КП № 64-66, 1998г.
Моя служба камер-пажем при дворе Императора Николая II
Я родился 12 ноября 1893 года в городе Ревеле на Нарвской улице, дом № 21 (кажется), впоследствии там помещалась почта. Часа своего рождения не знаю, да это неважно, под конец своей жизни гороскопа составлять не собираюсь.
Мой отец, Сергей Константинович, кончил Пажеский корпус фельдфебелем в 1872 году, был записан на Мраморную доску как окончивший первым. На Пасху Государь Александр II подарил ему яйцо Императорского Фарфорового завода, на котором была написана икона Св. великомученика Георгия Победоносца, пожелав отцу заслужить этот орден доблестной службой Российскому Царю. Отец получил орден Георгия IV степени за бои под Мукденом 22-27 февраля 1905 года.
Дед, Константин Иванович, был генерал-адъютантом, что давало моим братьям и мне право быть зачисленными в списки пажей Императорского двора. По обычаю, запись в списки пажей-кандидатов делалась в первый год рождения мальчика.
Приказ о зачислении меня в списки пажей был подписан Императором Александром III незадолго до Его смерти. Вот отчего в издании «Пажи», выпущенном еще до столетнего юбилея корпуса, в числе сыновей моего отца я приведен с отметкой: «Последний паж Царствования в Бозе почившего Государя Императора Александра III».
Самым ярким воспоминанием о моем шестилетнем пребывании в стенах Пажеского Е. И. В. корпуса было, несомненно, несение придворной службы. Мой выпуск 1913 года заканчивал свое воспитание в корпусе в юбилейные годы, в которые Россия праздновала столетие Отечественной войны и трехсотлетие царствования Дома Романовых.
В торжествах на Бородинском поле и в Москве участвовало незначительное количество пажей из числа проводивших летние каникулы вблизи столиц — С.- Петербурга и Москвы. Характер торжеств не требовал привлечения всего выпуска.
Во время Бородинских празднеств Государь Император соизволил произвести всех пажей, выполнивших условия для производства (перешедшие в старший специальный класс с 9 баллами в «среднем по учению и I разрядом по поведению) в камер-пажи. Таким образом, прибыв 1 сентября в корпус, мы сразу надели на погоны две поперечные нашивки, и 15 сентября, когда сменили лагерную форму на городскую, украсили свои мундиры добавочными галунами на задних карманах, навинтили шпоры и получили право ношения шпаги вместо тесака. Тогда же потомки участников Отечественной войны надели памятные Бородинские медали.
Первую службу камер-пажем я нес при Великой княгине Виктори Федоровне во время благотворительного базара, устраиваемого ежегодно под Рождество в залах Дворянского Собрания Великой княгиней Марией Павловной Старшей. Это было не столько придворное торжество, как событие, собиравшее в Дворянском Собрании все петербургское общество.
В зале, занимая всю его середину, стоял в форме буквы «О» стол, за которым лицом к входу сидела Великая княгиня. Дальше на нем были расположены отдельные «лотки» с предлагаемыми вниманию посетителей «товарами». Вдоль стен зала тоже тянулись столы. Стол Великой княгв Виктории Федоровны был установлен слева от главного входа в зал. «Продавщицами» у лотков были дамы и барышни петербургского общества. Базар продолжался неделю.
Камер-пажем при Великой княгине Марии Павловне был князь Барклай де Толли Веймарн. Мы были одеты в свои городские мундиры, и лишь на каски нам разрешили надеть султаны, чтобы хоть этим обозначнить придворный характер нашей службы. Служба наша была несложная, но достаточно утомительная. В собрание мы являлись около часу дня и оставались, ни разу не присевши, до 7 вечера. К часу же приезжал к боковому подъезду собрания и заведующий дворцом Великого кня Кирилла Владимировича — Эттер.
«Сядем, — говорил он мне, усаживая на ступеньки лестницы. — Великая княгиня будет здесь без четверти два пока подождем, ведь половина придворой службы проходит в ожидании. Вы должны к этому привыкать».
«Их Высочество изволит подъезжать», — сообщал нам швейцар, и мы в выходили навстречу.
Сняв шубу. Великая княгиня входила в зал и занимала место у своего стола. Затем прибывала Великая княгиня Мария Павловна, обходила зал, здороваясь с приседающими за столами дамами.
На хорах играла музыка, пел Леонарди итальянские песенки. Зал быстро наполнялся гостями. Съезжались Великие князья, дамы, офицеры Гвардии и вообще петербургское общество. В зале царило оживление, входившие подходили к столу Великой княгини, потом расходились столам знакомых «продавщиц», а так как большинство было между собой знакомы, то ходили от стола к столу, от «лотка» к «лотку», весело разговаривая с продающими и покупая всякие безделушки.
Как я уже сказал, обязанности камер-пажей были несложные. Мы стояли около столов своих Великих княгинь, исполняя их поручения и сопровождая их по залу. Великая княгиня Виктория Федоровна обошла за неделю несколько раз все столы, останавливаясь и разговаривая со знакомыми дамами и барышнями, покупая вещи на лотках. Следуя с подносом за ней, я принимал эти вещи и нес их за Ее Высочеством.
Эти прогулки по залу были развлечением, так как, пока Великая княгий останавливалась и покупала, я мог тоже разговаривать со знакомыми. Так, во время одного из таких обходов, когда мой поднос был уже почти полон, приехал Великий князь Кирилл Владимирович, и Их Высочества вышли в соседний зал, где остановились курить. Я скромно задержался около дверей, не желая своим присутствием мешать их беседе.
С закрытием базара закончилось мое пребывание камер-пажем при Великой княгине Виктории Федоровне, так как она уехала и на последующих торжествах не присутствовала.
Как первый по старшинству после старших камер-пажей на время празднеств 300-летия Дома Романовых я был назначен состоять при Великой княгине Марии Александровне, Герцогине Саксен-Кобург-Готской, дочери Царя Освободителя Императора Александра П. Ей было в то время около 60 лет, небольшого роста, полная. Великая княгиня при поражающей простоте обращения и светящейся в ее глазах доброте все же сохраняла в движениях и разговоре что-то неизъяснимо царственное. Ко мне, тогда 19-летнему юноше, она относилась со всегда меня удивлявшей внимательностью, даря ласковым словом и отдавая мне на память на балах и обедах всякие мелочи. Я бесконечно благодарен судьбе, что на закате Российской Империи мне суждено было состоять при представительнице нашего Царствующего Дома и именно при такой, каковой я себе представлял Русскую Высочайшую Особу.
