* * *  

Первые эшелоны с узниками прибыли в Талергоф  4 сентября 1914 года – две тысячи заключённых из Львова. Вскоре часть из них была переведена в военную тюрьму Граца, других отправили в чистое поле.  

Из воспоминаний узника Ильи Гошовского: 

«В Талергофе очутились мы 4 сентября. После определения места нашему транспорту в чистом поле конвойные назначили кольями предельные границы, в которых мы должны были оставаться до дальнейшего распоряжения. Караулившие арестованных солдаты 27 градецкаго полка срывали пуговицы и кокарды с чиновников, находившихся среди арестованных. Пуговицы с двуглавым австрийским орлом, крепко пришитые к мундиру, никак не отрывались. Озлобленные солдаты тянули тогда арестованного за собой, держа его за пуговицу до тех пор, пока таковая не оторвалась вместе с куском мундира. Я отделался несколькими ударами в лицо. Немного в стороне от эшелона было назначено место для естественных потребностей как мужчин, так и женщин. Женщины собирались туда по несколько человек вместе, чтобы таким образом хоть отчасти, за отсутствием ограждённого прикрытия, удовлетворить чувство стыдливости. Но солдаты умышленно сопровождали женщин в отхожие места и, окружив их со всех сторон, позволяли себе не поддающиеся описанию выходки, доводившие женщин до слёз и истерики. Некому было жаловаться, ибо начальник стражи, капитан немец, был хуже своих подчинённых.

В тот же день закололи солдаты троих крестьян, не знавших немецкого языка, – за неисполнение приказаний. Тела их зарыли в общую яму, положив на головы мешок, наполненный песком.

Вечером опасно заболела моя дочь, не евшая в течение нескольких дней. Благодаря доктору Могильницкому её привели в чувство. Затем мы прикрыли её рясами священников о. Григория Процика и о. Луки Иванцева – ночи в Талергофе бывают в сентябре туманные и холодные, a дочь вывезли из дому в одной летней блузе. 

На следующий день вечером подан был тёплый суп. За неимением посуды каждый устраивался как мог. Кто подбирал пустые бутылки и, отбив горлышко, пользовался ими вместо котелка, другие делали углубления в кусках хлеба и наливали туда казённую жидкость. Громадное большинство осталось без обеда.

Через день дочь опять упала без чувств вследствие голода и физического истощения. В ту пору подъехали к Талергофу автомобили со наместником провинции и его свитой. Приехавшие заинтересовались лежащей без памяти дочерью – в особенности граф Герберштейн, приехавший с женой и детьми. После кратких переговоров с наместником и комендантом лагеря больную велели отнести  на кухню и напоить чёрным кофе, чтобы усилить деятельность сердца. 

С тех пор граф Герберштейн и его супруга, по национальности чешка, часто наведывались в лагерь, расходуя большие средства для помощи арестованным галичанам…

Наконец дождались мы перевода с поля в бараки. Предварительно купали нас в лагерной бане, заставляя раздеваться на дворе и после купели ждать полчаса своей одежды, находившейся в дезинфекционном котле. Многие простудились, следствием чего стала эпидемия сыпного тифа, уносившая ежедневно по 30–40 жертв. 

К пасхе 1915 года послал я графу поздравительную телеграмму в Грац. На второй день праздников позвали дочь к телефону в лагерной канцелярии. Граф сильно удивился, что она до сих пор находится в Талергофе, ведь он был уверен, что его стараниями она была освобождена ещё в прошлом году. Конечно, вскоре нашёлся и приказ об освобождении, задержанный офицером, заведующим талергофской канцелярией. В непродолжительное время дочь оставила лагерь, получив место гувернантки в доме графа. Учила детей русскому языку, a в свободное время навещала меня и содействовала переписке заключённых с их родными».

* * *  

Из воспоминаний о. Григория Макара: 

«Талергоф, небольшое местечко, перед войной никому не известное, представляет собой довольно широкую равнину, окружённую со всех сторон высокими Альпами. Эту местность назначили австрийцы для русских галичан, заподозренных в государственной измене.

Первый транспорт в составе 30 вагонов прибыл сюда из Львова. Четверо суток держали людей под открытым небом, окружив узников живым кольцом жандармов и солдат. Рядом с ангарами, в которых разместили народ, разбили большие палатки, служившие также помещением для интернированных. Места всем не хватало, было очень тесно. Уборная устроена была сзади помещений, на голом месте, без всякого прикрытия.

