Как не вспомнить другого графа Толстого – Алексея Николаевича, советского сверхлауреата классика. Убежденный эмигрант, он в начале 20 х годов лютейше ненавидит советскую власть.
Иван Алексеевич Бунин вспоминал, как этот Толстой требовал в белых газетах времен Гражданской войны и самых первых лет эмиграции поголовного истребления комиссаров и коммунистов, но сперва для всех – пытки. Так и писал: каленые иголки под ногти… Уж какое тут непротивление!
В примечании к советскому изданию Бунина указано, что Иван Алексеевич написал эти воспоминания в обиде и раздражении. Не исключено, написаны в раздражении, и было отчего, но какое это имеет отношение к высказываниям Алексея Толстого?..
Эмигрантское прозябание, настойчивые зазывы сталинских эмиссаров неузнаваемо меняют этого убежденного ненавистника диктатуры пролетариата и вообще социалистического строя. Толстой порывает с эмиграцией.
Эмиссары обхаживают и Горького, Шаляпина, Бунина, Репина, Прокофьева… Не случайная, а продуманная линия Сталина. Им обещают жизнь куда как обеспеченную, с разной движимостью и недвижимостью, ну ничем не хуже старой, как при убиенном в Екатеринбурге царе. Будущий ответственный редактор «Известий ВЦИК», бывший эсер максималист, а ныне убежденный большевик Иван Михайлович Гронский занимается возвращением Горького – не наезды его домой дброги алмазному владыке, а законное проживание с пропиской на собственной жилплощади или там в имениях и на дачах Подмосковья и Крыма…
Шаляпин наотрез отказывается от подобной чести и публикует воспоминания, в которых, между прочим, предсказывает и гибель храма Христа Спасителя от человека в козловых сапогах с бесшумной походкой осетина. Алмазный устроитель жизни натравливает на него газету «Известия». Пусть поливает грязью, у нее этакого добра сверх всякой меры, только посигнальте со Старой площади, ни в чем не уступит «Правде». Сыны партии.
Нет, творцы этой жизни не успокоились, без малого через полвека притащили кости беглого раба Федьки Шаляпина в свою московско партийную вотчину и призарыли, пристегнув таким образом его имя к своей пропагандистской машине. С костями то оно проще, не умеют они противиться.
Что из того, что он проклял их и сбежал? Пусть теперь только одни кости от него, а все равно куш от этого несомненный. Вроде раскаялся, вернулся… Свой!
Сергей Прокофьев возвращается из за границы и становится под свирепые постановления генерал полковника А. А. Жданова – высшего знатока всех таинств искусства. Не те ноты в чести у «женевских» устроителей новой России. Экая досада, почему Прокофьев не Дунаевский или Туликов? Где ясная, бодрая и зовущая вперед музыка?! Гнев генерала полковника до лагеря композитора не довел. Остался у себя в кабинете при «своей рояле» Сергей Сергеевич, надо же наконец образумиться и нарисовать нужные ноты – народы ждут.
Корней Иванович Чуковский срывает уже почти состоявшееся возвращение Репина. Алмазный владыка, однако, повелевает считать Илью Ефимовича первым русским живописцем; его, а после – Сурикова (не мог вождь без табели о рангах), а это всегда действует, особенно на престарелых людей. И уже без осуждения взирал на опыт социалистического строительства 80 летний Илья Ефимович…
В рассказе «Жалобы» Горький словами героя говорит: «Я не верю в социализм: его выдумали евреи, это просто попытка рассеянного в мире народа к объединению. Социализм, сионизм – это, вероятно, одно и то же…»
Словом, «Буревестник» «шатался», его опекал Ленин, несмотря на взаимные недовольства. «Буревестник» совсем было отпал в эмиграцию, но Сталин городом Горьким, улицей Горького  и многими другими пассами превратил его в своего, как это сказать… вассала, что ли… Слугой не назовешь – тут все несколько иначе навинчивалось. И все же обретался Алексей Максимович на ролях почетного одабривателя разных эпохально социалистических начинаний, в том числе и прежде всего – насилий. Сгубила Горького жадность к похвалам, славе какая то патологическая, даже необъяснимая, поскольку имелось ее у него больше нежели достаточно… Не умеет человек, даже очень крупный, поставить себе «нет», провести черту, за которой уже не существует для него ни радость, ни честь… Слабость душевная привела к бесславному падению.
