ПРИОБРЕСТИ КНИГУ В НАШЕЙ ЛАВКЕ

https://vk.com/market-128219689?screen=group

«Власть, что судит, не имея закона, тем самым объявляет себя вне закона».

Из декретов Великой Французской Революции.

Наконец, кончилась скандальная комедия, о которой сегодня столько кричали и коммунистические газеты в России и заграничная печать, и которую большевики называли «судом над эсерами».

Если в народной памяти до сих пор жило выражение «Шемякин суд», уцелевшее от стародавних незапамятных времен, когда был на Руси безсоветсный судья Шемяка, то теперь оно должно замениться новым — «Пятаковский суд», потому что в большевицком трибунале, возглавляемом палачом Пятаковым, не оказалось совести даже и на пятак.

Все. До чего додумалось в течение долгого ряда веков нравственное сознание всего человечества, все, что отличает человека от зверя, а в частности культурного человека от дикаря, — честный, независимый и безпристрастный суд, — все было зачеркнуто одним махом и все было растоптано сразу тяжелыми каблуками членов большевицкого судилища.

Позор ХХ столетия! Этим «пятаковским судом» социалисты судили социалистов.

Пишущий эти строки — сам бывший эсер, а теперь просто русский человек, помнящий, что тот, кто хочет работать для спасения родины, должен махнуть рукой на партийные недоуздки. Я сам был дважды судим по политическому делу при старом строе, причем первый раз был оправдан, а второй — приговорен к ссылке в Сибирь. Но, глядя на Пятаковский суд, я заявляю решительно, что прежний суд, пускай суровый, был все-таки суд, и прежний закон, пускай суровый, был все-таки закон.

Прежняя власть, нравилась она нам или нет, была не самозванная, а законная государственная власть, некогда установленная волей всего народа и освященная правом долгих веков и всей историей нашей страны.

Мы шли против нее и боролись с нею. Она же охраняла свое историческое бытие и покой всего государства, который лежал на ее плечах, и выдвигала против нас строгий и точный закон.

Восставая на него, мы знали, на что идем. Судя нас по твердому закону, власть тоже знала, почему и за что она карает.

Мы были враги, но мы были открытые и честные враги и никогда лицемерно и лживо мы не называли друг друга братьями.

И наши прежние судьи, присудив захваченного революционера на каторгу, не обращались к его находящимися на свободе идейным товарищам с призывами об организации «единого фронта», потому что тогда и судьи, и судимые умели сохранять свое достоинство

Только у большевицкой власти может хватить наглости душить социалистов прочих партий у себя дома и приглашать их к устройству единого с нею фронта в других странах.

Когда нас судила прежняя «буржуазная» власть, мы для нее были, хотя и враги, но прежде всего люди, и нам не отказывали ни в каких правах, которые суд культурного общества, а не суд людоедов, страшась возможной ошибки, дает каждому подсудимому только потому, что и он носит высокое звание человека.

Тогда была свободная защита, у которой ежеминутный риск жизнью не сковывал языка. Тогда были свободные свидетели, у которых угрозою смертью не покупалась клевета. Тогда была, наконец, независимая пресса, которая, даже и не будучи нашего лагеря, подымала голос в защиту нас, как идейных борцов, а не корыстных преступников, и создавала вокруг нас атмосферу сочувствия.

Наконец, самый суд применял защищавшие тогдашний государственный строй законы спокойно и твердо, без злопыхательства и крикливой издевки, ровно настолько, насколько эти законы были нарушены, не больше и не меньше.

Как мы верили в то дело, за которое боролись, так и он верил в тот закон, которому служил, и потому вел себя, как суд, без злобы и мести, а не как простая шайка бандитов, захватившая пленных и подвергающая их издевательствам, прежде чем прикончить.

Как подобает суду, он мог осудить и мог оправдать — и оправдывал, если было доказано, что данные обвинения недостаточны.

Но никогда он не падал до низости кричать открыто в лицо подсудимым, что приговор предрешен и что они будут осуждены во что бы то ни стало.

Равным образом тогдашняя власть не опускалась до подлости угрозой и подкупом сгонять поддельные манифестации и заставлять их, врываясь в залу суда, инсценировать народный гнев и требовать обвиняемым смерти.

Только суду, называющему себя «пролетарским», принадлежит постыдное новшество— цинично заявить, что он смеется над безпристрастием и что он открыто пристрастен.

Только власти, называющей себя «пролетарской», принадлежит позорное изобретение устраивать против подсудимых казенные манифестации, где сами же члены суда требуют казни для подсудимых.

Действуя так, этот суд и эта власть сами себе на лоб поставили печать, которая всего лучше открывает их природу.

Законный суд верит в то, что он суд, и законная власть верит в то, что она власть. Именно поэтому настоящий суд не боится быть безпристрастным, и настоящая власть не нуждается в наемном содействии улицы.

Суд, заявляющий себя пристрастным, есть самозванный суд — не суд, а расправа.

