КРЫМ
После сравнительно спокойного перехода через Черное море - мое первое морское путешествие - мы, наконец, в Севастополе. Всюду развеваются белю-сине-краоные и андреевские флаги, приведшие нас в восторг, - как будто не было ни большевистского кошмара во Владикавказе, ни внешне спокойного сидения на готовом к извержению вулкане, в Грузии. Севастополь с его знаменитой панорамой севастопольской обороны, казенными зданиями, Графской пристанью и множеством военных судов напоминал своим военным профилем Владикавказ. Но там царили горы и армия, а здесь - и флот. Город кишел военными в различных формах и чинах, - больше всего было молодых офицеров знаменитых "цветных дивизий", Корниловской, Марковской, Алексеевской и малиновой Дроздовской. Мы сразу превратили наши полуштатские костюмы в форму и с гордостью нацепили свои кадетские погоны. Нас облюбовал вербовщик капитан-марковец и стал убеждать ехать с ним в артиллерию Марковской дивизии, где уже было много кадет. Я робко возразил, что хотел бы попасть в Сводный полк моей родной Кавказской кавалерийской дивизии. Марковец окинул критическим взглядом мою худущую фигуру и сказал:
"Ну, куда вам в кавалерию, рубиться со здоровеннейшими буденновцами! Они вам быстро голову снимут".
Судьба в лице генерала Врангеля сама сделала выбор: последовал приказ Главнокомандующего об отправке всех не кончивших корпус кадет в сводный Полтавско-Владикавказский корпус в Ялте. На севастопольских улицах нельзя было зевать: я дважды получил замечание за неотчетливое отдание чести. Военные были одеты скромно, некоторые даже бедно, но радовала глаз их бодрость и подтянутость. Последствия тяжелого отступления от Курска к Черному морю были преодолены и психологически, и организационно. Чувствовалась убежденность в правоте и успехе своего дела и вера в своего Главнокомандующего. Это были не толпы беженцев в форме, как рассказывали про Новороссийск, а боевой и патриотический отбор.
Недавно части Белой Армии, переименованной генералом Врангелем из "Добровольческой" в "Русскую" наголову разбили знаменитый конный корпус Жлобы, угрожавший Крыму. Большую роль сыграла белая авиация под командой генерала Ткачева, громившая красных с воздуха. Газеты восторженно приветствовали эту победу. Выход белых войск в Северную Таврию, как мы знаем теперь из советских же источников, вызвал переполох у красных. Новый командующий южным фронтом Фрунзе в панике доносил Ленину, что
"операция, предпринятая Врангелем, имела очень широкий размах и при удаче грозил нам уничтожением всех сил фронта... 13-ая армия, не-смотря на значительные подкрепления, ударов врага не выдерживает... дух войск сломлен, среди масс идут разговоры об измене; свежих сил, резервов нет... В самом Харькове у меня нет сейчас ни одной надежной части... Чувствую себя со штабом окруженным враждебной стихией...".
Этот советский документ показывает, как возможна и близка была победа белых даже в таких, казалось бы, безнадежных условиях как крымское сидение. Советская историография и литература о гражданской войне так цинично лжива и тенденциозна, что массовому читателю трудно добраться до истины - что же действительно происходило в один из самых трагических и жертвенных периодов тысячелетней русской истории. Но, слава Богу, органическая жажда к чтению и мужество отдельных советских редакторов и писателей в России помогают правде пробиться через эти завалы лжи. Постепенно отмирают выдуманные мифы о каких-то "14 походах" Антанты, о вооруженной интервенции капиталистических стран, о гениальной стратегии Ленина, Троцкого и Сталина, о классовой сущности гражданской войны и т. д. В 1964 году известный советский публицист Юрий Смолич, возражая против официального упрощения истории войны, писал:
"Но - только ли аристократы и отпрыски буржуазии пополняли ряды армий Колчака, Деникина, Врангеля и Петлюры? (Петлюра прибавлен здесь ни к селу ни к городу, очевидно, чтобы разжижить белогвардейский бульон)... Разве мало молодых людей из неимущих классов поглотило белое движение? Разве мало погибло их на полях гражданской войны за "единую, неделимую"?