И у истоков всех падений дежурил «женевец» – потакал, потрафлял душевной слабости. Как в классической драме, важен был этому «женевцу» не сам Горький, а дарование великого писателя, все его знаменитое европейское прошлое. И ограбили его.
Наверное, лестно было Горькому гулять и ездить по улицам Горького (даже для этого гримировался и переодевался – в народ тянуло «Буревестника»). Это ж соображать надо…
Ну что для непогрешимых русские тысячелетние города, можно если не раздавать в уделы, то переименовывать – все та же самодержавная традиция. Народ хоть и республиканский теперь, а живет по законам самой тупой деспотии, трону генерального секретаря поклоняется, равноправие и свободу святит.
А вообще, пусть людишки соображают, к кому приписаны и при ком живут… «Чтоб кровь не обрызгала гимнастерку».
«Раб Божий Епишка, ныне гражданин Социалистического Отечества…»
А литераторы из знаменитых ох как нужны! Другая вывеска: не «женевский» век, а гуманнейший и просвещеннейший! От Екатерины Великой традиция! Рабство, Радищев, Пугачев, а век – просвещеннейший, Семирамида Севера!
И потом: нужно талантливое слово, а от бывших да настоящих классиков оно и вообще двойной силы. Надо же внушить людям, что они невозвратно счастливы. И вообще, мысли должны течь в одном направлении. Течь – и въедаться в души! Общечеловек должен заменить пестрое скопище людишек. Никакого разномыслия – все в одном шаге, одной преданности и одних словах.

Дядю мы слушались – хорошо накушались.
Если бы не слушались – мы бы не накушались!

Тут «женевская» тварь чистит с одной стороны, а писательское слово – с другой, а вместе делают одно дело: уничтожают и гнут к земле народ. Самое первозданное искусство и есть.
Настольный календарь за 1938 г. еще весь в скорби о Горьком.
«1936 – 18 июня. Смерть А. М. Горького, злодейски умерщвленного „правотроцкистским блоком" фашистских шпионов и убийц при помощи фашистов, извергов врачей. Фашистские троцкистско бухаринские палачи „…убили Горького за то, что он как истинный сын народа был предан партии большевиков, Сталинскому Центральному Комитету партии и Советскому правительству. Они убили Горького (ох уж этот змий Троцкий! – Ю. В.)  за то, что он был ближайшим другом товарища Сталина. Они убили Горького за то, что он со всей страстью своей пламенной души ненавидел фашизм и отдавал все силы борьбе "с этим исчадием капитализма“» (из газеты «Правда»; кстати, главным редактором «Правды» тогда был бывший личный секретарь Сталина Лев Захарович Мехлис – этот столько людей закусал насмерть! А с виду обыкновеннейший зануда).
Составители свели в календарь самые почетные и мудрые высказывания писателя, их уже можно величать изречениями.
«Против нас все, что отжило сроки, отведенные ему историей, и это дает нам право считать себя все еще в состоянии гражданской войны. Отсюда следует естественный вывод: если враг не сдается – его истребляют».
«Подлинный, искренний революционер Советских Социалистических Республик не может не носить в себе сознательной, активной, героической ненависти к подлому врагу своему. Наше право на ненависть к нему достаточно хорошо обосновано и оправданно».
На мой взгляд, наиболее точный срез Горького дает Георгий Федотов в отклике на смерть писателя в 1936 г. Разумеется, автор статьи не мог написать ее в СССР, тем паче опубликовать. Он эмигрант, и этим все объясняется.
