Оба брата моей матери кончили Тифлисский кадетский корпус, и, конечно, я всей душой рвался туда же. Моя мать была категорически против этого. Она считала, что военная карьера не дает материального обеспечения, в чем она убедилась на примере своего отца, братьев и мужа. Но я, девяти лет отроду, проявил твердость характера: только корпус! Отец не поддержал мою мать, и она махнула рукой — пусть идет!

За три недели до экзамена на моих глазах на Головинском проспекте автомобиль раздавил моего пса Тузика. Это, вероятно, поразит западных горе-специалистов по русским делам: в 1914 году в отсталой России в каком-то азиатском Тифлисе вместо верблюдов и ишаков по улицам уже бегали автомобили и даже давили собак! Отец сразу же повел меня в ближайшую кондитерскую Науменко, где я ел мороженое, поливая его горькими слезами.

Из-за этого первого детского горя я выдержал вступительные экзамены только удовлетворительно. Для поступления в Тифлисский корпус, обслуживавший большой Кавказский военный округ, этого было недостаточно. Было предложено три других корпуса в центре России, из которых мои родители выбрали Вольский, как ближайший к Тифлису.

Это был трагический 1914 год. Объявление войны застало нас в сердце Кабарды, Нальчике. Съехались три сестры — все офицерские жены — Тамара Думбадзе из далекого Омска, Елена Нижарадзе из Царицына и Нина из Тифлиса. Летние каникулы были скомканы. Мы все поехали в Тифлис чтобы попрощаться с дядей Ираклием, уходившим на фронт со своими гренадерами. Для отцовской родии война началась трагически: в первом же бою был убит мой двоюродный брат Дионисий, только что произведенный в офицеры. Ровно за 10 лет до этого в самом начале русско-японской войны был убит его отец — пехотный офицер.

Попрощавшись с родственниками, уезжавшими в Действующую Армию, отец, мать и я выехали в далекий неведомый Вольск. Разлука с Кавказом воспринималась тогда мною как большое огорчение. Потом я понял, что это была удача, давшая мне возможность пожить на берегах великой русской реки, столь отличной от кавказских Куры, Арагвы и Терека. Я испытал суровую русскую зиму и очарование постепенно расцветающей русской весны, познакомился со среднерусской природой и архитектурой и воочию убедился, как велика и разнообразна была Россия. Без этого мое представление о России ограничилось бы Кавказом и Крымом, драгоценными, но не типичными жемчужинами в короне Российской Империи.

Вольск оказался маленьким уездным городом, еще более провинциальным, чем Владикавказ. Известен он был лишь красивым видом на Волгу, печенежскими курганами, в которых прятались когда- то пугачевцы, и окрестными монастырями.

В городе было много церквей и несколько совсем не внушительных присутственных мест. Высоких домов я не помню даже в центре. Была тут еще одна весьма сомнительная достопримечательность: Вольск послал своим представителем в Государственную Думу А. Ф. Керенского. На весь город было два генерала: директор кадетского корпуса и мой отец, который недолго выдержал в этой провинциальной тишине и укатил в Москву. Я жил в корпусе и только по праздникам приходил в отпуск к матери, поселившейся в маленьком, но очень уютном и теплом деревянном домике. Всю первую ночь будущий вояка проплакал.

