Массандра. Больные у второго дома санатория Морского ведомства им. Императрицы Александры Федоровны (ныне один из корпусов института им. И.М. Сеченова). В декабре 1920 г. вместе с главным врачом Э.Г. Арнгольдом погибли в Ялте и Севастополе многие бывшие пациенты, врачи и медицинские сестры этого санатория. Фото Владимира Ивановича Бологовского, около 1916 г. Собрание Российского фонда культуры (Москва). Впервые опубликовано в альманахе «Крымский альбом 2000»

Вот появилось первое, судя по сохранившимся документам, печальное шествие смертников за город, подгоняемых прикладами «освободителей». Оно растянулось длинной колонной на всю улицу и провожалось испуганными взглядами проснувшихся обитателей окрестных домов. Гонимые могли только догадываться, какая участь их ожидает, но определенных намерений большевиков не знал никто, поскольку «приговор» во всех случаях объявлялся уже на месте расстрела, после чего отчаянные крики заглушал грохот пулемёта.

В отношении этой первой многочисленной группы накануне состоялось заседание чрезвычайной тройки Крымской ударной группы управления особых отделов ВЧК при РВС Южного и Юго-Западного фронтов под председательством Чернабрывого, членов Удриса и Гунько-Горкунова. «Тройка» рассмотрела анкеты арестованных в городе и окрестностях лиц, содержавшихся в тюрьме, и 7 декабря 1920 года вынесла постановление о расстреле 315 человек.

В деле одного из приговоренных сохранилась следующая переписка: «Коменданту Ялтинской чрезвычайной комиссии.
25-го ноября арестован делопроизводитель хозяйственной части управления Барсов Семен Николаевич. Означенный Барсов как опытный делопроизводитель крайне необходим в управлении. Он всё время служил в управлении госстражи на той же должности и ничего общего с политикой не имеет, кроме исключительно канцелярского труда. Сообщая о сем, прошу в интересах дела освободить из-под стражи Барсова как человека аполитически нейтрального по отношению к Советской власти...
Начальник. Секретарь», (подписи)

Но для председателя тройки Чернабрывого даже «аполитически нейтральный» канцелярист был «врагом трудового народа». Ведь Барсов все же бывший чиновник, коллежский регистратор, а от таких Россию надо освобождать. В тот же день на анкете Барсова появилась резолюция — «расстрелять» с повторением этого приговора и в постановлении. Неизвестно, был ли дан ответ начальнику милиции. Вряд ли. В архивных делах встречается множество отзывов и ходатайств общественных организаций, коллективов предприятий, самодеятельных уличных собраний граждан и даже государственных учреждений о смягчении участи отдельных арестованных. Некоторые коллективные обращения отличаются объективностью и убедительностью, изложены в высшей степени эмоционально и являются поистине криком души. Подлинники ходатайств сохранились и приобщены к делам. Но копий ответов на них нет ни в одном деле.

Чекисты, присланные из Москвы РКП (б) и руководством ВЧК для очистки Крыма от буржуазных элементов и разорения «контрреволюционного гнезда», преисполненные непомерной спеси, надменности, тщеславия и наделенные чрезвычайными полномочиями, были, таким образом, ограждены от любых местных влияний и условий. В связи с этим они не обращали никакого внимания на ходатайства, а потому считали ниже своего достоинства на них отвечать.

Такое пренебрежение гласом народным, возмутительное высокомерие наряду с иными многими ущемлениями прав человека, естественно, вызывали недовольство людей. И часто приводили к многолюдным выступлениям, восстаниям против этой «проклятой народной власти».

В деле рядом с анкетой осужденного Бреннерта имеется заявление представителя Польского дома (консульства) в Ялте Викентия Викентьевича Козаковского, в котором изложено требование такого содержания:
«Господину следователю при чрезкомиссии в г. Ялта.
Сего 19 ноября 1920 г. арестован гражданин Польской республики Евгений Бреннерт, который и до сих пор находится в заключении, а согласно мирному договору между Советской Россией и Польшей и ст. 8-й, которая гласит: «Должно быть приостановлено всё судебное, административное, дисциплинарное и всякое другое преследование против граждан Польской республики, а также незамедлительно должно быть приостановлено приведение в исполнение наказания, наложенные на этих лиц в каком бы то ни было порядке», а потому, согласно вышесказанному, просим освободить названного Бреннерта и передать его Польскому дому для отправки такового при первой возможности на родину и передачи польским властям.
Уполномоченный. Секретарь».
(подписи)

