Счастливая весть

В начале войны ссыльных не призывали в армию. Я подразумеваю старшее поколение. В первые же месяцы войны молодое поколение - те, кому было 18-19 лет, - были «восстановлены». Продолжая ос­таваться ссыльными, они получали право умирать за родину, то есть за Сталина, загнавшего их с родите­лями в Нарымские болота. Старших же стали брать в трудармию, куда-то в Томск на лесную биржу, где им приходилось не сладко.

С женой одного из этих трудармейцев я часто разго­варивала. Вернее, говорила Нюра: ей просто надо было кому-нибудь излить свое горе. Помочь ей я не могла, но, очевидно, в том, что я ее терпеливо и с сочувствием выслушивала, было для нее какое-то утешение. Но вот однажды я ее встретила по пути в столовую.

- Фрося! - крикнула она мне вдогонку (в столовую все направлялись бегом, помня о том, что tarde venientibus – ossa *), - на обратном пути зайди на ми­нуту. У меня радость!
 «Должно быть, ее мужа отпускают домой!» - поду­мала я.

И вот я у Нюры. Вся семья в радостном возбужде­нии, Нюра так и сияет.

- Ты знаешь, мне с оказией принесли от Васи пись­мо. Вот оно, видишь? Муж пишет, что он женился...

Я чуть не скатилась от удивления под стол. «Боже мой, - думаю, - она рехнулась...»

- Так это и есть твоя радостная весть?

- Ага, ага! Да ты пойми, он женился; у нее муж на фронте, своя изба, огород, так что картошка своя. И -досыта. И корова дойная. Сейчас молока мало, но на Пасху отелится!

- Постой, постой! - прервала ее я. - Чему же ты-то радуешься?

- А то? Он сыт и мне не надо посылок снаряжать, ведь у меня шестеро, и все мал мала меньше... Я детям даже их 150 грамм не давала, все на сухари сушила! И мясо в печи высушивала, и из творога крупу суши­ла. Все от себя и от детей отрывала, чтобы он там не замер (то есть «не умер», как говорят по-сибирски). Теперь он жив будет. И даже сыт. И я смогу детей кор­мить.

Я понимала, что она в чем-то и права, но трудно пе­рестроить свой образ мышления, и ее резоны как-то не доходили до меня.

- Но если он из Томска не вернется?

- Как не вернется?! Чай он ребятам отец, жалеет ведь он их! Да и муж после войны к своей-то возвернется...

- А если мужа убьют? Не останется он у вдовы?

Она на мгновение призадумалась. Затем махнула рукой и сказала:

- Там видно будет! Главное, он сыт. И я могу от де­тей не отрывать последнее. Пусть мы и не очень сыты, но все же не замрем, однако!

Я шла домой в раздумье: в чем же счастье? Пожа­луй, как мать, она права. А женщина - это прежде всего мать.

Неподготовленная речь стахановца

Мои силы с каждым днем таяли. И все же, если сравнить с остальными моими земляками, то, пожа­луй, я держалась куда лучше их. Они почти все со­всем сдали. Хохрин не мог не видеть, что это уже не рабочая сила и что их надо подкормить, чтобы от них был какой-то прок, но он не допускал и мысли, что одного кнута бывает недостаточно.

Нет, он не был хозяином! Достаточно было посмот­реть на лошадей... Возчики, перевыполнившие нор­му, получали право покупать пироги со свеклой или с брусникой. И этими пирогами угробили лошадей. Жутко был смотреть, как озверевшие от голода воз­чики избивали выбившихся из сил лошадей. Упавшая лошадь только вздрагивала от сыпавшихся на нее уда­ров, а возчик выл от отчаяния, видя, что пирога ему не видать. А лошади были замечательные. Вообще си­бирские лошади крепыши. Если бы не эти пироги...

Впрочем, главное - это система Хохрина.

С людьми поступали так же неумно (о гуманности я уж и не говорю): обычные стимуляторы - голод и страх - действовали, как кнут на упавшую от устало­сти лошадь. Тогда Хохрин решил увеличить порцию собраний! Нас стали еще чаще сгонять в клуб, и каж­дого в отдельности он пилил за недостаточное рве­ние.