Утром проснулся от страшного грохота: барабанщик выбивал подъем над моей головой. Было темно и холодно. Когда мать на следующий день пришла навестить меня, я, глотая слезы и забыв о своих настойчивых приставаниях «Хочу в корпус!», просил ее сейчас же взять меня домой. Мать всполошилась и собралась идти к директору.
Дежурный офицер, воспитатель уговорил ее подождать, уверяя, что именно такие малыши «маменькины сынки» потом становятся хороши- ми кадетами. И действительно, я скоро привык к кадетской жизни и навсегда полюбил эти замечательные русские учебные заведения.
Вольский корпус незадолго до моего поступления был переформирован из «исправительной школы» в обыкновенный кадетский корпус. От прошлого осталась только строгая дисциплина и желтый погон. Отношение воспитателей и преподавателей было, как и в других корпусах. Они не ограничивались формальным выполнением своих обязанностей, а старались подготовить нас к высокому офицерскому служению. Как они это делали, показывает случай, происшедший со мной.
Я шел с матерью по улице и встретился с офицером в неизвестной мне форме Я не знал, нужно ли его приветствовать и прошел мимо.
На вечерних занятиях наш отделенный офицер-воспитатель задал нам два вопроса: первый — как надо относиться к человеку в несчастье? Ответ ясен: внимательнее, чем обычно. Второй вопрос: какое самое большое несчастье для офицера? Для нас, сыновей офицеров, ответ тоже был ясен: попасть в плен к неприятелю.
«Правильно», — сказал воспитатель, — а вот вчера я видел, как Сердаковский не отдал чести пленному турецкому майору, то есть офицеру, попавшему в несчастье, (в Вольске были поселены пленные турецкие офицеры), к которому надо было бы быть вдвойне внимательным.
Ты понял?»
— «Так точно, понял!» И запомнил на всю жизнь.

Я думаю, что русские кадетские корпуса были лучшей средней учебной школой в мире. Громадная заслуга в этом принадлежит царственному поэту, писавшему под скромными инициалами К. Р.
Великий Князь Константин Константинович, генерал-инспектор военных учебных заведений, был широко образованным и отзывчивым человеком, знатоком и ценителем русской литературы, поэтом и драматургом, написавшим «Царя Иудейского». Очень любил молодежь. Благодаря своей романовской памяти, Великий Князь запоминал всех кадет, которых встречал, помнил их фамилии, корпуса, в какие училища и полки они выходили. Кадеты его обожали, а малыши старались незаметно срезать пуговицы с его сюртука и пальто себе на память.

Память о К. Р. бережно хранится всеми бывшими кадетами, «последними могиканами», которые твердо верят, что рано или поздно им на смену придет в России новое поколение кадет «суворовцев».
В гражданскую войну белых часто называли «кадетами», совмещая представление о мальчишках в погонах, дравшихся против «вооруженного авангарда мирового пролетариата», красной армии, с сокращенным названием буржуазной партии конституционных демократов.

Стремясь использовать историческое и культурное наследие ненавидимого ими царского режима, большевики в своих политических целях создали по примеру кадетских корпусов суворовские и нахимовские училища. Форма была у них совсем такая же, за исключением звезды, серпа и молота, заменивших корону и двуглавого орла. В старых корпусах никакой политграмоты не было, а в новых училищах настойчиво вбивался марксизм-ленинизм. В этом противоестественном сочетании сказалась вся ложь и цинизм КПСС. С одной стороны великий русский полководец Суворов, глубоко верующий человек и русский патриот с его «С нами Бог, мы русские!», с другой — безбожники и ненавистники России Маркс и Энгельс, считавшие славянство удобрением для немецкой расы.
Живи Суворов, Кутузов и Нахимов в дни октября, они были бы расстреляны как «золотопогонники». А потомки убийц царских генералов и адмиралов кощунственно используют их имена для укрепления своей марксистской диктатуры в России. Обмануть можно один- два раза, но обманывать бесконечно — нельзя. Советская молодежь — будущее страны, как всякая молодежь — чутка к фальши и лжи. Рано или поздно ей придется сделать выбор между Марксом и Энгельсом, с одной стороны, и своими шефами Суворовым и Нахимовым — с другой.
Можно не сомневаться, что молодежь выберет Суворова, а не Маркса, и тому есть доказательства. В 1960-х годах в советских вооруженных силах возникла оппозиционная «Кадетская лига», созданная бывшими суворовцами. Название «кадетская» было принято, чтобы подчеркнуть преемственность суворовцев и нахимовцев от царских кадетских корпусов. По словам одного из его участников, сила этого движения была в дружбе и доверии друг к другу, в стремлении быть полезным России и в понимании ложности коммунизма. Члены «Лиги» подвергаются постоянным репрессиям, но дух ее жив. Известно, что с ослаблением настоящей или воображаемой угрозы Советскому Союзу извне патриотическая пропаганда временно сдается в архив.
В советской печати появились руководящие статьи против ношения царских орденов, о которых вдруг вспомнили, когда немцы стали подходить к Москве, и о разнице между советскими училищами и старыми кадетскими корпусами. Другая, мол, идеология, разные цели, разный классовый состав и т. д. Я думаю, что поздно. В минуту опасности пришлось выпустить на свободу духов славного русского прошлого, начиная от Св. Князя Александра Невского до генерала Драгомирова. Но загнать их обратно в ящик Пандоры будет гораздо труднее. В критический момент русская военная молодежь — настоящие и бывшие суворовцы и нахимовцы вспомнят, чьи имена они носят и к чему это их обязывает.