Федотовская характеристика Горького развивается по линии правды и проникновения в смысл исторического процесса.
«Горький никогда не был русским интеллигентом. Он всегда ненавидел эту формацию, не понимал ее и мог изображать только в грубых карикатурах.
Горький не был рабочим. Горький презирал крестьянство, но у него было всегда живое чувство особого классового самосознания. Какого класса? Этого не скажешь в трафаретной терминологии. Но ответ ясен: тех классов и тех низовых слоев, которые сейчас победили в России. Это новая интеллигенция, смертельно ненавидящая старую Россию и упоенная рационалистическим замыслом России новой, небывалой. Основные черты нового человека в России были предвосхищены Горьким еще сорок лет назад (за 40 лет до 1936 г., то есть в конце XIX столетия. – Ю. В.)… 
Эта верность классу, вместе с отчуждением от интеллигенции, проходит в жизни Горького с начала до конца и многое в ней объясняет…
Верность классу требовала политического служения… Как поэт революции, он должен был стать на левом крыле ее, с большевиками. Но марксизм, который все время душил большевистскую бунтарскую волю к борьбе, не мог импонировать Горькому. Он всегда был с еретиками, с романтиками, с искателями, которые примешивали крупицу индивидуализма к безрадостному коллективизму Ленина…
Изменил ли Горький своему классу в 1917 году? Конечно, нет. Но он был настолько кровно с ним связан, что мог позволить себе и дерзости… В нем всегда сидел моралист, учитель жизни… его учительство слишком оторвано от подлинной культуры и подлинно гуманистической морали. Но уважение к культуре и элементы гуманизма в нем присутствуют. Это как раз те элементы культуры и этики, которые сейчас выбиваются в России на поверхность, торжествуя над звериной моралью победившего класса.
Горький уважает человека, уважает науку – так, как уважали их в XVIII столетии. Ненависть к Богу – один из ингредиентов этого сомнительного гуманизма. Его любовь к человеку – ненавидящая любовь. И ненависть направлена не только на тьму, жестокость и неправду в человеке, но и на его слабость и глупость. Добрая прививка ницшеанства в юности сблизила Горького с Лениным в этой готовности бить дураков по голове, чтобы научить их уму разуму. Но в отличие от Ленина Горький не заигрывал с тьмой и не разнуздывал зверя. Тьме и зверю он объявил войну и долго не хотел признавать торжества победителей (выделено мною. – Ю. В.).  Горький эпохи Октябрьской революции (1917–1922) – это апогей человека. Никто не вправе забыть того, что сделал в эти годы Горький для России и для интеллигенции. Это он устраивал Дома Ученых и Дома Искусств, чтобы накормить и согреть замерзшую и голодную русскую интеллигенцию. Это он создавал «Всемирную литературу», чтобы дать ей работу. Это он вымаливал у палачей человеческие жизни – и чьи жизни! Всем известно, что Горький отчаянно, хотя и безуспешно, боролся за спасение великих князей в Петрограде. Все, что он делал тогда, он делал не для своих, а для чужих во имя чистой человечности. Его сердце билось, конечно, не с интеллигенцией, а с тем жестоким и темным народом, который тянулся к правде и свету через ложь и кровь… (выделено мною. – Ю. В.). 
Горький не был эмигрантом, но лишь инвалидом революции. Узнаем ли мы когда нибудь, сколько горечи скопилось в его сердце за эти годы? Его старость была отравлена, его гуманизм замутился, и наконец волна злобы, с которой он боролся вокруг себя, захлестнула его. Таково наше объяснение его падения, заключающее в себе признание нашей вины. Конечно, будь Горький человеком исключительной нравственной силы, он, может быть, и выдержал бы это последнее испытание. Но Горький не был сильным человеком. Само его миросозерцание не защищало его достаточно от духа злобы. И он не выдержал одиночества…
Горький поставил ставку на энтузиастов первой пятилетки. Когда этот энтузиазм выдохся, он остался снова в страшной пустоте: один на один со Сталиным.