Среди лесорубов лучше всех справлялся с рабо­той Вася Пушкарский - местный, и притом вольный. Вот на него-то Хохрин и рекомендовал нам равнять­ся.

Пушкарский как стахановец пользовался огром­ными преимуществами: он получал и хлеб и суп вне очереди, имел право покупать две и даже три пор­ции супа и второе блюдо - что-нибудь мясное, из конины. Хохрин был вполне уверен в том, что Пуш­карский достаточно подготовлен, чтобы преданно вторить ему, Хохрину. Этим объясняется то, что он предложил Пушкарскому выступить с трибуны. Тот замялся, бормоча:

- Димитрий Алексеевич, я не умею... Да и сказать нечего.

- Иди, иди, Пушкарский! Поделись своим опытом, пусть и они знают, чего можно добиться при жела­нии.

- Да ничего я им не могу посоветовать! Они ведь сами охотно...

- А я говорю: ты можешь и должен поделиться сво­им опытом! Не рассуждай, а рассказывай!

Пушкарский неохотно взошел на трибуну. С ми­нуту стоял он, растерянный и удрученный. Но затем вдруг встряхнулся и заговорил:

- Вы хотите знать, почему я выполняю норму, а они нет? Так вот. Осенью я заколол быка. У меня есть мясо. Я иду на работу сытый. И с собой беру кусок мяса. У меня нет детей, нет и стариков дома. Жена работает со мной. И мы сыты... И все же вечером, кончая работу, я едва на ногах стою. Шатает меня, ровно ветром, аж руками за деревья хватаюсь...

Тут он махнул рукой и сошел с трибуны.

В зале царило гробовое молчание.

Больше стахановцем он не был. Стахановцем на­значили, именно назначили, Васю Тимошенко.

Торжество Хама

Крепыш лет 18-19, пышущий здоровьем. Малень­кий череп, лунообразное лицо, оттопыренные уши. Пожалуй, добродушен. Безусловно - глуп. Оказал­ся он самым подходящим для Хохрина экземпляром. Понял, какими он будет пользоваться преимуществами и сразу уверовал в то, что он и есть пуп земли. Для него в столовой отдельный стол, на столе вым­пел, за спиной на стене надпись крупными буквами: «Стахановец». Он может покупать столько порций, сколько захочет, - а ведь в котел закладывают про­дукты по числу рабочих! Кроме того, в магазине ему продают в банках свиную тушенку и бобы в сале.

Ну до чего же стало отвратительно на него смот­реть! Ходит вразвалку. На роже, лоснящейся от жира, ухмылочка. Словом, олицетворение того, что назы­вается «торжествующий хам». В столовую он прихо­дил с ведерком. Получит 8 порций супа с ржаными галушками, вольет в ведро жижу, распечатает банку мяса и демонстративно чавкает, развалясь за своим личным столом, вытянув ноги.

Мы, рабочие, старались держаться подальше, что­бы не чувствовать всю унизительность нашего поло­жения. Но кое-кто из числа моих земляков постоян­но там околачивались в надежде на рыбьи и вообще любые иные кости. Помню, как к нему подошел Алек­сандров, некогда редзеш (зажиточный крестьянин) из Стойкан, и умолял дать ему хоть немного жижи из ведра. Александров, еще недавно упитанный, круг­лолицый паренек тоже лет восемнадцати, был стра­шен: худой, растрепанный, заросший, грязный, сгор­бленный, с лихорадочно блестящими глазами.

- Очень ты мне нужен! - ухмыльнулся Тимошенко. -Я эту жижу теленку отдам!

Мне вспомнилась Ядвига, которая порцию супа тоже лила в ведро, чтобы, разбавив водой, накормить своих восьмерых дочерей.

Мне стало бесконечно противно, я поспешила про­глотить свою баланду и ушла.

...Позже, когда я сидела в КПЗ, нас, женщин, как-то погнали в баню. На обратном пути, на мосту, наш конвой встретился с мужчинами, которые уже воз­вращались из бани. В последнем ряду, жалкий и рас­терянный, плелся Вася Тимошенко.