С переходом во второй класс я был переведен в Тифлисский корпус. После Вольска Тифлис показался мне столицей. Война тут ощущалась мало: появилось больше военных в новой защитной форме.
Как-то в субботу, идя с одноклассниками из корпуса домой, я встретил отца. Желая похвастаться, я скорчил рожу. Отец остановился и сказал:
«Возвращайся в корпус и доложи, что не умеешь становиться во фронт». Делать было нечего, я вернулся в корпус.
«Ты знаешь этого генерала?» — спросил дежурный офицер.
«Так точно, знаю».
— «Как его фамилия?»
Я молчу, но... все-таки пришлось сказать. Дежурный распек меня и оставил без отпуска. Но и отцу досталось от моей матери, когда она узнала причину моего опоздания. Мы, одиннадцатилетние мальчишки, были очень горды своей кадетской формой и родством, по словам К. Р., с «великой военной семьей». Это чувствовалось во всем.
В театре, во время антракта мой отец, старый генерал, и я, кадет 2-го класса, стояли рядом, т. к. в антрактах военным сидеть не полагалось. Эта традиция пошла из Петербурга, где в театрах бывал Государь. А какое чувство национальной гордости и воинского единства вызывали звуки русского национального гимна «Боже Царя храни», этого музыкального шедевра!

Уже тогда у меня зародился живой интерес к политике. Помню, как отец и его друзья, такие же отставные генералы, обсуждали поражение 2-ой армии генерала Самсонова. Огорчение было общим, но никому не приходило в голову, что это якобы предрешило исход войны. Было ясно, что это жертва для спасения союзной Франции, большая, но местная, неудача на одном фронте, в то время, как на других — австрийском и кавказском — были победы.

Жизнь в корпусе шла своим чередом. Появились новые воспитатели из раненых офицеров. Один из них не очень подходил для этой роли, но магический белый крест на его груди — орден Св. Георгия — с лихвой окупал его светские недостатки. Однажды он крикнул перед построенной третьей "стой:
«Эй, жирнай, выйди из строя!»
«Жирнай» — правнук светлейшего князя Барятинского, победителя Шамиля и личного друга Императора Александра Второго, неповоротливый и невозмутимый толстяк, неуклюже потоптался и вышел из строя. Инцидент был исчерпан.