Душевная драма Горького не может не вызывать мрачных мыслей о немощи современного гуманизма и человека вообще. Сколько их – вчера благородных людей, – предающих свои убеждения. Хотя бы в одной Германии… Гуманизм в наши дни – хрупкая вещь, ибо он не поддерживается больше общим потоком жизни и требует очень глубоких корней для своего существования. А человек сейчас звучит совсем не гордо, как некогда для Горького. Человек так слаб, грешен и беззащитен. От его величия к низости – один – и такой маленький – шаг».
Бунин, похоже, возвращаться не собирался, не так давно издали его «Окаянные дни» – выражение органического неприятия советского строя, да и «Несрочная весна» стоит не меньше (как этот рассказ только пропустили в советское издание, не иначе диверсия!).
Горький на всякий случай обезопасился –, помешал возвращению нобелевского лауреата – первого в истории отечественной литературы (если не считать Льва Николаевича, не принявшего этой нобелевской чести). Алексей Максимович нутром чувствовал – при Бунине его, Пешкова, гениальность и единственность не просто слиняют, а дадут, как бы это выразиться… не тот запах, что ли. Сам Горький вернулся из италийской эмиграции, а Бунина отсек, не пустил, можно сказать, своими руками. Достанет с социалистической России и одного писателя классика, тем более пролетарского…
И на том спасибо, Алексей Максимович, испили вы сталинского пойла из пренебрежений и безразличия аж по самую завязку, даже заявили перед кончиной, что все годы при советской власти были вами прожиты «предельно горько». Что уж тут, за всю новую, счастливую пору – ни одной повести или там рассказа: не шли буквы на бумагу, не буквы, а сплошной саботаж. Одна отрада: помаленьку складывал по прежним заметкам и ленинским указаниям «Клима Самгина» – памфлет на русскую интеллигенцию, своего рода оправдание презрения в ней.
Оно, конечно, лучше пресный эмигрантский кусок (уж какой у Горького пресный!), нежели жизнь гордого «Буревестника» при корыте с господским пойлом. Засветило это вроде под самый урез жизни, да поздно – в клетке. Без цепи, правда, но что проку – все равно в клетке; по сталински забрана: ни заграничного паспорта тебе, ни интервью для крупнейших европейских газет или там встреч с независимыми политиками – особняк с чекистским доглядом, советские братья в литературе – все слова наперед известны, и еще… туберкулез. Как стрелялся в молодости, когда возненавидел свет Божий, так и загнездилась чахотка…
А ведь Алексей Максимович был человек широкий, с размахом. К примеру, никто в мире никогда не являлся ответственным редактором более полутора десятков журналов, а Алексей Максимович являлся. Неуемный был человек. Все греб под себя, даже метод социалистического реализма, определенный в основном Гронским, провозгласил с трибуны писательского съезда вроде бы итогом своих раздумий…
Наравне с вождями заботу о нравственности имел Алексей Максимович. И потому не случайно с его отнюдь не легкой руки чудный инструмент – гитара – оказался под запретом на недобрые четыре десятка лет. А вся петрушка в том, что Алексей Максимович как то ненароком, походя обмолвился, что, мол, гитара – инструмент исключительно мещанский: провинциальные страстишки, карикатурность захолустья, короче, не инструмент, а убожество. Однако обмолвился достаточно громко и, как бы это сказать, веско, что ли…
Партийцы, ответственные за культуру и, само собой, за воспитание граждан, его, «Буревестника», глас услышали. А и впрямь, где в переборах струн и романсах всепобеждающая поступь пролетариата?
В изголовье держали эти убежденные партийцы ленинские «труды» о роли искусства. Не сомневались в необходимости, а главное, полезности подчинения искусства указаниям великого вождя.
Надо отметить, до всего доходили руки у Владимира Ильича, даже в самые огненные годы, когда, казалось бы, от забот черно было в глазах.
