Батумский поезд медленно тронулся, постепенно набирая ход. На перроне было мало народу; высокая фигура моей матери и рядом с ней маленькая бабушка становились все меньше и меньше. Мать все время крестила меня, как это поколениями делали матери российского служилого сословия, расставаясь со своими близкими. Мне только что исполнилось 16 лет, и мысль, что может быть я вижу мать в последний раз, не приходила мне в голову. Уплыл вокзал, замель-кали окраины "Тбилис-калаки" - "Жаркого города", умень-шалась и гора Мтацминда с ее фуникулером и церковью Св. Давида. В ограде этой церкви похоронены Грибоедов, растер-занный в 1829 году персидской чернью в Тегеране, и его юная красавица-жена, на всю жизнь оставшаяся верной своей первой девичьей любви. Этот исторический символ русско-грузинской близости на фоне долин Грузии и гор Кавказа живет в моей памяти. Говорят, что воспоминания детства и любовь к родному очагу особенно сильны у славян и семитов. Вероятно, так оно и есть. Последующие впечатления не заслонили у меня ни Судебную улицу в Тифлисе с видом на арсенал, ни "Замок коварства и любви" около Кисловодска, ни красоту весеннего разлива Волги. В своем длительном жизненном путешествии я видел много стран и встречал много разных людей, от королей и патриархов до кочевых бедуинов Иудеи и диких индейцев Мексики. Я хочу поделиться тем, что я ви-дел за 75 лет своей жизни, с поколениями нашей Великой Страны.
Глава 1. Там, где был прикован Прометей
Выстрел Гаврила Принципа в Сараево в 1914 году оказался смертельным не только для австрийского эрцгерцога Франца-Фердинанда и его жены, но и для четырех монархий: Германской, Австрийской, Оттоманской и Российской. А символический залп "Авроры" по Зимнему дворцу 25 октября 1917 г. открыл совсем новую главу в мировой истории. Эта глава до сих пор еще не закончена. От того, как она закончится, зависит судьба не только России, во и всей, так называемой, западной цивилизации. Запад достиг небывалого технического прогресса, но заблудился в трех соснах: страхе мировой ядерной катастрофы, в неспособности преодолеть свой эгоистический материализм с его спутниками, инфляцией и анархией, и завистливом фанатизме "младших братьев". Быть или не быть человечеству на маленьком небесном светиле, называемом Землей, зависит от того, удастся ли разрешить эти проблемы в ближайшие десятилетия, если не годы.
У кого-то из скандинавских писателей, кажется, у Кнута Гамсуна, есть описание небольшого русского города. Автор восхищается окружающими его горами, обилием зелени, чистотой улиц, тем, что жители умываются не из таза, как это было тогда принято в просвещенной Европе, а из подвешенного умывальника. Автор не называет города, но поскольку упоминает городской парк "Трэк", догадаться нетрудно, что это Владикавказ, само название которого напоминает кем и для чего он был построен.
После революции по мановению левой ноги Сталина город был переименован в Орджоникидзе в честь партийного друга диктатора, фельдшера Серго Орджоникидзе, таинственно умершего в 1937 году.
В маленьком Владикавказе стоял непропорционально большой гарнизон. Там была стоянка 81-го пехотного Апшеронского Императрицы Екатерины Второй полка, одного из славнейших кавказских полков. За боевые заслуги Апшеронцы получили особое отличие - красные отвороты на сапогах - "по колено в крови" не только неприятельской, но и своей собственной, которую не жалели. Там же до конца 19-го столетия стоял и Северский драгунский полк, в котором от корнетского до полковничьего чина служил мой отец. В 1903 г. отец был назначен командиром Отдельного Осетинского дивизиона, также стоявшего во Владикавказе, где я и родился. Я смутно помню свое раннее детство. Сохранились лишь отрывочные картины: Александровский проспект с тополевой аллеей посредине, Трэк с прудами и видом на Кавказский хребет, памятник рядовому Тенгинского полка Архипу Осипову. Его имя всегда вызывалось на поверке, и правофланговый второй шеренги отвечал: "Погиб во славу русского оружия при защите укрепления Михайловского".
Помню свою старенькую няню с морщинистым чисто русским лицом, поездки с нею и родителями в казенном экипаже, полагавшемся командиру отдельной части; наших близких друзей - персидского консула Давуд-Хана и его сестру Сара Ханум, говорившую по-русски и по-грузински лучше чем на фарси; усатого толстяка генерала Ржевусского (в царской армии служило много поляков, особенно в кавалерии); вид на Столовую гору, налетевшую горную грозу, захватившую нас на Военно-Грузинской дороге. Не помню ни дома, ни квартиры, в которой мы жили. Я был крещен в гарнизонной церкви, о чем мне много лет спустя рассказывал в Белграде доблестный апшеронец и георгиевский кавалер генерал Осипов. Он же рассказал мне об эпизоде, иллюстрирующем быт и традиции кавказских полков.