Но что для начальника особого отделения ВЧК при РВС 6-й армии по Ялтинскому уезду Айзенберга и председателя тройки Чернабрывого какое-то консульство, какой-то там Польши?! Ведь сейчас они и только они, упиваясь властью, решают судьбу людей и мира. Только им дано высочайшее право владычества над городом и всеми без исключения, кто в нем находится. Можно предположить, что, читая со злорадной улыбкой письмо консула, освобождать Бреннерта он не собирался и на полстраницы анкеты крупно написал: «Расстрелять. 7.XII». Такой же приговор подтвержден постановлением «тройки».

В отношении Айзенберга в деле имеется приказ о его назначении в Ялту.
«Приказ № 1.
г. Севастополь. 21 ноября 1920 г.
§ 1. Согласно приказу начальника особого отдела 6-й армии Крыма от 15 ноября с. г. за № 1, § 2 объявляется для сведения граждан г. Севастополя и Ялтинского уезда, что на особое отделение при Московской стрелковой дивизии возложено обслуживание вышеуказанных уездов. Особотделение помещается в г. Севастополе по ул. Чесменской, 9.
§ 2. Уполномоченным особотделения по Ялтинскому уезду назначается тов. Айзенберг.

Начальник особотделения Московской стрелковой дивизии
Севастопольского и Ялтинского уездов В. Васильев».

В связи с арестом А.Н.Клембовского, генерала в отставке, в Ялтинское ЧК поступило коллективное заявление жильцов ул. Аутской и соседних улиц, в котором они дают исключительно позитивную характеристику личности Клембовского и просят освободить его из-под ареста. Заявление было приобщено к делу, но осталось без ответа и удовлетворения, а Клембовский разделил судьбу всех остальных арестованных ялтинцев. Уж слишком авторитетной личностью был Клембовский среди горожан, а потому представлял опасность для большевистского режима, не терпящего ничьего влияния, тем более со стороны царского генерала.

В анкете, заполненной прапорщиком Лифляндцевым 6 ноября 1920 г. (по старому стилю), указано, что он был контужен на фронте и попал в плен к немцам, где находился до 1919 г.; после возвращения домой с 23 сентября по 31 октября 1919 г., то есть в течение пяти недель, служил чиновником в Ялтинской комендантской командеи уволен по состоянию здоровья; его отец — Ефим Иванович — и мать — Евдокия Васильевна — проживают в поселке Симеиз, где отец работает садоводом усадьбы и смотрителем дома Мальцовых.
В конце анкеты Лифляндцев написал; «Могу доставить отзыв Симеизского объединенного профсоюза». На анкете неизвестный автор написал резолюцию без даты о целесообразности направить Лифляндцева в Симферополь для решения его дела по существу.

Однако стоит ли устраивать волокиту из-за этого Лифляндцева и искать способа отправки его в Симферополь? Видимо, так рассуждал председатель тройки Чернабрывый, а потому на анкете, ниже первой резолюции, написал свою: «Расстрелят. 7.XII».
Применяя этот матросский, даже криминальный жаргон, модный в то время среди определенного круга деклассированных элементов, при решении человеческих судеб, он тем самым демонстрировал свое вызывающее, пренебрежительное отношение не только к человеку, жизнь которого оказалась в его руках, но и к грамматике, традициям, культуре, идейным и нравственным устоям общества. По убеждениям Чернабрывого и ему подобных, всё бывшее является старым отжившим и должно быть отброшено.

