Историей, иначе говоря, самой средой, состоянием общества был определен Хозяин. Сталин лишь уловил это требование общества, его предназначенность к подчинению Хозяину. Не было бы Сталина, вознесся бы Троцкий, Зиновьев, Фрунзе или кто‑либо другой. Вполне вероятно, не столь кроваво‑палаческий, но непременно возник бы Хозяин.
Основа всего – состояние народа, но ответственность за все содеянное – на Ленине. Общество не готово было к социалистической революции. Подобные отношения не соответствовали сознанию народа, его культуре. Этого псевдосоциалистического уровня отношений можно было достичь лишь одним непрестанным насилием. Не случайно это разрастание «женевской» твари до всероссийского чудовища, проникновение в каждую семью, каждую отдельную жизнь. Это абсолютный рекорд такого уровня развития карательных органов, как и самого террора. И впрямь, народ не изжил в себе процаристских настроений, он еще не перерос их в своем сознании. Народ был и есть монархичен.
И определенная склонность к самоизоляции, чувство своей особой роли в истории – это исторически въелось в плоть народа (а раз въелось – необходимо с этим считаться, иначе политика будет лишена устойчивости).
Все это и дало то крайнее проявление культа личности, ту крайнюю степень жестокости власти, вплоть до самодурства.
Уровень понимания народом своей государственности сошелся с необходимостью предельного террора после семнадцатого года. Иначе этот народ в колесницу социализма впрячь не удалось бы, и не столько впрячь (он, в общем, охотно впрягся в Октябре семнадцатого), сколько гнать десятилетиями впряженным в бесконечно тяжелую фуру государственной поклажи – насильственного социализма. Прекрати, останови принуждение – и весь этот костоправный социализм истает, развеется в дым…
Поэтому кровавый вождь, Хозяин, явился требованием момента. И это должен был быть непременно кровавый вождь – другим способом привести общество к заданным отношениям в экономике было невозможно. Не просто Хозяин, а кроваво‑жестокий, бездушный мучитель, изверг. Не случайно они все явились, как по зову: дзержинские, лацисы, ягоды, берии, молотовы, Ждановы, Кагановичи, Сталины… Все материализовались в назначенную минуту, для назначенных ролей. Полуграмотные насильники‑фанатики, растлители душ, циники. Разрушители русской государственности, губители русской культуры (соответственно – губители культуры и государственности и всех других народов, составлявших Советский Союз). Сапоги, погоны, сверкающие ордена, социалистические агитки с высшими премиями за «шедевры искусства», смрад от всей жизни… Черепа, нафаршированные догмами о целительности насилия – лагерей, расправ, казарм… Идиотизм «ученых», копающихся в горах трупов среди разрушенной жизни целого народа, невиданного одичания душ и пытающихся отыскать в этом смысл… Изуро‑дованность сознания народа, обреченного снова и снова тащить этот воз социализма.
Какое Куликово поле нужно, чтобы освободиться от этого ига? И есть ли такое поле на Руси?..
Нес Ленин свою любовь и пламенную веру через все беспросветные годы «надрывной» франко‑англо‑швейцарско‑польско… ну, в общем, европейской эмиграции. Даже не проглядывало, а перво‑наперво заявляло в нем требование на взаимность. Ну, не требование и не страсть, а, как бы это определить… условие такое, что ли. Пусть люди лучше гибнут от всяких напастей, и «женевских» в том числе, нежели примут другой цвет: розовый там или небесно‑голубой. Пусть лучше всё – дым и прах, но не бывать другому цвету на Руси.
От такой принципиальности главного вождя «женевская» тварь задирала башку к солнцу, небесному простору и ржала, славя внушительную множественность русской части людского рода.
И рубили мясники в синих петлицах и погонах эту самую часть человечества, дабы всегда брала лишь один цвет – красный. Словами о гуманности, равенстве, свободе и счастье смиряли жертвы – тех, кого рубили, и тех, кого оставляли для развода.