Кадеты внимательно следили за ходом войны. В младших классах собирали портреты союзников: английского короля Георга Пятого, двоюродного брата нашего Государя. Они были очень похожи друг на друга. (Знаменитый знаток отечественной истории и великий советский государственный деятель Никита Хрущев был поражен, увидев, что в кабинете английского премьер-министра висит портрет Государя Николая Второго. Антони Идеи объяснил высокому советскому гостю, что это портрет не русского Императора, а его двоюродного брата, английского короля Георга). Кадеты охотились за портретами французского президента Пуанкарэ с лентой и звездой на фраке, сербского короля Петра и черногорского короля Николая. Исторический штрих: когда, в то время еще князь Николай Черногорский приезжал в Россию, Император Александр Третий провозгласил за него тост как за «единственного друга России». Особенно популярны были бельгийский король Альберт и сербский престолонаследник Александр. Кадеты первой роты волновались, что из-за нашей скорой победы они не успеют попасть в действующую армию. На мраморной доске появились фамилии георгиевских кавалеров — бывших тифлисских кадет. Среди них был наш родственник князь Коци Нижарадзе. Он командовал, если не ошибаюсь, 82-ым пехотным Дагестанским полком. Его солдаты подобрали на поле боя маленькую девочку, турчанку, которую полк удочерил. Она была крещена Александрой в честь Императрицы и получила фамилию по полку — Дагестанская. Я ее видел потом в Тифлисе, где она никак не могла освоиться в гостинных, но по-русски уже болтала.

В тифлисском корпусе было воистину смешение языков — Абашидзе, Азери, Ахвледиани, Балбашевский, Барнов, Бебутов... и так до Якунина, — список моего отделения, который я не забыл за 65 лет. Почти в каждом классе были персы, включая принцев династии Каджар. Поначалу им было трудно с русским языком, но их тянули изо всех сил, и начальство, и товарищи-кадеты. Пребывание в русских корпусах и училищах делало персов, сиамцев и других иностранцев друзьями России. Это была дальновидная политика царского правительства.
Я дружил с Турабом Азери, сыном персидского генерального консула, потом окончившим знаменитый французский Сен- Сир.
Для неправославных посещение церковных служб было необязательно, но многие ходили добровольно. Службы были короткие, «строевые», пел свой кадетский хор. 8-го ноября, в день корпусного праздника, на Св. Михаила, приезжал епархиальный архиерей со своим хором, и тогда происходило соревнование между певчими. 14 января, в день Св. Нины, просветительницы Грузии, устраивался бал в Заведении Св. Нины — тифлисском втором институте «благородных девиц».
Приглашались туда старшие кадеты. Мне удалось побывать на этом балу только раз, и то фуксом.

ГЛАВА 4 — ФЕВРАЛЬСКИЕ ЦВЕТОЧКИ И ОКТЯБРЬСКИЕ ЯГОДЫ

В Тифлисе революция подкралась как-то незаметно. На улицах исчезли городовые, кое-где появились красные флаги. Неприятное впечатление производили войска, марширующие с этими флагами. Играли «Марсельезу», — до «Интернационала» докатились позже.
Никакого энтузиазма среди населения я не заметил, но, конечно, наблюдения 13- тилетнего мальчика были ограничены. Новый Верховный Главнокомандующий Великий Князь Николай Николаевич выехал из Тифлиса в Ставку, но Временное Правительство не допустило его к должности и немедленно уволило.

Это была одна из самых больших ошибок февральских умников: Николай Николаевич был популярен в армии, особенно среди солдатской массы («не любит генералов») и своим авторитетом мог бы остановить начавшийся развал.
Мне особенно запомнился день, когда пришло известие об отречении Государя. Корпус с оркестром на правом фланге был построен в парадном зале. Директор корпуса генерал-лейтенант С. С. Дурново кратко сказал об отречении и закончил так:
«А теперь в последний раз за здравие Его Императорского Величества Государя Императора — ура!» Грянул, гимн и такое «ура», какого я никогда в жизни не слышал. Мы кричали до хрипоты, и офицеры-воспитатели не могли нас остановить. Почти у всех на глазах были слезы. В своих монархических чувствах тифлисские кадеты не были исключением. То же самое было и в других корпусах. В Одесском корпусе кадеты сожгли красный флаг и промаршировали по городу с обугленным древком, что привело к серьезным осложнениям.