Злорадство - отвратительная черта. Но почему-то в ту минуту я думала иначе...

Заработок со знаком «минус»

 

Я не присутствовала на том собрании, когда Хох-рин провозгласил новый принцип, по которому ра­бота каждого члена бригады будет учитываться от­дельно.

Он категорически запретил всякую взаимопо­мощь! Каждый член бригады выполняет только свой вид работы и не помогает товарищу, а по выполне­нии своей работы выполняют всей бригадой работу, непосильную для кого-либо в бригаде, но выполня­ют за его счет!

Я не могу себе представить что-либо более иду­щее вразрез с учением Карла Маркса или хотя бы с логикой, не говоря уж о человечности.

У лесорубов, равно как и у шахтеров, очень развито чувство взаимной выручки. Даже голодные, ос­лабевшие и озлобленные, они понимают, что если я помогу Афанасьеву соштабелевать уже готовые бревна, то он мне поможет перевернуть сутунок, ко­торый, падая, пригвоздился суком в промерзлый грунт, и нет ничего удивительного, что мы оба помо­жем Чехову стащить «кошкой» зависший хлыст -срубленное дерево.

Но Хохрин сам лично следил, чтобы его распоря­жение строго выполнялось. Никто не умел так, как он, незаметно подкрасться и выследить «нарушителя». Тогда - горе всей бригаде! Вся выполненная ими ра­бота анулируется...

Он полагал, что таким путем человек будет рабо­тать с полной отдачей. Так оно и было... Как с теми лошадьми, которых забивали насмерть, когда они были не в силах даже встать, а не то что работать.

Я мастерски научилась орудовать стягом. Рычагом, как утверждал Архимед, можно перевернуть Землю, если найти надлежащую точку опоры. Но где найти ту точку, когда сосновое бревно длиной 8 метров и диаметром 80 сантиметров (в тонком конце) «при-шпилилось» двадцатисантиметровым суком на глуби­ну в 70 см?

И сейчас, когда с той поры прошло более четвер­ти века, я помню, как темнело в глазах и будто вспы­хивали зеленые огни, какой шум и звон стоял в ушах, а во рту ощущался привкус крови, когда, напрягая последние силы, я пыталась оторвать бревно от за­мерзшей земли!

Бесполезно! Это было явно не под силу даже ми­ровому рекордсмену. И как торжествовал Хохрин, когда, после того как в конце дня бревно было пере­вернуто усилиями всей бригады, против моего име­ни он мог с наслажением в графе «заработок» поста­вить «ноль». Проработав с предельным напряжени­ем 12 часов, я не заработала ни копейки. А один сучкоруб на соседней делянке, проработав целый день, задолжал 4 рубля 20 копеек!

Моя «лебединая песня»

Это было мое последнее выступление. Я ворвалась на помост, оттеснив Хохрина.

- Товарищи! - обратилась я с трибуны ко всему залу. - Даже больше, чем товарищи: братья! Так как каждая бригада - трудовая семья, а дети из одной се­мьи - братья, то разве допустимо, чтобы брат брату был врагом?! Чтобы брат отнимал у брата его трудо­вую копейку, его кусок хлеба, его жизнь?! Государ­ство - это большая семья, а каждая семья, в том числе и трудовая, то есть бригада, рабочий коллектив, - это та живая клетка, одна из многих миллионов, из кото­рых состоит государство! Так допустимо ли создавать вражду и сеять ненависть в трудовой семье, которая является составной частью нашего государства? Это безумное и преступное распоряжение, которое мог­ло родиться только в душе злодея или - в уме безум­ца! В трудную для всей страны минуту более чем когда бы то ни было нужна взаимная выручка. Как там, на кровавом фронте, так и здесь, на трудовом!

...С полнейшим недоумением читала я потом сре­ди материалов следствия тот донос Хохрина, в кото­ром он полностью искажал мои слова, утверждая, что я призывала «работать лишь для своей семьи, с тем чтобы государство ослабло, было расчленено и на­ступила анархия на фронте и в тылу».

Как и по каким материалам пишется история?!