Апшеронцы и Северцы были "кунаками", то есть боевыми братьями. Когда Северцев перевели в Александрополь в Армении, во Владикавказе был отслужен торжественный на-путственный молебен, на котором присутствовали все военные и гражданские власти города, весь гарнизон и, вообще, "весь Владикавказ". Общее недоумение вызвало отсутствие апшеронцев. Ни одного человека! Огорченные Северцы тронулись походным порядком по Военно-Грузинской дороге. У деревни Балта вдруг из-за скал грянул полковой марш северцев и ура апшеронцев. Тут же оказались разостланные скатерти с обильной закуской и традиционным кахетинским вином.
Оказывается апшеронцы бесшумно вышли ночью из города, чтобы приветствовать своих кунаков прощальной чарой на первом привале. Долго тут звучала военная музыка апшеронцев и драгунский хор трубачей, тосты, полковые и застольные кавказские песни - "Мравалджамие", "Аллаверды", "Хмерто небос" - грузинский подлинник "Молись, кунак" и другие. Для участников это были незабываемые минуты.
Скептики и маловеры скажут, что все это - военная ро-мантика, отзвуки потонувшего мира, ушедшего раз и навсегда. Верно и неверно. Верно потому, что исчезла классовая и культурная среда, питавшая офицерский состав старой армии, как исчез и весь ведущий слой - и правящий и оппозиционный - Российской Империи. Неверно потому, что народная память хранит исторические традиции прошлого, а это есть залог национального возрождения. Чем больше лет отделяет русские поколения от позора "великой бескровной" революции Февраля и от кровавой бойни Октября, тем больше растет интерес, особенно молодежи, к тому, что было до революции, как и чем жили их деды и прадеды.
Это не рефлекс пугающего иностранцев "исторического русского империализма", а проявление общечеловеческих ценностей, памяти о родной земле и интерес к ее истории и культуре. Здо-ровый эгоизм не исключает, а наоборот - усиливает связь индивидуума со своей семьей, народом и отечеством, и через них со всем человечеством. Перед лицом этих общечеловеческих ценностей набившее оскомину бормотанье о международном пролетариате без роду и племени, и о непримиримой классовой борьбе встает во всей своей убогой наготе.
Вскоре отец вышел в отставку, и мы переехали в Тифлис, родной город моей матери-грузинки. Древняя столица Грузии была административным центром Кавказа и, по существу, после Петербурга, Москвы и Варшавы четвертой столицей Российской Империи. В Тифлисе встречались Восток и Запад, шло живописное смешение разных народов, языков, обычаев и костюмов. Руские старожилы говорили с грузинским акцентом, грузины без всякого давления сверху сокращали свои фамилии на русский лад, армяне, пользуясь экономической свободой, богатели. Горская молодежь увлекалась русскими классиками, очарованными "нашим" Кавказом. Вчерашние подданные персидского шаха становились русскими инженерами, а немецкие и польские пришельцы - уездными начальниками и командирами рот и эскадронов. Романтика была не только в природе и в книгах Немирович-Данченко, Чарской и Желиховской, но и в быту. Знаменитый разбойник Зелим-хан, предпочитая грабить богатых, появлялся переодетым то муллой, то генералом, и был популярен у крестьян, которые помогали ему скрываться. Зато политические разбойники как Коба-Сосо Джугашвили-Сталин и его товарищи выполняли партийные задания не романтическим, а уголовным способом, добывая деньги для большевиков ограблениями казначейства и убийством стражников.
Тифлис был не только административным центром края, но и столицей Кавказа. Тут был свой "двор" при наместнике, каковым много лет состоял сын Императора Николая Первого, Великий Князь Михаил Николаевич; была своя "гвардия" - кавказские гренадеры и кавказские драгуны, был по-своему шикарный и непровинциальный кадетский корпус (открытию второго тифлисского корпуса помешала Первая великая война). Было пехотное военное училище, два девичьих института, два реальных училища, несколько классических гимназий и другие учебные заведения. За 17 лет до революции в Тифлисе выходило несколько ежедневных газет различного направления, из них две на грузинском языке.
Глава 3. - Персонажи детства. Шаляпин, князь Нико - "Бур", тетя Лиза Микеладзе
В тифлисские годы молодого Шаляпина моя мать учила его читать ноты. С раннего детства я запомнил тяжелый альбом с фотографиями Шаляпина в разных ролях с теплыми посвящениями моей матери. Лето мы обычно проводили на Минеральных Водах. Как-то у источника в Кисловодске мы встретились с Шаляпиным. Он был очень внимателен и много вре-мени проводил с нами в парке, не обращая внимания на глазеющих на него курортников. В тридцатых годах Шаляпин приезжал в Белград. Достать билеты на два его концерта было невозможно. Друг детства моей матери князь О. И. Химшиев надоумил меня пойти на его репетицию в театр, назвать себя и попросить у него билеты. Я так и сделал. Шаляпин широким актерским жестом обнял меня и сказал:
"Ты мог бы и не называть себя. Ты так похож на свою мать, что я сразу тебя узнал. Дать ему два билета! И приходи ко мне завтра ужинать".
Антрепренер, русский еврей, оберегавший Шаляпина как зеницу ока, дал мне билеты, но шепнул:
"А ужинать советую не приходить. К вечеру Федор Иванович очень устает".