12 сентября прибыл эшелон из Санока, состоявший из 150 человек, – по большей части представителей интеллигенции. С ними прибыл и я с моими прихожанами. В бараке, в котором нас поместили, находилось 30 человек из Царства Польского. 

Ложились спать в три ряда: в первом помещении находились старики и женщины, во втором – молодёжь, в третьем – крестьяне.

Я поместился вместе со своими школьными товарищами Феофилом Хомицким и Михаилом Вербицким, который был с сыном, окончившим гимназию. Устроился я довольно “комфортабельно” благодаря подушке, присланной сыновьями из Терезина, где они находились также на правах интернированных. Таким образом улучшилась моя постель. Имея шинель, пальто и подушку, можно было в тепле отдохнуть. Пища была незавидная, но выдавалась довольно регулярно. Утром суп, в полдень кукурузная или перловая каша, вечером кофе или чай с хлебом.

Утром велели идти на прогулку вокруг барака. Первый раз тут увидел покойника, которого на носилках, без гроба, несли узники в сопровождении двух караульных на кладбище. 

По истечении двух недель студенты организовали хор для церковных служб. Сперва спели обедню без священника, a в праздник Воздвижения Честного Креста власти разрешили устроить на дворе моление перед крестом, сколоченным из деревяшек. 

A новые эшелоны с каждым днём прибывали в Талергоф. 

Приблизительно в конце сентября я увидел между вновь прибывшими свежую партию своих прихожан. 

Для новых арестантов наспех строили новые бараки с северо-восточной стороны талергофской долины. В продолжение осени и зимы было построено их более 80 штук – в три ряда с тремя промежуточными уличками. Два ряда назначили для здоровых узников и под кухни, a третий ряд – под лазареты. Посередине – униатская часовенка и две столовые, a в стороне – отделения для заразных и две мертвецкие. В третьем ряду находилась и большая баня с дезинфекционным отделением. В южной стороне было построено 30 бараков для охраны с пекарнями и канцеляриями.

Позже построили и два ряда уборных с ограждениями из бетона. Собственно говоря, Талергоф принял европейский вид только в начале 1916 года.

Главным несчастьем интернированных были насекомые. Тутъ разводилась особая порода вшей, названная “штирийскими” (по названию провинции Штирия. – Авт.). Было их невероятное множество, и борьба с ними была главным содержанием нашей тюремной жизни. 

Солома менялась очень редко. Ещё в ангарах насекомых собирал однажды врач во флакончик, а затем отослал их властям как доказательство невозможности жизненных  условий в Талергофе.

Нас назначали на разные работы: например, подметать улицы между бараками, собирать руками лошадиный навоз. При этом не делалось ни малейшей разницы между рясой священника, сюртуком мирского интеллигента и кафтаном крестьянина. В Судный день солдаты запрягли евреев на самую чёрную работу. Наложили полную тачку мусора, на него сверху посадили священника отца Василия Полянского и заставили еврея везти тачку. Обратно уже отец Василий вёз еврея. 

Издевательствам не было конца, всех их и не вспомнишь. 

В начале декабря перегнали весь народ в бараки второго и третьего десятков. В один холодный день стража решила вымыть в бане 500 человек, из которых половина простудилась. Несмотря на болезнь, продолжали гонять народ на работы. К вечеру возвращались все усталые и мокрые от переутомления, ложились спать в холодных бараках, a под утро многие уже не могли встать с постели. 

Эпидемия тифа свирепствовала до конца марта 1915 года. К этому времени умерло 1350 человек. Присмотра за больными не было, a в бараке трудно было поместить всех больных, ибо ежедневно заболевало 600–800 человек. Двое лагерных врачей и третий интернированный врач доктор Дорек, заразившись, умерли. Присланный военный врач, боясь заразы, лечил издали. 

Мой барак был изолирован в течение двух с половиной месяцев. Нельзя было даже показаться во дворе. Все мои прихожане переболели, но почти все выздоровели, за исключением четырех женщин из села Руденки».

* * *  

Из дневника священника Феофила Курилло: 

«Сентябрь 1914 года. На вокзале размещают нас в товарных вагонах числом более сорока человек в одном вагоне. На вагонах жандармы мелом написали: “Едут москалофилы и изменники”.

Как только поезд останавливается на какой-нибудь станции, сейчас жандармы уведомляют местных жителей, кого они везут. Жандармы открывают двери вагонов, и толпа местных жителей уже поджидает нас, кидает в нас камни и даже требует выдачи на самосуд. 

