Из журнала "Кадетская перекличка" № 16 1976г.
Составляя историю зарубежных кадетских корпусов, особенно славного Крымского, никак нельзя пройти мимо такого важного звена, как Феодосийский Кадетский Интернат.
Нет для мысли расстояний ни в протяжении, ни во времени.
Вот, маленькое усилие и я снова вижу себя сходящим с огромного транспорта «Херсон» на пристани в Феодосии летом 1920 года. Тысячи солдат и офицеров корпуса генерала Бредова прибыли на нем через Румынию в Крым к Врангелю. Истощенные, ободранные до нельзя. Иногда в одной рваной шинели на голое тело...
Между ними и я — мальчик 13 лет в военной форме...
В ожидании поезда на Севастополь отправился бродить по городу. Конечно попал к купальням и там группу мальчиков в белых парусиновых рубашках и таких же штанах в малиновыми погонами и на них желтой масляной краской — Ф. И. — Феодосийский Интернат.
Заговорил с ними. Благодаря моей военной форме со мной говорили дружелюбно и рассказали, что они кадеты — старых кадетских корпусов и новые — только что поступившие «с воли». Помещается Интернат в казармах Симферопольского пехотного полка, где и Констаятиновское военное училище. Отправился туда и мне в канцелярии сказали, просмотрев бывшие со мной документы, что принять меня могут, но я должен явиться в последних числах августа обязательно. Потом будет поздно.
И вот, конец августа. Бархатный сезон этого года оказался достаточно холодным и купаться в море кадеты уже не ходили. Казармы были полуразрушены и загажены невероятно. Стекла, как правило выбиты и заменены кусками фанеры или жести. Полы совершенно черные и липкие от грязи. Последний раз их мыли, вероятно, перед «великим» февралем. Иначе такой красоты они не достигли бы.
В помещении одной из рот, на первом этаже, было наше помещение.
Ряды железных солдатских кроватей. На них мешки жидко набитые соломенной трухой. Серые солдатские одеяла, более чем сомнительные подубки. Классные занятия вое не налаживались. Приходили, кое-кто из преподавателей, пробовали что-то делать, но не встречая со стороны кадет особенного воодушевления, уходили. Некоторые из них потом долго работали в Крымском кадетском корпусе.
Директором Интерната был полковник князь Шаховской. Нам — малышам, ведь в Интернате были только четыре младших класса, он казался грозным и мы его очень побаивались. Заметив какую-нибудь шалость он принимал страшный вид и громовым голосом вопил на вое помещения:
— «Я тебе голову оторву!..» На самом же деле он был добрейшей души человек. В Крымском корпусе он командовал потом 3- ей ротой. Нашим непосредственным начальством был капитан Шестаков. Тоже высокого роста, подтянутый и строгий, вливал нам уважение. Был еще старик полковник Некрашевич. Он вечно читал нам нотации по всяким поводам, а поводов этих было неограниченное количество. Но, о чем бы он не говорил, вое сводилось к одной фразе: — «Вот, вы то и то делаете, а тут Россия гибнет».
Мы тайком смеялись над старичком. Уж слишком неожиданны были его сопоставления. Например был такой случай:
уже начались холода. В казарме почти не топили. Целые дни мы сидели в шинелях. Было очень голодно. Собирались у тлеющего в печи огонька, дули в руки и говорили о еде. Конечно, бегать ночью через всю казарму в уборную никому не улыбалось — и далеко и... страшно. Ну, провертели дырочку в куске фанеры заменявшем стекло и им и пользовались. А по ту сторону окна был водопровод и рано утром туда приезжал с бочкой за водой солдат татарин. Его угораздило сесть как раз под дырочкой. Ну, и пострадал. Утром на поверке полковник Некрашевич долго нас укорял и наконец сказал:
— «как вам не стыдно, тут Россия гибнет, а вы в окно...».
Морозы крепчали. Фронт колебался. Тыловая жизнь лихорадила. Кто откровенно голодал, кто спекулировал и кутил по ночным кабакам. Мы — кадеты тащили на толкучку все, что попадалось под руку. На выручку покупалась камса, а если повезет то и хлеб. Тогда был пир. Собирались кучкой и уплетали.
К холодам одели нас в английское обмундирование. Хотя и подбирали недомерки, а все же, разве можно подобрать солдатское на мальчика в 9-14 лет?
