ПРИОБРЕСТИ КНИГУ В НАШЕЙ ЛАВКЕ

https://vk.com/market-128219689?screen=group

Я написал заголовок и задумался. Да полно. Точно ли существует еще русская женщина. Точно ли есть прекрасное, нежное существо, мать, жена, невеста, сестра, любовница, которое незаметно, но верно направляет мужчину на путь красоты, благородства и чести… Точно ли есть и у нас свои Жанры д'Арк, пылающие страстной любовью к родине, могущие вести народные толпы к победе и славе…

Я перелистывал историю России. Марфа Посадница… Царевна Софья Алексеевна, сестра Великого Петра… Старостиха Василиса, изгонявшая и истреблявшая с необычайною ненавистью французов в 1812 году... Княгиня Волконская, Трубецкая и другие жены декабристов, воспетые Некрасовым... Нет… не они… Кроме Императрицы Екатерины II, история не дала нам ни одного женского имени. Но Екатерина II не была русской.

Правда, поэт Апухтин признал ее русской по делам ее, по ее любви к России. И она говорит о себе его стихами:

«Но всюду, дома ли, в Варшаве, в Византии,

Я помнила лишь выгоды России

И знамя то держала высоко.

Хоть не у вас я свете увидела впервые,—

Вам громко за меня твердят мои дела:

Я больше русская была,

Чем многие Цари, по крови вам родные».

На фоне тысячелетней истории России, как политическое имя: — только Императрица Екатерина II, Принцесса Цербстская... И та — немка.

Потому что подвиг Волконской и Трубецкой не политический подвиг, а подвиг женский, движение женской души и сердца, но не движение ума и воли. Старостиха Василиса не в счет... И только Царевна Софья и Марфа Посадница восполняют пробел.

Русская женщина не создана для политической жизни: — ее сфера гораздо шире, больше, нужнее и драгоценнее. Поле ее деятельности: — семья.

А. Луговой в своем романе «Грани жизни» устами одного из своих героев говорит, что женщина есть ноль, приставленный к мужчине. И если в семье женщина главенствует над мужчиной, становился впереди его, — она обращает его в десятичную дробь того, что он представлял бы сам по себе, она уменьшает его силы и способности, сама не давая ничего. Но если она сумеет незаметно стать позади мужа, — она удесятеряет его значение, как ноль, поставленный позади единицы.

Цитирую по памяти. Передаю точно лишь смысл сказанного А. Луговым.

Замечание глубоко-верное. И, если мы от истории обратимся к быту, проследим русскую женщину в жизни и в литературе, мы перед нею преклонимся…

Вспомните прелестные, тонкие, нежные, как старый акварельный рисунок, женские образы Тургенева. От Лизы Калитиной до «Живых мощей», от светских красавиц до нищих крестьянок, они проникнуты внутренним светом глубокой женской любви и знания своего места в жизни.

Возьмите живые образы Графа Льва Толстого — его «Анну Каренину», нолик позади старого Каренина, ставшую ноликом впереди Вронского, возьмите Долли Облонскую, Китти, — разве не чувствуете вы их нежного прикосновения к мужской жизни с целью направить ее в определенное русло?

Вспомните странные, но всегда определенные, тонкие и прекрасные женские образы Достоевского. Осиянную тихим светом, во всей громадной величине самопожертвования, Сонечку Мармеладову в «Преступлении и Наказании», женщин из «Бесов» и «Братьев Карамазовых» и вы поймете, что назначение русской женщины — быть при мужчине и благотворно влиять на него.

И как бы низко ни падала русская женщина, она эту свою роль помнила. И Надежда Николаевна в романе Гаршина того же имени, и Сонечка Мармеладова, и даже героини «Ямы» Куприна — они, существуя позором, зовут к свету, к добру, благородству. Они недостижимо высоки не покаянием своим, как Мария Магдалина, — о нет, они не смеют подойти к Христу и покаяться, слишком низкими они считают себя, — но своими высокими поступками, прекрасными делами своего милосердия.

Такова была русская женщина.

Воспитанная в терему, монастыре, потом в институте или гимназии, она идеалом своим ставила семью, считала, что она помощница мужа, и мягкотелого русского со всеми недостатками славянской крови снабжала своею волею, своею верою, своею простою уверенностью в необходимости работы и труда.

И волею, и даже физически, она была сильнее мужчины. Она, в крестьянстве, легко и безропотно принимала на себя самый тяжелый труд и работала, никогда не считаясь с особенностями своего организма. Кто не обращал внимания, что, когда мужик стоит на возу, лишь принимая и укладывая снопы, — жена его подает ему на вилах эти снопы, беря на себя самое трудное. Она жнет и косит, она таскает дрова и готовит обед и, когда мужики отдыхают, она шьет, чинит, штопает, обмывает детей. И если Русь была богата, — она была богата трудом своих удивительных женщин... Если Русь была верующая, великая и сильная, ее сделали такою все эти безчисленные Катерины, Арины, Агафьи, Елены, — матери, жены и бабки своих «мужиков».

