раз, когда был на службе, не было ни одного русского, только арабы. Вот и кончилась русская церковь в Перу.
Прожил я 55 лет в Перу, вывел всех детей на хорошую дорогу, дав им русские имена: Татьяна, Маруся, Андрюша, Леночка и Давидка, но это все, а по душе они перуанцы-католики. Научил любить их Родину и честно служить ей, но я, хоть и принял перуанское подданство, перуанцем не сделался. Много меня заставили страдать за то, что я русский: сперва преследовали как коммуниста, а во время войны как монархиста-германофила. Хотел бы умереть в Чиле — там есть русское кладбище, но где бы меня ни закопали, душа моя, раньше чем попасть на Суд Божий, полетит по русскому небу от края до края, от Иркутска, где я родился, до Умани — родины моих родителей и дальше через Армавир в Новороссийск откуда навсегда покинул я мою Родину в туманный день 13-го января 1920 года.
Вот в старости, рассмотрев мое скверное поведение в Сараево, причинившее столько горя моим родным, думаю, что это наследственная любовь к авантюрам моих предков и желание превзойти всех хулиганством. Ведь по отцовской матери, мы потомки знаменитого атамана Гонты, залившего кровью неприятелей всю Украину, пока не взяли его в плен и пожарили в медном котле в Польше. По отчему отцу мы потомки какого-то Гуцала, убившего польского пана и бежавшего в Запорожскую Сечь, а затем женившегося и оседшего на Украине. Ну вот эта кровь и течет в моих жилах, которая сделала меня хулиганом в юности, но также дала возможность справиться с серьезными проблемами в жизни среди дикарей-разбойников.
В заключение должен сказать, что история жизни Белого Индейца все время переплетается с переживаниями давно минувших дней, когда он был просто кадетом Николаем Гуцаленко. Если и были грустные моменты в его кадетской жизни, то были и такие, которые сделали его русским патриотом на всю жизнь. Он пишет:
«Больше всего нас соединяла любовь к погонам с Императорским Вензелем и любовь к нашей Великой Родине».
И дальше:
«Я уважал малиновые погоны, которые носил в Сараево и которые мне напоминали наши стрелковые - мой отец был кадровым офицером Сибирских Стрелков, — но наши донские я любил и до сих пор чту за их трафарет моего любимого Императора Александра Третьего».
Этому, как эхо, отдаются слова другого нашего кадета, бывшего хабаровца, А. Елиневского, помещенные в Памятке Донского Кадетского Корпуса:
«Теперь, при догорающих вечерних огнях жизни, оглядывая пройденный путь, пусть, немного и путанный, с грехами и ошибками, но верный по направлению, с двумя войнами с красными, на которые ушло семь лет молодой жизни, — меня всегда наполняет горделивое сознание, теплой волной заполняющее душу, что у меня было счастье: два года носить донские синие погоны с гордым вензелем ВЕЛИКОГО ИМПЕРАТОРА-МИРОТВОРЦА» !
Игорь Донцов, 40 вып. ДКК |
