«З. Кусяпова
Родилась в 1940 году. Сейчас живет в Салавате
Особенно голодными были 1946–1947 годы.
Самые яркие воспоминания детства — моменты, когда в доме появлялся хлеб. 50 граммов на человека — это был праздник. Я его не ела, потому что было жалко, а прятала под одеялом. Его съедали сестры. Я не обижалась и не плакала, считала, что они более достойны этого куска хлеба. До сих пор удивляюсь, почему я тогда не чувствовала голода. Из-за еды я плакала в детстве всего один раз — когда нечаянно проглотила карамель. Было обидно, что не распробовала вкуса. Мама успокаивала: мол, конфета в моем животе, — но мне от этого было не легче. Манную кашу я впервые попробовала в 15 лет. До сих пор помню тот удивительный вкус.
Весной 1947 года мы ходили по полям, искали гнилую прошлогоднюю картошку. Искали на своих полях, на колхозные нельзя было даже ступать — тебя тут же арестуют. Однажды осенью уже, после уборки урожая, мы пошли на поле — нас прогнали, то, что нашли — отобрали. Когда выпал первый снег — мы снова пошли на поле собирать колосья в подол, все равно же пропадут скоро. Но полевод все отнял. А ноги-то у нас красные от холода, руки тоже красные, я была в одном платье. И были тогда детьми — пять-шесть лет, а нас били за это плетью, гнали оттуда. И это за брошенные колосья.
Зимы были тогда холодные, было много буранов... Дома мы тогда топили, но спичек никаких не было — ходили к соседям за углем.
Много умирали от мороза — когда ездили на рынок, это километров 20...
Н. Куликова
Родилась в 1932 году. Сейчас живет в подмосковном поселке Развилка
Родилась я 1 сентября 1932 года под Харьковом. Отец был хорошим специалистом по ремонту паровозов. С началом войны его перевели в Запорожье, готовить эвакуацию завода. Мы уезжали с последним составом в середине августа 1941 года...
Нас в семье было четыре человека: мама, папа, я и младший брат. Позже нам дали комнату в бараке. Напротив барака была хлебопекарня. Я ее запомнила, потому что голод был ужасный. Один раз сижу, смотрю в окно — по крыше пекарни бегают жирные крысы. Вдруг кто-то выбросил буханку хлеба через забор, чтобы потом прийти за ней, унести-украсть. Я как была босиком, в ночной рубашке, побежала по снегу по колено. Схватила буханку хлеба и домой.
Первая зима была настолько холодная и голодная, что мы сожгли все заборы. Отец попал с дизентерией в больницу, и чтоб меня спасти от голода, упросил врачей и меня положить хоть на три дня в свое отделение, чтобы хоть какую-то похлебку есть. У меня платья не было, мне шили комбинезон из старого солдатского одеяла. До 1943 года я в нем ходила. Когда открылся второй фронт, американцы прислали одежду, мне досталось новое платье.
В школе мы голодные были, нам давали маленький кусочек хлеба, посыпанный сахаром, на перекус. Чернильницы были непроливайки, перьевые ручки. И так как школу не топили, чернила замерзали…
Мы где-то раздобыли кирки и ломы и долбили мерзлую землю в полях, где была картошка. Но хорошо если за день такого каторжного труда нам удавалось найти полкилограмма этой черной, пожухшей картошки.
У нас было, наверное, десять делянок. Отец как-то находил свободные заброшенные огороды, клочки земли. Сажали картошку и тыкву, и брюкву, и просо. На Белой у нас помидоры росли. Ели картошку тушеную с луком. В четыре утра шли на поле. Туман, речка близко, полоть просо приходилось только мне. Босиком. Потому что маленькая нога, и чтоб не растоптать, не повредить ростки. Взрослым нельзя. Мы с отцом веяли его, потом я с маленькой котомочкой ходила на мельницу. Из этого проса делали пшенную кашу…
В 1947 году однажды отец уехал в командировку и договорился с одной женщиной, чтоб она мне давала по пол-литра молока в день. Я смотрю, она выливает помои для коровы, а там куски хлеба и все такое, а я ж голодная. Карточки потеряла, мне нечего было есть. И я смотрела и очень хотела съесть эти помои, но не решилась, постеснялась. Эта женщина говорит: если ты мне принесешь мешок травы, то я тебе дам еще пол-литра молока. Нужно было нарвать “березку” — такие маленькие цветочки беленькие, они, видимо, целебные были. Ну, я полезла по огородам, голодная была, вижу — морковка на чей-то грядке, и я выдернула ее зубами. И с песком съела. Она хрустела, но я не выплюнула. Меня сторож заметил, засвистел в свисток, я испугалась, убежала. И мешок оставила, забыла. Не смогла молока получить.