Я был так рад билетам, что махнул рукой на ужин. А потом очень жалел - упустил интересный вечер. На репетициях Шаляпин не стеснялся. Как по мановению волшебной палочки весь персонал белградского театра стал понимать по-русски. Собственно, понимали-то все и до Шаляпина, благодаря многочисленным русским коллегам, но считали ниже своего достоинства это показывать. Шаляпину все прощалось. Как-то на репетиции он сказал примадонне королевской оперы Бугаринович: "Голос у тебя, матушка, хороший, а поешь как корова!" В ответ на этот сомнительный комплимент примадонна только смущенно хихикнула.
Красочным персонажем моего детства был и кузен моего деда, князь Багратион-Мухранский, по прозвищу "НикоБур". Как сейчас помню его высокую плотную фигуру в неизменной черкеске. Он поехал добровольцем в Южную Африку и вместе с бурами дрался против англичан. Много позже в Белграде старая М. Н. Куколь-Яснопольская, рожденная Мэри Чавчавадзе, рассказала мне забавный эпизод из своей молодости. Приехав из Петербурга на каникулы в Грузию, она вышла на маленькой станции и обнаружила, что экипажа, обычно высылаемого за ней из имения, нет. К ней подошел какой-то высокий мужчина в черкеске и предложил ей отвезти ее к родным. Она согласилась, и когда они приехали, дала ему на чай серебряный рубль.Господин в черкеске посмотрел на нее, поблагодарил и сунул рубль в карман. На другой день у Чавчавадэе был большой прием. Мать Мэри хочет представить ее их новому уездному предводителю дворянства князю Мухранскому и подводит ее ко вчерашнему "кучеру". "Мы уже знакомы с княжной, - говорит "кучер", - и я даже имею от нее подарок на память". Дело кончилось общим смехом.
Другой красочной фигурой была тетя Лиза Микеладзе. Я помню ее уже пожилой, энергичной женщиной, с резкими манерами, громким крикливым голосом и малиновым пятном на щеке. Говорили, что в молодости она была красавицей. На маленьком столике в ее гостиной стоял портрет Великого Князя Георгия Александровича и рядом букет живых цветов. Только в эмиграции я узнал эту романтическую историю. Великий Князь, брат Государя, до рождения Алексея Николаевича был наследником Русского Престола. У него были слабые легкие, и врачи направили его в Абастуман. Там он настолько увлекся краслвицей Лизой Нижарадзе, что готов был отказаться от своих прав на престол, что вызвало панику при Дворе. Молодых людей с трудом разлучили. Вскоре цесаревич Георгий скончался от чахотки в том же Абастумане, а княжну Лизу выдали замуж за князя Микеладзе. Этот роман описан Бебутовой в ее книге "Сердце Царевича", в которой Бебутова, тоже побывавшая в Абастумане, без ложной скромности главной героиней выводит себя. Дочери тети Лизы - Патти и Нина - были на несколько лет старше меня. Паття часто ездила за границу и удивляла Тифлис своим парижским шиком. Потом она вышла замуж за заместителя моего крестного отца князя Сандро Гедеванова. Моим крестным отцом должен был быть известный на Кавказе генерал Грязнов. Но незадолго до крестин он был убит революционерами, и меня крестил князь Сандро. Он был старше Патти лет на 30 и дружил с ее дядей, тоже георгиевским кавалером и боевым генералом Коци Нижарадзе.
Вся Грузия знала старую княгиню Анету Амилахвари, вдову генерал-адъютанта, героя турецких войн, в особняке которого в Гори останавливался Император Александр Второй. В память этого посещения на доме была мраморная доска с обозначением памятной даты, которую я сейчас уже не помню. В те блаженные годы над Гори еще не висела мрачная тень Джугашвили, из которого ложно понимаемый национализм Грузии сделал героя. Анета Амилахвари, сохранившая следы былой красоты, была значительно старше моей бабушки, относившейся к ней с большим уважением, но прекрасно выглядела. Меня раздражало, что она говорила моей матери "ты" и делала мне замечания - когда можно или нельзя брать из вазы черешни. Ее дочь, глухая княгиня Туманова, панически боялась матери, а зять старался не попадаться ей на глаза. Несмотря на внешнюю строгость, она была добрым человеком и радушной хозяйкой. Я дружил с ее внучками Тасей и Варей и был очень огорчен таинственным самоубийством Таси, бросившейся в 1918 г. в мутную Куру. Сыновья княгини Гиви и Котэ служили в Нижегородском полку. Я смутно помню торжественную свадьбу младшего - Котэ, на которой я, кажется, был мальчиком с образом.