Службу при дворе я нес все время вместе и рядом с князем Николаем Лонгиновичем Барклаем де Толли Веймарном, старшим камер-пажем и знаменщиком нашего выпуска (я был ассистентом при знамени). Он состоял при Великой княгине Марии Павловне Старшей, я же сначала при Великой княгине Виктории Федоровне, супруге Великого князя Кирилла Владимировича, а затем при Великой княгине Марии Александровне, сестре покойного супруга Великой княгини Марии Павловны. Обе Великие княгини жили вместе, и во время торжеств держались все время вместе, будучи одного возраста и стоя в старшинстве Царского Дома рядом.
Великая княгиня Мария Павловна, как про нее говорили, любила придворный этикет, а также окружать себя «малым двором». Вот отчего на Пасху Барклай и я были высланы во дворец Великой княгини для поздравления Их Высочеств и для участия в малом выходе по случаю Светлого Праздника.
Около 11 часов утра нас ввели в небольшую гостиную, обитую светлым шелком, рядом с залом, в котором собрались явившиеся поздравить Великую княгиню. Вдоль стен зала стояли офицеры Лейб-гвардии Драгунского полка, шефом которого была Великая княгиня, члены Академии Наук, председательствование которой она приняла на себя после смерти Великого князя Владимира Александровича, и много официальных и неофициальных лиц, по тем или иным причинам прибывших поздравить ее. 0 ожидании Августейшей хозяйки мы с Барклаем тихо обменивались своими впечатлениями. Вскоре вошли заведующий Двором Великой Княгини Марии Павловны и немец, исполнявший, по-видимому, те же обязанности при Великой княгине Марии Александровне. Последний передал мне награду за службу при Великой княгине — Фердинсткрейц Герцогства Саксен-Кобург-Готского IV степени, сказав, что диплом мм вышлют из канцелярии герцогства дополнительно. Тут же припасенной булавкой он прикрепил мне на мундир серебряный крест на лиловой с двумя узкими желтыми по бокам полосками ленте. Так я получил свою первую награду.
Вышли Великие княгини. Мы с Барклаем почтительно принесли им свои поздравления со Светлым Праздником, я кроме того благодарил ев Великую княгиню за награждение крестом. Со свойственной приветливостью она мне сказала, что благодарит меня за службу и хочет, чтобы у меня осталась о ней хорошая память, «а для это — улыбнулась она, — вот вам красное яичко». Обтянутое тонкой красной кожей яйцо содержало сапфировые запонки работы Фаберже.
Великая княгиня Мария Павловна задержалась на несколько минут у письменного стола посреди комнаты, разбирая лежащие на нем письма и телеграммы. После этого, оглянув собравшихся, она сказала, что пора начинать выход, прибавив, обращаясь к нам по-французски: «Я весма волнуюсь перед выходами».
Вспоминая потом эти слова, мы с Барклаем не поверили это волнению, — уж очень Великая княгиня, как нам казалось, уверено выступала на всех таких событиях придворной жизни. Думаю, что мы были неправы. Конечно, она волновалась не так, как мы, участвующие впервые на придворных торжествах, в незнакомой нам обстановке, в которой часто должны были решать самостоятельно и быстро то, что ей было до мельчайших подробностей уже годами и заранее известно. Здесь было другое.
Как много лет спустя мне говорил А. А. Мосолов, Великая княгиня серьезно и с полным чувством ответственности относилась к своему,как она говорила, mrtier du Grand Duchesse — к роли Русской Великой Княгини. К выходу в своем дворце она, по-видимому, готовилась: Для состава ожидающих ее выхода в зал, она, думаю, заранее подготовляла слова, что она говорила каждому из них и вообще все свое поведение на выходе. Ее metier состояло в том, чтобы вовремя, кстати делать и говорить то, что было положено по этикету и что нужно было говорить для сохранения и поднятия престижа Царственного Дома, к которому она принадлежала.
Великая княгиня Мария Александровна была в этом отношении, как мне казалось, совсем другая. Она не делала теniег. Каким-то врождени чувством такта, какой-то присущей ее поколению Царской Семьи царственностью, связанной с простотой и душевностью, она добивалась у подданных Императора той же искренней преданности династии, которой полностью захватила и меня за те короткие месяцы, что я состоял при этой особе.
Я уже тогда сознавал, что принадлежность к Царской Семье многому обязывает и что это tenier одно из самых стеснительных и трудных. Надо знать, а главное, всем сердцем понимать, как его делать и для отчего то, что я видел на примерах великих княгинь Марии Александровны и Марии Павловны, мне глубоко запало в сердце, и я глубоко благодарен Богу, что Он мне ссудил через мою Великую княгиню заглянуть в мир старшего поколения Царского Дома, еще полностью пропитанного духом Императора Николая I.
По знаку Великой княгини открылись двери гостиной и вся наша небольшая группа вышла в мгновенно затихший зал. Великая княгиня медленно начала обходить собравшихся, здороваясь, принимая поздравления и расточая улыбки и милостивые слова.
После выхода мы снова вошли в гостиную. Великие княгини с нами простились и отпустили нас домой.
Когда я был в младшем специальном классе, мне пришлось нести службу во время торжественного обеда, даваемого в Зимнем дворце королю Черногорскому Николаю. Тому самому, про которого Государь Александр III говорил, что это единственный ему преданный союзник.
Выпуск 1912 г. (фельдфебель Владимир Безобразов) был невелик, а потому в нем не хватало людей, чтобы заполнить требуемое по этикету число пажей. В этот день, кроме камер-пажей за Великими княгинями, за стульями всех Великих князей, держа во время обеда их головные уборы, стояли пажи. Нас, пажей, расставили за столом заранее, камер-пажи же, как всегда, сопровождая своих Великих княгинь, прибыли в зал вместе с выходом. Стол был расставлен в виде буквы «П».
Я стоял за стулом князя Сергея Георгиевича Лейхтенбергского-Романовского и держал его морскую треуголку. Спиной к входным дверям сидел Государь, мое же место было от него наискосок направо. Я видел его до этого лишь мельком: на похоронах Великого князя Михаила Николаевича и во время его приезда в корпус. Конечно, стоя за обедом, я пользовался случаем, чтобы не отрываясь смотреть на него, изучая его лицо, движения, улыбку.