55 томов завещал партийный первосвященник – и все для решения одной‑единственной задачи, такой благородной и ответственной, ибо никак иначе, как только через очистительные убийства, не протиснуться народу в игольное ушко светлого завтра. Доказательность данных выкладок хранит и таит каждая строка ученейших томов – ну нет, не существует иного пути, во всех библиотеках сверено по книгам – нет иного захода!
Правда, «Аппассионата» и ей подобные упражнения разных одаренных личностей нашептывают нечто отличное, но ежели с волей подступиться, ежели по Робеспьеру, Пестелю, Ткачеву да Марксу, то есть с сознанием исторической ответственности и вообще миссии, то все эти ноты и сочинения – блажь, от разврата, пресыщенности и незрелости. Тут свое, пролетарское, искусство требуется. Жизнь надо строить по Ильичу – это еще великий пролетарский поэт осмыслил, а посему и счел за лучшее застрелиться.
На кровь и нужду обрекает этот самый народ 55‑томная конструкция игольного ушка. Плесень и грязь разводит она в народе, ибо не упорство, талант и труд определяют человека, а оценка партийной бюрократии. И берут разгон уже игра, взятка, подлость ради этих оценок, ибо за ними – сытость, почет и… вседозволенность, а с такими вещами не шутят. Это и есть – штыки, доносы, смерть. Да разве же дозволим посягнуть на святыни!..
Ломали, корежили старую Русь, мостили трупами путь в новую жизнь – и вылупилась: согласно пятидесятипятитомным установлениям, собственность ты партийной машины, полная и бесконтрольная собственность, вроде крепостного при ней. Ну что ты без печатей, справок и партийной дрессуры – не поедешь, не пройдешь, не получишь угла, не продвинешься и вообще не поднимешься. Любая страна мира недоступна для тебя и как бы на другой планете – печати, мнения, характеристики средних и малых секретарей закрывают и открывают перед тобой любые дороги, само собой, и те, которые ты сто раз проложил трудом и знаниями, ибо ты всего‑навсего подневольный партийной машины. Ты исполнитель, в тебе нет и не может быть ничего своего. Ты не принадлежишь себе, ты холоп. Каждому от рождения вбита в чело пятиконечная звезда – свой таврово‑товарный знак должен водиться у скотины. И лишь преемникам Непогрешимого дано знать, что надобно пятитавровому гражданину…
С миру по нитке – русскому петля.
...
Если год за годом десятки лет корпишь над ленинскими документами, сознание само постепенно вычленяет основное в его натуре.
Во‑первых, это величайшая ненависть к капитализму с величайшей целеустремленностью: все для его разрушения, ограничений нет и быть не может! Вся жизнь этого человека из Симбирска сведена на решение строго одной задачи, которая уже определяет весь строй его помыслов и чувств. Это то, чего ради он живет. Другого нет. Без этого «другого» нет и Ленина.
Во‑вторых, это беспощадность, граничащая с бесчувственностью. Понятия Добра и Зла для Ленина отсутствуют вообще. Есть цель (огненная, сверкающая – и вокруг за этим блеском и пламенем уже ничто не проглядывается) – остальное суть обслуживающие, подчиненные, несамостоятельные величины. И над ними возвышается безграничная беспощадность. Величайшая целеустремленность не могла не сойтись с беспощадностью, не ведающей послаблений.
Все прочее в Ленине лишь производные от этих центральных свойств его характера, преломленного на классовое миропонимание.
Чтят русские село Михайловское. У каждого дерева вздыхают, скорбят о несчастной кончине: загубил царизм Александра Сергеевича; клеймят деспотию, потихоньку «поддают» и Натали, проникаясь в то же время свободолюбивой и гордой лирикой.
Свободы сеятель пустынной,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя –
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды…
Паситесь, мирные народы!