Будучи в Париже в 1931 году, я сделал визит князю Гиви. В моей памяти он сохранился как блестящий офицер, очень высокого роста. Но меня радушно встретил совсем не блестящий "штатский", на пол-головы ниже меня. Говорили, что старая княгиня предпочитала жить в Гори, чтобы не быть "второй" дамой после супруги Наместника графа Воронцова-Дашкова, бывшего до Кавказа министром Двора у Императора Александра Третьего. В Тифлисе Воронцова очень любили. Он служил молодым в кавказских частях и получил орден Св. Георгия. Но его жену, грузинское дворянство терпеть не могло, считая, что она покровительствует богатым армянам, скупавшим родовые грузинские имения и дома на Головинском проспекте (теперь Шота Руставели). К старой княгине Амилахвари не только грузинское дворянство, но и кавказская администрация, и особенно военные круги, относились с глубоким и подчеркнутым уважением.
Когда Император Николай Второй принял на себя верховное командование, Великий Князь Николай Николаевич был назначен наместником Кавказа и главнокомандующим Кавказским фронтом. Говорили, что Великий князь недолюбливал кавказские полки, отдавая предпочтение гвардии. Один казачий офицер рассказывал мне в Белграде о случае, происшедшем на его глазах. Великий Князь, только что назначенный генерал-инспектором кавалерии, делал осмотр казачьим частям и Кавказской кавалерийской дивизии. Казаков похвалил, а когда перед ним проходили нижегородские драгуны, он приказал ординарцу доложить командиру полка, что это не полк, а г...
Ординарец поскакал, но как хитрый казак дипломатично доложил, что, мол, Его Императорское Высочество полком недовольны. Резкое выражение Николая Николаевича слышали офицеры, стоявшие рядом, и оно дошло до нижегородцев. Вечером был торжественный ужин в честь Великого Князя, с хором трубачей, тостами и кавказскими застольными песнями. После первого тоста за Государя и гимна последовал тост за "августейшего инспектора кавалерии" с маршем гусарского Его Высочества полка, которым некогда командовал Великий Князь. "Все поднялись, - рассказывал полковник Задохлин, - и я с ужасом вижу, что ни один из нижегородцев не встал"! Надо знать строгое чинопочитание и дисциплину в старой армии, чтобы понять необычность такой демонстрации. Великий Князь не мог этого не заметить, но не подал виду. После ужина командир нижегородцев на вопросы встревоженных друзей ответил: "Мы только с ним расквитались за его выпад против полка. Я думаю, что он не заикнется об этом нашему Шефу (нижегородские драгуны были единственным полком армейской кавалерии, имевшим шефом Государя). На всякий случай я телеграфировал ми-нистру Двора".
В Тифлисе говорили, что Великий Князь так занят, что ни в какие учреждения ездить не будет. Но в корпусе он побывал. Кадеты ждали его приезда с интересом, а начальство - с явным беспокойством. Высоченная фигура Николая Николаевича в черкеске с генерал-адъютантскими аксельбантами возвышалась над свитой. Смотр прошел благополучно. В Тифлис с Великим Князем приехал его бывший начальник штаба, генерал Янушкевич, красивый и моложавый, но не очень талантливый. Он любил ходить пешком, и мы старались особенно отчетливо становиться ему во фронт, знай, мол, наших, это тебе не петербургская чухна, а Кавказ! Его сыновья были переведены из одного из столичных корпусов и сразу вошли в дружную кадетскую семью. А вот сыновья нового, кажется, губернатора Громыко, попав в наш корпус из какого-то привилегированного столичного заведения, попытались что-то из себя изображать.В корпусах не признавалось никаких привилегий и связей, и их сразу "привели в порядок".
Рассерженный отец приехал жаловаться директору корпуса. Сам бывший кадет генерал Дурново посоветовал возмущенному папаше не беспокоить Великого Князя такими пустяками, а просто определить пострадавших сыновей в одну из тифлисских гимназий.
Мой отец в парадной форме ездил во дворец представляться Великому Князю Петру Николаевичу, приехавшему на Кавказ со старшим братом. Это тоже было традицией старой армии: офицеры, служившие где-либо вместе, становились как бы связанными на всю жизнь. Такую связь по какому-нибудь общему признаку оккультисты называют "эгрегором", явлением выше законов времени и пространства. На самом низшем материальном плане оно точно соответствует понятию "коллектив". Великий Князь Петр Николаевич, генерал Брусилов и мой отец вместе кончили Офицерскую кавалерийскую школу в Петербурге. Тверской драгун Брусилов и Северский - мой отец были однодивизниками и вместе воевали в Турецкую войну 1877-78 гг. По окончании школы отец иернулся в полк, а Брусилов остался в постоянном составе школы. Отсюда началась его блестящая военная карьера, сделавшая его знаменитостью Первой мировой войны. Отец изредка с ним переписывался.
Продовольственный вопрос в Грузии становился все хуже и хуже. Исчезали некоторые продукты, росла дороговизна, но никакой предреволюционной грозы не чувствовалось. "Грядущие события впереди себя бросают тень", да, в столице, но не на Кавказе и не в Действующей армии, жившей своими военными заботами и надеждами.