Шаг за шагом иду к концу

Если бросить камень, то сперва он летит с боль­шой скоростью, почти параллельно земле, затем... Затем скорость его убывает, и он по дуге приближа­ется к земле, куда падает почти вертикально и, немно­го покатившись, замирает.

В эти февральские дни 1942 года я была уже на той части траектории, которая круто идет вниз.

Как это жутко - чувствовать, что с каждым днем сил все меньше и меньше! Пожалуй, в старости каждый человек переживает нечто подобное, но там эти перемены носят совсем иной характер, и то, что ста­рик утрачивает с каждым годом, я теряла с каждым днем. Старика сопровождает по дорожке, что ведет под уклон, старость. Меня же толкали в пропасть три спутника: голод, холод и непосильный труд.

И все-таки я боролась.

Следует объяснить, что местные собаки, охотни­чьи лайки, помогают в охоте не только на белок, ко­лонков или бурундуков, но и на ценных зверей, та­ких, как соболь. Собак регистрируют осенью, и на них полагается 8 килограммов «отсыпного» в месяц, то есть в 3 раза больше, чем на ребенка. Поэтому охотники съели собак, но продолжали получать на них паек. Кто стал бы думать, что рано или поздно эта хитрость всплывет наружу? Люди жили сегод­няшним днем.

К моему счастью, все местные собаки были съе­дены, и некоторое время меня выручали собачьи ко­сти. Вываренные, обглоданные, обсосанные. Их можно было раздробить обухом топора и съесть. Но и эта лафа скоро отошла. Многие из моих земляков узнали об этом изобретении, и, поскольку патента на него у меня не было, то они перехватили мою идею. К тому же у них было преимущество: они не работа­ли, откупаясь тем, что отдавали последние домашние вещи, и сидели дома, получая как иждивенцы по 150 грамм. Я же работала от темна до темна. На мою долю не оставалось и костей.

Миша Скворцов - последний бригадир, у которого я работала. У него в бригаде я была раскряжевщи­ком, а сучкорубом была Валя Яременко. Славный па­рень был этот Миша Скворцов! Терпеливый, с широ­кой улыбкой и, очевидно, очень добрый: я ни разу не видела его унылым. И никогда он не бранился! Скворцову было 18 лет. Он был женат, имел двоих детей, и жена его, Настя, ожидала третьего.

- Ради Бога, Миша! Когда ты успел? - воскликнула я от удивления.

- Отец с матерью оба умерли еще в первый год, как нас сюда выслали. А я почему-то уцелел. Пошел работать в лес. По первости, когда было мне 11 лет, я коногонил. Чуть подрос, лесорубом стал, подсоб­ником. Годами был я мал, но поблажки мне никто не давал. Выполнял я работу взрослого мужика, ну и ре­шил вскоре, что и впрямь мужик. Полюбил я Настю. Она старше меня на год. Мне было 14, ей 15. Ее ро­дители согласились считать меня своим сыном. Ну вот мы и поженились. Сейчас сил у меня достаточно: де­тей я прокормлю, а лет через 10, когда мне будет 28, я буду конченый старик. Но к тому времени детишки уже подрастут и настанет их черед трудиться! Дет­ства у меня не было, молодость проходит, и скоро на­ступит старость. Мы, лесорубы, как дятлы: всю жизнь тук да тук - и долго не живем.

И он опять улыбнулся. Но в его улыбке было столько безнадежности, что мне стало жутко. Любо­пытно, как бы это сумел описать в стихах Некрасов? Впрочем, ему было бы не до стихов тут, в тайге.

О Вале Яременко, работавшей у нас сучкорубом, я уже упоминала. Это она потеряла родителей во вре­мя «исхода» с Кеть-Енисейского канала и прибилась к семье Яременко. За Яременко-сына она и вышла замуж. Мужа Хохрин отправил на другую точку, а Валя здесь работала, мыкая горе с двумя детьми и свекровью. Она работала толково, проворно, бук­вально из кожи вон лезла, чтобы перевыполнить нор­му и получить право на пирожок с брусникой. Пиро­жок она отдавала пятилетнему сыну Борьке, а пятимесячную дочь кормила грудью! Но когда рабо­тать стали на Ледиге, километрах в семи от Суйги, то пришлось так долго быть в отсутствии, что молоко пе­регорело, грудь воспалилась и образовалась грудни­ца (мастит).