Показательный случай рассказывает генерал Позднышев: «Синий императорский поезд шел без задержек, держа направление на Оршу, Смоленск, Вязьму, Царское Село. Все было мирно и спокойно, как всегда... На больших станциях царский поезд встречали и провожали местные власти... Подходя к одной из маленьких станций, поезд сильно замедлил ход. Вдали на платформе стояло множество людей. Вдруг, как огневая искра, прорезая мглу, донеслись звуки «Боже Царя храни». Как будто теплая радостно-дрожащая волна заполнила души человеческие. Свита бросилась к окнам. Пехотный полк шел на фронт. Часть рот стояла в строю, другие бежали вдоль царского вагона и кричали исступленно- восторженно: ура, ура, ура!.. .»

Дома настроение было скептическим. Большинство родственников и знакомых считало, что устраивать революцию во время тяжелой войны с внешним врагом и, буквально, накануне победы — безумие. В корпусе революция обрадовала лишь нашего ротного каптенармуса, не долюбливавшего «дворянчиков». Было приказано снять с погон вензеля нашего шефа Великого Князя Михаила Николаевича, бывшего Наместника на Кавказе, где его любили и помнили.
Характерна была реакция кадет: вензеля сняли, но кто мог доставал накладные офицерские «М» с короной и цеплял на погоны. Было отменено титулование «Ваше Превосходительство и было приказано называть директора корпуса «господин генерал», а инспектора, старого и заслуженного действительного советника — «господин инспектор». Хорошо еще, что не «товарищ!» Было также отменено становиться во фронт.
Отдавая дань говорильному недержанию, было приказано выбрать двух представителей от класса. У нас выбрали недавно переведенного из России второгодника, невозмутимого Хака Михтулинского и меня. В чем именно состояли наши обязанности — не знали ни мы сами, ни начальство. За все время мы имели только один деловой разговор с кем- то из преподавателей, и это все. Выбирали ли своих представителей малыши третьей роты — не помню.

Октябрьский переворот был воспринят в Закавказье как узурпаторский акт, грозящий политическим и экономическим хаосом, и вызвал спешное образование Закавказского комиссариата, вскоре распавшегося па Грузинскую, Азербайджанскую и Армянскую республики. Ни о каком отделении от России не было речи; это была санитарная мера временного отрыва от центра анархии. Кавказский комиссариат и его наследники — республики считали себя не самостоятельными государствами, а членами Российской Федерации. Ни одна из грузинских партий об отделении от России не заикалась. Их азербайджанские и армянские товарищи повторяли слова Гегечкори, что считают Закавказье только «частью России». Сепаратистские и антирусские настроения обозначились позже, уже в эмиграции.

Эти влияния имеют свою историю: сначала они поддерживались Австрией, потом Польшей, затем частично англичанами и, наконец, Германией. Позиция Соединенных Штатов в русском вопросе была ясной и твердой. Государственный Секретарь Роберт Лансинг писал в 1918 году, что Америка «сделает все возможное, чтобы защитить интересы России ...
В начале войны ни одна армия по духу не могла сравниться с русской; только благодаря преданности армии был преодолен недостаток артиллерийского снабжения. Россия выполнила свой долг великой державы, положив начало победы над Германией. Русский народ заслужил право рассчитывать на помощь в его попытках самому распоряжаться своими собственными делами... Мы должны твердо стать против анархии, классовой тирании и большевистского террора...»
Из разговоров старших мне особенно запомнился спор между Николаем Думбадзе — одним из четырех братьев-генералов, о которых шутя говорили, что на них держится Российская Империя, — с видным грузином большевиком Цхакая. Неискушенный в политике генерал говорил мало, но толково, а Цхакая сыпал цитатами, именами и цифрами и доказывал неизбежность конечной победы коммунизма. Это был мой первый урок политграмоты.