Многомиллионная армия, состоявшая из крестьян, одетых в военную форму, отличалась от довоенной кадровой армии, но порядок в ней сохранился, несмотря на громадные потери, особенно в среднем и младшем командном составе. Массовых сдач в плен, имевших место в австро-венгерской армии в 1914-17 гг. и в красной армии в 1941-1943 гг., старая армия не знала. Начальные круп-ные неудачи в Восточной Пруссии в 1914 году, вызванные преждевременным наступлением русской армии для спасения Франции, и вынужденное снарядным голодом отступление в 1915 г. были армией преодолены гораздо скорее и основательнее, чем можно было ожидать. В феврале 1917 г. в Россию приехал на военное совещание союзников английский генерал Генри Вильсон. Он смотрел войска на фронте, кото-рые произвели на него "глубокое впечатление".
Генерал Брусилов писал в своих воспоминаниях, что к 1917 году "войска были строго дисциплинированы", и не подлежало сомнению, что в случае перехода в наступление они выполнят свой долг в такой же степени, как и в 1916 г. Как и раньше бывало, прибывшие пополнения, очень плохо обученные, были распропагандированы, но по прибытии на фронт через некоторое время после усердной работы дело с ними налаживалось. Меня особенно заботили не войска и их мощь, в которой я в то время не сомневался, а внутренее положение, которое не могло не влиять на состояние духа армии. Начало общего наступления, которое должно было победно кончить войну, возлагалось на Россию. В декабре 1916 г. на военном совете главнокомандующих фронтами с генералом Гурко, заменившим заболевшего генерала Алексеева, было решено, что весной 1917 г. удар будет наноситься на Юго-западном фронте. Генералу Брусилову были приданы ТАОС и два армейских корпуса, 7-ая и 11-ая армии должны были наступать на Львов при поддержке Особой, 3-ей и 8-ой армий. Победа маячила перед глазами. С военной и с государственной точек зрения февральская революция, сорвавшая эту победу, была прямым предательством России. На фронте союзников положение было хуже, чем на русском. Известно, что французский премьер Клемансо только массовыми расстрелами смог пресечь бунты во французской армии.
Менее известно, что происходило у англичан. В сентябре 1917 г. командующий британской армии фельдмаршал Хэг с трудом прекратил беспорядки в районе города Этапль, где взбунтовавшиеся солдаты шесть дней пытались взять мост в город. Он имел основания опасаться, что его войска перестанут быть боеспособными. Но такова сила клеветы и предубеждения, что большинство западных историков продолжает искажать последовательность событий, утверждая, что революция в России была вызвана военными неудачами. На самом деле было как раз наоборот: революция привела к военным поражениям, вроде позорного провала знаменитого июньского наступления Керенского, и в конечном итоге к "похабному", как его тогда называли, Брест-Литовскому миру. На советских историках Первой мировой войны также лежит ответственность за клевету на старую русскую армию. Исходя из абсурдного марксистского положения, что задача военной истории - не изучение, а пропаганда, они замалчивали положительные стороны старой армии и подчеркивали отрицательные. В жертву партийным интересам приносились как научная добросовестность, так и чувство национального достоинства. Выпуск воспоминаний генерала Брусилова в 1963 году объясняется отчасти Хрущевской "оттепелью", именем автора и опасением, что они будут изданы за рубежом. В министерстве обороны знали, что дубликат рукописи Брусилова находится вне пределов их досягаемости.
Вина за выход России из строя лежит на деятелях февраля и, конечно, на большевиках, которые ускоряли и углубляли процесс разложения армии, начатый Керенским и его социалистическими и буржуазно-либеральны-ми товарищами.
Приказ № 1, подписанный Соколовым и уничтоживший основу всякой вооруженной силы -дисциплину, был подготовлен и обнародован февральскими калифами на час.
Нападки на Государя и, особенно, на Императрицу Александру Федоровну в петербургских салонах и думских кругах стали докатываться до Тифлиса. Я помню, как один знакомый с университетским образованием, по происхождению горец, горячо доказывал, что критика не должна касаться династии, что монархия в многонациональной России имеет громадное моральное и объединяющее значение, что если рухнет авторитет Царя, то автоматически рухнут и все остальные авторитеты, и т. д. Убийство Распутина было встречено двояко. Оптимисты приветствовали его, считая, что устранена опасность, угрожавшая и трону, и стране. Скептики качали головами и говорили, что преступлением ничего нельзя поправить, и что это убийство - не конец дворцовых интриг, а начало русской смуты. В корпусе, во всяком случае в нашей второй роте, об этом разговоров не было.
Глава 5. - С берегов Куры к Тереку и обратно
Успехи белых армий в 1918-19 гг. вызывали у русских в Тифлисе радость и надежду, особенно среди нас, кадет. Нам было обещано, что мы будем приняты во вновь открытый Владикавказский корпус, куда уже стекались кадеты из всех концов центральной и южной России. В Тифлисе составилась группа в 30-40 кадет с двумя офицерами. Горечь расставания с болеющим отцом, матерью и бабушкой, всегда жившей с нами, смягчалась сознанием, что это временная разлука. Мы были уверены, что раз мы опять надеваем кадетские погоны, значит белые побеждают, и мы все вернемся к нормальной жизни, прерванной революцией. Сборы были недолгие, и в начале ноября мы тронулись на двух фургонах по Военно-Грузинской дороге во Владикавказ.