Она так просила Хохрина не посылать ее на Леди-гу, в такую даль! Но разве можно было разжалобить такого садиста? Что ему страдания женщины! Что ему смерть ее ребенка?!

Тяжело было смотреть, как она, стиснув зубы от боли, целый день махала топором, и каждый удар то­пора причинял ей нечеловеческие страдания! Грудни­цей была поражена правая грудь. Я бы с радостью помогла ей, несмотря на запрет Хохрина, но я едва-едва, с величайшим напряжением справлялась со своей работой. И все же помогала ей обрубать хоть часть сучьев и переворачивать особо тяжелые бревна. Миша тоже хоть изредка выполнял часть ее работы: подка­тывал в кучки бревна, подготавливая для вывозки. Больше сделать он не мог, ему тоже надо было выжи­мать норму: дома ждали этого пирожка двое голодных галчат.

Однажды - уже вечерело - Хохрин обходил нашу делянку. Как всегда неожиданно, появился он из-за группы деревьев, откуда, очевидно, шпионил по свое­му обыкновению: не отдыхаем ли мы случайно и не по­могаем ли друг другу?

На Валю страшно было смотреть: платок сбился на­бок, растрепанные волосы падали на глаза, в которых, в полном смысле этого слова, горел огонь безумия.

Когда Хохрин поравнялся с ней, она вогнала то­пор в пень, который ошкурила, ноги подкосились и она рухнула в снег.

- Дмитрий Алексеевич! Не могу... - простонала она.

- Не можешь? Умри! - И он пошел дальше.

Я не знаю, где предел отчаяния? Где конец терпе­нию?

У меня потемнело в глазах, на этот раз не от сла­бости, и рука судорожно стиснула топор. «Убить! Убить гада!» - пронеслось в голове. Но он уже шагал прочь, и расстояние быстро увеличивалось...

У меня не было сил. На этот раз - физических.


Агония

Мою работу в те февральские дни можно сравнить только с беспорядочными движениями тонущего, над которым уже сомкнулась вода. Только смерть в воде легче. Мне изменили не только физические силы: ноги подкашивались, руки дрожали, сердце трепыхалось и не хватало дыхания. Отказывало и зрение. Все, на что я смотрела, начинало шевелиться и исчезало. Я различала силуэты, но что это, лошадь или человек, с уверенностью сказать не могла. Я призывала на по­мощь всю свою гордость, чтобы скрыть свою сла­бость. Я не хотела сдаваться!

Но самое унизительное - это была потеря памяти. Я забывала, какую работу мне надо делать, что я на­чала? Не могла вспомнить, где топор? Куда я поло­жила пилу? Где вилы для сгребания хвои? А когда их находила, забывала, что надо было делать. Я мета­лась, хватаясь то за то, то за другое, останавливалась, как в столбняке, чтобы через минуту опять лихора­дочно заторопиться...

Воспоминания о последних днях моей работы в лесу у меня как-то перепутались, и осталось лишь тя­желое, мучительное чувство безнадежной, но упор­ной борьбы.

И все же настал день, когда часам к двенадцати Миша Скворцов сказал мне:

- Ступай-ка ты домой, Фрося! Ступай, пока еще на ногах стоишь. К вечеру, гляди, свалишься, а я и сам к концу дня едва на ногах держусь. Тогда уж мне тебя не дотащить!

И я пошла... Нет - поплелась.

Впервые видела я эту местность при свете дня. А то идешь на работу - ночь, идешь с работы - опять ночь. Теперь был яркий, солнечный день. Ели, пихты, со­сны, кедры - все под шапками ослепительно-яркого снега. Тропа вилась то по чащобе, то по старым вы­рубкам, то через замерзшие болота. Но я все это пло­хо видела: в глазах мельтешило и плыло.

