«Стыд смерти»
Я спросил у доктора, не стучат ли мертвецы по ночам зубами от холода. «Нет, конечно, – ответил он, – у нас мертвецы знают свое место».
Все они были здесь, все сидели рядком перед огромной толпой, заполнившей партер Большого театра. Одни скрестили руки на груди, другие положили их на колени, третьи держали в руках папки. Взгляд у всех был неясный, сосредоточенный. Я посмотрел на Луначарского. Он был бледен, щеки чуть покраснели. Лоб покрыт испариной, которую он периодически промокал платком. Калинин как будто дремал, прикрыв под очками глаза. Казалось, президент СССР высечен из старого, пыльного дерева. Я стал разглядывать их ноги, обувь. […]
На некоторых были сапоги в русском стиле, на других – прогулочные туфли, на третьих – немецкие ботинки. Перед Калининым стоял треножник – подставка для микрофона, напоминавшая инструмент зубного врача. Сам Калинин с длинной седой бородой слегка склонил голову набок и откинул назад, как пациент в зубоврачебном кабинете.
В какой-то момент я понял, что всем этим парадом руководит режиссер. Белый свет софитов падал сидящим на сцене прямо на лица, на брови, на носы, на щеки, на губы, рисуя на гипсовых физиономиях черные, глубокие тени, как на лицах покойников на американских фотографиях. То, что я видел, напоминало картины экспрессионистов.
Казалось, это лица убитых гангстеров, мертвецов, которых рассадил в морге фламандский художник, какой-нибудь Босх. Внезапно я с ужасом увидел, что между их головами виднеются лица мертвых, покойников… […]
Накануне я видел, как по московским улицам шла похоронная процессия: провожали видного деятеля советских профсоюзов, имя которого я забыл. За гробом шагали его товарищи, держа шапки в руках. На мгновение катафалк исчез за стоявшим посреди улицы трамваем, и перед моими глазами возникла картина похорон трамвая. На лицах провожающих было написано высокомерное, самоуверенное, холодное, гордое, суровое равнодушие. Они словно провожали на кладбище пустой гроб. А провожали они его в крематорий.
За несколько дней до этого, когда я ехал в трамвае, совсем рядом со мной прошла пролетарская похоронная процессия. Те похороны еще проводились по православному обряду: гроб был открыт, в гробу лежал старик с длинной седой бородой. […] Руки по русскому обычаю были сложены на груди, пальцы переплетены.
Он был в сапогах. Одет в черное – не как рабочие или крестьяне, а как гоголевские чиновники – он наверняка получил свой наряд из гардероба какого-нибудь старого чиновника, скончавшегося много лет назад. Протяни я руку, я бы мог погладить его лицо. В нем, этом лице, был такой покой – ироничный, толстовский – какой я в тот год тщетно искал в Москве на лицах живых. […]
…Это был ироничный покой, знак того, что он прожил жизнь, осознавая собственную ответственность. Такой покой сияет на лицах тех, кто жил своей жизнью. Кто грешил или был добродетелен по своей воле. Жизнь жестока, лицемерна, несправедлива, гадка и подла, говорят наполненные покоем лица. Лишь на лицах убитых лежит отпечаток их времени. […]
Я смотрел на членов Верховного Совета, сидевших рядком на сцене Большого театра, и меня охватывал ужас. Я думал, что они мертвы, что, когда они превратятся в пепел, который достанут из печи, их выбросят на помойку. Я думал о трупах в университетских холодильниках, об огромной горе трупов животных, о гнилых шкурах, сваленных во дворе фабрики клея на окраине Дорогомилова.
Я глядел на Калинина и думал: «Где он окажется?» Глядел на Луначарского и думал: «Куда выбросят его остывший пепел?» Глядел на Сталина, который сидел позади остальных, выставив вперед лицо, которое пересекали большие, словно приклеенные, усы, и думал: «Где он будет спать вечным сном?»
За моей спиной толпа глубоко дышала, ее горячее дыхание грело мне спину и затылок, я слышал, как по партеру то и дело пробегает шумок, и думал: «Где окажется вся эта толпа? В какой могиле, в какой урне, в какой печи?» Ведь утилизация человека, его останков, его отходов – завоевание современного человека, отныне ничто не разрушит связь между тем, каким мы видим человека, и мыслью о химическом использовании его останков, его трупа, его роговицы, его волос и ногтей, его подкожного жира, кальция из его костей, сахара и крахмала из его плоти.
Впервые в истории человечества, в истории человеческой цивилизации человеческие трупы утилизируют с применением науки, химии; из жира, гноя, костей, волос получают таблетки, лечебные мази, лекарства. Смерть отвратительна. Она не пугает и не дарит надежды. Она вызывает отвращение, омерзение. Мы боимся трупов. Мы стыдимся трупов, словно экскрементов, которые человек оставляет после себя. Стыдимся трупов, словно целая человеческая жизнь не оставит на земле иного следа, кроме этой кучки экскрементов. […]
Современный человек, революции, марксистские правительства скрывают смерть. Марксизм стыдится смерти. Человеческий труп – лишь то, что остается после сгорания, кучка пепла, кучка экскрементов. На помойку! Если Бога нет, зачем нужна смерть? […]
Главное, смерть – это зло, грех, вина. В марксистском обществе смерть воспринимается как виновность: не грешность, а собственная бренность, а значит, неспособность создать новый, вечный мир, в котором нет Бога. Стыд смерти в марксистском обществе оборачивается презрением к живому человеку. […]
Я глубоко чувствовал в Москве безсилие коммунизма против смерти и одновременно стыд смерти.
Курцио Малапарте «Бал в Кремле». Пер. А. Ямпольской. М. АСТ. Редакция Елены Шубиной. 2019. С. 274-278, 283, 284, 286-287.
https://sergey-v-fomin.livejournal.com/811868.html |