Красота этой дороги действительно стоит многочисленных восторженных описаний. Строгое величие Кавказского хребта, столь отличное от уютной романтики Альп, и спокойная прелесть долин Грузии с поросшими мхом старинными церквами и башнями были особенно дороги нам, мальчишкам, родившимся и выросшим на Кавказе, где, по словам Бальмонта, "скалы учат силе, а цветы учат нежности". Бальмонт перевел на русский язык поэму средневекового грузинского барда Шота Руставели "Витязь в барсовой шкуре", воспевающую царицу Тамару (1148-1213). Царица Тамара и грузинской, и русской церковью почитается святой. Ее правление было самой блестящей страницей грузинской истории. Лермонтовский образ властительницы Дарьяльского ущелья, сбрасывавшей своих любовников в бурлящий Терек, не имеет ничего общего с исторической царицей Грузии. Св. Тамара была одно время неудачно замужем за князем Юрием, сыном Андрея Боголюбского, потом за осетинским князем Давидом из рода Багратионов. Перевод Бальмонта по праву считается одним из лучших.
Ноябрь - неподходящий месяц для горных путешествий. Начались холода и снежные бури. У туннеля "Майорша" произошел обвал, и нам пришлось дальше идти пешком. К Крестовому перевалу мы добрели замерзшие и усталые. В маленьком духане, полном дыма, грузин и горцев, я первый раз в жизни выпил рюмку коньяка. С непривычки сараджевский коньяк показался мне огнем, но действие его было замечательным. Я сразу ожил, слегка закружилась голова, отяжелели ноги, и жизнь не представлялась уже такой мрачной, как казалась в дороге. Немало рюмок коньяку я осушил потом, но ни одна из них не была столь приятной.
Незабываемое впечатление производит рассвет в горах. В темноте сначала озаряются первыми солнечными лучами вершины самых высоких гор. Постепенно темнота спускается вниз, и горы появляются во всей их ослепительной снежной красоте. А Казбек! Вершина, ниже монастырь и селение. Туч не было, и мы могли им вдоволь налюбоваться. На грузинско-русской границе (что для нас звучало дико) нас приветливо встретили бравые кубанцы-пластуны, в английских шинелях. По их бодрому настроению никак нельзя было предположить, что на фронте далеко на севере, под Курском, начались неудачи. Мы ничего не знали о латышской и эстонской дивизиях, переброшенных красным командованием с затихшего польского фронта на Деникина. Усталые, во довольные мы, наконец, добрались до Владикавказа.
Первое, что мы увидели, было желтое здание корпуса, памятное мне с раннего детства. Столпившись в вестибюле, мы услышали равномерный грохот: первая, строевая, рота шла в столовую. В противополюжноють вольцам и тифлисцам, владикавказцы шли вздвоенными рядами. Разнообразие погон: на основном желтом фоне мелькали алые, синие, белые, черные; - здесь были кадеты почти всех российских кадетских корпусов. Изредка виднелись георгиевские кресты и медали и нашивки, указывающие ранения. Это были не дети, учащиеся, а боевая молодежь, понюхавшая пороху.
Приехавший до нас один из старших тифлисцев князь Химишиев предупредил, что во Владикавказском корпусе строгая, строевая дисциплина, и надо быть все время начеку. Вечером в ожидании сигнала строиться на ужин мы болтались поближе к залу первой роты и по первому звуку помчались туда. Поздно: рота была уже выстроена.
"Тифлисцы! - крикнул аице-фельдфебель, терский казак Карпушкин, - Это вам "не Головинский проспект, потрудитесь не опаздывать!" Однажды рота была собрана вечером в одном из классов. Посредине сидела группа старших кадет разных корпусов. старший из них сказал краткую речь, что вот, мол, мы съехлись со всех концов России в гостеприимный Владикавказский корпус и рады, что нам дается возможность восстановить старые традиции. И посему вводится кавалерийский цук:
старший по поступлению в корпус кадет объявляется "генералом выпуска", следующий "полковником" и т. д. Этот вид традиции был заимствован некоторыми корпусами из кавалерийских училищ. Цука не было ни в Вольском, ни в Тифлисском корпусе. Когда мы расходились, владикавказцы шли хмурые и перешептывались. На другой день было передано по классам, что владикавказцы никакого цука и "генерала выпуска" не признают, и в корпусной жизни все остается по-старому. Старшим кадетом является, как полагается по уставу, вице-фельдфебель. "Кавалеристам", как гостям, и меньшинству ничего не оставалось как подчиниться решению хозяев.
Я чувствовал себя больным, но все-таки пошел в отпуск к другу моего отца, персидскому консулу Давуд-хану. У него были гости, и я наслушался разговоров. Оказывается, Белая Армия под давлением значительно превосходящих сил красных катится на юг и вряд ли сможет задержаться на подступах к Кавказскому хребту. Особенно пессимистично был настроен сам хозяин. Давуд-хан вырос на Кавказе и хорошо знал обстановку. Он громил разбухший и разложившийся тыл белых и не надеялся ни на какую помощь западных союзников.