Некая старая женщина, держа в рук молитвенник и чётки, говорит своей соседке: „Слушай, я такая чувствительная, что курицы сама не зарежу, но того попа, что находится в вагоне, я бы резала живьём по кусочкам”. 

16 сентября. Проезжаем через Венгрию. Жара нестерпимая! В закрытом вагоне страшно душно, некоторые уже лежат на полу почти без чувств.

18 сентября. На вокзале встречают нас солдаты из Талергофского  лагеря. Построив нас в четыре шеренги, приказали идти в лагерь, подгоняя ударами прикладов в спину. 

Наш вагон разделяют по полевым шатрам, где по сторонам и посередине находится несколько снопов соломы. Спать можно только сидя, опираясь спиной о сноп соломы.

Из шатра разрешается выходить только в сопровождении солдат и на весьма короткое время, больше одной минуты нельзя было употребить на удовлетворение естественных потребностей под угрозой ударов прикладом или даже штыком. 

19 сентября. Есть не дают. Делимся друг с другом последними припасами. 

Лагерь наш состоит всего из 10 шатров и одного большого барака. Караульные посты заняты исключительно немцами, говорящими простонародным наречием Штирии, так что и интеллигентные люди с трудом их понимали, a простой русский люд, который говорит только русским наречием, не в состоянии вообще понимать их. Вследствие этого происходят частые недоразумения, кончающиеся большей частью руганью и побоями со стороны надзирателей.

20 сентября. Надзиратель нашего поста перевёл нас в большой шатёр. В этом шатре нет соломы, так что  пришлось спать на сырой земле, вследствие чего мы продрогли от холода. 

21 сентября. В 10 часов утра получаем впервые казённый хлеб. 

22 сентября. Первый завтрак. Визит врача. Получаем незначительное количество соломы, которую разделили между нами коменданты шатра. 

Спать всё равно приходится на мокрой земле… Я простудился и схватил жестокий насморк. 

25 сентября. Женщин переводят в деревянный барак. Я гуляю в своём плаще. Укладываю хлеб в ряды для раздела его между интернированными. Ложусь спать в 6 часов вечера. Ночью у о. Хомицкого было кровотечение из носа. В шатре ночью холод невыносимый. Кому холод не даёт спать, тот гуляет по шатру.

26 сентября. Солдаты привязали (т. е. сделали т. н. „anbinden”) одного русского к столбу на 2 часа за то, что украл своему товарищу сорочку. Наказанный несколько раз терял сознание.

27 сентября. Хороший день. Молебен Божией Матери в большом шатре. Литургии служить нельзя было, так как не было ни алтаря, ни сосудов, ни риз, ни даже богослужебных книг. Пели все, но многие плакали и не могли больше петь.

Результатом этого молебна было новое распределение нас по всем шатрам. Случалось и так, что отделяли детей от родителей, брата от брата. 

28 сентября. Начинают появляться паразиты и больших размеров. Пил молоко, сильно разбавленное водой, причём  количество этого купленного мною через надзирателя молока было незначительно, a цена изрядная.

29 сентября. Шесть человек интернированных умерло утром. Солдаты, посыпав их негашёной известью, вынесли и закопали на кладбище “под соснами”, не позволяя не только что служить панихиду при их гробе, но даже сопровождать тела умерших их родственникам.

Подверглись наказанію „anbinden” ещё 5 человек.

Сильный, холодный и пронизывающий ветер. Пишу малограмотным крестьянам письма домой.

30 сентября. Вновь подверглись наказанию „anbinden” 2 человека.

Опять закопали солдаты 2 умерших. 

Один из них – благочинный о. Кушнир.

1 октября. Меня избрали комендантом шатра. Кроме других обязанностей я имею право делить пищу среди заключённых, а также платье и бельё, если таковые присылаются в шатёр властями лагеря. Но, увы, несмотря на то, что многие из нас ходят в лохмотьях и не имеют средств покупать при посредстве властей лагеря необходимое платье (платить приходится за одно и то же по несколько раз), ни белья, ни одежды власти ни разу не выдали.

2 октября. Разрешено похоронить 4 умерших, в их числе и  одного студента.

3 октября. Прислали нам жестяные котелки для супа. 

4 октября. День ангела императора Франца Иосифа I. На плацу состоялась полевая обедня, на которой присутствуют представители всех шатров и бараков. Обедню совершает почтенный старик о. Долинский. Хор, состоящий из регентов, хороших певцов и студентов университета, числом до 150 человек, поёт великолепно.

5 октября. Кашель меня меньше мучает, желудок не в порядке, была рвота.