Не знаю, отчего Царь обратил на меня свое внимание. Прочел ли он в моих глазах чувства, меня волновавшие, или что другое привлекло его внимание ко мне. Сначала он посмотрел на меня вскользь, потом остановил на мне свои светлые, лучистые глаза, взял в руку подаваемый к супу пирожок (если не ошибаюсь, это были сырные батоны), показал мне его и с Улыбкой откусил. По-видимому, этой шуткой он хотел сказать: «Вот ты, бедный, стоишь голодный, а я закусываю». На секунду между Царем и мною протянулась какая-то интимная нить...
Я от смущения густо покраснел. Государь еще раз улыбнулся и заговорил с королем Николаем. С того времени прошло 43 года, но глаза и улыбка Царя Николая Александровича никогда не изгладятся из моей памяти.
Первой моей ответственной службой при Дворе был выход через залы Эимнего дворца в дворцовую церковь. Этим выходом открылись в феврале 1913 года торжества 300-летия Дома Романовых.
В этот день нас подняли рано, и служители внесли в роту придворные мундиры, лосины, ботфорты и султаны к каскам. Накануне мы отрепетировали носку шлейфов и выслушали последние наставления, как и когда их носить (брать шлейфы в руки полагалось на поворотах шествия, когда оно двигалось по комнатам, пол которых был затянут ковром. Когда же шествие растягивалось по прямой линии, шлейф расстилался по полу.
Каждый год корпус шил, обновляя цейхгауз, несколько новых придворных мундиров. Мне повезло получить на меня сшитый мундир, потому он сидел на мне превосходно и, несмотря на галуны (14 спереди 4 сзади на карманах), на лосины и ботфорты, я в нем не чувствовал себя стесненным в движениях. Примочив проборы, мы не надели каски, чтобы не растрепаться, и в поданых нам придворных каретах держали их на коленях. Во время же придворной службы мы каски вешали за чешую, султан вниз,на шпагу.
Прибыв во дворец, мы выстроились в две шеренги у входа Малахитовую гостиную, в которой собиралась Царская Семья. Надев придворный мундир, паж на время службы во дворце из строевого чина Царской армии превращался в чина придворного, подчиненно гофмаршальской части. Всем, кому полагалось, то есть великим князь княгиням, министру Двора графу Фредериксу, обер-гофмаршалу г. Бенкендорфу и т. д., мы во время службы во Дворце отвешивали только придворные поклоны и лишь Государю Императору на его привета «Здорово, пажи!» — отвечали: «Здравия желаем Вашему Императорски Величеству!»
Время ожидания прошло быстро, оно было заполнено наблюдениями за приготовлением к выходу. Приехало наше придворное начальство, которое нам называл сопровождавший нас капитан Малашенко и которое мы должны были знать в лицо. Начали прибывать члены Царского Дома, которым мы отвешивали поклоны. Великий князь Николай Николаевич довольно резко сделал замечание командиру нашей роты Карпинсксму недовольный тем, что камер-паж его супруги Анастасии Николаевны не встретил ее при выходе из кареты. Это требование было необосновано, но возражать не приходилось.
Наконец нас впустили в Малахитовую гостиную, где в ожидании Государя и Государыни была собрана Царская Семья. С быощимся замиравшим сердцем мы вошли туда. Я тогда не знал в лицо Великой княгини Марии Александровны, да и не было времени высматривать в группе членов Императорского Дома. Барклай прямо подошел к Великой княгине Марии Павловне, при которой он уже состоял во время базара. Я шел за ним и в пожилой даме, стоявшей рядом, угадал свою Великую княгиню. Она спросила мою фамилию и передала мне свою мантилью.
В Малахитовой гостиной нам и предстояло еще одно испытание: выход Императора и ответ ему. Мы не стояли в строю, а были рассыпаны в гостиной, ответ все же должен был быть дружным, без крика, но не робкий. В этот день мы это испытание прошли блестяще. Вошел Цари поздоровавшись с Царской Семьей, обвел нас глазами и негромко сказал:
«Здорово, пажи!».
Секундная пауза — и наш дружный ответ огласил гостиную.
Только что раздраженный Великий князь Николай Николаевич, передал нам через полковника Карпинского свою благодарность за нашу отчетливость.
Рядом с Государем встала Императрица. Наследник Цесаревич был на руках рослого бородатого конвойца.
Если не ошибаюсь, в этот же день Государю представлялась монгольская депутация, и Царь принимал ее в Малахитовой гостиной перед выходом. Монголы прибыли просить покровительства Белого Царя для своей страны. Депутация была одета в халаты, на головах были низкие, отороченные мехом шапки, к верху которых были прикреплены лисьи хвосты. Мелкими шажками они подошли к Государю и, встав на колени, пали ниц перед Ним. От этого движения лисьи хвосты ударились о пол у ног Императора. Вид этих людей, их непривычные одеяния, яркие цвета халатов, а главное, лисьи хвосты, ударившие о пол у самых ног Царя, испугали Наследника, и он, отвернувшись от этих страшных людей, прижался к плечу казака. Монголы выражали свою преданность Русскому Царю, Государь им отвечал. Так впервые, 19-летним юношей, я приобщился к великодержавной политике нашей Родины. В эти дни Россия, осуществляя свою миссию на Востоке, замиряла и втягивала в круг своей культуры новые области и народы.
Высочайший выход происходил годами установленным порядком. Из Малахитовой гостиной Царская Семья выходила парами. Впереди Император под руку с Императрицей, за ними несли Цесаревича, великие князья с великими княгинями шли по их старшинству в рядах Августейшего дома. Впереди церемонимейстеры тростями, украшенными голубыми андреевскими лентами, стуком об пол давали знать о выходе Царя в залы и предшествовали шествию, как бы прокладывая ему путь.
Далее шли чины Двора, камергеры, камер-юнкеры, статс-дамы, камер-фрейлины, фрейлины Их Величеств. Камер-пажи шли в шествии немного сзади и справа от Государынь и великих княгинь, поднимая шлейфы на поворотах и коврах и расстилая их снова, как только выход вытягивался в залах по прямому направлению.
Вдоль пути следования шпалерами стояли высшие государственные чины, депутации, группами офицеры полков гвардии и армии, в белых платьях приглашенные дамы. Прохождение через парадные, роскошные залы дворца, золото мундиров, светлые наряды дам и красочные платья фрейлин производили неизгладимое впечатление блеска и составляли величественную картину, невольно связываемую с представлением о мощи РУССКОЙ Империи.