Я в мрачном настроении вернулся в корпус, а через два дня попал в переполненный лазарет с сыпным тифом и воспалением легких. В 1919-20 г. свирепствовала "испанка", осо-бенно зловредный грипп, от которого умирали сотни тысяч людей. Когда я пришел в себя, то узнал, что во Владикавказе находится и Петровско-Полтавский корпус, эвакуированный из Полтавы. Их корпусной врач, милейший др. Дер- бек, обходя своих полтавцев, всегда осматривал и меня. В лазарете начались хлопоты и волнения: запахло эвакуацией. Ко мне зашел старший врач др. Передельский и сказал, что я так слаб, что брать меня с корпусом по Военно-Грузинской дороге он не рискует, и поэтому я буду оставлен в городе. К счастью Давуд-хан взял меня к себе в консульство. На меня надели персидскую шапку и дали мне легкую работу в конторе.
Первыми вошли во Владикавказ скрывавшиеся в горах красные партизаны, под командой тов. Гикало. Среди них было много китайцев из отряда Пау-Ти-Сана. Китайский отряд был сформирован Кировым. Это были настоящие бандиты. Регулярные части красной армии показались мне похожими на их царских предшественников: те же круглые русские лица, та же походная форма, только без погон, кокард иногда без поясов.
Командный состав был, наоборот, совсем не похож на царских офицеров. По городу часто расхаживал какой-то старший командир с маленькой щеголеватой бородкой, воинственного, но никак не воинского вида: коричневый френч и галифэ, желтые сапоги со шпорами, тросточка и неизменный револьвер. Вероятно так же выглядел и известный авантюрист Котовский, из которого советская пропаганда сделала героя. Вскоре этот опереточный персонаж исчез: ходили слухи, что он был арестован Чекой.
Для налаживания дипломатических связей Давуд-хан пригласил в консульство на обед командира дивизии, взявшей Владикавказ, и его помощника. Не знаю, был ли это начальник штаба или политрук. Мне было приказано сидеть в своей персидской шапке на левом фланге и безмолвствовать. Советские гости были в неопределенной походной форме и показались мне похожими на дореволюционных писарей, сменивших свой дешевый шик на боевую подтянутость. В разговоре кто-то на правом фланге вместо "Антанта" сказал "Анкета", но все сделали вид, что ничего не заметили. Гости o как будто не обращали на меня внимания, но я несколько раз ловил быстрый любопытный взгляд начштаба. Вероятно, несмотря на свою высокую персидскую шапку, я мало походил на перса.
В городе начались аресты буржуазии, "изъятие ценностей", ночная стрельба. Заработала Чека. В числе ее сотрудников оказался один из нашей компании молодежи, интеллигентный еврей, сын местного аптекаря. Он знал, что я кадет, скрывающийся в персидском консульстве, но меня не выдал. Тогда еще иногда действовали дореволюционные нормы человечности. В консульство вселилась и перепуганная горско-бельгийская семья Бамат-Аджиевых. Отец - б. офицер царского конвоя - хорошо знал моего отца. Сопровождая Императора, он проезжал Брюссель, влюбился в красивую блондинку-немку и умудрился вывезти ее на Кавказ. Она приняла магометанство, стала Султан-ханум, выучила русский и горский язык евоего мужа и родила ему двух дочерей. Нина и Эмма совмещали в себе прирожденную западно-европейскую культурность с горячей природой горской женщины. Слушая рассказы обо всем творящемся кругом и красных расправах, Султан-ханум охала и вспоминала свой далекий и спокойный Брюссель.
А молодежь оставалась молодежью. Мы гуляли в "Трэке" и, о, глупость, о которой стыдно вспоминать, я щеголял в гимнастерке с перемычками от снятых погон, вот, мол, посмотрите кто я, белогвардеец. Давуд-хан решил, что мне пора возвращаться в Тифлис, к матери. Это было своевременно: вскоре после моего отъезда он, несмотря на всю свою дипломатическую неприкосновенность, был арестован и отправлен в Москву, где ему было предъявлено обвинение в укрывательстве "группы деникинских офицеров". Давуд-хан пристроил меня к своему предшественнику, уезжавшему по болезни. Давуд-хан выправил мне документы на девичью фа-милию моей матери, так как допускал, что местные старожилы-революционеры помнят моего отца - "золотопогонника". Мы тронулись по Военно-Грузинской дороге в Тифлис. И опять безрассудство: я взял с собой якобы хорошо спрятанные открытки-портреты белых вождей Алексеева, Корнилова, Деникина, Врангеля и Шкуро. Для чего было так глупо рисковать - сейчас уму непостижимо!
Большевики не щадили кадет, и найди они у меня этот контр-революционный материал, я был бы кончен. Действительно, Бог хранит детей и пьяных.
Путешествие по Военно-Грузинской дороге летом было гораздо приятнее нашего ноябрьского следования. Я забыл об открытках и любовался природой. К счастью, на советской стороне осмотр прошел благополучно, и мы оказались в безопасности на грузинской. Командир грузинского пограничного поста, посмотрев мои бумаги, спросил:
"Месхиев? Я кончил Тифлисский корпус с Ираклием Месхиевым. Как он вам приходится?" -
"Родной дядя".