К нам всё прибывают новые интернированные. Число обитателей нашего шатра достигает уже 300 человек.

6 октября. Ночь холодная, спать нельзя. Нас делят на партии по 30 человек и каждую партию ведут в баню. Первая партия, прибыв на место, по команде разделась и пошли в купальню, зато вторая и следующие партии прибывали значительно раньше, до выхода купающейся партии. Несмотря на это, солдаты приказывали им раздеваться, и интернированные голые стояли в строю, ожидая своей очереди. Шёл мелкий снег, засыпая их тела и одежду, лежащую на земле. Такое купанье явилось рассадником болезней, тифа, воспаления лёгких и т. п.

8 октября. Похороны крестьянина. Есть дают нам не больше 2 раз в сутки; чтобы убить ощущение голода, варю себе подобие супа.

9 октября. Познакомился с о. Михаилом Еднаким, бывшим председателем студенческого Общества „Буковина”.

За решёткой лагеря, на полях, местные крестьяне собирают кукурузу и вяжут её в снопы. На площади перед бараком интернированные варят чай на импровизированной печи. Один из интернированных приобрёл машинку для стрижки волос и таким образом зарабатывает на хлеб. Одни из интернированных строят бараки, другие приводят бараки в порядок. 

Прибывает транспорт новых интернированных из Перемышля. 

10 октября. Привезли лемков из Грибовскаго и Сандецкаго уездов. Обменяться с ними хотя бы словечком нельзя было, так как за нами по пятам следовали солдаты с ружьями.

11 октября. В три часа ночи о. Савула будит нас плачем, говорит проповедь и, затихая, начинает усердно молиться. Настроение подавленное, но молитвенное. Слышны кое-где стон и плач.  

Похороны 2 человек.

12 октября. Похороны православного священника. 

Ввиду большого скопления народа в лагере власти принуждены были запастись новыми котлами, чтобы устроить специальную кухню для интернированных. Теперь уже власти стараются делать запасы съестных припасов, чтобы не морить голодом заключённых в лагере, что раньше водилось постоянно.

Лагерный врач раздаёт небольшое количество пледов особенно нуждающимся. 

13 октября. За бараком делаем в земле примитивные кухни, чтобы варить пищу в кастрюльках или даже в кружках. Священники служат вечерню.

14 октября. Покров Пресв. Богородицы. По случаю этого праздника молебен. 

Вновь привозят несколько новых транспортов интернированных. 

15 октября. С разрешения врача удалось мне передать отцу, прибывшему с новой партией интернированных, записку. Свидания с отцом добиться не мог. 

Умер о. Людкевич, профессор канонического права.

17 октября. Счастливый для меня день, ибо людей из транспорта Грибовского и Новосандецкаго уездов перевели в наш барак, так что теперь живу вместе с отцом. Пересказываем друг другу события и все переживания за время разлуки, вспоминаем прошлое. Впервые узнаю, что благочинный, о. Петр Сандович и его сын Антон, студент философии, были расстреляны. 

18 октября. Врач лечил по старым приёмам военных врачей времён Николая I. Он приносил с собою одно лекарство и пичкал им всех больных, независимо от рода болезни, хотя и менял сорта лекарств для разнообразия. Сначала давал аспирин, в другой день – каломель, в третий день – вновь аспирин. 

19 октября. По новому повелению властей лагеря нам нельзя выходить из бараков с 5 часов вечера до 11 часов утра следующего дня под угрозой удара штыком. 

Разрешается выход или больным, или же в сортир – и то только партиями через каждые 2 часа.

Здесь по команде все должны скинуть брюки и сесть на шест для отправлении надобности, по истечении короткого времени (около 2–3 минут), успел ли кто оправиться или нет, раздавалась команда: „Одевайся!”. Один старик не успел вовремя одеться, за что солдаты сбросили его в выгребную яму. Бедного и почти целиком испачканного испражнениями нам с трудом удалось вытащить из этой ямы. Сначала и для мужчин, и для женщин было одно отхожее место, и женщины должны были садиться на шест вместе с мужчинами. Только значительно позже для женщин устроили отдельное отхожее место.

21 октября. Сегодня хоронят 66-го умершего из нашей партии интернированных.

22 октября. Холодный день. Какой-то купец-немец продаёт нам фрукты по баснословно высокой цене, при этом держит себя вызывающе и гордо, как какой-нибудь паша турецкий. 

Покупаю лекарство моему больному отцу.