Я вспоминаю мой класс в гимназии, которую я окончил. То была демократическая по тем временам гимназия в рабочем городке, и учились в ней дети чиновников, мелких служащих, квалифицированных рабочих, крестьян-середняков. В нашем классе не было детей потомственных аристократов; только сын 'захудалого помещика и сын чиновника, дослужившегося до статского советника... Эти мои сверстники - гимназисты, студенты, прапорщики военного времени - стали под зна-мена белых отнюдь не для того, чтобы отстаивать для помещиков землю, для банкиров - их капиталы. Они верили... в необходимость торжества, справедливости и порядка. Только они не ведали, что творили, не знали ни что такое справедливость, ни каков должен быть этот порядок...".
А знали - за какую справедливость и порядок боролись будущие маршалы Тухачевский, Блюхер и Егоров, политруки Уншлихт, Гамарник, Булин, Осепян и Амелик и комкоры и командивы Корк, Уборевич, Эйдеман, Якир, Ковтюх, Дыбенко, Федько и тысячи репрессированных в 30-х годах командиров красной армии, получивших в награду за свои подвиги в войне против белых пулю в затылок от своих же чекистов? В этом массовом пожирании революцией своих собственных детей есть историческая справедливость и последовательность. Если бы цвет красной армии и видных чекистов расстреливали белые, это было бы естественно, в этом была бы логика борьбы по ленинскому "кто кого". Но гибнуть по приговору своей же "любимой и всезнающей" компартии, от пуль своих же товарищей-чекистов - это страшный моральный удар, крушение смысла всей их жизни. Поэтому в стране не может не идти переоценка политических ценностей. Я лич-но в этом убедился.
В 1972 году мы с женой, проходя по узкой улочке старого Иерусалима, столкнулись с группой израильских фотографов и журналистов, сопровождавших какую-то молодую пару. Острые глаза жены сразу определили, кто это: известный танцор Валерий Панов и его жена Галина, только что вырвавшиеся в Израиль. Когда мы познакомились, я в шутливом тоне предупредил Панова, что я "белогвардеец". Я всегда говорю это при встрече с эмигрантами-евреями, чтобы они знали с кем имеют дело. Реакция Панова была неожиданной и очень для меня приятной.
"Белогвардеец? Да это герои, честные люди! Они первые взялись за оружие против коммунистов. Это трагедия, что они не победили. Галина, могла ли ты мечтать, сидя в Советском Союзе, что скоро увидишь настоящего белогвардейского офицера?"
Панов, которого я считал представителем той социально-этнической группы, в которой меньше всего можно было ожидать симпатий к белым, и я обнялись. Сопровождавшие его израильские чиновники, упорно называвшие его "гражданин Панов" (от "товарища" отстали, к "господину" не пристали), не были в восторге от этого объединения. Я вспомнил остроту, ходившую среди недавних советских граждан, эмигрировавших в Израиль: "От большевиков уехали, к меньшевикам приехали".
Громадная заслуга Врангеля была не только в том, что он "Преобразовал, воскресил Белую Армию и с честью вывез ее и многие тысячи гражданских лиц из Крыма, а и в том, что он правильно подошел к важнейшему вопросу о земле.
Председателем Совета министров во врангелевском правительстве был старый и опытный государственный деятель имперского Размаха А. В. Кривошеин, сотрудник Столыпина и последний министр земледелия императорского правительства. Подготовленная и проведенная им земельная реформа в Крыму сразу дала положительные результаты: крестьянство успокоилось, партизанское движение пошло на убыль. К сожалению, это было слишком поздно и географически слишком ограничено. Крым - только маленький кусочек громадной территории России.