Они не гнушались трудом, они не боялись труда, они в рождении детей видели благословение Божие, и твердою рукою несли благосостояние в дом своего мужа.

Быть может, несколько иначе, но в том же морально прекрасном направлении влияла женщина и в образованном, интеллигентном кругу.

Если бы за Александром Блоком не стояли его жена и чудная, чисто Тургеневская семья Бекетовых, «незнакомки» съели бы без остатка талант Блока. Искра Божия угасла бы в нем, не разгоревшись пламенным пожаром гениальности.

Граф Лев Толстой мог часто проклинать Софию Андреевну, жену свою, но кто бы, если не она с дочерью Александрой Львовной — собрал листки его небрежных рукописей, переписал и восстановил его едва набросанные мысли...

Так было...

И задаешь себе вопрос, куда же девалась, куда исчезла теперь эта русская женщина, как могла она выродиться в Марусь Никифоровых, расстреливающих юнкеров и кадетов, в баронесс Боде, убивающих в упор солдат-красноармейцев, в Сонек-палачей, в развратительниц детей — «товарищей» Коллонтай и Лилину, в глупую «бабушку» русской революции Брешко-Брешковскую и в эту жадную до денег, до валюты, до зрелищ, вина, тонкой еды и мужского тела толпу эмигранток и наших «советских барышень».

Как могли русские уста русской женщины договориться до мерзкой пошлости, что — «Деньги теперь все»… «С деньгами все можио».

По обязанностям своей службы, (кто теперь у нас в Р.С.Ф.С.Р. не служит) я часто бываю заграницей в Германии, Франции и Юго-Славии.

Беженки… Кажется, что может быть более жалкого и несчастного на свете... Лишенные родины... Часто вдовы, чьи мужья расстреляны, замучены, растерзаны в советских застенках, они, кажется, должны были бы подняться на высоту прежней русской женщины. Мука за близких, страх попасться в руки красных палачей, грязь и голод трюмного путешествия с остатками армии Врангеля куда-нибудь Константинополь,  голод, холод, нужда...

Но только коснулась города, только вытащила из заветного чулка какую-нибудь драгоценность, нашла богатого спекулянта, позарившегося на ее тело, — уже встряхнулась, как кошка, заблестели жадные до удовольствий глаза, и все забыто.

И Россия забыта прежде всего...

A тот жадный тип женщины, — я не хочу называть ее русской женщиной, — который носится теперь по проспекту «25-го Октября», по Кузнецкому мосту и по Крещатику на автомобилях, носит юбки выше колен, стрижет волосы в кружок, курит папиросы, плюется, ругается дурными словами и щеголяет бриллиантами и жемчугами, снятыми с икон…

Она, эта новая женщина, вся пропитана «новой» поэзией Шершеневичей, Мариенгофов и Маяковских.

Эта новая поэзия благосклонно благословила разврат, и слюнявые мальчишки и сопливые девчонки по ее магическому слову понесли венерические болезни в русскую семью...

Сод-комы, все эти безчисленные секретарши наших советских учреждений, стенографистки, машинистки «самого» Ленина, «самого» Троцкого и всяких «самих», наполняющие запахом духов, пудры и разврата советские миссии заграницей и советские учреждения в России, — да разве это русские женщины? ...

Разве теперешние содержанки возвысились до величавого образа Надежды Николаевны и до трогательной, чистой, как жемчуг в навозе, Сонечки Мармеладовой?..

Они сплошь из грязи.

Но такие, — не все.

И здесь, в России, и там заграницей, я вижу и другую женщину.

В молчаливом страдании, с чертами лица, истощенными голодом, мукой и страхом, простирается она перед иконами уцелевших церквей, как тень бродит по кладбищам, ища могилу расстрелянного мужа или сына, таскает на себе пудовые мешки картофеля и муки, что-то делает, суетится, дни и ночи возле коптящей «буржуйки» и слабыми руками в промерзших комнатах Москвы, или в мансардах Парижа цепляется за тихо умирающую жизнь.

Она молчит.

Молчит, когда уводят ее мужа на расстрел, молчит, когда дочь идет продаваться комиссару, молчит, когда ее оскорбляют, когда отнимают от нее пищу ее детей, молчит, когда отбирают от нее малолетних для разврата.

Она терпит… Все терпит.

Нет… Как ни жалка она в своем терпении, как ни трогательна она подле своей железной печки или падающая от голода на улице с мешком мерзлого картофеля для семьи, как ни высок ее порыв, когда она дает себя зарезать для того, чтобы мясом своим накормить умирающих от голода мужа и детей, — она не женщина и тем более — не русская женщина.

И та и другая: — скот.

Безмолвный, молчаливый, — то блудивый и цепкий, как кошка, но и подлый, как кошка, то; смирный, как корова, дающая убить своего теленка, чтобы отдать молоко хозяину, и покорно идущая на заклание.

Не того ждет Россия от русской женщины.        

Не терпения, и не прощения… Не разврата и не любви ко многим... Ей не нужны ни Катьки из «Двенадцати» Блока, ни его же «Незнакомки» в синем, ни женщины Шершеневича или Северянина,  — это все гниль, которой нет прощения. И пока не высушат солнце и время эту гниль, пока не опадет она сухою коркой, как гной упадает с заживающей раны, Россия не оживет.