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
Существует и такая редакция после стиха «Благие мысли и труды»:
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич…
Подходящее уточнение, просто живительное.
Сноска к стихам растолкует, что впервые они появились у Герцена и Огарева в «Полярной звезде» в 1856 г. В них – настроение Пушкина после разгрома революционных движений в Италии и Испании. В письме А. И. Тургеневу Пушкин характеризует их как «подражание басне умеренного демократа Иисуса Христа» («Изыде сеятель сеяти семена своя»).
Да после такого обращения к Христу – «умеренный демократ» – и прочих прегрешений не выдержать Александру Сергеевичу тест на кровь (славянство) у наших патриотов. Офранцузился поэт, омасонился, подмывает устои народной жизни, а «Сказка о попе и работнике его Балде» – прямой выпад против православия.
Разумеется, стихи не были напечатаны при жизни поэта.
Они не типичны для гения поэта. Надо полагать, посему их и не печатают в сборниках и учебниках. После столь заботливого объяснения (как у сердобольного психиатра) на душе опять простор .
…Я вышел рано, до звезды…
Вышли‑то мы уж определенно не до звезды. В самый сезон вышли, за Лениным; стало быть, при ней и под ней, родимой. Тут никакой ошибки со временем. Все согласно предсказаниям поэта…
Именно так: в нас уживается ненависть к Дантесу и Мартынову с любовью к Сталину – убийце миллионов и губителю миллионов Любовей. Мы ненавидим Николая Первого за палочное прошлое России и боготворим Ленина – творца самой бездушной и кровавой диктатуры.
Утверждение новой нравственности (классовой) – нравственности от Ленина – и сделало возможными все те убийства миллионов, надругательства, беспросветную нужду, за которые мы клоунски клали благодарные поклоны партии и вождям.
Убийства людей считали как бы несуществующими, ибо они были направлены против «классово чуждых».
На этой шестой части земной суши убийствами утверждали (и еще будут утверждать) свое право на власть.
А если отбросить 55 томов рассуждений, речей и поучений Главного Октябрьского Вождя, картина открывается не печальная, а трагически‑катастрофическая. Не Россия за серпом и молотом, а развалины и кладбище.
Под свою изуверскую прихоть, свою утопию («историческую неизбежность») этот человек, принимаемый всем миром за гиганта мысли, великого революционера и гуманиста, положил не дрогнув много миллионов жизней, а других начисто обездолил (они верили, что живут, а они существовали). И все это нарек социализмом.
Все убийства, вся неправда, все глумления прикрываются и освящаются у нас именем богочеловека – Ленина. Это как бы индульгенция – удостоверение в правоте и необходимости содеянного.
Давно уже нет Ленина, а ленинизм все тянет истлевшие руки к плоти народа.
Дух народа, закованный в объятия скелета…
И по сей день вечный мертвец учит жизни, череп и кости учат смеху и танцу жизни.
...
В 1946 г. в СССР из Чехословакии поступил Русский заграничный исторический архив. Именно из этого архива были извлечены письма адмирала Колчака Тимиревой (так называемый дневник Колчака). Среди обилия архивных документов хранится и неотправленное письмо Чернова Ленину. Это даже не письмо, а черновая рукопись начала 1919 г.
«Милостивый государь Владимир Ильич.
Для Вас давно не тайна, что громадное большинство Ваших сотрудников и помощников пользуются незавидной репутацией среди населения; их нравственный облик не внушает доверия; их поведение некрасиво; их нравы, их жизненная практика стоят в режущем противоречии с теми красивыми словами, которые они должны говорить, с теми высокими принципами, которые они должны провозглашать, и Вы сами не раз с гадливостью говорили о таких помощниках…
Вы правы. Великого дела нельзя делать грязными руками… В грязных руках твердая власть становится произволом и деспотизмом, закон – удавной петлей, строгая справедливость – бесчеловечной жестокостью, обязанность труда на общую пользу – каторжной работой, правда – ложью…
Кругом неподкупного, добродетельного Робеспьера могли кишеть взяточники, плуты, себялюбцы; тем выше по закону контраста подымался он над ними в представлении толпы.