З. Ишарина
Родилась в 1939 году, сейчас живет в деревне Верхнесюрюбаево
Крыша нашего дома была покрыта соломой, и когда шел дождь, вода проходила сквозь крышу. Тогда мы во всю посуду, которую находили дома, собирали воду, чтобы поливать растения в огороде. Однажды наш потолок полностью провис — хорошо, что упал не на нас. С помощью односельчан мы это восстанавливали, а мама заново делала печь. Вечерами она шила нам одежду, вытаскивала вату из одеяла, приносила коноплю и делала утепления для дома.
Чтобы держать скот — нужен был корм. В саду у нас рос тополь, который посадил мой отец. Как только его листья опадали — мама собирала их в мешки и оставляла на зиму козам, косила сено вручную. Чтобы топить печь — нужны были дрова, их тоже не хватало, а лес был в 30 километрах. Братья с маленькими санками ходили в лес за ними, их ловили лесники; если ловили — рубили их сани топором. Из леса ничего нельзя было брать, он принадлежал государству. Хотя когда мы вступали в колхоз — всем говорили, что все будет общее, народное, но народу пользы от этого не было.
Мама была в колхозе разнорабочей. Если надо — работала на посеве, убирала сорняки, собирала урожай, когда подросли — мы ей тоже ходили помогать. Тех, кто работал, кормили прямо в поле. Мои братья тоже работали, они тогда были совсем маленькие — семь и десять лет. Они запрягали быка и таскали воду для тракторов, им тоже давали обед. Когда я услышала, что рабочим дают еду — тоже пошла на поле. Меня спросили: “Ты со своими братьями?” Я ответила, что да. Мне деревянной ложкой положили одну ложку муки за первого брата, вторую ложку муки — за второго и залили водой. Я пошла с этими двумя ложками муки с поля, но потом другие рабочие выяснили, что сегодня мои братья не выходили на работу, догнали меня и отобрали этот суп.
Были случаи, когда есть было совсем нечего. Так я пошла к председателю сельсовета, когда была во втором классе. Я написала заявление, что нам нечего есть, “прошу у вас еды, верну, когда вырасту” — что-то такое. Председатель взял мое заявление и написал, чтобы выделили нам пшеницы...
К нам иногда приходили просить помощи. Было нечего есть, моя мама болела и лежала в кровати. Зашел один мальчик, очень маленький — и стоит у двери. Он не мог толком ничего сказать, сказал только, что собирает подать. Мама говорит: “Вот там есть немного картошки, дай ему хотя бы одну”. Я взяла немытую картошку и отдала ему, он быстро взял ее и сразу начал грызть. Я думаю: “Я отдала ему картошку, а что мы сами будем есть? Оказывается, вот так можно ходить по домам и просить у всех помощи. Может, и мне попробовать?” А это был 1947 год, я даже в школу еще не пошла.
Когда мама снова болела, а братья в лесу собирали дрова, я решила просить хлеба в Сюрбаево, соседней деревне. Так я заполнила маленькую сумку хлебом и вернулась домой, пошла к маме и все ей рассказала. Она сказала, что это стыдно и что лучше раздать этот хлеб родственникам. Я наелась сама, но забыла оставить братьям, которые в этот день уехали в лес.
Когда кто-то приносил домой зерно, которое давали после работы, его быстро жарили на сковороде и ели прямо так. Когда я шла в школу, нам давали еду в дорогу — иногда добавляли в зерно подсолнечное масло или горох, если был. Были и такие времена, когда нельзя было уронить и одно зернышко, нельзя было уронить ни щепотки хлеба.