Возле новых деревянных бараков строят новую кухню. Военные власти наказали одного солдата 5-часовым арестом за то, что не пробил штыком интернированного крестьянина за мнимое неповиновение ему же, т. е. солдату. 

На площади перед бараком одни курят тайком, ибо запрещено, другие варят чай, a иные гуляют. Люди из шатров переходят в деревянные бараки. Некоторые из интернированных молятся по книгам. Женщины моют платья, a крестьяне, держа грязные рубахи в руках, ищут и бьют вшей. Кое-где можно видеть лежащих на земле в тени барака людей и ведущих разговоры. Одни пишут прошения к начальству, на которые оно не даёт ответа, другие – полевые открытые письма, которые большей частью не выходят из Талергофа.

24 октября. День тёплый. Раздача соломы и пледов и составление списков новых интернированных.

25 октября. Воскресение. Хорошая погода. Богослужение.

26, 27, 28, 29 октября. Не писал за отсутствием бумаги, которой купить было негде. Сильный дождь и, как следствие, ужасная грязь кругом барака. Сидим в бараке и скучаем.

30 октября. Грязь просыхает. День тёплый. Приходят вещи моего отца (постель). Для нас это событие было радостью, ибо до сих пор спали мы на соломе, a под голову приходилось класть или одеяла, или что-нибудь подобное.

Впервые моемся в тазу. Наказанію „anbinden” подвергся один актёр-поляк за то, что ударил русского студента Раставецкого по лицу так сильно, что тот облился кровью.

31 октября. Большая часть интернированных, соблазнившись тёплым днём, вышла из барака: некоторые сели на скамейку, другие варят чай, третьи гуляют или, держа руки в дырявых карманах, тускло посматривают на проходящих, иные курят тайком из приобретённых – тоже тайком – трубок, ещё иные играют в карты или самодельные шахматы. Некоторые заняты вырезанием из дерева ложек, вилок…

У нас господствует ужасная скука. Нет хуже наказания, чем бездействие. Читаю одну и ту же книгу по несколько раз, ибо другой нет. Среди нас появляются самоучки-парикмахеры. Лучше и дешевле всех бреет какой-то батюшка.

1 ноября, воскресенье. Холодный и пасмурный день. У кого-то пропал браслет. В 9 ч. утра лагерные власти проводят обыск по баракам, отнимают курительную бумагу „Абади” и составляют списки денег, имеющихся у интернированных.

Священники совершают вечерню. Комендант поста зовёт меня и велит передать священникам, что совершать вечерню запрещается. Благодаря моим настояниям он разрешает окончить вечерню, но запрещает её впредь совершать».

* * *  

Из воспоминаний Ивана Васюты, старосты села Волковцы: 

«В Талергоф мы приехали в ноябре. В палатках царили мороз, грязь, насекомые. Как позже оказалось, там уже побывали до нашего приезда тысячи людей. Палатки были назначены для карантина. 

Купить нечего, голод донимает, и нельзя выйти на улицу, потому что палатки окружены колючей проволокой.

После двухнедельного карантина отправляют нас в весьма примитивную баню. Посередине котёл с еле тёплой водой, рядом расставлены грязные корыта, пол из каменных холодных плит. Велят раздеваться на дворе – на снегу. Одежду забирают для дезинфекции, нас гонят в ангар купаться, a после купания – опять на снег, ждать одежду после дезинфекции. 

В новых бараках, в которых разместили после бани, страшная скученность. Человек по 250–280 в одном бараке, ночью лежащим даже трудно повернуться.

Ежедневно пригоняли в Талергоф новые партии интернированных, ежедневно их раздевали на снегу, последствием чего были массовые заболевания заключённых.

Эпидемия косила народ десятками и сотнями. В одно время казалось, что весь лагерь вымрет и одной живой души не останется.

Поднявшись утром с постели, мы первым делом вытаскивали из бараков покойников, которых обычно укладывали на улице – прямо в грязь, голых, в лохмотьях. К полудню их стаскивал отпевать к часовне, и каждый день набиралось до 50 покойников.

Постепенно нами овладело обычное равнодушие к страданиям. Вначале все больные чувствуют себя весьма несчастными и одинокими. Когда же больной тифом видит, что сосед его справа по нарам уже умер, слева – догорает, сверху с нар стягивают покойника, a в коридоре лежат вповалку несколько человек, бредящих в тифозном жару, то все люди обычно делаются равнодушными к своей судьбе и к окружающей среде. Сегодня тебя тащат на кладбище, завтра – меня, и так продолжается без конца…»

Продолжение следует

Владимир Тихомиров