Вы приобрели такую славу «безупречного Робеспьера». Вы не стяжатель и не чревоугодник. Вы не упиваетесь благами жизни и не набиваете себе тугих кошельков на черный день, не предаетесь сластолюбию и не покупаете себе под шумок за границей домов и вилл, как иные из Ваших доверенных; Вы ведете сравнительно скромный, плебейский образ жизни…
Я, будучи Вашим идейным противником, не раз отдавал должное Вашим личным качествам. Не раз в те тяжкие для Вас времена, когда Вы своим путешествием через гогенцоллерновскую Германию навлекли на себя худшее из подозрений, я считал долгом чести защищать Вас перед петроградскими рабочими от обвинения в политической продажности, в отдаче своих сил на службу немецкому правительству. По отношению к Вам, оклеветанному и несправедливо заподозренному, хотя бы и отчасти по Вашей собственной вине, я считал себя обязанным быть сдержанным. Теперь – другое время… Ваши восторженные приверженцы провозгласили Вас вождем всемирной Революции, а Ваши враги входят с Вами в переговоры, как равные с равным… И теперь я морально свободен от этой сдержанности…
О да, Вы не вор в прямом, вульгарном смысле этого слова. Вы не украдете чужого кошелька. Но если понадобится украсть чужое доверие, и особенно народное доверие, Вы пойдете на все хитрости, на все обманы, на все повороты, которые только для этого потребуются. Вы не подделаете чужого векселя. Но нет такого политического подлога, перед которым Вы отступили бы, если только он окажется нужным для успеха Ваших планов. Говорят, в своей личной, частной жизни Вы любите детей, котят, кроликов, все живое. Но Вы одним росчерком пера, одним мановением руки прольете сколько угодно крови и чьей угодно крови с черствостью и деревян‑ностью, которой бы позавидовал любой выродок из уголовного мира… Вы человек аморальный до последних глубин своего существа. Вы себе «по совести» разрешили преступать через все преграды, которые знает человеческая совесть…
Вы хорошо знаете, Владимир Ильич, какая организация произвела в Петрограде переворот в ночь с 24 на 25 октября. Это был Ваш Военно‑Революционный Комитет г. Петрограда. И в самый день 24 октября эта организация заявила во всеуслышание, заявила не правительству, нет, а всему народу: вопреки всяким слухам и толкам Военно‑Революционный Комитет заявляет, что он существует отнюдь не для того, чтобы подготовлять и осуществлять захват власти…
Скажите, Владимир Ильич, у Вас не выступает краска стыда на лице, когда Вы теперь вспоминаете, до чего изолгаться приходилось всем Вашим органам, говоря об Учредительном собрании?..
И Вы сами, лично Вы, Владимир Ильич, Вы торжественно и всенародно обещали не только созвать Учредительное собрание, но и признать его той властью, от которой в последней инстанции зависит решение всех основных вопросов. Вы в своем докладе по «Декрету о мире» заявили дословно следующее: «Мы рассмотрим всякие условия мира, всякие предложения. Рассмотрим – это не значит еще, что примем. Мы внесем их на обсуждение Учредительного собрания, которое уже будет властью решать, что можно и что нельзя уступать».
…Вы и Ваши товарищи давали пред лицом всей страны торжественные обещания уважать волю Учредительного собрания как последней и решающей властной инстанции – мы Вам не верим. Мы были убеждены, что противоречие между Вашими всенародными обещаниями и Вашей собственной предыдущей деятельностью есть лишь доказательство Вашего двуязычия…
После его разгона Вы стали в положение изобличенного лжеца, обманными обещаниями укравшего народное доверие и затем кощунственно растоптавшего свое слово, свои обещания. Вы сами лишили себя политической чести.