Каптер, человек решительный, поступал просто: брал огромные ножницы, надевал шинель на очередного и став на колени обрезал то, что волочилось по земле. Мы спокойно пе реносили эту операцию. Требовали только одного, чтобы огромные карманы бывшие в шинелях не резали. И получалось иногда, что карманы достаточно далеко выглядывали из под поя шинели и выдавали тайны снабжения своего хозяина.
Кадетский состав был достаточно пестрый. Были и кадеты старых корпусов, были и новые. Классового однообразия не соблюдалось. Революция оказала свое влияние. Помню например братьев Даниловых. Они были сироты — дети «кондутора флота» (боцманский чин) с Корабельной стороны в Севастополе. Они принесли с собой своеобразный портовый жаргон. И даже семилетнее пребывание в корпусе не смогло исправить их лексикон до конца. Помню, уже в Белой Церкви, году в 24-ом мы от нечего делать составили специальный словарь слов и выражений старшего Данилова «Сеньки» (бедный, еще до второй войны умер от туберкулеза в Белграде). «Гатрет», «дрендаут», «у шаршавой угле», «ми с Семчуком» и прочие перлы так и сыпались с его языка и вот, запомнились на всю жизнь. Но мы его любили и никогда никто его не попрекал происхождением. В общем мы жили дружно.
Вдруг, не задолго до эвакуации, муть гражданской войны выплеснула к нам двух «героев». Помню появились, одетые в черные кадетские мундиры два паренька. Назвались графами... Гаркушами. Погоны у них были фантастические. Цвет уж не помню. Помню, что один трафарет был наложен на другой. Держали себя гордо и заносчиво, как и подобает графам. Впрочем они быстро украли и продали мою новую русскую шинель и куда- то исчезли.
Потихоньку мы сживались. Старшим в нашем отделении был назначен Николай Шемчук, которого за силу и рост сразу же прозвали «Жеребцом». Так он им и остался до конца корпуса. Коля Гончаренко — он же «Марь Иванна» — хорошенький мальчик, кадет петербургского корпуса. Впоследствии офицер югославянской королевской армии. Где-то он бедный теперь? Женька Леркам — генеральский сын. Впал одно время в сугубую религиозность. Учился первым. Ваня Шарий, здоровый детина. Леня Слабов крупный толстый и всегда немного сонный парень, избравший себе учение играть на маленькой флейте — «пиколло». Выглядел он с ней весьма комично. Ваш покорный слуга, явившись в Интернат в кожаной кепке сразу же получил прозвище «комиссар», которое так и осталось на всю жизнь.
Воспитателем к. нам определили полковника Доннера. Милейший и добрейший человек. Очень о нас заботился и пользовался нашей привязанностью. Тоже уже умер в Австралии попав под автомобиль при переходе улицы.
Туманно вспоминается, что пробовали для нас в Феодосии организовать учебные занятия в помещении какой-то гимназии. Ходили мы туда строем. Но, как и чем там занимались — никак не упомню. Что-то делали. Были мы дети. Многого не понимали. Но вое таки инстинктивно чувствовали грозную жизнь несущуюся мимо нас и грозившую, каждую минуту подхватить и закружить и нас. Так оно и случилось.
ЭВАКУАЦИЯ
Ледяной ветер с северо-востока метет по улицам. Задувает во все щели. Выдувает последнее тепло из щелявой казармы. Сидим мы группами около печек в которых тлеет то, что нам удалось где стащить и принести. Холодно и голодно. Изо рта идет пар.
Сейчас в казарме нас собралось мало. С утра пронеслась весть об эвакуации. Все разбежались. Одни за новостями. Другие промыслить чего-либо. Кто-то притащил два ока камсы. Сели в круг и начали насыщаться. Давно уже была выработана техника обращения с этой рыбешкой. Надо взять ее ближе к хвосту и сильно ударить жабрами об руб скамейки. Тогда голова вместе со внутренностями отрывается и вылетает. Оставшееся в руках отправляется в рот.
Вдруг в конце казармы крик. В чем дело? Кричит Сенька Данилов.
— «Ребята, чехословацкий цейхгауз грабят!..»