Порча русско-грузинских отношений затронула и мою семью. К нам приехала из Царицына сестра моей матери княгиня Елена Нижарадзе с двумя сыновьями и дочерью. Ее муж поехал дальше з Баку. где ему было предложено штаб-офицерское место в новой азербайджанской армии. Там не хватало своих офицеров, и военный министр, царский генерал Мехмандаров набирал офицеров-грузин. Пережив в Царицыне ужасы красного террора и экономическую анархию, Нижарадзе попали в свободную Грузию, у младших Нижарадзе, не знавших ни слова по- грузински, грузинский шовинизм, которого они не чувствовали, живя в мирное время в России. Я же как кадет и кавказец отталкивался от растущего в Грузии местного шовинизма и тянулся к обще-российскому единству, декларированному в лозунге Добровольческой Армии «За единую и неделимую Россию».

Много желчи и чернил было пролито противниками «единой». А вот совершенно такая же формула принята в присяге флагу Соединенных Штатов.
Вместо обычной мальчишеской пикировки «кадеты — гимназисты» между мной и моим кузеном начались стычки по национальному признаку — «ваши бояре и холопы», «ваши князья и кинтошки».
Грузинские князья часто бывали темой для острот. Раз в Париже в присутствии князя Дадиани кто-то из русских сострил, что если у грузина есть пять баранов и сам шестой, то он уже и князь.
«Это не всегда так, — сказал Дадиани, — я знаю одного грузина, у которого 180 миллионов баранов, а он все-таки не князь».

В Тифлисе появились германские войска. Это было гораздо лучше турок, но все-таки немцы были врагами. В других частях России они приносили с собой освобождение от большевистского террора и порядок, и поэтому это забывалось. В Грузии порядок был и без них. Грузинское правительство, лавируя в сложной международной обстановке, старалось задобрить немцев. Немцев сменили англичане, и шотландские юбки стали объектом шуток тифлисских кинто. С англичанами, как с союзниками России, кадеты пытались объединиться, но мешало незнание языка.
Первая годовщина независимости Грузии была отмечена торжественным парадом. В длинной процессии шли красивейшие девушки и юноши всех частей Грузии, Особо выделялись пшаты и хевсуры в рыцарских доспехах времен крестоносцев. Эти два маленьких племени были потомками западных рыцарей 4-го крестового похода, не дошедших до Святой Земли и вместо Иерусалима взявших в 1204 году Константинополь. Контратака Алексея Комнена отрезала часть крестоносцев от выхода в Мраморное море. Рыцари осели на черноморском побережье Кавказа, смешались с местным населением, и их правнуки сохранили доспехи 13-го века. В первой колеснице ехала красавица Нина Утнелова, изображавшая Грузию.
Странная вещь человеческая память: сколько фамилий забыто, а эта случайная осталась, запомнилась, как и фамилия примабалерины тифлисской оперы Бауерзакс и балетмейстера Вакарец, которых я видел только на сцене казенного театра, и то редко.
Во второй колеснице во всем красном восседала Революция. К моему возмущению она оказалась моей кузиной Муней, не посмевшей сказать об этом дома.
Изображай она что-либо другое, никто бы ее не попрекнул, но княжна Нижарадзе в роли Революции — неприлично!