Но этого мало. В тот самый день, когда собиралось Учредительное собрание – 5 января 1918 года, – Вы дали во все газеты сообщение о том, что Совет Народных Комиссаров признал возможным допустить мирную манифестацию в честь Учредительного собрания на улицах Петрограда. После такого сообщения расстрел мирных демонстрантов я вправе заклеймить именем изменнического и предательского, а само сообщение – величайшей политической провокацией. Это предательство, эта провокация неизгладимым пятном легли на Ваше имя. Эта впервые пролитая Вами рабочая кровь должна жечь Ваши руки. Ничем, никогда Вы ее не смоете, потому что убийство, связанное с обманом и предательством, смешивает кровь с грязью, а эта ужасная смесь несмываема.
Ваша власть взошла, как на дрожжах, на явно обдуманном и злостном обмане. Я доказал это документально. Отпереться от собственных слов Вы не можете. Написанного пером не вырубишь топором. Но когда власть в самом происхождении своем основывается на глубочайшей лжи, на нравственной фальши, то эта зараза пропитывает ее насквозь и тяготеет над ней до конца.
Ваш коммунистический режим есть ложь – он давно выродился в бюрократизм наверху, в новую барщину, в подневольные, каторжные работы внизу. Ваша «советская власть» есть сплошь ложь – плохо прикрытый произвол одной партии, издевающейся над всякими выборами и обращающей их в недостойную комедию. Ваша пресса развращена до мозга костей возможностью лгать и клеветать, потому что всем остальным зажат рот и можно не бояться никаких опровержений. Ваши комиссары развращены до мозга костей своим всевластием и бесконтрольностью… Моральное вырождение личного состава коммунистической партии – это логическое последствие того метода, которым добывали ей власть и упрочивали ее. А если это вырождение, это развращение доходит до «последней» черты в практике наших Чрезвычайных Комиссий, дополняющих мучительство и издевательство… насаждающих предательство и провокацию, не брезгующих и не боящихся ни крови, ни грязи, – то вспомните, что той же смесью крови и грязи, обмана и предательства, измены и провокаций было запечатлено самое пришествие Ваше к власти в роковые дни, увенчанные 5 января 1918 года…»
Для Ленина подобные письма (Спиридоновой, Чернова и др.), как и упреки разного рода авторитетов, групп общества, да и всей мировой общественности, ровно ничего не значили. Его цель: разрушение капитализма и построение его, московского, социализма – все прочее не имеет цены. Не исключена его органическая невосприимчивость к такого рода упрекам и обвинениям (и петля, удушившая брата, и пули, полученные им самим от Каплан, и горе трудовых людей, рабство, эксплуатация уже успели подготовить, «подбронировать» эту невосприимчивость), ибо эти несогласные группы людей и отдельные известные личности, партии, даже государства находились как бы в другом измерении, поскольку стояли вне понимания смысла движения вообще (в его, ленинском, понимании). Этот смысл – сокрушение старого мира со всеми вытекающими отсюда последствиями. И что тут могут значить Добро, Зло, честь, хула, клевета, истинные вопли боли и отчаяния, миллионные смерти, рассуждения интеллигенции и осуждения самых мощных умов человечества? Да ровным счетом ничего! Имеет значение лишь продвижение к этой цели, то есть все то, что является вещественной, предметной силой, способной к действию, изменению условий и содержания борьбы. Все остальное – тени, пустота. Речи призраков бессмысленны, да и бесплодны, по преимуществу бесплодны.
Здесь истоки беспримерного террора, возведение его в самостоятельную величину. Гибель царского семейства в данном потоке – всего лишь казус. Как люди не могут уразуметь, что это лишь голая историческая неизбежность, а не их, большевиков, прихоть? Существует НЕЧТО, и оно, а не Ленин определяет характер борьбы и поступков и вообще жизни миллионов. Это НЕЧТО – сокрушение капитализма, историческая необходимость. И все, даже он, Ленин, всего лишь орудия грандиозного процесса. Как люди не могут это взять в толк?
