Даже в удивительно богатой, самобытной русской культуре Владимир Одоевский — фигура уникальная. Друг Пушкина, талантливый прозаик, сказочник, музыковед, прекрасный химик, механик-изобретатель, умнейший чиновник — он в первую очередь был по духу просветителем. Славился и как искусный кулинар: выдумывал новые, невиданные прежде блюда. Результаты своих изысканий изложил в виде иронических лекций от имени «господина Пуфа, доктора энциклопедии и других наук о кухонном искусстве». Василий Розанов называл его «предшественником философских диалогов у Достоевского». Такого рода диалоги можно найти в книгах Одоевского, а когда-то они звучали в его салонах, в которых всегда эмоционально говорили о высоком. За всезнание, разнообразные умения, стремление все и вся постичь Владимира Федоровича именовали «русским Фаустом», вот только душу дьяволу он не продавал.

КНЯЗЬ БЕЗ КНЯЖЕСТВА

Его старинный род происходил от Рюрика. Один из славных предков Михаил Черниговский, отказавшийся в Орде поклониться монгольским идолам, изображен на православных иконах как святой. Владимир Федорович не любил рассуждать о своей родословной, вызывавшей зависть многих русских аристократов.

Потомок великих государственных деятелей, собирателей Руси рос как сирота. Его отец, директор Московского ассигнационного банка, умер молодым. Мать-вдова неудачно вышла замуж, а сына отправила на воспитание к родственникам, которые относились к нему холодно.

В московском Благородном пансионе он учился с Петром Вяземским, Петром Чаадаевым, Никитой Муравьевым... Тамошние учителя (лучшие в России) способностями Владимира восхищались, а его интересовало решительно все: техника, музыка, литература... Недаром образцом для него являлся неутомимый Михайло Ломоносов.

Блестяще успевавший по всем предметам «тоненький и стройный» князь выпускную речь посвятил философии, ее влиянию на облагораживание умов, смягчение нравов. Этот ставший большим событием спич слушатели (среди коих присутствовал и будущий историк Михаил Погодин) запомнили на всю жизнь.

Окончив пансион с отличием, Одоевский поступил на службу в Коллегию иностранных дел, точнее — в ее архив. Там трудились в то время изысканные знатоки поэзии и философии Дмитрий Веневитинов и Иван Киреевский («Архивны юноши толпою / На Таню чопорно глядят», — писал о них Пушкин). Дел у молодых людей было немало: переписывали древние грамоты и старинные договора для дальнейшей публикации.

Вскоре Владимир Одоевский основал общество любомудров — философов, мыслителей, искателей вечных истин. Собирались они тайно, много спорили, произносили длинные, исполненные благородства и ораторского мастерства речи. Порой делились написанным. «Здесь переживали минуты восхитительные, минуты небесные, которых сладости не может понять тот, кого не томила душевная жажда», — впоследствии вспоминал о тех временах князь. Любомудры полагали, что литература должна быть связана с наукой, а последняя — с образным мышлением. В полной мере понять эту идею интеллектуалы сумели только век спустя.

В другие общества, связанные, как правило, с попытками смены власти, Владимир не захаживал. Он и его товарищи отрицали материализм французских идеологов Просвещения, а Вольтера называли «говоруном». Настоящим откровением стала для них философия Фридриха Шеллинга, который, по мнению Одоевского, словно Колумб, открыл людям их душу.

После декабрьского восстания 1825-го, когда был арестован двоюродный брат предводителя любомудров Александр (тот действительно исповедовал революционные идеи), они свое общество решили распустить, все его документы сожгли в камине. Одоевскому, которого многие считали «вольным каменщиком», алхимиком, человеком неблагонадежным, следовало быть осторожным.

Действительно, многие его тексты по стилю и проблематике схожи с масонскими. И тем не менее ни в одном из известных современным историкам списков русских «братьев» его фамилия не значится, притом что масонами в Благородном пансионе были почти все любимые учителя Одоевского. В политические тайные общества, повторимся, он не входил и в возможность исправить ситуацию в стране с помощью восстаний и радикальных, «незамедлительных» реформ не верил (в спешке можно только все перепутать и перепортить). Владимир Федорович рассуждал просто и логично: следует честно, продуктивно работать и поддерживать по возможности талантливых людей.

Будучи по натуре филантропом, он занимался решением проблем детских приютов, хотя сам по меркам высшего света был бедняком. А еще являлся учредителем петербургской Максимилиановской больницы для бедных. Бросался помогать всякому, попавшему в трудное положение. Супруга Ольга (в девичестве Ланская), собиравшая вокруг себя аристократическое общество, мужа никогда не попрекала, наоборот, восхищалась свойствами его души.