Власть, ищущая для себя опоры в насильно сгоняемых митингах, есть самозванная власть, — не власть, а захватное насилие.

Вот почему на большевицком суде, как и на всей большевицкой власти, выжжено неизгладимое клеймо самозванства.

Судить можно лишь во имя закона. А в нарушении какого закона могла бы обвинять эсеров Кремлевская шайка, не имеющая никакого закона и сама родившаяся от беззакония?

Царская власть могла судить во имя закона. Могло судить еще во имя закона и Временное Правительство, хотя и рожденное переворотом, но признанное всей страной и получившее преемственность власти от Государственной Думы и отрекшегося Императора.

Но во имя какого закона могла бы судить кого бы то ни было за противодействие себе партия, свергшая законное и всенародное правительство?

Когда Временное правительство пало, закона не было, была только яростная борьба за власть.

В этой борьбе, на обломках законного правительства, мы, эсеры, резались в первую голову за власть с большевиками.

Одолели большевики. И мы, и они бились не ради всей России, а ради наших партий, и победа большевиков значила лишь то, что одна партийная неправда побила другую. Но такова была сила нашего партийного ослепления, что, даже и побежденные, мы сделали все, чтобы помешать впоследствии успеху тех национальных сил, которые через дремучий лес народного непонимания пытались прорубить своим мечом трехцветному русскому знамени дорогу к заветной Москве.

Сами побитые, сами обанкротившиеся, мы злорадно кричали: «Ни Ленин — ни Деникин», «Ни Ленин — ни Врангель», чтоб только не дать другим вырвать у большевиков ту власть, которой мы не сумели вырвать сами.

И не дали! И вот теперь, когда нет в России ни Колчака, ни Деникина, ни Врангеля, то большевицкая власть, видя на теле хрипящей и полузадушенной родины и зачеркнув наши последние услуги, так безумно и слепо нами оказанные, вспомнила старое и с наглой кичливостью судит нашу партию, в лице захваченных ею наших вождей, за наше первоначальное сопротивление.

Тяжелый ком гнева, обиды и позднего раскаяния подступает к горлу, и мне хочется рвать на себе волосы от злобы на себя, когда я вспоминаю то трижды проклятое время, в которое я сам на Деникинском фронте вел пропаганду среди Кубанских частей и убеждал их уходит с фронта и заявлять себя «нейтральными». И в этом же духе, рядом со мной, работали и другие!

Где была у нас тогда голова и какой дьявол заклеил нам глаза, что мы не видели, где друзья и где враги и с кем надо идти для спасения России!

Только годы спустя, когда все это стало прошлым и когда, глядя на постепенную гибель России под большевицким ярмом, я переоценил это прошлое при свете проснувшейся совести, я понял, что все, чему я служил, было ошибкой, и хуже, чем ошибкой, — преступлением перед родиной.

И если я не пустил себе пули в лоб и еще живу, то лишь потому, что я хочу отдать все мои силы борьбе с большевиками, но уже не во имя партии, а вот имя самой всенародной и внеклассовой России, и если умру, то хочу умереть под русским знаменем.

И теперь, когда я думаю об эсеровском московском процессе, обо всей его истории и об его исходе, мне становится больно и обидно за моих прежних партийных товарищей.

Я горжусь их мужеством и тем, что они, глядя смерти в глаза, смело кидали в лицо большевикам, что они — палачи, насильники и убийцы русского народа. Но в то же время мне мучительно горько, что даже и тут, перед этим каторжным судом, где верховодит каторжная Крыленковская семья (Крыленко — обвинитель, жена его — следователь, а шурин Пятаков — председатель) эсеры были не в силах сбросить партийных очков и вместо того, чтобы крикнуть через головы большевиков всему русскому народу, что эсеровская работа по разложению белых фронтов была роковым заблуждением, все еще продолжали с гордостью напоминать большевикам эту оказанную им постыдную услугу.

Чем тут гордиться, когда нужно плакать об этом кровавыми слезами!

Я не думаю, я не хочу думать, чтобы тайная надежда смягчить приговор диктовала им эти напоминания. Гоц, Тимофеев, Донской — все это смелые люди и не боялись смерти. Тимофеев еще на днях, если верить слухам, запечатлел это добровольной смертью в тюрьме.

Но какова была их партийная слепота, если они не прозрели и тут! И как обидно до боли, что столько мужества, энергии и веры пошло по ложному пути и пропало для России.

Хочется верить хотя бы теперь, что те из судимых эсеров, которые в результате уцелеют от рук большевицких палачей (если уцелевшие в конце концов будут!), в большевицких тюрьмах и концентрационных лагерях снова продумают всю свою жизнь и поймут, как и я, что истинная дорога для каждого честного русского лежит не в партийных отвлеченных построениях, а в единении всех антибольшевицких сил под всенародным национальным знаменем.

Я надеюсь, что многие из моих бывших партийных товарищей в России, глядя на то, что случилось, сами придут к этому выводу, как уже пришли к нему многие из русских эсеров заграницей.