И русская женщина должна вспомнить себя и снова найти себя.

Велики сейчас задачи русской женщины. Спасти Россию легче всего может женщина. И подвиг спасения по плечу русской женщине. К покаянию и мести должна она звать мужчину и возбуждать его на подвиг.

С простым упорством Сонечки, — все эти наши содкомы должны налегать на комиссаров и требовать, просить, молить — пощадить Россию.

Темною, ночью, когда притаится нервно живущий город, когда уйдет в нарядную берлогу напитанный человеческою кровью чекист и запрется со своей любимой, она должна — требовать от него раскаяния…

— Будь моею, моя милая...

— Буду твоею... всегда буду твоею... Но кровь на твоих руках, и не могу я прикоснуться к тебе.

— Э, брось. Буржуйские предрассудки.

— Нет, дорогой. Если б буржуйские предрассудки, — я бы отмыла твои руки святою водою, и исчезло бы видение... Но я пролетарка — и хочу я, чтобы кровью омыл ты свои руки, прежде чем прикоснешься ко мне…

— М-м… Это что за новости такие.

— Убей Ленина!.. Убей Троцкого… Убей всех тех, кто разрушает Россию…

— Контр-революция!

— Милый, смотри на меня... В очи мои синие устреми мой взор... Я люблю тебя… И я люблю, без ума люблю Россию... Они враги ее... Они продают Россию иностранцам... Они губят все русское... Вспомни мать свою… Вспомни, как мы молились детьми… Кровь на твоих руках и омыть их можно только кровью…

По всем альковам, по спальням комиссаров и воен-спецов, на холостых квартирах красных офицеров, в казармах, тихим шепотом, заглушенным поцелуями, должен нестись призывный, укоряющий голос прекрасных женщин:

— «Спасите Россию».

Настойчиво, всей силой надрыва женской души должны они взывать:

— Любите Росою... Спасите ее… Ничего не жалейте, чтобы избавить ее от коммунистов.

Русская пословица говорит: «Ночная кукушка всех перекукует».

В шепоте страсти, в первых вскриках экстаза — должно быть одно: — спасение России.

«Цена моей любви: — спасение России!»

«Мой поцелуй — смерть ее врагу, коммунисту!»

Так должны поступать все те, кто стал близок к советской власти. Только тогда они станут вновь русскими женщинами.

Все должно быть пущено в ход. Слова любви и страсти, песни и музыка, вино и поцелуи… Револьвер и кинжал… Ручная граната и серная кислота…

Помните! Ленин сифилитик и ядовито самое дыхание его. Он заражает им Россию.

Русская женщина должна вынести ему смертный приговор.

Из деревень, из рабочих кварталов, из бедных квартир раздавленной интеллигенции должны подняться сонмы русских женщин. Не мешки картофеля должны они таскать, не молча отдавать на уничтожение все святое, но с русскими знаменами, с иконами, с малыми детьми должны они идти к красноармейским казармам, к управлениям чрезвычайных комиссий, к домам комиссаров — и требовать свержения всем ненавистной власти.

«Бабий» бунт — самый страшный бунт.

— Стреляйте, если поднимется рука на матерей и жен. — Стреляйте, подлые рабы, в русскую женщину, но знайте: — она умрет, но ее смертью воскреснет Россия.

— Мы требуем, — слышите, мы, русские женщины, требуем свержения власти большевиков. Мы требуем освобождения Патриарха Тихона и восстановления веры наших отцов и матерей. Мы требуем разумной школы. Мы требуем здоровой, русской семьи… Долой сифилитика Ленина!..

Я не знаю, явится ли в России вождь русских фашистов или «Генерал на белом коне», но я глубоко верю в силу тихого женского шепота на подушке на ухо влюбленному, обуянному страстью. Я верю в силу женской неумолимой логики, я верю в страшную мощь женского «бабьего» бунта.

Я жду его.

Не Шарлотту Кордэ ожидаю я, не Жанну д’Арк, но ожидаю Надежду Николаевну, Сонечку Мармеладову, Лизу Калитину, ожидаю ту гибкую, стройную, сильную крестьянку, что всю Русь держала в довольстве.

Не женские батальоны Керенского нужны России, а толпы русских женщин, которые стали бы сзади мужчин, как нолики сзади единиц, и обратили бы их в десятки, сотни, тысячи русских смелых людей…

Без этого нет — русской женщины…

Без этого в России одни «незнакомки», Катьки, Маруси Никифоровы, Соньки-палачи, Коллонтай, Лилины и вся та липкая грязь, которая облепила сифилитика Ленина.

Но так не может быть!

Скоро встанет русская женщина, скоро проснется она от рабского сна и железною волею своею, ласковой улыбкой своей, всею могучей страстью своей повернет наше мужское стадо на путь любви к России.

Потому что русская женщина всегда была волею сильнее мужчины.

Москва, 10 декабря 1922 года.