Вторым удачным выбором Врангеля был его министр иностранных дел академик П. Б. Струве. Экономист, историк и социолог с громадной и всесторонней эрудицией, фанатически убежденный антикоммунист, знающий и Россию, и Европу, Струве был ценным сотрудником Врангеля. Его не любили крайне правые за то, что он в молодости увлекался марксизмом, в 1899 г. участвовал в составлении "Минского манифеста"и недолго был близок с Лениным, с которым вскоре быстро и резко разошелся. О Струве еще будет речь впереди. Но вернемся к Севастополю. В толпе мелькает с детства знакомая форма: малиновая фуражка, малиновые полулампасы, серебряный прибор - Северский драгун. Я подхожу к полковнику, беру под козырек и называю себя. Он всплескивает руками и обнимает меня. Через 11 лет, приехав в Париж на всемирную колониальную выставку, я разыскал "маневра" Туганова в дешевой гостинице.
Вместо блестящего штаб-офицера Кавказской кавалерийской дивизии передо мной сидел старенький, худой кавказец в более чем скромном штатском костюме. О нем, о Северском полковом объединении и вообще о военной эмиграции будет сказано позже.
Ялта
Я пошел в штаб, чтобы повидать помощника дежурного генерала, генерал-майора Эрна, последнего командира Северского полка. Всюду порядок, чистота и приветливая деловитость. Генерала к не застал, но познакомился с нижегородским драгуном ротмистром Червиновым, братом нашего Северца. В казарме, где мы остановились, жили кадеты, кончившие сводный Киево-Одесский корпус в столице Боснии Сараево и только что приехавшие в Крым для поступления в армию. Сараевцев направили в Сергиевское артиллерийское училище, а нас, небольшую группу тифлисцев - - в Ялту. Там в бывшем царском имении Ореанда, рядом с Ливадией, был размещен сводный Полтавско-Владикавказский корпус с новым директором генерал-лейтенантом Римским-Корсаковым.
Переход из Севастополя в Ялту на маленьком пароходе был мало приятным развлечением. Сильно качало, особенно когда мы огибали южную оконечность Крыма, так что нам свет был немил. Много позже я пересекал неспокойной осенью Атлантический океан, плыл из Хайфы в Венецию по Средиземному, Ионическому и Адриатическому морям, и вот это было удовольствие. Первенство в сильных морских ощущениях крепко осталось за Черным морем.
Чудная ялтинская природа, летнее солнце, горы, казавшиеся кадетам из России чем-то вроде Гималаев, а нам, кавказцам - чем-то вроде холмов, привычная, несмотря на полуголодное питание одной камсой, корпусная обстановка, и, главное, 16-летний возраст способствовали быстрому выздоровлению. В лазарете много играл в шахматы с Пушей Зеленским, которого через 58 лет похоронил в Вашингтоне собирал кизил с Толей Жуковским, ставшим в Белграде балетмейстером Королевской оперы, и ходил в отпуск в город.
В Ялте жили мои грузинские родственники, семья Кокоши Думбадзе, офицера-летчика, сына знаменитого ялтинского градоначальника и свитского генерала.
Про генерала ходило множество еврейских анекдотов. Не анекдот, а факт имел место незадолго до войны на одном из модных немецких курортов, куда он приехал лечиться. Не зная ни одного иностранного языка и не имея знакомых, генерал в непривычном для него штатском костюме присоединился к компании богатых русских евреев, любимой темой разговоров которых была его персона. Он внимательно слушал всякие истории о себе, интересовался подробностями и от души смеялся.
Анекдоты были не очень остроумны, но все рассказывали и переживали их с удовольствием.
Вот несколько примеров. Один еврей восхищается тем, что Император Николай Второй, желая проверить пригодность нового пехотного обмундирования, с полным походным снаряжением исходил всю Ливадию. "Это ерунда, - говорит другой евреи. - Вот если бы он надел наш лапсердак и прошел мимо думбадзевского дома - это был бы геройский поступок!"
Недалеко от берега тонет еврей и, увидя проходящего по набережной генерала Думбадзе с городовым, взывает о помощи. "Не трогать его!" - говорит генерал. Тогда догадливый еврей кричит: "Долой самодержавие!", на что немедленно следует генеральское: "Взять его!"