6 мая 1921 г., к примеру, отправляет записку Луначарскому:
«Как не стыдно голосовать за издание «150 000 000» Маяковского в 5000 экз.?
Вздор, глупо, махровая глупость и претенциозность.
По моему, печатать такие вещи лишь 1 из 10 и не более 1500 экз. для библиотек и для чудаков. 
А Луначарского сечь за футуризм. Ленин» 
Здесь временщик от марксизма во всей своей красе. В шутливозловещей записке все будущее российского искусства. Быть ему отныне под надзором генсеков и политбюро, подпертых снизу партией, той самой, «миллионопалой». Временно великие уже вошли в положение хозяев жизни. Уже определен ранжир для каждого. Должно быть искусство и партийным, и идейным («его пропагандная роль»), а самое важное, ленинским. Так и гоняли эту мысль по замкнутому кругу.
А посечь, Владимир Ильич, не помешало бы. Вы правы.
А как берегли партбилеты! Носили только в обложечках, и через два десятка лет после получения билета странички хрустели как новые. И имели неослабную гордость за то, что укрощают вражье слово, на нет сводят пережитки в людях, на самом переднем крае идеологий ведут наступление (а может, оборону?).
Вот и сели на бедную гитару, да так – треснула и расплющилась под монолитом чекистско партийного зада.
Жирно, по крысиному расплодилась эта порода людей – запрещать и доносить. Этим и добывала себе прокорм, весьма, надо признаться, безбедный, вполне по трудам. Впереди всех держали свою сознательность цензоры от слова: та самая гнусь, что уже столетиями пачкает и уродует русскую культуру. Паразитируют на ней – и калечат, умерщвляют мысли, убивают души, а стало быть, и человека, людей…
Трупоеды.
По призванию трупоеды, не по принуждению.
И вернулся горемычный инструмент из изгнания лишь в 70 х годах, когда вроде бы не мог помешать дозреванию плодов ленинской революции. Ну никак уже не вступали в противоречие гитара и ленинизм. И семиструнную тоже дозволили, а отчего не дозволить, бренчите…
Однако не забывайтесь, будем «сечь за футуризм» и прочие буржуазные штучки.
Растление торило себе дороги везде и всюду.
Перед иностранной беспаспортностью и вообще нечуткостью (ну не дают загранпаспорта!) были сверхнезащищены и первый пролетарский поэт, и первый пролетарский писатель, словом, глашатаи новой морали… А тут еще «Баню» из репертуара изъяли. И вообще нет прежней воли, с какой перемещался по свету! Взяло и стало светить нечто «женевское»: мерзкое, нахраписто безнаказанное и вообще карательно неконституционное – воображение то, слава Богу, профессиональное, дорисовывает все недостающее.
На просвет это в советском устройстве: благо дается лишь через всеобщую, безгласную подчиненность. Есть одна идея и превращение людей ради этой идеи в средство. А сам ты, каждый по отдельности, – пустое место.
Ну, пуля только и способна утрясти все несчастья. Не коптить же, как вся «Миллионопалая»…
И «Буревестник» тоже, как я уже отметил, оказался в чрезвычайно нервном состоянии. Не та жизнь. С какой стороны ни подступись – не та… Оно, конечно, учить – одно, а жить, челноча по одному образу со всеми, – другое.
А уж если об убийстве – не исключено. Не мог допустить алмазный повелитель прозрения в писателе такой величины. Жену свою угробил – ну плевое дело, а тут… чахоточный «Буревестник»… По преданию, пал «Буревестник» на отравленных шоколадных конфетах. Проверить, само собой, возможности нет, но в «деле о врачах» – врагах народа, якобы сгубивших великого пролетарского писателя, проблескивает истинность предания. Это точно: не мирно почил Алексей Максимович. Заплатил за прозрение некрологом в «Правде».