Этот цейхгауз давно был предметом наших воздыхании. Откуда он был, как он попал в Феодосию — понятия не имею. Но мы знали, что там хранятся духовые инструменты и гусарские куртки расшитые шнурами и много разных интересных вещей. Несемся туда. Дверь распахнута. Никого уже нет. Входим. Все перевернуто. Ручные гранаты из большого ящика рассыпаны по полу и хрустят под ногами. Тащим из другого ящика какие-то револьверы. Зачем?.. Я нахожу пакет с какими-то сифончиками. Читаем: «эфир». Восхитительно! Подкрасться незаметно и пустить человеку струйку эфира за шиворот!.. Вот это, да!
Разбираем сифончики. Прихватываю несколько коробок новокаина. Что это не знаю. Но думаю — пригодится. Я уже пережил пару эвакуации и имею опыт. У дверей появляется грозный капитан Шестаков с шомполом в руке.
— «А ну, мерзавцы, марш вон!»...
Но сам не входит. Какая есть гарантия, что под кованным «танком» не взорвется граната и мы все не полетим в воздух. Но Ангел Хранитель оберегает глупых детей и все проходит благополучно. Опасаясь шомпола каждый хватает меховой австрийский ранец, сует в него что попало и прикрыв им спину выскальзывает в дверь мимо грозного капитана. Удар шомпола по большей части: безвредно скользит по ранцу, а для второго времени уже нет.
Под вечер нас ведут грузиться на транспорт «Корнилов». Он стоит у пристани вход на него охраняют юнкера Константиновского училища. Это наши покровители и защитники. Входим на пароход спускаемся в указанные нам трюмы и оказываемся на груде каких-то чужих вещей. Чемоданы, узлы, саквояжи, мешки, тюки и прочее. Чье это? Говорят, что погрузились сюда было какие «спекулянты», да их приказали выкинуть. И выкинули. Только вещи ихние остались.
Кое как разместились и затем стали пробираться обратно на берег. Юнкера знали нас всех в лицо и по именам. Бродил по пристаням на которых тянулись бесконечные железные из гофрированного железа склады. У ворот каждого стояли вооруженные юнкера. Они не пускали туда. никого... кроме нас.
Вытряхнул я из своего матроса многолетнюю соломенную труху и превратил его в вещевой мешок. Так сделали все. И отправился промышлять. Подошел к одному складу, спрашиваю у юнкера:
— «разрешите обратиться, господин юнкер?!»
— «Ну, обращайся».
—«Что у вас в складе?»
— «Обмундирование. Кожанки и белье».
— «Можно?»
— «Тебе можно». А ну, разойдись.
И юнкер штыком отгоняет напирающую толпу. Приоткрывает железную створку ворот и я лезу. Прямо по грудам связанных в пачки кожаных курток, какого-то американского белья, на котором наклеены изображения фруктов. Жадно хватаю вое что попадается сую в мешок. Все, больше не лезет. Завязываю и пробую поднять. Не тут-то было. Слишком тяжело. С болью выкидываю половину. Теперь кое как можно. Спускаюсь с горы вещей, выхожу. Юнкер внимательно смотрит за мной, чтобы в толпе, кто-нибудь, не покусился на мои сокровища. Огромный мешок свисает у меня с плеч опереди и сзади. Едва передвигаю ноги.
У следующего оклада стоит другой юнкер. Опять спрашиваю
— «можно?»
— «А тебе чего хочется?»
добродушно отвечает юнкер. — «А у вас, что есть, г-н юнкер?»
— «Сапоги и танки»...
— «Ой, можно?»...
— «Можно»... соглашается он и приоткрывает ворота.
Я быстро вытряхиваю из мешка его содержимое прямо на пыльную мостовую, где толпа моментально все расхватывает, а сам с пустым мешком лезу по горе пахнущих кожей сапог и ботинок всех сортов и размеров. Снова набиваю мешок и пробую приподнять. Куда там — такая тяжесть. Опять понемногу выбрасываю, пока не чувствую, что теперь уже могу кое как нести.
Юнкер выпускает меня на свет Божий и следит в толпе за моим движением. И тут происходит катастрофа. У последнего сарая, перед самыми сходнями на пароход стоит хорошо воем нам знакомый портупей-юнкер Тюков.
—« Г-н портупей-юнкер, а что у вас?..
— «У меня,.. юнкер хитро щурится, у меня яблоки»!
— «Ой, правда яблоки»?
— «Конечно, правда...»
— «Можно?!»