Уезжая, Думбадзе послал развлекавшей его компании бутылку шампанского и визитную карточку с благодарностью за прекрасно проведенное время и за интересные подробности о его жизни, о которых он не имел ни малейшего понятия. Генерал умер за год до революции. Вопреки всем этим анекдотам, ялтинские евреи отнеслись к его семье очень сердечно и помогали чем могли в трудные дни.
Посещал я также и нашего дальнего родственника князя Черкезова, исполнявшего в Ялте обязанности грузинского консула. Когда красные взяли Перекоп, и падение Крыма стало вопросом дней, Черкезов и его милая русская жена убеждали меня оставаться с ними и не эвакуироваться с корпусом куда-то в полную неизвестность. У них, мол, дипломатическая неприкосновенность, надо будет только переждать первое время, а потом они переправят меня домой, в Грузию. Но я уже пережил прелести советского владычества во Владикавказе и понимал, что в Ялте будет еще хуже. Разговоры о том, что большевики в 1920 году уже не такие свирепые, как были в 1918-ом, меня не убедили.
Ходил я в отпуск и к однополчанину и старому другу моего отца, генералу князю Бекович-Черкасскому, последнему ко-мандиру кирасир Его Величества. Обычно гвардейскими полками командовали гвардейцы, но для Бековича было сделано исключение. Во время Японской войны он уехал на фронт, получил орден Св. Георгия и вернулся в Северский полк. В гражданскую войну он был правителем Кабарды и пользовался громадным авторитетом не только среди своих кабардинцев, но и вообще среди горцев Кавказа. Он умер в Париже. Бывший северец и александриец Посажной посвятил ему стихи, правильно отразившие любовь кавказцев к Бековичу
Слеза туманит эту фразу,
Черкасский князь, тебя уж нет!
Как передать мне твой Кавказу
Прощально-горестный привет.
Я грохот горного обвала
В парижском гуле услыхал.
Отчизна князя провожала,
Кавказ ему салютовал.
Прощай, кунак! Мы вместе жили,
Делили мир, и пир, и бой,
Царям и Родине служили...
Прощай, кунак! Аллах с тобой!
Жена Бековича, тоже кабардинка из княжеского рода Каплановых, была моложе его на 25 лет, что ей не мешало обожать своего мужа. Я особенно ценил в ней "всероссийскость". Она много читала, копалась в исторических источниках и воевала с парижанами сепаратистами, особенно с грузинами. Им было трудно возражать княгине Надживат, так как она действительно знала Кавказ и его историю и не имела ни капли русской крови. Была она настоящей барыней, подходившей под английское определение "лэди", женщина, в присутствии которой мужчины чувствуют себя джентльменами.
Наш корпус был переведен в более просторные казармы в Массандру. Там произошел случай, показывающий, как кадеты относились к произволу над населением. В корпус пришли две женщины с жалобой, что они купили на толкучке у какого-то молодого человека одеяла, а через несколько минут подошли два кадета и "реквизировали" купленное, как казенное добро. Старшие кадеты - сплошь фронтовики - решили взять это дело в свои руки, чтобы примерно наказать виновных. "Продавец" и "представители власти" были опознаны, а одеяла возвращены пострадавшим. Ночью первая рота была поднята и было прочитано постановление старших кадет, что за мародерство с виновников снимаются погоны, и они будут выпороты шомполами. Это было очень неприятное зрелище, особенно когда один из них стал визжать как поросенок. На следующее утро все трое исчезли из корпуса. Начальство не знало или делало вид, что не знает о случившемся.
В первой роте расцвело увлечение спиритизмом, захватившее даже командира роты, полковника Редина. Он лично не принимал участия в спиритических сеансах, но не препятствовал им. У Редина на фронте пропал без вести сын, и он часто приходил посмотреть, как идут сеансы и нельзя ли узнать что-нибудь о судьбе сына. Вопросы задавались на животрепещущие темы, вроде: "Чем кончится гражданская война?" - "Победой белых". - "Когда?" - "Очень нескоро". "Что будет с нами?" - "Уедете за границу". - "Куда." - "В ....... Тут следовало непонятное сочетание букв. которое ярые адепты спиритизма позже, сидя в лагере в Югославии, задним числом подводили под его название: 'Стрнище. Спрашивали еще: "Все ли вернемся в Россию?" - "Нет, только 300 человек". На конкретные вопросы иногда следовали более или менее удачные ответы.