Вскоре Нижарадзе переехали в Баку, и весной 1919 года я поехал их проведать. Политически между Тифлисом и Баку была большая разница.
В Грузии чувствовался порядок и некоторая, явно временная, но все же устойчивость. В Азербайджане, имевшем гораздо меньше своей интеллигенции и офицерства, было неспокойно. Ощущалась близость турок, заинтересованных как в бакинской нефти, так и в своих мусульманских соседях.
Большую тревогу вызывало другое, еще более опасное соседство: русские большевики, всячески подстрекавшие бакинский пролетариат и обострявшие национальные противоречия.
Азербайджан жил под знаком политических событий: религиозные чувства уступали место политическим страстям. Одним из моих ярких детских впечатлений была мусульманская процессия в Баку, куда мы приехали в гости. Шла громадная полуголая толпа мусульман-шиитов. Под клики «шах-сэй-вахсэй» люди били себя цепями и кололи кинжалами, кровь текла на тротуар. Не было ни полиции, ни зрителей: европейцам рекомендовалось сидеть дома с запертыми дверями. Это была настоящая Азия. В Грузии было тоже не легко, но надо отдать справедливость грузинской социал-демократии, правившей страной в короткий период ее самостоятельности. За исключением ошибочной политики по отношению к Добровольческой Армии и чрезмерного доверия к обещаниям их европейских товарищей по Второму Интернационалу, грузинские меньшевики проявили государственную зрелость и распорядительность в исключительно тяжелых условиях.
Когда начался распад Кавказского фронта, и солдатские массы, потерявшие всякий воинский вид, потекли на север, домой, грузинское правительство направляло до отказа набитые эшелоны на Баладжары в обход Тифлиса. Этот маневр сохранил столицу Грузии. Председатель грузинского правительства Ной Жордания имел полное основание заявить, что «наша политика спасла нас от разгрома самовольно снявшихся с фронта полков», что «мы избежали гражданской войны, уберегли себя от внешних авантюр, удержали все завоевания революции ...».
Сакраментальное упоминание о «завоеваниях революции» было обязательным ритуалом всех смутных времен.
Деникинские войска очистили от большевиков Северный Кавказ, и бело-сине-красный флаг сменил серп и молот на северных границах Грузии. Надо было налаживать отношения с новыми соседями, официальным представителем которых приехал в Тифлис генерал Баратов. Это был удачный выбор. Баратов был осетин; прекрасный офицер генерального штаба, знавший и любивший свой родной Кавказ, где его считали своим. Он отбывал ценз генерального штаба в Северском драгунском полку, приняв на год первый эскадрон от моего отца. В Первую мировую войну Баратов командовал экспедиционным корпусом в Персии, в который входила Кавказская кавалерийская дивизия. Получив приказ связаться с английскими войсками в Месопотамии, на которых сильно наседали турки, Баратов отправил туда казачий отряд сотника Гамалея. Казаки проделали труднейший переход через безводную пустыню, и связь с англичанами была установлена. Это было сенсацией, прославившей Баратова.
Советское правительство сразу учло опасность его пребывания, как представителя Добровольческой Армии в грузинской столице и приняло соответствующие меры. Местные большевики бросили в экипаж Баратова бомбу на Верийском спуске. Генерал остался жив, но ему пришлось спешно ампутировать ногу. По желанию отца я навестил генерала в военной больнице и был поражен его бодростью. Но своей миссии — примирения Грузии с белым командованием он физически выполнить не мог.
Его заменил нижегородский драгун полковник Ден. Ден хорошо знал Тифлис и грузин, но не имел такого авторитета и связей как Баратов.

В эмиграции Баратов создал Союз русских военных инвалидов и развил кипучую деятельность по сбору пожертвований. Маленького хромого генерала в черкеске с орденом Св. Георгия знала вся Зарубежная Русь и ее иностранные друзья. Баратов умел находить и поддерживать нужные связи с «сильными мира сего».
Кажется в 1924 г. я пришел к Баратовым на 1-ый день Пасхи. Генерал куда-то торопился. Он внимательно осмотрел меня с головы до ног — я был еще в военной форме — и сказал:
«Сырную пасху попробуешь потом, а сейчас. поедешь со мной к Патриарху Димитрию. Мне сообщили, что там будет Король Александр».
Тут опытный стратег сделав тактическую ошибку: вместо того, чтобы нанять такси». мы поехали на трамвае. И когда, наконец, доплелись до резиденции Патриарха, было поздно: Король уже уехал.
Баратов умер в тридцатых годах в Париже, но созданный им Союз русских военных инвалидов за границей продолжает существовать и до сих пор.