Первым долгом я направилась в контору, ведь нуж­но было сказать, что я ушла с работы! Иначе моя не­выполненная норма ляжет на плечи Миши и Вали, и они не только не получат пирогов с брусникой, но и основная пайка будет им урезана.

Я сказала, что мне было плохо, что бригадир от­правил меня, пока я еще держалась на ногах. Хохрин сидел, ссутулясь, за своим письменным столом и ба­рабанил скрюченными, как паучья лапа, пальцами. Ни один мускул не дрогнул на его лице.

- Ступайте обратно, Керсновская, возвращайтесь на работу, - проскрипел его лишенный выражения голос, - и не прекращайте работу, пока норма не бу­дет выполнена.

О чем он думал, не понимаю! Ведь ясно было, что я еле на ногах держусь. Четыре часа понадобилось мне, чтобы пройти эти 7 километров. И солнце уже заходило... Я с трудом добралась до колхозного ба­рака и свалилась на доски нар - не то в забытьи, не то в обмороке.

Смертный приговор в рассрочку

Вечером, когда открылся магазин, я вместе со всеми пошла в очередь за пайкой. Когда подошла моя очередь, продавец Щукин сказал мне:

- Для вас пайки нет! Хохрин вычеркнул вас из спис­ка на получение хлеба.

Я пошла в столовую, похлебала жидкую баланду из ржаных галушек - отрубей.

Спать, отдохнуть... Забыть голод, забыть Хохрина...

И все же на следующий день, голодная и окончатель­но обессилевшая, похлебав порцию пустой баланды, я пошла на работу и, стиснув зубы, в холодном поту рубила, пилила и катала бревна, пока не очнулась, лежа в снегу.

Миша Скворцов помог мне встать на ноги.

- Зайди в медпункт, к Оле Поповой! Мало надежды, что она тебя освободит от работы. Очень уж боится она не угодить Хохрину. Но попытайся!

И опять - бесконечный путь. Но, как это ни странно, чувствовала я себя лучше. В ушах стоял звон и перед глазами все плыло, но какая-то сила меня поддержива­ла. Порой даже кидало в жар.

Дойдя до Суйги, я зашла в первый же дом, так как мне ужасно хотелось пить. В этом доие, в клетушке, помещалась Пражина, жена (или вдова?) нашего быв­шего сорокского начальника полиции, и ее трое детей-подростков. Тяжело, очень тяжело жилось им, однако они еще как-то сводили концы с концами. Она сумела прихватить с собой очень много ценных вещей, щедро одарив тех, кто пришел их арестовывать в ту памятную ночь 13 июня 1941 года.

Пражина напоила меня кипятком, и мне стало лучше.

- Домнишора Керсновская, - сказала она, - вы боль­ны, совсем больны! Надо померить температуру!

У нее, оказывается, был и термометр. И правда, тем­пература была 38,6. Я решила пойти в медпункт.

Медицина в понятии Хохрина

Оля не только не была медсестрой, но даже не была просто умной бабой, способной помочь. Про­сто нужно было, чтобы числился медработник на ле­соразработке, и Хохрин избрал ее.

Смела ль она в чем-либо с ним не соглашаться? Когда один рабочий получил травму - бревно тор­цом ударило его в область печени, - он сильно стра­дал. Даже дурак бы понял, что он тяжело болен: силь­нейшая желтуха, рвота, боль, помраченное сознание. Но Хохрин не разрешил его освободить от работы, пока он не свалился без сознания и дня через три умер. А еще через три дня Оля Попова подписала акт о невыходе на работу с целью саботажа, составлен­ный Хохриным для передачи в суд. Было это уже пос­ле того, как его похоронили.

Когда умирал от последствий черепной травмы колхозник (тот, кто в течение десяти дней до самой смерти повторял: «Головушка! За что?»), то она со­глашалась с Хохриным, что это симулянт, не желаю­щий работать.

Подробность, которая может показаться неправ­доподобной: за трупом умершего колхозника долж­ны были приехать родственники, а в ожидании их приезда его поместили в продуктовом складе, где его почти всего обглодали крысы.