В аванзале перед церковью камер-пажи покидали шествие и, выстроившись рядами, пропускали мимо себя колонну участников выхода.
После выхода мы уходили в верхние покои дворца, во фрейлинскую половину, где нам сервировали обед от царского стола. У приборов стояли полубутылки красного и белого удельного вина. Получая от нас на чай, прислуга предлагала нам и водку «белую головку». Этим заканчивалась наша служба, и в каретах (ландо на четыре человека) с ливрейным кучером на козлах нас увозили в корпус.
Второй раз нам пришлось участвовать в торжествах во время молебна в Казанском соборе. Царскую Семью мы встретили на паперти и, проводив до середины собора, встали полукругом, отделяя это место от толпы присутствующих. Служил Патриарх Сирийский в сослужении с Митрополитом С.-Петербургским и Ладожским Антонием (Вадковским) и сонмом русского духовенства. Евангелие читал по-арабски Патриарх. Как говорили, он приехал в Россию для очередного сбора средств на нужды своей церкви. то время Россия, как опора православия, собирала несметные деньги не только на поддержание Святых Мест Палестины и на русские монастыри на Афоне, имевшие свои подворья и своих представителей во всех крупных городах России, но и на поддержание православных церквей на Ближнем Востоке. Патриарх, конечно, не без расчета приноровил свой приезд к торжествам восшествия на престол Царственного Дома Романовых. Служба продолжалась около часа, но чудный хор и разнообразие впечатлений настолько развлекали, что время прошло для нас незаметно.
За мною и за неизменно со мною рядом стоящим Барклаем, напирая на нас расшитым золотом передом своего придворного мундира, расположился председатель Думы Родзянко. Меня и Барклая тогда поразила развязность манер этого человека, сыгравшего в истории русской революции столь печальную роль. Несмотря на непосредственную близость Царской Семьи отделенной от толпы лишь цепочкой камер-пажей, он позволял себе разговаривать с соседом и густым басом подпевать чудному митрополичьему хору.
Пожалуй, самым утомительным из числа торжеств в С.-Петербурге был прием поздравлений Царем и Царицей по случаю празднован 300-летия, так называемый baise-maine».
Выход на этот раз остановился в зале, называемом Николаевским. Царская Семья занимала целый угол зала. Впереди — Императорская Чета, за ней на мягком стуле — Цесаревич и старшие великие княгини и князья. Более молодые члены Семьи предпочли отойти вглубь, чтобы избежать этикета. Все поздравлявшие подходили к Государю, отвешивали поклон, дамы делали придворный реверанс. Царь подавал всем руку, Императрица давала руку для поцелуя. Боюсь сказать, сколько было этих поздравляющих: все придворные чины, фрейлины и камер-фрейлины. Сенат, Государственный Совет, министры и чины министерств, генералитет, Государственная Дума, чины первых классов Империи и т. д. Длинная змея подходящих тянулась через весь огромный зал, выстраиваясь в очередь в в соседнем зале. Торжественность придворной обстановки исключала всякую торопливость. За порядком следили церемониймейстеры. Они подавали знак очередному поздравителю подходить к Государю. Фрейлины, подходя, опускали на пол свой подобранный на руку трен, церемониймейстеры расправляли его тросточками по паркету, следовал придворный реверанс, поздравление, и фрейлина отплывала.
Все эти часы поздравления нам: фельдфебелю, старшим камер-пажам и камер- пажам старших великих княгинь пришлось простоять навытяжку непосредственно за Государем и на виду у более молодой части Царской Семьи, отодвинувшейся в глубь зала, где было больше свободы. Особенно страдал от этой церемонии Цесаревич Алексей Николаевич. Его живому нраву было невтерпеж сидеть на стуле и смотреть, как какие-то незнакомые люди длинной и скучной чередой подходят к Отцу и Матери, часто с полным отсутствием грации делают все те же движения и отходят, и так все то же в течение долгих часов. Я Ему искренне сочувствовал, этому красивому живому мальчику. Сначала Он сидел смирно, смотря на красивые мундиры и платья фрейлин. Когда же пошла Государственная Дума, то даже смотреть стало не на что. Он несколько раз оборачивался на сестер Ольгу Николаевну и Татьяну, стоявших сзади, рядом с Великой княгиней Ольгой Александровной. Цесаревич был в форме 4- го Стрелкового Императорской Фамилии полка, в малиновой рубашке и темно- зеленом кафтане, на плечной портупее висела соразмерная его росту шашка. И вдруг я вижу, что Он начинает шашкой играть шлейфом матери, оглядываясь при этом на сестер. Государыня ему сделала знак не играть. Но через несколько минут Он снова начал. Наконец, Его маневры заметил Государь и, повернувшись к нему головой, строго приказал: «Алексей, прекрати!» Наследнику стало еще грустнее.
В тот год впервые начали участвовать в дворцовых торжествах великие княгини Ольга Николаевна и Татьяна Николаевна, а также княжна Ирина Александровна. К ним тоже были причислены камер-пажи. Государыню обвиняли в чрезмерной холодности в обращении, но знавшие Ее ближе, объясняли ее малую приветливость застенчивостью. Кажется, Ее дочери унаследовали у Царицы эту черту характера. Во всяком случае, их камер-пажи рассказывали, что великие княжны не решались спросить у них фамилию и сделали это через Великую княгиню Ольгу Александровну, под явной опекой которой они находились во время выходов и торжеств.
Торжественный во дворце обед не представлял ничего особенного. Он принадлежал к разряду тех, когда по этикету за стулом каждой великой княгини кроме камер-пажа стояло еще по одному камер-юнкеру и камергеру. Говорили, что во время Священной Коронации порядок обеда был еще более сложный: тарелки с пищей передавались на стол при посредстве всех трех чинов двора. Такую невероятно ответственную процедуру нам, к счастью, не пришлось проделывать. Ведь, не дай Бог, прольешь суп или вывалишь жаркое, не донеся до стола!
Не помню ничего, что было бы достойным быть отмеченным во время этого обеда. Разве только, что во время следования к столу после поворота из одного зала в другой я, задумавшись, слишком долго задержал в руках трен Великой княгини Марии Александровны. Это, конечно, не ускользнуло от всевидящего ока идущей за нами Великой княгини Марии Павловны старшей. Она через Великого князя Димитрия Павловича, с которым шла под руку, указала мне на мою оплошность. Еще одно важное правило придворной службы (кроме уже преподанного мне на базаре Эттером) мне было указано: во Дворце будь все время начеку и не задумывайся.