Вообще, у писателей хрупкая психика. Вот советский «заместитель» великого Толстого – Алексей Николаевич – попятился и вернулся, очень скоро подвело брюхо без гонораров и особняково лауреатского достатка. Бывшее сиятельство отдает себя служению новой власти, да еще как! Талант то, слава Богу, при себе. Его ни обхаживать, ни грабить не было нужды. Сам рвался к корыту с господским хлёбовом… Да а, тут не скажешь – Великая Душа, тут молвишь по петровски, так сказать, в духе любимого персонажа…
«Хлеб» – бессовестное искажение истории Гражданской войны в угоду Сталину, холуйское заискивание перед его всевластием.
«Петр Первый» – все то же заискивание перед алмазным повелителем. Преобразователи России – Петр Первый и Сталин – это генеральная линия романа. Две эпохи строительства и ломки старой России. Петр Первый у Толстого произносит ключевую сталинскую фразу: «Широко было задумано – жалеть было некогда». Она вынесена Толстым в фильм и вложена в уста скорбяще гневного Петра Алексеевича.
Жалеть было некогда.
Скажите, а когда жалеть людей было время?..
Нет, должны людишки соображать, за что ложатся в землю и лупят поклоны, точнее, ими лупят поклоны…
Восторгаются языком «Петра Первого». Бунин даже написал Толстому: стиль и язык превосходны. Но восторгаться языком и стилем в отрыве от смысла сочинения и его места в строю тех лет опрометчиво. Алексей Толстой возводил на пьедестал деспота Сталина, а не царя Петра, стал бы он тратить на одного Петра столько нутряного пара!
Алексей Толстой утверждал правомерность современного насилия и свирепой диктатуры, делая их как бы оправданными исторически.
Только таким было прочтение «Петра Первого». Своими другими сочинениями Алексей Толстой доказывал справедливость именно такого прочтения.
«Хождение по мукам» – все то же стойкое искажение действительности Гражданской войны. Подтасовка и ложь, ложь…
Алексей Толстой не просто лгал, но своим примером увлекал других писателей. Тут правильнее – «не увлекал», а заражал, как, скажем, дурной болезнью заражают.
Алексей Николаевич задумывает очередную оду в честь диктатора – роман из эпохи Ивана Грозного с символическим именем героини – Параша, – жертвы тевтонов. Это уже не роман, а либретто какое то. Впрочем, далеко глянул и верно. Сталин, Грозный… как родные братья – душегубы и садисты… Алексей Николаевич опять вкладывает мысль о тождественности преобразований России тогда и теперь. И, нисколько не убоясь, задумывает дать, так сказать, исторический прообраз, обоснованность и закономерность сталинского избиения людей. Верно, эпоха требует…
Когда ты с орденами, депутатским значком, пайками над людьми, а это именно так, думается совершенно иначе, ну далеко взглядом проникаешь, совсем другой разгон в мыслях!..
Алексей Николаевич творцом был, художником… Он публикует первую главу будущего романа, но смерть обрывает писательский и гражданский подвиг.
Что и рядить, интерес был у Сталина к Ивану Грозному (так и хочется написать в духе брежневского времени: товарищ Иван Васильевич Грозный). Слава Богу, не учредил орден там или медаль «Иоанна Грозного», а ведь мог… А как же, отмечать за душегубство орденом Ленина? А тут – свой орденок… Хотя еще и неизвестно, чье душегубство тут поразмашистей и поохватней…
За всю историю российской культуры больше ни один из ее сколь нибудь заметных представителей не советовал втыкать иголки под ногти кому бы то ни было. Это изуверство нравственное и подтвердилось впоследствии всей лауреатской продажностью Алексея Николаевича. «Но он жестоко ошибается, когда сознает свою свинью Богом».
«Буревестник», Маяковский да Алексей Толстой (Куприн не в счет, он приехал умирать и тут же умер) – вот и весь небогатый улов «женевской» уродины среди по настоящему крупных талантом писателей.
Среди них Маяковский, пожалуй, единственный из преданных по убеждению, так сказать, без лести преданный.