Однако у всей гнусной комедии этого суда и у того подлого приговора, которым она припечатана, есть одно полезное следствие.

Социалистам всего мира все это дело окончательно открыло глаза на истинную сущность коммунистической власти в России.

Социалистические вожди запада, Вандервельде, Либкнехт и прочие, сами побывали в Москве и сами убедились воочию, что такое коммунистическая свобода и коммунистический суд. Та недостойная травля, которой их подвергли «любезные хозяева», показала им, что значит пытаться защищать невинных перед Кремлевским судом.

И восторженный прием, который встретили они на социалистических митингах и съездах, вернувшись из России, вместе с тысячами резолюций социалистических и рабочих организаций и партий всего мира, где действия большевицкой власти клеймятся, как преступление, показали, что между большевиками и западными социалистами вырыта непереходимая пропасть, ибо заграницей поняли окончательно, что в «самой свободной из республик», Российской Социалистической Республике нет ни свободы, ни социализма.

Отныне у большевицкой власти останется здесь, заграницей, открытая поддержка только от тех немногочисленных коммунистических групп, которые она же и содержит на деньги, воруемые у голодного русского народа.

Всякая возможность «единого фронта» большевиков и заграничных социалистов лопнула окончательно и, я уверен, навсегда.

В гроб этой возможности вбил последний гвоздь этот гнусный приговор, который наглое воззвание Коминтерна называет «великодушной инициативой Сов. Власти», похожий на утонченные китайские пытки, приговор, где осужденных на смерть людей ставят к стенке, но не стреляют, а оставляют их ждать под дулами, быть может, дни, быть может, месяцы, быть может, годы, и в смертной тоске молить судьбу о залпе, как о желанном конце.

Единого фронта не будет!

Таков положительный результат всего этого дела.

Но у Пятаковского процесса есть еще одна сторона, которая всегда ближе и понятнее нам, русским.

Когда мы смотрим на весь тот крик и шум, который поднялся по всему миру в защиту эсеров против незаконного Пятаковского суда, когда мы читаем эти тысячи рабочих резолюций, протестующих против партийной расправы над эсерами и требующих сохранения им жизни во имя «социалистической совести», наша человеческая совесть подымает свой голос.

Да, конечно, хорошо, что протестуют против жестокой расправы и требуют не лишать жизни кучку невинных! Но почему же социалисты всего мира молчали все эти годы, когда красная власть в России в подвалах Чека ставила к стенке сотни тысяч невинных, когда людям выкалывали глаза, вырезали погоны, сдирали с живых перчатки и выматывали кишки?

Или кровь этих несчастных жертв, повинных лишь в том, что они не были большевиками, а простыми русскими гражданами, хуже крови эсеров, повинных в выполнении партийных директив?

Одни умирали за свою партию, другие — просто за Россию. Неужели же только социалисты — люди, достойные защиты, а другие — скот, который можно без жалости резать на большевицкой бойне?

Когда я думаю обо всем этом, мне становится стыдно, что я был эсером, и мне хочется крикнуть всему миру:

«Опомнитесь! Не надо ни для кого особливой жалости, не надо ни для кого привилегированной защиты! Между жертвами большевицких зверств нет таких, которых надо защищать и которых не надо. Жалейте всех или не жалейте никого!»

Нам всем, партийным и безпартийным, если мы только помним, что мы русские, этот Пятаковский суд должен окончательно раскрыть глаза и показать, в какой темный тупик заводит человеческую совесть эта гибельная склонность к партиям.

Если это еще не ясно иностранцам, это не может не быть ясно нам, русским, у которых игра в партии уже погубила родину.

Поймем же твердо, что все погибшие от большевицких расправ, эсеры и не эсеры, социалисты и не социалисты, все одинаково — наши преступно убитые братья, и кровь их все равно вопиет к нам об отмщении.

Пусть мертвые спят в своих могилах! Смертью своей они искупили свои ошибки и свои заблуждения.

Нам же, живым, да будут одинаково дороги все безчисленные могилы погибших в борьбе с большевиками.

В этих могилах все равны, социалисты и несоциалисты, и эти могилы оставили нам один завет, который мы, живые, обязаны исполнить и не смеем забыть.

Это завет — отбросить партийные счеты и общим усилием свергнуть убийц России и русской свободы.

Это — лучший почет, который мы можем оказать нашим родным могилам.

«Не нужно ни песен, ни слез мертвецам,

Воздайте им лучший почет.

Шагайте без страха по мертвым телам,

Несите их знамя вперед!»

Наши погибшие братья шли разными путями и это погубило их, но знамя их было одно: «Долой большевиков».

Не повторим их ошибок. Пойдем под этим знаменем, но единым национальным путем.

И когда коммунисты увидят перед собой единый русский фронт, Россия будет спасена.

Тогда будет в ней и независимый суд, и безпристрастный закон. Тогда и память о Пятаковском суде станет лишь черным сном.