Совсем другой, отличный от дворцового распорядка, характер носил бал санкт- петербургского дворянства, на котором дворяне принимали Царя и Его Семью по случаю 300-летия Дома Романовых, в котором нам пришлось принять участие, служа камер-пажами. На приеме дворянства не было того торжественного блеска, которым отличались выходы, обеды и приемы в Зимнем дворце. Вся обстановка бала в Дворянском Собрании носила более частный характер. Царская Семья была гостьей в среде свого дворянства, и это положение при всей торжественности приема неминуемо уничтожало многие преграды, обязательные при соблюдении придворного этикета. Весь прием Царской Семьи, порядок в залах поддерживался не придворными чинами, а самими дворянами, зал был наполнен не представителями служилой знати, а лицами в большей части не участвующими в придворных приемах. Да и цель собрания была другая. Если выходы служили утверждению и внешнему проявлению мощи и величия Царской России, то бал дворян был проявлением чувств привязанности этого сословия к Короне и готовности служить до гроба Российской Империи.
Царская Семья во время таких балов держала себя с большим тактом, участвуя в общих танцах и смешиваясь с толпой дворян. Камер-пажи в танцах и веселии зала, конечно, не участвовали. Проводив своих великих княгинь в залы, мы выстроились под колоннадой Большого зала (где происходил базар уже мною описанный) на возвышении, предназначенном для Высочайших Особ. Тут же стоял и князь Багратион- Мухранский, незадолго до того обвенчанный с княжной Татьяной Константиновной (дочерью Великого князя Константина Константиновича).
Фельдфебель корпуса 1909 г., породистый и красивый в своем кавалергардском мундире, он пользовался общей любовью в нашей пажеской семье. В нашем первом бою 30 июля 1914 г. под Гутковом, лежа с ним вместе в цепи взвода на русско-германской границе, я получил свое боевое крещение как передовой наблюдатель батареи. Во время первых месяцев войны он себя показал выдающимся офицером. Неудовлетворенный службой в кавалерии, он перевелся в Эриванский полк, в рядах которого вскоре и был убит. Вместе с ним тогда перевелись в пехоту кавалергарды Гернгрос и Оржевский — оба были убиты.
Вспоминаю о Багратионе не только для того, чтобы оставить в своих воспоминаниях память об этом храбром офицере и добром товарище, для того, чтобы указать, сколько требовалось от офицера гвардии такта его жизни и службе в Петербурге. Принятый в дом Великого князя, муж дочери последнего, Багратион, казалось бы, должен был оторваться от нашей среды. Но обычаи требовали другого: как муж княжны Татьяны Константиновны в частной жизни, Багратион был членом семьи Великого князя, вне этого он оставался поручиком, флигель-адъютантом кавалергардского полка, нашим старшим товарищем. И Багратион отлично себя в этом отношении держал.
Уже камер-пажами мы входили в среду петербургского общества и в семью гвардии, офицерами которой через несколько месяцев большинство из нас становилось. И это положение ко многому обязывало, и нам всем были отлично известны случаи, когда юношеские ошибки или несоблюдение обычаев этой среды, совершенные еще камер-пажами, отражались на выходы в полки и налагали, таким образом, печать на всю жизнь человека. К счастью, традиции, привитые нам с детства, воспитание в корпусе, служба при Дворе и, пожалуй, самое важное, постоянная тесная связь с пажами, уже ставшими господами офицерами, давали тем из нас, которые этого хотели, исчерпывающую школу.
Высочайшие Особы были в «городских» платьях, а потому шлейфов нам нести не приходилось. Большинство великих княгинь и, конечно, великие княжны танцевали, а потому находились в зале, а на возвышении под колоннами заняли места лишь Государыня и пожилые великие княгини. Камер-пажи были отведены в глубь возвышения, и лишь фельдфебель, старшие камер-пажи при Императрице и мы с Барклаем оставались впереди на возвышении.
Не могу сказать, чтобы в зале царил порядок. Распорядители из дворян оттесняли приглашенных, желая образовать более просторное место для танцев. Гости же пытались стать поближе к возвышению, чтобы видеть Государя, а потому стремились прорваться в первые ряды. Это мешало порядку и портило общую картину бала.
Распорядители подводили к великим княжнам лучших танцоров из офицеров гвардейских полков, многие из них были в Петербурге известны как отличные дирижеры на танцевальных вечерах. Хотя я никогда не любил танцы, но камер-пажем часто приходилось бывать на таких вечерах. За последние годы перед войной эти вечера становились все блестящее. Входило в моду делать котильоны из живых цветов, выписываемых среди суровой нашей зимы из Ниццы. И должен признать, что это было очень красиво, когда в руках танцующих появлялись эти цветы, то белые, то красные, то розовые, душистые и свежие. Та же роскошь была и на описываемом балу.
Из дирижеров в то время особенно выделялись улан Ее Величества Ротмистр Маслов, барон Притвиц 4-го Стрелкового Императорской Фамилии полка, конногвардеец Струве, флигель-адъютант, хороший ездок ча конкурах, с которым мы ровно через два года прощались, молясь за Упокой его души. Он был убит в феврале 1915 г. на подступах к Мариямполю. Лежал он мертвым такой же красивый, с лицом, немного напоминающим Императора Николая I (поэтому он носил небольшие баки), рядом лежал убитый в том же бою солдат Конного полка. Рыжий священник полка служил панихиду. Боже! Скольких мы уже проводили в лучший мир!
Нам с Барклаем опять везло. Оставаясь при наших великих княгинях, мы могли наблюдать за красивой картиной бала. Наши великие княгини сидели в креслах слева на возвышении, обмениваясь впечатлениями. Но тут произошел инцидент, сильно взволновавший бедного Барклая. Великая княгиня Мария Павловна начала что-то говорить своей соседке, указывая глазами в зал, и затем, желая, по-видимому, в чем-то убедиться, встала. Думая, что Великая княгиня собирается спуститься в зал, Барклай отодвинул кресло, и в тот же момент Великая княгиня, не оборачиваясь, стала садиться. Быстрым движением Барклай толкнул кресло вперед, так что Великая княгиня все же села в кресло, хотя всего лишь на самый край его. Не сделай Барклай этого быстрого движения. Великая княгини оказалась бы на полу. Со сдвинутыми бровями она обернулась к нему бросила: «Vous et fou!» Покраснев, как рак, Барклай мне только шепну «Фу, как жарко!»