Население Крыма и сам генерал Врангель не знал о тайных и усиленных переговорах между Пилсудским и Лениным в октябре 1920 г. Достигнутое ими соглашение о перемирии, а затем о мире, было стратегическим предательством Польшей Врангеля.
Это было вторым предательством Пилсудского: первое имело место осенью 1919 года. Большевики действовали тогда через Мархлевского, друга Розы Люксембург, старого приятеля и Ленина, и Пилсудского. Теперь из польских первоисточников мы знаем, чем руководствовался Пилсудский и его преемники. Пилсудский, как старый революционер, сочувствовал больше большевикам чем белым генералам. Белые боролись за "единую и неделимую" Россию (что, между прочим, не распространялось ни на Польшу, ни на Финляндию), поэтому поляки на верхах считали, что помощь белым идет против польских национальных интересов. Сознательное бездействие польской армии осенью 1919 года позволило большевикам снять лучшие войска с польского фронта и перебросить их на юг против генерала Деникина. С другой стороны, как замечает бывший начальник польского генерального штаба генерал Галлер,
"слишком быстрое поражение Деникина также было не в интересах Польши. Мы предпочитали, чтобы его сопротивление продолжалось, что-бы советские войска были прикованы к фронту на более продолжительное время. Само собой разумеется, что вопрос был не в оказании эффективной помощи Деникину, а в продлении его агонии".
Начальник польской академии генерального штаба генерал Кутржеба идет дальше:
"Когда обнаружилось, что Деникин не соглашался признавать независимость Польши (что было ложью, т. к. признание Деникиным независимости Польши было "безоговорочным и полным"), Пилсудский решил не помогать Деникину, а помочь Советам справиться с ним. В итоге польская армия неделями бездействовала, соблюдая якобы негласное перемирие, пока Советы вели операции против Деникина. Таким образом Пилсудский дал им возможность разбить Деникина". ("Польска Зброина", 7 мая 1937).
О предательстве Пилсудским Врангеля советские источники, не ставя точек над "и", говорят не менее красноречиво:
"...Опасность со стороны неразбитой врангельской армии возрастала в августе 1920 г. в огромной степени.. ('курсив мой. Л. С.) Нужно было разделаться с крымскими бело-гвардейцами, чтобы предупредить возможность расширения фронта на юге и продвижение врангелевцев к жизненным центрам страны. Внутреннее положение советской республики становилось все более напряженным, признаком чего являлись восстания во многих областях страны...
. Заключение мира с Польшей дало возможность сосредоточить все силы республики на врангелевском фронте, добиться его ликвидации и таким образом выйти из войны".
Пилсудскому приписывается фраза, что он "сел в один поезд с Лениным, но вышел раньше, на станции, называемой "Польша". Ленин же поехал дальше к мировой коммунистической революции. 19-летнее пребывание наследников Пилсудского на этой "станции" кончилось 17 сентября 1939 г., когда красная армия нанесла полякам предательский удар в спину под предлогом освобождения от "фашистского ига" белоруссов и западных украинцев. Совето-польские переговоры о мире "велись в строжайшей тайне" от польского народа и от западных союзников. Третья русская армия генерала Бредова, ожидавшая в Польше перевоза к Врангелю, вместо Крыма попала за колючую проволоку.