Об этом я узнала год спустя в КПЗ, еще до суда, от той же Оли Поповой, которая сколько ни пресмы­калась, а общей судьбы не избежала: чем-то не уго­дила Хохрину, и он ее отдал под суд за саботаж.

И вот я в медпункте.

- Поверьте, Фрося, я вижу, я понимаю, вы болеете (с тем же успехом она могла бы сказать «умираете»), я могу вам дать порошок, два порошка. Но я не могу, не имею права дать вам больничный, освободить от работы! Распоряжения Димитрия Алексеевича каса­тельно вас не допускают подобной возможности.

Да, план мести Хохрина предусматривал и эту воз­можность...

Я встала и пошла на свои нары. Но все же зашла в контору, чтобы не подводить своих товарищей. Я не вникала в то, о чем мне скрипел Хохрин. Это было по­вторение вчерашнего: вернуться в лес и не возвра­щаться, пока не будет выполнена норма.

Вечером в столовой мне было отказано и в черпа­ке баланды: по распоряжению Хохрина я была вы­черкнута из числа получающих ее.

Прощеное воскресенье

Могильная плита захлопнулась. Выхода нет. Впе­реди - смерть... Мейер Барзак мог валяться в ногах и целовать сапоги, я нет.

Весь этот день 26 февраля я лежала пластом в ка­ком-то лихорадочном полузабытьи. Я не спала. Дол­жно быть, оттого, что была больна. И ни одной близ­кой души, ни одного сочувственного взгляда, ни од­ного доброго слова! Одна, совершенно одна.

Но вот в пустой барак вошли какие-то тени. Сон или явь? Может, это бред, галлюцинация? Нет! Это женщины. Здешние, суйгинские. Я даже узнаю Валину свекровь, старуху Яременко, и Арину Попову, мать лучшего возчика. Они подходят, крестятся, кла­няются земным поклоном. Я слышу отдельные фра­зы, хоть не разбираю, кто и что сказал:

- Ты умираешь, Фрося, ангельская твоя душа! Ты за правду стояла, жалела нас и деток наших. Господи! Буди милостив к рабе Твоей Афросинии! Пошли ей легкую кончину и жизнь вечную во Царствии Не­бесном! Прости нас, грешных. Мы помянем тебя в мо­литвах...

Я слышала отдельные слова, но чаще - жужжание голосов. Что-то говорили о Феодоре Тироне,* о «про-щеванном дне», Великом посте и о заговенье...

- Однако женщине срамно быть похороненной в мужском обличий, - дошло до моего сознания, - и мы принесли тебе все, чтобы обрядить в могилу. Вот тут и медные пятаки, чтоб глаза закрыть; вот кто что мо­жет тебе на заговенье, а вот и свечка восковая...

В руку мне вложили восковую свечку, зажженную. Затем, крестясь и кланяясь, женщины ушли. Прохо­дя мимо изголовья, они земно кланялись со словами: «Прости, ради Бога, меня, грешную». И у меня хвати­ло силы отвечать: «Бог простит! Живите долго...»

Уходя, каждая клала к изголовью что-то из «женс­кого снаряжения», а на скамейку кое-что съестное. Вот точный перечень этих «прощальных даров»: юбка из грубой шерсти, домотканая, в широкую полоску, серая с белым, широченная, в сборку; сорочка льня­ная, белая, домотканая; кофта зеленоватая, сильно выцветшая; пара белых чулок, льняных, домашней вязки; головной платок серо-белый, клетчатый, с бах­ромой.
Полный погребальный комплект!

Продукты же, принесенные ими, были в самом ха­отическом ассортименте: 2 картофелины вареные и 3 сырые (величиной с орех); 2 маленьких луковицы и головка чесноку; кусок с ладонь величиною замер­зшей кислой капусты; с полкило замерзшей сыворот­ки; горсть творогу. И, наконец, самый ценный из да­ров: ломтик хлеба - грамм сто. Это от Арины Попо­вой, матери лучшего возчика.

Дай вам Господь счастливой жизни и праведной кон­чины, добрые, обездоленные женщины!

Я опять осталась одна. Одна во всем бараке.