У всех было мало скота. Мы начали держать корову только в шестидесятые годы, до этого у нас была коза. Больше одной коровы было трудно содержать, поэтому люди умирали с голоду, и во время войны и после. И дети иногда умирали от голода — одна девочка вернулась из детдома, и умерла, ей не хватило еды. Зачем она только вернулась?.. Мама мне часто говорила: “Если ваш отец вернется с войны, будет рад, что я сумела оставить вас всех в живых”.
В первом классе я училась и жила в детдоме. Пошла туда, потому что думала, что маме будет легче, хоть на один рот меньше...
У меня не было одежды, чтобы поехать в детдом. Я пошла к женщине, у которой дочь была всего на год старше, и сказала, что собираюсь в гости — можно ли одолжить платье? Она расчесала мне волосы, надела на меня красивое комбинированное платье. Верх — зеленый, низ — красный. Оно мне очень шло, эта женщина подарила мне платье. Я взяла мамин платок и поехала в детдом...
В детдоме было хорошо — еда была, одеяла и матрасы из соломы, нас учили красиво заправлять кровать. Вообще, когда я только туда приехала — первое время не могла жевать, поэтому мне делали уколы и системы. Тогда мне было семь лет, это 1947 год».
И на чем люди, что бросается в глаза, все же выживали?
На мерзлой картошке.
Но откуда ее столько бралось, если весной собирали ее там, где уже осенью происходил ими же сбор урожая?
Все говорит о том, что люди, уже ни единожды будучи ограбленными большевиками до нитки, им давно уже не доверяли: понимали, что их опять обманут и все ими произведенное вывезут, не оставив им от результатов их труда на пропитание вообще ничего. А потому массово симулировали: старались как можно больше картошки оставить в земле. Понятно, им за это влетало от властей, но они, понимая, что иного способа выживания при большевиках не имеется, продолжали симулировать. Те, наверное, кто этого не делал — давно умерли, а потому нам известны оставшиеся в живых с тех пор только те, кто по весне копал (и находил, специально оставленную ими же с осени) в полях мерзлую картошку.
То есть большевиками оставление в живых жителей русской деревни вообще не планировалось. Но вот только эти удивительные свойства картофеля, выкопать плоды которого с засеянного поля абсолютно все до единого не предоставляется вообще никакой возможности, а тем более большевицким штрейкбрехерам проконтролировать наиболее качественный его сбор сразу на всех участках поля, и позволили выжить титульной нации России в этой борьбе за свое существование. Так вот уж «мило» жилось в СССР, что людям за счастье было питаться мерзкой слизью, которую представляла собой негодная к употреблению в пищу, но все же еще в какой-то степени съедобная эта картошка, которую еврейские большевики, так и быть, не имея возможности и это отобрать, оставили для употребления народу, попавшему к ним в ярмо в 1917 г.
Во времена СССР никто не отваживался заговаривать на тему голода в СССР, который стоял там с 1917 и по 1957 год. Но уже в середине 90-х даже самые упертые коммунисты начинают о нем пробалтываться. Моя тетка, Овчинникова Любовь Васильевна (пом. Верховного судьи СОАССР — полковник МВД в отставке), проживающая в пору своего детства во Владикавказе, как-то разоткровенничалась и сообщила, что первый раз в своей жизни наелась, когда ей вдруг удалось отоварить хлебные карточки. Это где-то на 15-м году своей жизни! До этого момента она вообще ни разу не наедалась: не черной икрой, мясом или рыбой, но хлебом!