Это было предательством, не спасшим в конечном итоге Польшу и погубившим последний антибольшевистский бастион в Европейской России. Прекращение военных действий на польском фронте сразу сказалось в Крыму. Ударный лозунг "Все на Врангеля!" стал решительно проводиться в жизнь. Численное и огневое преимущество красных возросло в несколько раз, спешно подвозились резервы и военная техника. Сама природа ополчилась на белых: зимние холода начались гораздо раньше, и замерзли обычно не замерзавшие Сиваши. Это значительно облегчило атаки на Перекоп. 15-ая пехотная дивизия обошла Сиваши, сибиряки 30-ой дивизии наступали на Чонгарские переправы, 51-ая дивизия Блюхера атаковала Перекопский вал, буденновцы 10-ой и 2-ой конной армии вели наступательные бои с упорно сопротивлявшейся конницей белых. Тут же и бригада красных крусантов из Петрограда, и корабли Днепровской флотилии, и сербские и китайские части, и другие бойцы-интернационалисты.
Махно также решил помочь наступающим красным и повернул свои банды на тачанках против белых. "Это был последний грозный момент, - пишет в приказе по фронту Фрунзе, - решение тяжбы труда с капиталом. Вся Россия (бедная Россия!) смотрит на нас!"
ИСХОД
Приказ об эвакуации пришел внезапно. Как я слышал потом, корпусное начальство растерялось и только с помощью старших кадет смогло провести эвакуацию в порядке. Жизнь в Ялте догорала, но никаких волнений не было.
Подходили части конного корпуса генерала Барбовича, прикрывавшие отступление войск генерала Кутепова. Глядя на усталых, но бодрых и подтянутых кавалеристов с белыми гвардейскими поясами, трудно было поверить, что они только что проделали тяжелый арьергардный переход от Северной Таврии до Ялты. Никаких демонстраций против белых я не заметил. Крым один раз уже пережил советскую окупацию и знал, что это такое. Жители смотрели на нас с симпатией, одни женщины нас крестили, другие всхлипывали. Мое активное участие в эвакуации выразилось в том, что один раз я был назначен в городской патруль по пустеющим ялтинским улицам и раз поссорился с кадетами, бравшими на молу шинели из английских тюков, не успевших доехать до фронта. Ге-нерал Врангель приказал оставить это обмундирование нетронутым, чтобы оно помогло русским людям, вольно или невольво оказавшимся под красными знаменами, перенести необычно суровую зиму 1920-1921 г.
1-го ноября сводный Полтавско-Владикавказский корпус погрузился на плоскодонную шхуну "Хриси", совершавшую лишь местные рейсы. Когда мы отплывали, был безветренный и ясный вечер. На "Хриси" яблоку было негде упасть, - все было заполнено кадетами, персоналом и корпусными семьями. Первая рота расположилась на палубе, всматриваясь в постепенно исчезающие огоньки "нашего" Крыма, нашей России. По-моему, лучшее описание прощания c родной землей дал в своих воспоминаниях творец "чуда в Крыму" сам генерал Врангель
vrangel1 (20K) "Спустилась ночь. В темном небе ярко блистали звезды, искрилось море. Тускнели и умирали огни родного берега... Вот потух последний... Прощай, Родина!.."
Разлука с Россией больно сжимала сердце, но не было ощущения, что это навсегда. Была даже не надежда, а уверен-ность, что исход из Крыма не окончание, а только перерыв в вооруженной борьбе против большевистского зла, завладевшего нашей Родиной. На корме стройно зазвучали голоса:
кадеты всех корпусов любили и умели петь. Под темнеющим, уже не русским, небом неслись старые народные, военные и казачьи песни, сменявшиеся новыми добровольческими о том, как "смело мы в бой пойдем за Русь святую и как один прольем кровь молодую"; "Вспоили вы нас и вскормили России родные поля, и мы беззаветно любили тебя, Святой Руси земля".
Эта грусть и жертвенная готовность умереть, "сложить головы", "пролить кровь молодую" была типична для Движения, что интуитивно почувствовала большая поэтесса Марина Цветаева. Ее стихи, посвященные Белым до сих пор еще под запретом на нашей родине. Цветаева, не выдержав трудностей эмигрантской жизни и тоски по Родине вернулась в Советский Союз. Как и Владимир Маяковский, она стала задыхаться в "социалистическом раю". Оба они добровольно ушли из этого рая туда, где "несть болезни печали и воздыхания". Но нет ничего тайного, что не стало бы явным. Стихи Марины Цветаевой рано или поздно дойдут до советских читателей и напомнят им правду Белого Движения.