"А, вот как. Чей же вы сын? Нины Месхиевой? Знал и ее. Но погодите, Если вы сын Нины Месхиевой, ваша фамилия не может быть Месхиев! Тут что-то не то"...
Мне пришлось все объяснить. Капитан посмеялся и сказал:
"И отца вашего помню. Ну, хорошо, что вы напоролись на меня, а не на какого-нибудь формалиста. Вернул бы он вас на советскую сторону, а там - сами понимаете...".
Я горячо поблагодарил доброго грузина и тронулся дальше.
Недалеко от советской границы к нашему фургону подошел горец, оказавшийся ротмистром Эльдаровым. Вместе с Кавказской армией генерала Эрдели он перешел в марте грузинскую границу, но остался поблизости, надеясь организовать в горах партизанское движение против красных.
Большевикам удалось сделать то, чего не могли ни царская администрация, ни горские старейшины - примирить осетин и ингушей, всегда враждовавших между собой. Два месяца большевистского гнета оказалось достаточно, чтобы они забыли эту вражду и почувствовали себя братьями, имевшими общего врага.
Свои последние гроши я потратил на билеты на автобус до Мцхета и с трудом добрался оттуда до Тифлиса, плотно закрытого для всех бегущих из оккупированных большевиками областей. Мать и бабушка были несказанно рады увидеть меня дома. В передней сиротливо висела отцовская шинель с красными генеральскими отворотами. Непростительно эгоистична и бездумна бывает молодость. За два месяца жизни в Тифлисе я много раз собирался и ни разу не собрался посетить могилу отца. Более того, последние вечера в Тифлисе я проводил не с матерью, ожидавшей до поздней ночи своего единственного сына, а с мало знакомыми девицами в летнем саду бывшего грузинского дворянского со-брания. Там же я познакомился с молодым дипломатом из польского посольства. Он оказался бывшим кадетом, что нас сразу сблизило. Когда я, раздираемый запоздалым раскаянием, написал матери из-за границы с просьбой простить мое невнимание, она ответила, что не помнит, чем я перед ней провинился и прощать ей нечего.
В Тифлисе осталось мало кадет. Кто мог, пробирался в Добровольческую армию, где многие кончили свою молодую жизнь в борьбе с беспощадным врагом. Ходили слухи о большевистских зверствах, называли фамилии замученных. Крас-ные вырезывали на плечах захваченных кадет погоны и не останавливались перед другими, более мучительными и циничными жестокостями. Кадеты-грузины одни поступали в училище и собирались служить в грузинской армии, другие уезжали в Крым. Было приятно слышать лестные отзывы о грузинах в армии Врангеля: генерале Ангуладзе, командовавшем одной из немногочисленных пехотных дивизий, полковнике Думбадзе, лихом дроздовском артиллеристе, его брате Ревазе, адъютанте легендарного Кутепова, и других. Одиночки готовились в университет и заранее нацепили сине-голубые студенческие фуражки, ставшие мишенью меткого кадетского зубоскальства. Собралась небольшая группа кадет, решившая ехать в Крым к Врангелю.
Заправилой был некто Борис, недавно приехавший с территории Добровольческой Армии и много нам рассказывавший, как идет там освобождение от большевиков. Для пущей важности он выступал иногда под именем "Илья" и не скупился на уговаривания. Но особенно и уговаривать не надо было: мы все стремились в Крым. К большому огорчению моей матери я тоже решил ехать. Мать понимала мои побуждения и поэтому меня не отговаривала, но ей было очень тяжело расставаться. Накануне нашего отъ-езда зачинщик Борис-Илья вдруг передумал и горячо убеждал нас отказаться от поездки к Врангелю. Что его заставило так круто переменить свое решение - осталось загадкой. Но мы твердо решили ехать, и никто из нашей группы его не послушался. Были выправлены нужные документы, и через несколько дней мы выехали в Батум. Официально конечной целью нашего путешествия был не Крым, а Константинополь. Грузинские власти боялись навлечь на себя гнев новых северных соседей - Советской России, и поэтому о Крыме никто не заикался. Сидя в вагоне батумского поезда, было трудно предположить, что через несколько недель мы действительно окажемся в турецкой столице. Вероятно, среди пассажиров в поезде были и советские агенты. Какой-то прилично одетый господин в штатском, с бородкой и бегающими глазами, все время заговаривал с кадетами, намекая, что и он едет не в Константинополь, а в Крым к Врангелю. Его настойчивое любопытство было подозрительно, и мы не удивились, когда белая контр-разведка в Севастополе пригласила его к себе на разговор.
В Батуме я пошел навестить семью "одесского" генерала Думбадзе. Я долго стучал, пока меня впустили в дом. В Батуме свирепствовала холера, и город казался вымершим. Богатая полутропическая растительность, плещущееся море и уютные дома с садами не могли рассеять гнетущего настроения. Думбадзе засыпали меня вопросами о Крыме, когда Врангель начнет наступление и освободит юг России. Они рвались в свою Одессу и были уверены в успехе Врангеля.
|