Отец мой, Мартыненко Алексей Васильевич, рассказывал о стоящем в их деревне голоде. Это Оренбургская область, Тотский район, деревня Образцовка. Отец рассказывал о голодных временах, когда свой выращенный хлеб люди есть не имели права — за поднятые с убранного поля одинокие колоски большевики не щадили никого — ни многодетных женщин, ни малолетних детей: сажали в тюрьмы, откуда не возвращался вообще никто. Мой отец первый раз в своей жизни наелся, уже находясь в армии. То есть ему было в тот момент за 18 лет. Он наелся селедки, после чего чуть не умер, потому как очень хотелось пить после этого, чего он не знал, а уставы наши в ту пору не предполагали питье воды в неурочное время…
Соседка, Рогожина Валентина Георгиевна, уроженка деревни Полтево Московской области, недавно поведала мне историю - как большевики их «раскулачивали» во время войны — в 1943 году. Отца убили на фронте, мать забрали на трудовой фронт в Каширу. А они, пятеро детей, мал-мала-меньше, оставались на попечении старенькой бабушки. Так вот, большевики пришли их грабить: детей малых грабить пришли. На чердаке нашли и отобрали два мешка картошки, спрятанных матерью (то есть она знала — что могут прийти грабить, а потому картошку не в погребе хранила, а припрятала на чердаке!). Стали отбирать и козу. Валентина Георгиевна, а ей в ту пору было 6 лет, вцепилась в козу и не хотела ее никому отдавать. Но козу у нее все равно отобрали — большевики были старше и много сильней маленькой девочки: ребенка отшвырнули и единственную кормилицу детей насильно увели. Коза, когда ее забирали, плакала. Через пару дней, в неволе, она умерла: у козы сердце не выдержало — не смогла она пережить случившееся — забыть слезы детей, которых враги русского народа оставляли без молока, фактически отобрав единственную кормилицу бросали на голодную смерть. А вот у большевиков, что выясняется, сердца не было — им плевать было — кого грабить. Спрашиваю, может только вас приходили «раскулачивать» — как самых в деревне состоятельных? Нет, говорит, грабить приходили всех. Но, напомню, год стоял военный — 43-й. То есть уже с десяток лет после этой пресловутой «коллективизации» русских крестьян все так и продолжали периодически грабить. Причем, деревня эта вовсе не какая-нибудь захолустная, где постоять за себя, ввиду отдаленности от центра, люди не могли. Это ближнее Подмосковье — в 30 км от Кремля! Но никто, понятно, жалоб никаких на такие беззакония Сталину не отсылал. И все потому, что это беззаконие при большевиках являлось исполнением их людоедского большевицкого закона. Закона по тотальному истреблению титульной нации России.
Понятно, и родители, и все знакомые люди старшего возраста помнят страшный послевоенный голод. У Виктора Гавриловича Захарченко,например, руководителя Кубанского казачьего хора, на протяжении трех десятков лет под его руководством занимающего исключительно первое место в мире, во время этого голода умер брат. Он же сам спасся от голода баяном — выжить на Кубани в те годы было очень трудно. Другая моя знакомая, в прошлом директор Раменского отделения университета марксизма-ленинизма, а ныне разобравшаяся во всей вредоносности марксистских идей, отказавшаяся от своих былых заблуждений и получившая сан монахини, Вера Георгиевна Грищенко, рассказывая о тех страшных временах, сообщает, что она постоянно ходила голодной. Хлеба давали на ребенка величиной с пластилиновую плитку, а матери ее большевики не давали вообще ничего. Как она выжила с двумя детьми на руках (отец, офицер красной армии, погиб на фронте) — и по сей день не понятно: ведь не ела вообще ничего — все детям отдавала. Но брата ее, а он рос крупным и потому постоянно хотел есть, даже вынимали из петли. Он повесился — не смог выдержать постоянного чувства голода. Хорошо, она в этот момент вошла, а он висит - побежала на улицу и позвала людей на помощь. Еле откачали…
Да, голод коснулся и проживающих в центральном районе России инородцев. Но больше потому, что они не умели ловить рыбу, не знали - какие грибы можно собирать, какие травы съедобны. А потому, если нечем было кормить скотину, семья погибала. Но ни единого и намека на то, что их ходили еще и раскулачивать и даже в войну, как это делали большевики в районах, населенных исключительно русскими. Просто удивительно - как в таких условиях русские крестьяне все же умудрялись выживать. Однако ни в Средней Азии, ни в Закавказье никакого голода не было. Все говорит о том, что русских большевики травили голодом целенаправленно: целью захвата ими власти в нашей стране являлось тотальное уничтожение титульной нации России - ее православного народа. |