Закончу эти воспоминания о торжествах в Санкт-Петербурге кратким описанием представления оперы «Жизнь за царя» в Мариинском театре. Это было одно из красивейших виденных мною за мою жизнь зрелищ.
Государь и старшие члены Царской Семьи присутствовали на представлении, сидя в центральной, так называемой, Царской ложе театра. Более молодые Высочайшие особы были помещены в боковых великокняженских ложах. Партер был занят Сенатом, Государственным Советом, придворными чинами и чинами первых первых классов. Первые ряды красных сенатских мундиров сменялись зелеными мундирами Совета, после которых блистало золото придворных чинов. Все это в соединении с сединами этих сановников Империи создавало необычайно красочную картину. В ложах группами сидели офицеры гвардейских полков: в классических мундирах кавалергарды, конногвардейцы и кирасиры, роскошные гусары, изящные уланы, в строгих мундирах наша конная артиллерия, в цветных лацканах гвардейская пехота, стрелки Императорской Фамилии и т. д. и т. д.; в ложах же были размещены статс-дамы и фрейлины в своих украшенных золотом платьях, с кокошниками на головах; эти платья введены были в придворный обиход Император Николаем I и просуществовали до нашего времени без изменения, — платья были лишь удлинены шлейфом.
Когда Царь вошел в ложу, весь театр встал и обернулся к нему лицом. Войдя в ложу за Великой княгиней Марией Александровной, я оторопел красоты представшей передо мной картины, от этой игры красок, роскоши мундиров, изобилия золота, разнообразия уборов.
Быть может, кто-нибудь меня спросит, для чего нужны были это изобилие золота, разнообразие красок, эта подчеркнутая роскошь? Как участник этой непередаваемой красоты, я отвечу: по моему глубок убеждению, все это было нужно. Я всегда воспринимал Русскую монархию как какое-то земное воплощение духовной, почти что божественной красоты. Весь этот блеск мне представлялся лишь внешним проявлением этой единственной в своем роде, единственной в мире, неповторимой в своей внутренней красоте Идеи Русской Монархии.
В антрактах весь театр поднимался и кулуары оживлялись мундирами вышедших из лож и партера приглашенных. Царская Семья тоже выходила из ложи, и мы, камер- пажи, за нею.
Тут я обратил внимание на парных часовых, стоящих у входа в ложу. Это были два великана — матросы из Гвардейского Экипажа. Они были не совсем одинакового роста. Видно, не удалось подобрать двоих одного роста. Мне было в то время 19 лет, и хотя я рос до 25 лет, но и тогда был около 1 м 70 см росту. Я подошел поближе к самому высокому и оказался ему по грудь, следовательно, он был далеко за 2 метра ростом и при этом совершенно правильно сложен.
В смысле голосового состава, сказать по правде, представление было менее удачно. Пели наиболее старые и заслуженные солисты, и годы сказывались как на голосах, так и на комплекциях. Великая княгиня Ксения Александровна сильно поморщилась, когда тенор Яковлев сорвался на какой-то высокой ноте.
Эта красивая феерия закончилась пением «Боже, Царя храни...», снова весь зал стоял, и слезы восторга наворачивались на глаза, слушая этот торжественный гимн. Закончились торжества, и мы вернулись к нашим каждодневным занятиям в корпусе — лекциям, репетициям, строевым занятиям.
За участие в торжествах 300-летия Царствования Дома Романовых мы все получили именные памятные знаки для ношения на правой стороне мундира. Эти знаки переходят по наследству старшему потомку участника торжеств. Одновременно с этим нам раздали и памятные медали, изображающие Царя Михаила Федоровича и Государя Николая II. Они носились в колодке на трехцветной «романовской» ленте (белой, желтой, черной). У меня образовалась «внушительная» колодка из медали и креста Саксен-Кобург-Готского.
В этом году мы вышли в лагерь Красного Села, как всегда, в конце апреля и приступили к съемкам и полевым задачам. В конце мая стало известно, что нас ожидает вызов в Москву для участия в торжествах 300-летия, имеющих быть в Первопрестольной.
Радость наша была неописуема. Отпустившим за месяц в лагере усы пришлось их сбрить, отчего на верхней губе оказалось белое, незагорелое пятно (Воронов, Карангозов в особенности). Нас приводила в восторг не только новая возможность участвовать в придворных торжествах и надеть новый блестящий мундир, но и все сопряженное с поездкой в Москву - путешествие, жизнь в гостинице, новая обстановка, а также сокращение и окончание занятий в корпусе.
В отдельном вагоне II класса мы за ночь в скором поезде без утомления проехали те 609 верст, что отделяли Петербург от Москвы. Помещены мы были в гостинице «Княжий двор», недалеко от Храма Христа Спасителя. туда же был свезен груз с нашими мундирами, в гостинице же мы и питались. Из офицеров нас сопровождали полковник Карпинский, капитан Малашенко и штабс-капитан Сальков.
Уже опытные в одевании придворного мундира, мы утром перед службой быстро натягивали лосины, которые в наше время лишь по преданию так назывались и шились из белого шерстяного материала. Ботфорты надевались не труднее любых высоких сапог, только крючки для натягивания их были длиннее из-за идущих выше колен голенищ. Ходить а ботфортах было нетрудно, — трущиеся между собой верхние части голенищ задерживали лишь быстрые движения при беге или танцах.
Мундиры были длиннее городских и доходили до середины ляжки. Спереди на них было 14 двойных галунов (придворного образца), сзади на карманах, как и на городском мундире, по четыре галуна. Чтобы сесть, надо было расстегнуть нижние пуговицы мундира. Поднимая шлейф великой княгини, рекомендовалось делать склонение в сторону, а не прямо вперед. Во-первых, мешали нижние галуны мундира, во-вторых, повешенная на шпагу каска соскальзывала вперед и мешала идти, а подбирать шлейф приходилось на ходу. И в-третьих, склонение на бок было красивее, нежели прямо вперед, от которого сзади идущим Высочайшим Особам представлялась картина мало презентабельная. Кроме всего, при наклонении вбок меньше натягивались лосины. В анналах корпуса бьи устная передача о том, как у одного камер-пажа при склонении вперед лопнули сзади лосины, а так как мы , во избежание складок, надевали их на голое тело, то картина представлялась недопустимая и мало соответствующая придворному этикету. Не ручаюсь, что такой случай имел место, но мы панически боялись его повторения и применялись как могли к стеснительности придворного камер-пажеского обмундирования. Шпагу, которую при производстве уходящие по традиции передавали младшим товарищам, носилась на золотом поясе снаружи (при городском мундире ее носили на перевязи, надеваемой под мундир, так чтобы эфес ее выступ из прорези на левой стороне мундира). Каска была та же, что носила и строевая рота. Но ко двору она украшалась белым султаном из конскского волоса, прикрепленным к шишаку. На ботфортах шпоры были не прибивные, как при городской форме, а прикреплялись черными ремня из той же, что и ботфорты, лакированной кожи.