После отъезда Баратова из Тифлиса отношения между генералом Деникиным и грузинским правительством стали ухудшаться. Вместо серьезного совместного обсуждения тревожного положения обе стороны соперничали в упрямстве в спорах о мелких пограничных вопросах. Английские военные представители на юге России пытались примирить белых и Грузию, но это только вызвало обвинения со стороны Грузии в том, что англичане пристрастны к Деникину.
Грузинское правительство начало по-настоящему беспокоиться и приобретать оружие только тогда, когда исчез прикрывавший их с севера белогвардейский заслон, и части красной армии вошли в Терскую область. Мобилизация была объявлена в Грузии в апреле 1920 года после падения Азербайджана, что решило и судьбу Грузии. На фоне этих грозных событий восторг грузинских социал-демократов по поводу юридического признания Грузии 27-го января 1921 года Верховным Советом Союзников представляется верхом наивности, и это было не событием «величайшей важности», а очередным самообманом Великих Демократий и введением в заблуждение демократий не великих.

Армения была уже в руках большевиков, а Грузия окружена со всех сторон советскими войсками. В начале февраля 1921 года местные большевики создали «грузинский совнарком» в маленьком местечке Шулаверы и обратились с призывом о помощи к командующему 11-ой советской армией Геккеру. 11-ая армия перешла границы Грузии в нескольких местах. 27-го февраля грузинская армия оставила Тифлис, и на третий день Шулаверский совнарком въехал в столицу Грузии.
Независимая Грузия, официально признанная советским правительством, 7-го мая 1920 года, перестала существовать. Все старания грузинского социал-демократического правительства сохранить страну, строго придерживаясь нейтралитета, и расчеты на помощь западных демократий оказались тщетными. Не помогли ни визиты знатных гостей — делегации Второго интернационала с бельгийцем Вандервельде и французом Альбертом Тома, ни старания не раздражать своих недавних товарищей по революционной работе. Надо было не ждать, пассивно, своей очереди восхождения на советский эшафот, а действовать активно: заключить военно-оборонительный союз с Азербайджаном, Арменией, горцами Северного Кавказа, и прежде всего с Добровольческой Армией, которая признала независимую Грузию почти на два года раньше правительства Ленина (25 сентября 1918 г.).
Ленин прекрасно понимал, какую опасность для советского режима представляли бы объединенные антисоветские силы. «... если бы все эти маленькие государства пошли против нас, — писал он потом, — нет сомнения, что мы потерпели бы поражение. Это прекрасно понимает каждый. Но они не пошли, потому что понимали, что большевики более добросовестны...».

Уход белых поставил закавказские республики лицом к лицу с беспощадным и коварным врагом. Конечно, критиковать через 60 лет много легче, чем принять правильное решение на месте, в условиях революционного угара и военной беспомощности. Подтвердилась пословица, что чужим опытом никто не богатеет. Трагедия закавказских республик ничему не научила ни прибалтийские страны, ни великие демократии Запада.
Часто говорят, что политика, мол, грязное дело. Это не совсем так. Хирургическая операция тоже грязное дело — кровь, гной, опасность заражения. Но руки и намерения хирурга должны быть чисты. То же самое относится и к политике. Подлинный государственный деятель — не тот великий комбинатор, который в интересах своей страны или класса или идеологии, не говоря уже о личном честолюбии, прибегает к обману, идет на компромисс с совестью и не щадит ш человеческие жизни, а тот, кто помнит уроки истории, разбирается в сложностях мировой обстановки и сознает свою ответственность перед нынешним и будущим поколениями.
По существу вопрос идет сейчас не столь о «демократизации» тоталитарных режимов, сколь о христианизации или хотя бы моральном упорядочении политического мышления и поведения «сильных мира сего».

Л. В. Сердаковский