Отсюда и отношение Главного Октябрьского Вождя к интеллигенции. Она постоянная помеха в движении к цели. Она лишена предметной силы – неспособна стрелять, производить продукты, пахать. Она только «болтает», пишет. И это рождает у Ленина безграничное презрение к ней, даже больше – брезгливость. За всю свою жизнь эти люди так и не уяснили главного – закономерности исторических процессов и значения силы. Их слова – лишь сотрясение воздуха, это сродни слабоумию. И Ленин вычеркивает из обращения своих чувств, мыслей это понятие: интеллигенция. Это только грязь, мешающая идти. Только грязь…
Каково?!
Большевизм вдребезги расшиб эсерство. Теперь это только страницы документов. Если идея большевизма продолжает смущать людей, эсерство навсегда опустилось в бездонную пучину прошлого – небытия, из которого нет возврата.
Уцелели одни имена, книги, память о покушениях. А было!.. Теснилась за партией социалистов‑революционеров, почитай, вся Россия. Лишь террор Ленина оборвал, казалось бы, неодолимое шествие эсеров к власти… Разумеется, это не совсем так. Все определило отношение к войне. Если бы не эсеровско‑кадетский лозунг «Война до победного конца», кто знает, могли они и построить свой социализм, скажем наподобие скандинавского. Окажись эсеры победителями в смуте тех лет (а именно они взяли верх на выборах в Учредительное собрание), Россия уверенно превращалась в буржуазную республику с передовым сельским хозяйством, которое неизбежно бы вызвало к жизни и бурный промышленный рост. Живодерский террор ленинцев пресек и этот путь, а был он обещан и вполне реален при эсеровском большинстве в Учредительном собрании. И определенная часть офицерства и даже генералитета разделяла программу господ эсеров. Взять хотя бы первого Верховного главнокомандующего у белых генерала Болдырева. Какие‑то точки соприкосновения с эсерами определенно просматривались и у генерала Деникина, и даже Корнилова с Колчаком. Отказ от выхода из мировой войны и предопределил крах этого политического течения, столь очевидно главенствовавшего в России дооктябрьской.
В 1921 г. Виктор Михайлович Чернов с головой уходит в книгу воспоминаний, которой дает название «Записки социалиста‑революционера». В памяти еще все свежо. Она в мельчайших подробностях держит события двух роковых десятилетий. Перо не поспевает за мыслью. Поражение эсеров в столкновении с большевизмом не убавило революционной веры – вождь эсеров так же по‑юношески воодушевлен, в нем нет черной ревности, злобы, он предан идеалам своей России.
Виктор Михайлович работает удивительно быстро. Первая книга воспоминаний появится в издательстве 3. И. Гржебина уже на следующий год. Еще только в октябре этого, 1922 г. Пятая армия красных займет Владивосток – последняя крупная операция Гражданской войны. Нет, неспроста Берлин, где выходит в продажу книга Чернова, переполнен русскими эмигрантами. Нет им места в России, ни клочка не осталось – всюду красный стяг. А большевизм уже тысячами ручьев просачивается в послевоенную Европу. Трещат старые и новые демократии. Даешь красный Интернационал и советскую Европу! Это такой напор единомыслия, сплоченности, духовной цельности – людям на Западе это даже мнится новой биологической силой, активной, всепроникающей и чрезвычайно живучей, плодотворной. Тихий, спокойный Запад оказывается под угрозой растворения и капитуляции.
А Виктор Михайлович корпит над воспоминаниями.
«…Мне посчастливилось, – обращается он к России, – привязать мятущуюся молодежь к реальному делу, формирующему миросозерцание прочнее и надежнее всяких словесных доводов. Это была живая связь с просыпающимся для грядущей революции крестьянством».