Но почему-то мне стало легче: я почувствовала, что здесь, в этом поселке, я не совсем одинока. Ведь при­шли же со мной попрощаться эти совсем почти не­знакомые женщины! Ведь обещали они молиться за меня! Да и на всем свете я не одна! Может, жива моя мать? Может, где-то там, вдалеке, молится она обо мне? Сколько крестьян - наших, цепиловских - вспо­минают сегодня нас с мамой, так часто приходивших на помощь тем, кто был в нужде иль в беде, или бо­лен?

А Ира? Мой славный, верный друг, Ирусь! «Сын­ку» звала я ее, а она меня - «батько». И вспомнилось мне, как мы были потрясены, прослушав впервые оперу «Аида», и как, вздрогнув, прошептала Ира:

- Они замурованы... Вдруг, проголодавшись, Радамес съест Аиду?
 «Проголодавшись»... Я - голодна... Голодна?! Нет, я не есть хочу! Я хочу отомстить! Убить! Убить гада!

Собравшись с силами, я вскочила, схватила топор и ринулась в контору с твердым намерением зару­бить Хохрина.

Вечерело. Те, кто успел уже вернуться с работы, преимущественно сдельщики, усталые и голодные, торопились в ларек за хлебом или в очередь у две­рей столовой, но все с удивлением смотрели на странную фигуру: без шапки, растрепанная, с рас­стегнутым воротом рубахи, спешила я почти бегом, с безумным взглядом, размахивая зажатым в руке топором. Никто меня не остановил. Никто не зада­вал и вопросов. Голодные спешили «к кормушке», но все с удивлением оглядывались...

Вот освещенные окна. Контора. Там не жгут лучи­ну, там не чадит подслеповатая коптилка на пихтовом масле. Там горит лампа, и там за письменным столом сидит лицом к двери этот изверг - тот, кому я сейчас рассеку голову до самых плеч! В последний раз гляну в его «трупные» глаза и всажу ему топор между глаз. Рука не дрогнет. И топор не подведет. Мой топор как бритва: режет волос.

Вот только глянуть в его глаза!

Но на его глазах я не умру!

Я взбежала по ступенькам, резким движением рва­нула дверь и стала как вкопанная. Хохрин сидел за столом, и я чуть не наткнулась на него. Как долго сто­яла я за его спиной, сжимая в руках топор, не знаю... Было тихо. Я слышала, как колотится в груди сердце. Дьявол - покровитель Хохрина - надоумил его пере­сесть затылком к выходу. Его лысина была передо мной, но его мутных глаз я не видела.

Нет! Я - не убийца! Нанести удар из-за спины я не смогла!

Я медленно повернулась и пошла. Минуту посто­яла в нерешительности, затем бросила топор под крыльцо, прошептав:

- Папа! Я не убийца... Из-за спины? Нет! Не могу!

И поспешно зашагала назад, в барак.

Через год - я это узнала из показаний Хохрина в судебных материалах - Хохрин говорил, что слышал, когда я вошла, но думал, что это уборщица Груня Се­ребрянникова принесла дрова. Топор же был найден по моим указаниям там, куда я его бросила: под крыль­цом.

Я в бараке. Но здесь я не останусь! Я умру - выхода нет, но не на глазах у Хохрина! Это унизительно - уми­рать от истощения. А он будет торжествовать и гово­рить скрипучим голосом:

- Она не хочет работать! Это саботаж! Великий Ле­нин говорил: «Кто не работает, тот не ест».

А когда все будет кончено, он вычеркнет мою фами­лию. Его лесозаготовка даст самый высокий выход де­ловой древесины при самой низкой себестоимости. Его премируют... Ах, зачем он сидел спиной ко мне?

С лихорадочной поспешностью я сгребла в рюкзак все свои вещи, скатала и привязала сверху одеяло. Надела на себя вторую телогрейку, шапку, рукавицы, натолкала в карманы все прощеванные дары (даже свечки и пятаки, подаренные мне женщинами), подо­шла к порогу и с удовлетворением оглянулась: пустые нары! Как будто меня там никогда и не бывало! Слава Богу: и не будет!