Маяковскому, однако, «свезло»: угодил стихами Сталину. Поэтому Владимир Владимирович не попятился, не запал в забвение, но это скорее частный случай. Впрочем, для этого Маяковскому тоже сначала следовало умереть в тридцать семь. И еще неизвестно – самоубийство это или убийство. Очень тянет на расправу. Не тот стал поэт для Сталина: влюбился в парижскую эмигрантку, пьесы сочинял не те, плел не то…
Ленин любил повторять строки из «Песни коммунара» Василия Князева.

Никогда, никогда,
Никогда, никогда
Коммунары не будут рабами!

Князев умер в лагпункте Атка на Колыме.
Всего оказалось репрессировано около 2 тыс. писателей – большая часть из них были расстреляны или сгинули в лагерях, превратившись в «лагерную пыль». Из общего числа реабилитированных членов Союза писателей 305 были реабилитированы посмертно.
Культурная жизнь страны была чрезвычайно насыщенна. Возьмем для примера год 1937 й. Чтобы не рассеивать внимания, ознакомимся с достижениями в изобразительном искусстве. Художники и ваятели очень чутко отзывались на социальный заказ партии – иным они искусство и не представляли.
«…1937 год оказался особенно богатым по числу художественных выставок.
Трудящиеся Москвы, Киева, Ленинграда познакомились с творчеством крупнейших русских мастеров живописи…
Яркое отражение в живописи художников нашла Великая Сталинская Конституция. Наиболее талантливым из этой группы картин (а образовалась, оказывается, целая группа таких картин. – Ю. В.)  нужно назвать полотно молодого художника Малаева «Колхозники читают Сталинскую Конституцию». Очень хороши гравюры Староносова «Доклад товарища Сталина на Чрезвычайном VIII Всесоюзном съезде Советов». Из произведений молодежи замечательны картины: «Партчистка» Алехина, «Брат предатель» Невежина.
Старый мастер, заслуженный деятель искусств Юон дал картину «Приземление парашютистки». Иогансон выставил картину «На старом уральском заводе». Нестеров, творчество которого замечательно расцвело в последние годы, дал портрет Героя Советского Союза, завоевателя Арктики О. Ю. Шмидта (бедная Арктика, она, оказывается, завоеванная. – Ю. В.).  Заслуженный деятель искусств орденоносец А. Герасимов написал картины «На совещании у тов. Серго», «Награждение Серго орденом Ленина» (Александр Герасимов был любимым художником Сталина, он даже взял его с собой на Тегеранскую конференцию в 1943 г.; Герасимов возглавлял Академию художеств. – Ю. В.).  Художник Моравов выставил крупное полотно „Выступление товарища Сталина на заводе «Динамо» в 1924 г.“».
Уже намахивал киркой в лагере Варлаам Шаламов, ждал своей участи Осип Мандельштам, ходил в гости к Ежову Бабель – посмотреть на убийц в натуре… Доживал последние годы Мейерхольд…
С Невежиным, тогда профессором Московского художественного института имени Сурикова, я был знаком, как и с А. Герасимовым. По приглашению навещал его мастерскую на Масловке. Если память не изменяет, он заканчивал тогда большое полотно: захват в вагоне большевика Бабушкина в 1905 г. отрядом барона Меллер Закомельского. Но что Невежин являлся автором полотна «Брат предатель», я не ведал, а любопытно бы глянуть, как разрешена данная классово жгучая тема. А ведь обычный человек, разговаривали любезно. Но и то верно: у Молотова ведь изо рта не капала кровь жертв…
А мы как Реквием непродавшимся и оставшимся людьми вспомним Мандельштама.

За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.

Была, есть и будет такая Россия. Никто и ничто не сотрет такую Россию – ни мор, ни доносы, ни предательства, ни пули, ни голод, ни травля, ни черствость сограждан, ни ненависть, ни ложь…
Никто и ничто!