Благодаря теплой весенней погоде, мы пальто не накидывали, на предоставленных нам Дворцовым управлением четырехместных ландо даже опускали стекла. Делали это не без расчета — pour epater московскую публику, с любопытством смотревшую на наши незнакомые ей мундиры. Даже парные часовые у ворот Кремля, юнкера московских училищ, мало разбирались в разнообразии форм участников торжеств, и на всякий случай отдавали нам честь «по-ефрейторски». Это нас забавляло.
В свободное от придворной службы время мы посещали друзей и знакомых в городе, ходили в кинематограф смотреть на самих себя как на участников шествий. Государь из Первопрестольной уехал в Ярославль и Кострому, а мы вернулись в Санкт- Петербург.
По возвращении в красносельский лагерь мы через несколько дней были раскомандированы в части, в которые были приняты.
26 мая мы с утра отправились в Большой Кремлевский дворец, построенный в царствование Императора Николая I. От «Княжьего Двора» до Кремля недалеко. Мимо Румянцевского музея и Большого Манежа наши кареты через Тайницкие ворота въехали в Кремль. У ворот стояли парные часовые от Алексеевского училища. Въехав в стены Кремля, мы повернули направо мимо здания, в котором помещалось Дворцовое управление и квартиры князя Одоевского-Маслова и Истомина. К дворцу мы подъехали не с главного подъезда, а с бокового, и внутренней лестницей были проведены в часть дворца, примыкающую к Боровицким воротам. После сбора Царской Семьи начался выход. Шествие должно было через залы дворца выйти на Красное крыльцо, спуститься по нему и пройти в Успенский собор, где митрополит Московский и Коломенский Владимир ожидал Царя для служения торжественного молебна.
Выход двинулся. Помнится, сквозь окна дворца, выходящие на Замоскворечье, глядело пасмурное весеннее утро, пахло дождем, и у меня мелькнула мысль: «Жаль, если выход из дворца на Красное крыльцо будет под дождем». Но было не до размышлений о погоде. В незнакомой обстановке надо было быть особенно начеку, а кроме того, как всегда, красота выхода полностью захватывала.
Я согласен со знатоками стилей, что Большой Кремлевский дворец по своей архитектуре совершенно чужд окружающей его старине. Но все же внутреннее его убранство по своей красоте и роскоши вполне соответствует цели, для которой он был построен. В нем, по мысли Николая I, должны были происходить приемы вновь коронованных Императоров Всероссийских. Залы назывались в честь российских орденов, и их убранство соответствовало по цвету и эмблемам этим орденам. Из внутренних покоев наше шествие вышло в угловой Екатерининский зал, красное убранство которого выигрышно подчеркивало роскошные платья собравшихся в нем придворных дам и фрейлин. Здесь мы повернули налево, и до самого Георгиевского зала выход двигался по прямому направлению, отчего, разостлав трэн Великой княгини, я смог насладиться картиной Замоскворечья и видом залов, через которые проходило шествие.
Государь был в форме Астраханского гренадерского полка. В голубом Андреевском зале, следовавшем за Кавалергардским, были сосредоточены делегации полков, главным образом, Московского военного округа. Я с любопытством разглядывал эти формы, совсем недавно введенные. Перед голубыми Сумцами стоял их новый командир Гротен (офицер лейб-гвардии Гусарского Его Величества полка). Андреевский зал громаден по своим Размерам. Это тронный зал, он тянулся по фасаду дворца и был особенно красив благодаря сосредоточению в нем делегаций армии.
В последнем. Георгиевском зале, расположенном под прямым углом к Андреевскому, Государя встретило московское дворянство, земство и гражданские чины. Зал очень красив — строгие цвета ордена Св. Георгия придают ему какую-то торжественность; золото украшающих его орденских звезд подчеркивает это своей роскошью.
На середину зала навстречу Государю вышел Александр Дмитриевич Самарин, приветствуя Государя от имени московских дворян, предводителем которых он был. В Москве даже на придворных торжества лежал какой-то отпечаток «домашности». Вероятно, от этого, когд Государь остановился перед Самариным, все шествие не осталось в колснне, а продвинулось далеко и образовало полукруг около Императора.
Самарин в своей речи, обращенной к Царю, выражал чувств преданности ему московского дворянства. Следуя за моей Великой княгиней, я оказался слева и впереди Государя и мог вблизи наблюдать его лицо и слушать его ответное московскому дворянству слово. Я слышал Царя впервые. Он говорил исключительно спокойно, ровным негромким голосом. Но благодаря безупречному произношению каждое слово звучало отчетливо. Характер его произношения был, что называется, «петербургский», в отличие от более мягкого произношения Москвы и прочих городов российских.
Как мне казалось. Царь говорил без подготовки, что я вывел из того, что он в своем ответе касался многих пунктов обращения к нему дворян. Речь Государя, обращенная к Своим дворянам, была ясна и чиста и, спокойная и сердечная, выявляя всего Его. На меня этот момент торжств произвел сильное впечатление. Передав Государю грамоту дворянства, Самарин с поклоном отошел.
Выход снова выстроился для следования через двери Георгиевского зала на Красное крыльцо. У дверей стояли парные часовые юнкера Александровского училища. Как я упоминал, погода с утра была пасмурная, и здесь при выходе Царя на древнее Крыльцо произошло чудо, которое я описал в своем рассказе «Один из сорока трех». Порыв ветра мгновенно разорвал покрывавшие небо тучи, и радостное весеннее солнце залило своим светом Царя, сходящего с крыльца к толпе своего народа, запрудившего все свободное между соборами пространство. Звон колоколов, музыка оркестров и крики «ура» несметной толпы, все слилось в ликующий, радостный, какой-то весенний аккорд. Под несмолкаемые крики народа шествие медленно спустилось по лестнице и прошло в Успенский собор.