Он очень много сделал для увековечивания памяти Пушкина, стихи которого знал наизусть. После гибели Александра Сергеевича именно Одоевский в некрологе, в нарушение бытовавших в то время норм, назвал его «солнцем русской поэзии».

СКАЗКИ И НЕ ТОЛЬКО

В огромном наследии Владимира Одоевского более всего известны его сказки. В первую очередь — «Городок в табакерке», где удивительно гармонично соединились механика и мистика. Не лишенная литературного изящества, слегка жутковатая легенда показывает оборотную сторону технического прогресса. Попав во сне внутрь отцовской табакерки, Миша спустя какое-то время осознает: мир людей и механизмов может быть безжалостным, беспощадным; он подчиняется своим неумолимым законам, а чтобы их постичь, нужно очень-очень много знать. Когда мальчик просыпается и рассказывает о сновидении родителям, отец ему советует «изучить механику»...

Одоевский подарил нам главного героя рождественских и новогодних праздников. Предшественник всем знакомого дедушки с белой, пышной бородой, позаимствованный в национальном фольклоре Мороз Иванович олицетворяет суровый дух русской зимы. Он может жестоко наказать и очень щедро одарить.

Снискавший славу русского Андерсена писатель издал в 1841 году «Сказки дедушки Иринея» (был там, конечно, и «Городок в табакерке»). Эту книжку увлеченно читали и дети и взрослые. Датскому волшебнику наш сказочник не подражал, хотя их, безусловно, роднит многое и прежде всего — христианский дух теплоты, веры в лучшее, надежды на помощь свыше. Нескучная, ненавязчивая подача научных знаний (по математике, физике, медицине) в популярных произведениях Владимира Одоевского свидетельствует помимо прочего о том, что он прекрасно разбирался в природе вещей и явлений, был весьма талантливым ученым.

В 1844 году вышла его книга «Гальванизм в техническом применении», где излагалось «искусство гальваническим путем производить типы» (типографические литеры, шрифты), «покрывать медью... разные вещи для сохранения их», «делать медные доски для гравирования, изготовлять гравюры... травить посредством гальванизма; золотить, серебрить, платиновать, меднить, бронзировать». Написал он ее благодаря собственным многолетним опытам.

Другую часть его творческого наследия составили рассказы о современниках, мистические повести для взрослых «Сильфида», «Косморама». Одоевский, пожалуй, был нашим первым писателем-фантастом. Его перу принадлежит роман «4338-й год. Петербургские письма», написанный от лица китайского студента, путешествующего по России в далеком будущем. Рассказывается тут и о некоем подобии интернета: «Между знакомыми домами устроены магнетические телеграфы, посредством которых живущие на далеком расстоянии общаются друг с другом». И это была не досужая фантазия — автор понимал, по каким направлениям станет развиваться наука.

Кстати, Петербург и Москва в его будущем объединятся в один мегаполис. Писатель верил, что люди научатся управлять климатом, и в России станет гораздо теплее. Недаром все антологии русской фантастики начинаются с текстов Одоевского.

Сновидениям он придавал значение особое. Однажды ему приснилось «некоторое существо, которое было соединением смерти, темноты и минорного аккорда». Имя чудовища писатель во сне знал и впоследствии пришел к выводу: когда спим, мы переселяемся в иной мир, но потом, к сожалению, слишком плохо помним и мало изучаем подобные путешествия. Как психолог, психоаналитик Владимир Одоевский также обогнал свое время.

«ВСЕ ЗЛО ОТО ЛЖИ»

Ему отнюдь не по душе был бескрылый прагматизм новой эпохи. Он сетовал: «Мы обрезали крылья воображения, мы составили для всего системы, таблицы; мы назначили предел, за который не должен переходить ум человеческий; мы определили, чем можно и должно заниматься... Но не в этом ли беда наша? Не оттого ли, что предки наши давали больше воли своему воображению, не оттого ли и мысли их были шире наших и обхватывали большее пространство в пустыне бесконечного, открывали то, что нам век не открыть при нашем мышином горизонте». Оторваться в мыслях от бренного, скучного мира позволяла музыка, особенно — любимого Баха, а также первых русских маэстро, которым Одоевский помогал всеми силами.

Законы морали он не отделял от жизни, повседневности. Взял на себя тяжелейшую нравственную обязанность — всегда быть правдивым. На этот счет рассуждал: «Все зло происходит в мире ото лжи, вольной или невольной, и что все затруднительные вопросы жизни разрешились бы весьма легко, если бы люди с полным сознанием дали себе слово: не лгать ни в каком случае и ни на крошечку (что многие даже добросовестные люди почитают позволительным). Человеку два дела на свете в сем отношении: или говорить правду, или молчать. То и другое очень трудно».