Любимов Леонид Павлович, адвокат, дворянин. Проживает: ул. Дарсановская (ныне ул. Л. Украинки), 15, кв. 1 с женой и ребенком 7-ми месяцев.
По ордеру Ялтинского политбюро № 41 без даты с целью отыскания денег и ценностей в квартире произведен обыск, который был поручен какому-то Дранопуло. В ордере предписывалось независимо от результатов обыска арестовать Любимова.
Вот и результаты обыска, изложенные в протоколе, также без даты: «Взят портвел зделовий бумаг один банка халва...». Написанное дословно в протоколе — это уже не жаргон, а, без сомнения, элементарная безграмотность и дикость представителя победившего пролетариата — гегемона того времени.
Никаких ценностей и денег при обыске не обнаружено. Но арест Любимова надо же чем-то мотивировать, поэтому Чернабрывый на анкете написал: «Возбуждал ходатайство о смягчении участи генерала, полковника, поручика», что, по его мнению, является контрреволюционной деятельностью, а потому следует обычная резолюция: «Расстрелят».

Пашин (Панин) Петр Иванович, 1894 г. р., уроженец и житель Ялты, рыбак. В период Первой мировой войны три года служил солдатом. Проживал по ул. Барятинская (ныне ул. Халтурина), 14.
В деле имеется «Одобрительный лист», составленный и направленный в Ялтинскую ЧК соседями Панина (всего 31 подпись), которые утверждают, что он является исключительно порядочным и честным человеком, «добросовестным жителем города и его действия заслуживают народного одобрения».

Фролов-Багреев Алексей Федорович, 1856 г. р., житель Ялты, нотариус.
Анкеты Фролова-Багреева в деле нет. В связи с этим неизвестно ни место его рождения, ни образование, ни социальное и семейное положение. В материалах дела Фролова-Багреева есть несколько документов, которые всё же дают некоторое представление об этом человеке. Имеется ордер № 4 особого отдела ВЧК 6-й армии от 24 ноября 1920 года. Какому-то Макартину поручается провести обыск в доме по улице Пушкинская, принадлежащем Фролову-Багрееву. Протокол обыска отсутствует. Неизвестно, что нашли и что изъяли при обыске. Допрошена гражданка П.Б. Масленкова (ул. Воронцовская, 26), которая показала, что она работает у Алексея Федоровича. Кем, не указала. Он достаточно состоятельный человек, но есть ли у него какие-то ценности, ей неизвестно. В последнее время, по ее словам, он живет одиноко, нигде не бывает, его нотариальная практика незначительна.
Фролова-Багреева также допросили. Исходя из записей в протоколе, явно видно, что основная цель обыска и допросов — установить, выявить и изъять ценности, если чекистам это удастся. Он, в частности, показал: «Во время второго большевизма (так в тексте. — Авт.) я уехал в Новороссийск, т. к. за время первого большевизма мне принесли массу неприятностей, до отобрания всего имущества, причем эти неприятности были такого же характера, которые и сейчас...»
Далее он показал, что в его доме (ул. Милютинская, 2) поселились комиссары. Он же вынужден был находиться в доме своего знакомого Волжанинова. Нотариальная контора не работает. Он ничего не зарабатывает, хоть его нотариальный стаж и составляет более 30 лет. Никаких сбережений он не имеет. Его квартиры в Ялте заняты чужими людьми и дохода от сдачи их в аренду нет. Одних поселил он сам, других поселили дворники, когда его не было в Ялте. Показал также, что он имеет дачу по Исарскому шоссе, в которой давно не был, и усадьбу по улице Симферопольской (ныне ул. Свердлова), 5. В Гурзуфе также имеет усадьбу, а в поселке Ай-Василь — сад. Он назвал свой последний адрес: улица Воронцовская, 26. Свои показания дополнил письменной просьбой отпустить его под подписку хоть на некоторое время, поскольку он человек немолодой, болен, никуда выезжать не собирается, всё свое имущество он утратил и утаивать ему нечего. О своих родственниках и близких, в частности, об известной в Ялте личности — брате Михаиле, ничего не говорил и записей о них в протоколе нет. На первой странице протокола допроса Фролова-Багреева с едва заметными карандашными записями его показаний четко выделяется крупнолитерная вычурная резолюция Чернабрывого без даты: «Расстрелят».

Усадьба Фролова-Багреева на окраине города, так называемая «Багреевка», стала для ялтинцев страшным местом, голгофой, где казнили в ту пору людей. Дорога к ней, по описанию Ольги Ткачевой в повести «Помню наш дом», была усеяна медальонами, крестиками и другими мелкими предметами. Гонимые на смерть, бросая их на дорогу, видимо, надеялись, что по этим следам их родные, близкие и просто жители города найдут их могилы.