— «Конечно, можно». И снова, в который уже раз летит на землю вое набранное имущество и я лезу в приоткрытую дверь вверх по горе так чудесно пахнущих яблок. Сначала я наедаюсь сам до отвала. До того, что тяжело дышать, а в животе, с непривычки начинают петь петухи. Потом набиваю свой матрас яблоками. О том, чтобы поднять такую тяжесть я и не мечтаю. Лишь бы как нибудь дотащить до сходней. Там то уж помогут..
И вот, верх торжества. В трюм валится мешок о яблоками, за ним почти таким же образом лечу и я распираемый съеденными яблоками.
Сдаю яблоки на хранение Сеньке Данилову (нашел кому - пустил козла в огород!), а сам тороплюсь обратно на пристань. Как будто сердце чувствует, что придется мне уже больше вольно ходить по родной земле. Как будто знал, что когда второй раз буду на родине, то не будет это свободная русская земля, а рабская триесерия и я буду в ней одним из социалистических р абов. Уже темнеет. Ледяной норд-ост рвет шинель и путает ее между ног. Идти трудно. Но, нужно, интересно. Я уже успел подобрать по дороге брошенную солдатскую шашку — оружие. Военному необходимо быть вооруженным! Все запружено толпами народу с корзинами, узлами, чемоданами и просто так — без ничего. Это все чающие попасть на пароходы.
Мол вертикально обрывается в воду. Вода черная, какая-то густая, как масло, плещется на какую-то сажень ниже. Между вагонами с этой стороны пусто — пароходы стоят с другой стороны. Смотрю две знакомые фигуры. Ну, конечно, Васька Шемчук и Гончаренко тянут на шомполе распухший до безобразия чемодан. Шомпол согнулся, скользит из окоченевших рук, чемодан цепляется за землю.
— «Ребята, что у вас»? — спрашиваю я у них.
— «А черт его знает что», — отдувается Васька. «Золото, вероятно, или брильянты»...
— «Так вы зачем же его тащите так далеко»?
— «А как же? На людях открывать нельзя — отнимут. Да и нечем открыть-то.
— «А вы где его взяли? Нас не сцапают?» — опасливо спрашиваю я. Остатки совести протестуют во мне против внезапной горы золота и бриллиантов.
— «Кто там тебя сцапает. Вон, там. Видишь»? — показывает Васька на темную толпу. Там таких горы лежат — ничейные. На пароходы с такими не пускают. Вот и бросили впопыхах.
— «Давайте откроем», говорю я и вытаскиваю из ножен ржавую шашку.
Наличие «оружия» сразу делает меня участником в дележе голконды. Чемодан вспорот во всю ширину и раскрыт... Мы перебираем его содержимое. Увы, ни золота, ни бриллиантов, ни, вообще ничего драгоценного там нет. Женское белье, детские ботиночки, какие-то альбомы с неизвестными фотографиями... Обрывки развороченного и погибшего быта.
— «Так... — задумчиво говорит Васька. — Что же теперь»?
— «А вот, что, — отвечаю я и спихиваю ногой развороченный чемодан со воем его содержимым в маслянистую воду. - Чтобы большевикам не досталось». Гончаренко одобрительно кивает головой. Я рассказываю про яблоки и тогда решаем скорее отправляться на пароход подкрепить силы яблоками. Поспели... к шапочному разбору. Все отделение чавкало мои яблоки, а Сенька — щедрый хозяин распределял «излишки». Увидев нас завопил:
«ну слава Богу пришли, а то я уж боялся, что вам ничего не останется. Видите, какая братва голодная»...
Капитан Шестаков утешал нас — «не бойтесь, дети, это только предупредительная мера. На фронте неустойка. Вот поправятся дела на фронте и мы ворвемся на свои места»...
Мы не верили этим успокоениям. Почти каждый из нас подобрал где-нибудь на улице или пристани по камешку — «родная земля на чужбине». Подобрал, конечно, и я. Увы, не долго удалось мне хранить ее...
Ночью пароход тихо отошел от пристани и стал в километре от берега, качаясь на ветру. Кое-кого начало подташнивать. На пристани металась черная толпа. Фонари горели.
Слышались отдельные винтовочные выстрелы, какие-то крики, вопли. Подплывали всю ночь лодки с обезумевшими людьми или с последними юнкерами, до последней минуты несшими охрану города. Даже, успели, повесить весь, не в меру разнахалившийся ревком.
Плыли... Плыли... Плыли...
Б. К. Ганусовский.
https://web.archive.org/web/20220626023156/http://xxl3.ru/kadeti/ganusovsky.htm |