ДОН
Белая гвардия, путь твой высок,
Черному дулу - грудь и висок.
Божье да белое твое дело,
Белое тело твое - в песок...
Не лебедей это в небе стая,
Белогвардейская рать святая
Белым видением тает, тает...
Старого мира последний сон:
Молодость - Доблесть -Вандея - Дон.
Кто уцелел - умрет, кто мертв - воскреснет,
И вот потомки, вспомнив старину,
- Где были вы? вопрос как громом грянет.
Ответ как громом грянет - На Дону!
- Что делали? - Да принимали муки,
Потом устали и легли на сон...
И в словаре задумчивые внуки
За словом "долг" - напишут слово ДОН.
М. Цветаева.
Что касается Крымской эпопеи, есть два интересных отклика из белого и красного стана. Первый - короткое стихотворение двадцатилетнего казачьего офицера Николая Туроверова:
"Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня,
Я с кормы все время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Все не веря, все не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою,
Конь все плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо,
Покраснела лишь вода...
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда..."
На меня, тоже пережившего уход из Крыма, эти стихи Туроверова произвели более глубокое впечатление, чем самые лучшие шедевры мировой поэзии. Из большевистского лагеря на крымскую эпопею откликнулся бард коммунистической революции, всю свою жизнь и поэтический талант принесший в дар красному Молоху, Владимир Маяковский.
И откликнулся совершенно неожиданно. Как будто на мгновение исчезла трагическая черта, разделившая живое тело России на красных и белых:
Наши наседали,
крыли
по трапам,
Кашею грузился
последний
эшелон,
Хлопнув дверью
сухой, как рапорт,
Из штаба опустевшего
вышел он.
Глядя на ноги,
шагом резким
Шел Врангель
в черной
черкеске.
Город бросили.
На молу
голо.
Лодка шестивесельная
стоит у мола.
И над белым
тленом,
как от пули падающей,
На оба колена
упал
главнокомандующий.
Трижды землю поцеловавши,
трижды город
перекрестил...
Под пулями
в лодку прыгнул. -
Ваше Превосходительство,
грести?
Грести...
В. Маяковский, 1926
Эти строки Маяковского были опубликованы лишь в первом сборнике его стихов в Москве и, насколько я знаю, больше в советских изданиях не появлялись. На фоне бурной коммунистических декламации Маяковского они - как белая роза принесенная из красного стана общей матери- России одним из ее обманутых сынов.
За один этот порыв - дань белым, навсегда сохранившим верность России, много грехов простится Владимиру Маяковскому...
После образцово проведенной Врангелем эвакуации Ленин не нашел ничего лучшего, как поручить чистку Крыма от белогвардейских и буржуазных элементов венгерскому палачу Бела Куну. Этот выбор еще раз показал презрение Ленина к своему народу и доверие к интернационалистам. Бела Кун рьяно взялся за приятное его коммунистическому сердцу по-ручение партии. Под его умелым руководством красный террор в Крыму разбушевался вовсю. Незадачливый венгерский диктатор вымещал на страдальческой русской интеллигенции и мирных крымских татарах злость после своего поражения в Венгрии в 1919 г., когда венгерские патриоты под командой адмирала Хорти положили конец его четырехмесячной диктатуре.
Бела Кун сбежал в Москву, где верной службой он усердно зарабатывал свой партийный кусок хлеба с маслом, угождая Ленину и Сталину. Венгерские и советские коммунисты не забыли провала венгерского эксперимента. После окончания Второй мировой войны они тщетно добивались от американцев выдачи им на суд и расправу адмирала Хорти. Погубленные Бела Куном в Крыму многие тысячи невинных русских жизней не помогли ему. Историческая Немезида ска-зала свое слово. Палач Крыма был расстрелян всероссийским палачем Сталиным как "безродный космополит", каковым Бела Кун и был.
Л. В. Сердаковский. |