О Багреевке как о месте массовых расстрелов пленных, врачей, медсестер, чиновников, интеллигенции — местной и застрявшей в результате войны в Ялте, пишут и другие авторы, ссылаясь на очевидцев.

Что же происходило во время расстрелов этой массы людей? Неужели ни у кого из красноармейцев не шевельнулось чувство жалости и сострадания к ним, молодым и старым, женщинам и солдатам, еще совсем мальчишкам? Скорее всего, нет. В их отравленных постоянной большевистской пропагандой о беспощадном истреблении «врагов трудового народа» душах преобладала лишь ненасытная жажда крови.

А как вели себя люди в свою последнюю минуту, с каким чувством они оставляли этот жестокий мир? Что было у каждого на душе и что заполняло их сознание перед неминуемой смертью, когда они видели пьяные, наглые и самодовольные физиономии палачей с красными звездами «освободителей» на островерхих башлыках? Вряд ли можно четко ответить на эти вопросы. Допустимо лишь предположить, что невероятный ужас овладел этими несчастными людьми, а вместе с ним пришло возмущение невиданным произволом. Каждый человек в свой последний миг от имени своих детей-сирот, родных и близких, знакомых и незнакомых, от имени предков и потомков обрушил на головы убийц и московских большевистских дирижеров смерти проклятия на все годы их презренного существования. Проклятия тому кровавому нашествию, что, как чума, расползлось по всей стране и теперь пришло в этот Богом хранимый благодатный край.

Все свои боли и страдания, любовь и неприязнь, интересы, увлечения и заботы, знания и опыт, всю неповторимость своей личности и индивидуальный мир они взяли с собой в неведомую потустороннюю обитель. Они оставили живым разрывающую сердце память, «...и любовь их, и ненависть их, и ревность их уже исчезли, и нет им более части во веки ни в чем, что делается под солнцем». Для их близких и друзей закончилось обычное представление о величии человека, его священном праве на жизнь, неприкосновенность, реальную защиту его чести и достоинства. И если кто-то еще воспринимал кричащие лозунги большевиков о «народной власти», несущей свободу, справедливость и законность, то в период дикого разгула террора эти надежды померкли. Люди уже знали о массовых убийствах, а потому страх не покидал их. Ни у кого не было уверенности в завтрашнем дне, возможно, последнем для них на этой земле. В эти дни, казалось людям, сама природа возмущалась. Седыми стали кипарисы и самшит, а голые ветви персиковых и миндальных деревьев опустились к земле еще ниже и беспрерывно гнулись под остервенелым ветром. Бурлило и море, видя варварские деяния непрошеных гостей, и слезы тысяч сирот и вдов залили где-то просторы бывшей империи.

Во всех городах Крыма в то время прекратилась всякая общественная жизнь, обычная жизнь людей. В условиях невиданного террора, холода и голода даже обычная улыбка воспринималась как элемент далекого и безвозвратного прошлого. Безысходность и тревога овладели Ялтой.

Очевидец последствий чекистского разгрома в Ялте Константин Паустовский в своей «Повести о жизни» довольно зримо описал картину поверженного города в один из зимних вечеров 1921 года: «Я долго всматривался в берега, отыскивая хотя бы жалкий, тлеющий свет, хотя бы язычок свечи, как свидетельство, что кто-то еще жив в этой пустынной стране. Но кроме мрака, быстро гасившего один за другим зубцы гор, ничего вокруг я не видел»4.

Всё же, пытаясь обнаружить какие-то признаки жизни в Ялте, где до войны он бывал неоднократно, Константин Георгиевич сошел с корабля «Пестель», который направлялся на Кавказ. Едва разбирая дорогу, через мостик реки Учан-Су по Аутке, он дошел до дома Чехова. Нигде ни души. Вокруг царила гнетущая, тревожная тишина, прерывавшаяся хлопками редких выстрелов где-то на окраинах. Казалось, что вымер весь город, ставший жертвой пронесшегося над ним губительного смерча, а выстрелами добивают тех, кто случайно не попал в объятия смерти и остался еще жив.

Полностью статья с фото и полным списком здесь: https://krimoved-library.ru/books/pod-senyu-ai-petri12.html