Как знаток, тонкий ценитель литературы Владимир Федорович одним из первых признал Лермонтова, Гоголя, Островского, Тургенева... Не ошибся в Михаиле Глинке, да и сам неустанно записывал наш музыкальный фольклор и древнерусскую церковную музыку, о которой в то время исследователи знали мало.

Иногда размышлял о своей «фаустовской» репутации: «Говорят, что Гете... изобразил страдание человека всезнающего, постигнувшего все силы природы. Но знание природы, которое, сказать мимоходом, никогда не может достигнуть крайних пределов, никогда не производит чувства страдания; грусть лишь о том, что пределы не достигнуты». Грустил Одоевский лишь о том, чего не смог достичь, но сам процесс познания, несмотря на всевозможные ошибки, считал для себя счастливым.

УМА И СЕРДЦА НАПРЯЖЕНЬЕ

Он был признанным писателем, его мнением дорожили все — от министров до начинающих художников и музыкантов. В 1844-м в очередном собрании сочинений вышел роман «Русские ночи» — по сути, составленное из новелл философское повествование, беседа мыслителя, мудрого идеалиста с двумя неглупыми прагматиками. В текст были включены повести, прежде публиковавшиеся отдельно — «Последний квартет Бетховена», «Город без имени»... Что объединяет эти пестрые истории? Несмотря на былые разочарования и свойственный возрасту скепсис, Владимир Федорович все еще верил, что мир можно не только постичь, но и улучшить, что помогут в этом высокое искусство и умение оказаться мысленно там, куда еще никто не проникал. Городок в табакерке Одоевскому был жизненно необходим.

Писал он, как правило, по ночам и очень любил это тихое, загадочное (особенно в России) время суток. Бах для него был воплощением торжества мысли, Бетховен — чувства. Что оказалось важнее? Однозначно ответить на этот вопрос писатель-интеллектуал не мог, хотя понимал, насколько необходимо и то и другое. Оба любимых композитора пренебрегли «условными правилами», нашли собственные миры в искусстве, и об этом русский князь писал точнее всех своих современников.

Один из принципов Одоевского-гражданина, прослужившего царю и Отечеству четыре десятка лет, гласил: «Жить — это значит действовать». Владимир Федорович преображал мир не только творчеством и благотворительностью. Он к любому делу относился в высшей степени добросовестно. Невозможно представить его причастным ко взяткам или воровству. А положение Одоевский занимал высокое. Ценимый императорской семьей камергер двора, тайный советник служил в разные годы сотрудником Цензурного комитета, сенатором, директором Румянцевского музея.

Незадолго до смерти Владимира Федоровича, во время путешествия по Германии его встретил поэт Яков Полонский, который оставил о писателе старшего поколения такую запись: «Кажется, достаточно было один день провести с этим человеком, чтоб навсегда полюбить его. Но свет глумился над его рассеянностью, — не понимая, что такая рассеянность есть сосредоточенность на какой-нибудь новой мысли, на какой-нибудь задаче или гипотезе».

Он никогда не впадал в отчаяние и не поощрял такую капитуляцию перед обстоятельствами в других людях. Когда Иван Тургенев, разочаровавшись в критике, обществе и читателях, написал памфлет «Довольно», Одоевский ответил ему столь же лаконично, но в то же время шутливо-оптимистично: «Недовольно». Глубоко уверенный в том, что творчество не может быть напрасным, он настоятельно рекомендовал всем: не нужно сетовать на непонимание ближних в трудные времена, все можно преодолеть, сохраняя верность призванию.

Многие считали его чудаком. И в литературном сообществе, и среди музыкантов он был любим и уважаем, но все-таки ощущал себя в тех кругах не вполне своим. Подобно Дон Кихоту всю жизнь искал истину, не боясь казаться простодушным, наивным, странноватым. Как исследователь, во многом сомневался. В письме старинному другу Андрею Краевскому однажды признался: «У меня много недосказанного — и по трудности предмета, и с намерением заставить читателя самого подумать, принудить самого употребить свой снаряд, ибо тогда только истина для него может сделаться живою».

Последний представитель княжеского рода Одоевских, никогда не боявшийся одиночества, ушел из жизни бездетным. На его надгробном камне в Донском монастыре выбито: «Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят». Помыслы его действительно были чисты, а дела бескорыстны. И свой городок, свой особый мир (не такой жутковатый, как в сказке) он, несомненно, создал. В нем есть отдельные, часто пересекающиеся между собой улицы, предназначенные для литературы, философии, механики, математики, музыки, благотворительности, — всего, что по-прежнему олицетворяет в великой русской культуре Владимир Одоевский.