С упоением пишет Виктор Михайлович о рождении могучего революционного течения, сумевшего побороть марксизм Плеханова и Ленина – русский марксизм, столь чудовищно страдающий «кре‑стьянофобией», «знающий одного идола – пролетариат».
«Пусть марксизм совершал геркулесовские подвиги в литературе; мы даже сочувствовали ему, поскольку он безжалостно чистил застоявшиеся авгиевы конюшни выродившегося легального народничества, променявшего революцию на скромное культурничество. Пусть марксизм дотоле не встречал равного себе по силам противника; мы чувствовали себя Антеями, прикоснувшимися к неистощимому источнику силы, к земле, деревенской мужицкой матери сырой земле; и пока марксизм был бессилен оторвать нас от нее, мы чувствовали от каждого соприкосновения с приходящей в брожение мужицкой стихией прилив новых сил и веры в правоту своих взглядов…
Но прежде, чем прийти к этому, почти все переживали период колебаний, почти все перебывали «без пяти минут марксистами»…
Социалисты‑революционеры, по мысли Виктора Михайловича, должны первыми в истории России образовать истинно братский союз крестьянства с пролетариатом. В единое целое данный союз свяжет революционная интеллигенция. Это будет не тот союз, в котором безраздельно главенствует рабочий класс: каждый, кто бы ни был, подмят волей пролетариата и безоговорочно подчиняется его приказам.
Книга расходится по эмигрантским углам, когда в России едва стихают грохот пушек и пулеметный лай (зато круто возрастает поток обреченных через множество чекистских отделов, подотделов и управлений, но этот поток земля принимает безгласно и без свидетелей: только палачи и жертвы).
Разрушенная, голодная, голая страна. Голая в буквальном смысле – в руинах дома, деревни, – и народ в лохмотьях: одежды нет. Степень обнищания и оголодания вселяет ужас в тех, кто посещает Россию в эти годы (но не в оборотистого мистера Арманда Хаммера, который именно тогда установит предпринимательскую связь с большевиками, с тем чтобы впоследствии основательно приложиться к богатствам и сокровищам великой славянской державы). Миллионы людей замучены, убиты. Миллионы сгубили эпидемии, голод и другие болезни.
Россия распалась на два народа, один – несравненно малочисленной другого. Однако эти два народа, несмотря на всю кровавую дань смуте, непримиримы. И этот один, что несравненно малочисленной, уполз за пределы Отечества, забился по чужим дворам и убого доживает век, а кто и только начинает (и отнюдь не убого), как, скажем, юный Набоков и тысячи других предприимчивых и талантливых россиян.
Россия! Гордая наследница Византии! Великая Русь!..
В книге воспоминаний Чернова привлекает внимание мысль, которая звучит ныне, пожалуй, еще с пущей убедительностью. Ее осознание дает ключ к разумению не только обильных на трупы событий, но и трагедии, которую мы переживаем последние годы.
«…При работе в деревне нельзя обойти, нельзя игнорировать великую моральную проблему. За религию крестьянская мысль схватилась потому, что не знала иной опоры для нравственного сознания. «Бога в тебе нет» – это прежде всего значило: нет в тебе справедливого, человеческого, душевного отношения к ближнему. Разрушая религию, мы разрушали наиболее привычную и понятную подпорку, или, точнее, фундамент, личной праведности. Надо было дать взамен какой‑то другой фундамент; иначе революционное движение в деревне грозило принять мелкий сословно‑эгоистический характер, морально обескрылиться…
Наш социализм (построение его эсеры тоже ставили своей целью. – Ю. В.) для того, чтобы втянуть в себя все лучшие элементы деревни, должен был предстать не как сухое учение о более рациональной организации народного и государственного хозяйства, а как вместе с тем возвышенная моральная философия. Хотели мы того или не хотели, но крестьяне в нас видели не просто социальных лекторов, а апостолов. Им нужны были новые святые (большевики и подсунут им Ильича. – Ю. В.) для их новой светской религии…»
|