После радостно-ликующего настроения площади нас в соборе мгновенно охватило то особенное чувство, которое бывает, когда, обнажив голову входишь в овеянные стариной и поколениями стены наших православных храмов. Роскошное, все усыпанное камнями-самоцветами облачение духовенства, песнопение, кажущееся неземным в рамке древних расписанных сводов, и строгие лики святителей создали контраст с буйным ликованием площади. Все это врезалось в память на всю жизнь. После молебна торжество для нас закончилось.
Обед в Георгиевском зале Большого дворца мало чем отличался от таких же придворных обедов в С.-Петербурге. Только лица были другие. Во время обеда играли трубачи Сумского полка и пел хор Императорского Московского театра. Зато на бале, данном московским дворянством своему Царственному Гостю и Его Августейшей Семье, надо остановиться подольше.
В сумерки этого майского вечера мы были доставлены в Дворянское Собрание. Одна за другой стали подъезжать кареты с великими княгинями, и мы встречали их на подъезде. Подъехал Государь с Царицей и великими княжнами Ольгой Николаевной и Татьяной Николаевной. Из молодых великих княжон присутствовала княгиня Ирина Александровна, отличавшаяся своей строгой красотой. Царевны были обе совершенно разного типа лица. Ольгу Николаевну нельзя было назвать красивой, но она подкупала своей свежестью и улыбкой своих, как у Отца, лучистых глаз. Лицо Татьяны Николаевны отличалось оригинальностью его красивых черт. Но хотя совершенно разные, они обе были каждая в своем роде очаровательны.
Бал в Москве отличался от петербургского своим строгим порядком, радушием и какою-то сердечностью приема. Московские дворяне сумели принять своего Царя. Красивый зал был с тонким вкусом декорирован розовыми весенними цветами. Всюду распорядители из дворян, по-видимому, по заранее продуманному плану, руководили огромным количеством приглашенных. Видна была забота создать и подчеркнуть то настроение доверия и близости Царя и Народа, которые установились в России после бурь революции 1905 года.
Царская Семья была помещена на возвышении по короткой стене зала, сейчас же у входа. С этого места виден был весь зал, в глубине которого несколько ступеней вели под колоннаду, поддерживающую хоры, на которых помещался оркестр.
Бал открылся полонезом. Во главе шел Император, ведя жену московского уездного предводителя дворянства А. В. Базилевскую. А. Д. Самарин был холост, и потому она оказалась старшей дворянкой Москвы. Во второй паре шла Императрица с Александром Дмитриевичем. Далее шли великие княгини и князья с представителями московского Дворянства. Государь был в форме лейб-гусарского Павлоградского полка. Гусарский мундир очень шел Царю, его невысокой, но великолепно сложенной фигуре. Он любил надевать формы гусарских полков и умел их носить.
Мы, камер-пажи, стояли на возвышении и наблюдали эту яркую картину, в которой светлые платья дам смешивались с золотом и разнообразием цветов мундиров.
После полонеза на минуту получилась заминка. Музыка заиграла вальс, Но гости ждали инициативы Царской Семьи. Одновременно великим княжнам представили танцоров, и весь зал закружился. Время проходило быстро. Бал был веселый и красивый. В зале царило то трудно определимое настроение, которое отличает удачный вечер от неудачного.
По знаку распорядителя оркестр остановился и Самарин, склонивши перед Царем, попросил высоких гостей проследовать к ужину. Пересекая зал в длину, шествие поднялось по ступеням под колоннаду и прошло в соседний зал, где был сервирован ужин. Стол Царской Семьи бы установлен на возвышении, лицом к залу, столы для приглашенных стояли перпендикулярно к нему. Нас, камер-пажей, поставили вдоль стены за столом Царской Семьи и лицом к залу. Наискосок влево от меня за столом приглашенных сидели знакомые по Петербургу княжны Урусовы, конногвардеец Ширков, Катков и др.
Всегда такая ко мне внимательная. Великая княгиня Мария Александровна во время ужина передала мне через рядом с ней сидевим московского губернатора, свиты Его Величества ген.-майора Владимм Федоровича Джунковского свой стакан вина. «Пусть выпьет за мое здоровье», — с улыбкой сказала она.
Это был самый трудный «официальный» стакан шампанского, который я в жизни выпил. «Ваше здоровье, Ваше Императорское Высочество», отвесив поклон, произнес я, и, не дыша, чтобы газы шампанского не били небо, я залпом выпил фужер под взглядом Великой княгини, Джунковского и моих знакомых со стола напротив.
Последние потешались над трудностью моего положения. Я отдал стакан проходящему лакею и снова вытянулся в струнку.
После ужина вскоре начался разъезд. Великие княгини Мария Александровна и Мария Павловна уезжали вместе. Я в последний раз видел мою Великую княгиню. Она особенно приветливо простилась со мной, подарила на память золотой герб Москвы, который дворяне передали всем участникам бала. Простые смертные вместо золотого значка получили серебряные. Великая княгиня спросила меня, в какую часть я выхожу.
«Значит, скоро будете офицером. Заранее поздравляю. Еще раз благодю за службу».
А потом, обращаясь к Самарину, продолжала:
«Александр Дмитриевич, очень прошу вас накормить моего камер-пажа и присмотреть, чтобы он потанцевал. Двери кареты захлопнулись, и великие княгини уехали.
Исполняя распоряжение Великой княгини, Самарин повел меня наверх к открытому буфету, где мы с ним выпили по рюмке водки и я поел, так как здорово проголодался. Потом я спустился в зал, где бал продолжася.
Я думаю, что многим будет непонятно, отчего для нас воспоминания о службе при дворе Императора так дороги. Перечтя этот краткий очерк службы во дворце, я пришел к убеждению, что если для меня воспоминания являются самым ярким впечатлением моей юности, то для читателя этого очерка вряд ли они будут интересны.
Мне эти воспоминания дороги не только как воспоминания молодости, которые с годами облекаются грустной прелестью, не только как памть о золотом, красивом мундире и блеске, меня в те часы окружавшем, не только потому, что в эти часы я был близок к Государю, сиявшему в ореоле Царственного Венца. Нет, не только оттого! Участвуя в придворных торжествах, стоя в храмах или дивясь сказочной красоте, роскоши и блеску в Мариинском театре, я бессознательно чувствовал себя приобщенным к тому дивному явлению, которое носило имя Россия.
АЛЕКСАНДР ГЕРШЕЛЬМАН
Буэнос-Айрес, 1956 |
